Текст книги "Анти-Ницше"
Автор книги: Малкольм Булл
Жанр: Философия, Наука и Образование
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]
Экстаз филистерства
Осовременивая вопрос Бейля, можно спросить: было бы возможным общество филистеров? Хотя филистерства, возможно, все еще не видать, его историческая позиция как последнего по времени в последовательности призрачных отрицаний указывает на то, что оно не столько неосуществимо, сколько пока еще не воплощено. В какой форме оно могло бы предстать?
Ответ Бейля тем, кто сомневался в осуществимости общества атеистов, заключался в демонстрации того, что политические и моральные ценности, необходимые для общественного порядка, могут обеспечиваться такими исключительно человеческими ценностями, как честь и обычай, с той же легкостью, что и божественным правом. Подобным образом и Ницше описывает то, как общество нигилистов могло бы действовать за пределами ограничений морали, порождая при этом одну сохраняющуюся форму ценности – эстетическую. В обоих случаях согласие с отрицанием влекло согласие с тем, что рассматриваемые ценности – результат определенного населения, организованного определенным образом, что ценность – это в конечном счете вопрос демографии и социологии, даже биологии. Если, как утверждает Ницше, всегда можно рассмотреть «сумасбродства метафизики, в особенности ее ответы на вопрос о ценности бытия, как симптомы определенных телесных состояний»[94]94
ВН. С. 318.
[Закрыть], тогда они всегда будут предполагать возможность «перевести человека обратно на язык природы», описать его в том виде, в каком он существует теперь:
Этот проект Ницше разделяет с Марксом, а locus classicus концепции общества, в котором человек переводится обратно в природу, можно найти у Маркса в «Экономическо-философских рукописях 1844 года». В них Маркс трактует коммунизм как «полное <…> возвращение человека к самому себе как к человеку общественному, то есть человечному», который, признавая то, что «Человеческая сущность природы существует только для общественного человека» представляет «подлинное разрешение противоречия между человеком и природой»[96]96
Маркс К. Экономическо-философские рукописи 1844 года // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. М.: Госполитиздат, 1974. Т. 42. С. 116–118.
[Закрыть].
При восстановлении общественного бытия человека устраняются все те вещи, которые являются всего лишь продуктами отчуждения. По этой причине Маркс заявляет, что коммунизм – это главная и конечная позиция в истории отрицания. Коммунизм представляет позитивное в форме «отрицания отрицания»[97]97
Там же. С. 127.
[Закрыть]. В категориях экономики это означает, что капиталистическая частная собственность была «первым отрицанием индивидуальной частной собственности», а коммунистическое отрицание капиталистической частной собственности – это отрицание отрицания[98]98
Маркс К. Капитал // Сочинения. 2-е изд. М.: Госполитиздат, 1960. Т. 23. С. 773.
[Закрыть]. Поскольку присущее атеизму отрицание религии считалось аналогичным коммунистическому отрицанию частной собственности[99]99
Маркс К. Экономическо-философские рукописи 1844 года. С. 127.
[Закрыть], оно тоже было отрицанием отрицания. Соответственно, не только атеизм, но также анархизм и нигилизм можно считать отрицаниями отрицания: «Религия, семья, государство, право, мораль, наука, искусство и т. д. суть лишь особые виды производства и подчиняются его всеобщему закону. Поэтому положительное упразднение частной собственности, как присвоение человеческой жизни, есть положительное упразднение всякого отчуждения, то есть возвращение человека из религии, семьи, государства и т. д. к своему человеческому, то есть общественному бытию»[100]100
Там же. С. 117.
[Закрыть].
Однако этот аргумент никогда не распространяли на филистерство, а потому искусства долгое время занимали привилегированную позицию в марксистской теории. Маркс и Энгельс предполагали, что «Во всяком случае при коммунистической организации общества отпадает подчинение художника местной и национальной ограниченности <…>, а также замыкание художника в рамках какого-нибудь определенного искусства», но не думали об исчезновении всякой художественной деятельности. Священник и политик могут исчезнуть, однако художник-любитель сохранится вместе со своим визави – послеобеденным критиком[101]101
Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология // Сочинения. М.: Госполитиздат, 1955. Т. 3. С. 393.
[Закрыть]. Так же, как и Ницше, у которого Одиссей затыкает себе уши, чтобы не слышать ни одной песни сирен о ценности, не считая ценности искусства, Маркс не считает, что эстетическое может быть чем-то отличным от неустранимой части общественной сущности человека. Действительно, человек, который «строит также и по законам красоты», доказывает, что его родовая сущность противоположна таковой животных[102]102
Маркс К. Экономическо-философские рукописи 1844 года. С. 94.
[Закрыть].
С этой точки зрения филистерство следует считать не формой снятия отчуждения, а, скорее, дегуманизацией человека, преодолеть которую со временем позволит возвращение к родовой сущности. В одном письме к Руге Маркс сравнивает людей, а «Люди – это мыслящие существа; свободные люди – это республиканцы», с немецкими филистерами, которые, подобно животным, хотят только «жить и размножаться»[103]103
Маркс К. Письма из «Deutsch-Franzosische Jahrbucher» // Сочинения. М.: Госполитиздат, 1955. Т. 1. С. 373.
[Закрыть]. Это и есть положение отчужденного труда, в котором человек «чувствует себя свободно действующим только при выполнении своих животных функций <…>, а в своих человеческих функциях он чувствует себя только лишь животным»[104]104
Маркс К. Экономическо-философские рукописи 1844 года. С. 91.
[Закрыть]. Следовательно, «филистерский мир – это мир политических животных»[105]105
Маркс К. Письма из «Deutsch-Franzosische Jahrbucher». С. 373.
[Закрыть], который будет обязательно уничтожен коммунизмом как восстановлением родовой сущности человеческого мира.
Следовательно, если в других сферах отрицание отрицания предполагало исчезновение первого отрицания, в случае искусства отрицание отрицания в каком-то смысле оставалось внутренним делом, требующим попросту отрицания одного типа художественной деятельности другой. Поэтому в марксистской традиции часто утверждали, что искусство как таковое является не той практикой, которая в своей целостности была бы подчинена диалектике, а той, посредством которой работает сама диалектика. По Адорно, именно это качество отличает эстетическое как таковое. Используя для иллюстрации своей мысли скрытую ссылку на Ницше и его противопоставление (дионисийской) греческой трагедии и (аполлоновского) греческого пантеона, Адорно доказывает, что диалектические противоречия в искусстве являются определяющей характеристикой его утопического обещания: «целостность истории искусства – это диалектическая форма решительного отрицания. И никак иначе искусство не может служить исповедуемой им идее примирения»[106]106
Адорно Т. В. Эстетическая теория. С. 55.
[Закрыть]. По мысли Адорно, искусство является, как говорит Иглтон, «воплощенным противоречием»[107]107
Eagleton T. The Ideology of the Aesthetic. Oxford: Blackwell, 1990. P. 352.
[Закрыть].
Хотя Ницше воображает, что филистерское уничтожение искусства со временем воссоздаст потребность в искусстве, филистерство не работает в качестве просто негативного выражения новой формы искусства. Напротив, ницшевская фигура Сократа являет собой ясную картину природы и воздействия филистерства как отрицания, которое действует не изнутри диалектики искусства, а извне. В этой модели, даже если считать искусство «воплощенным противоречием», филистерство стоит вне его как форма экстатического противоречия. Искусство не усваивается филистерством, а уничтожается, и, хотя итоговая пустота еще может содержать некую позитивную ценность, эта ценность не обязана быть эстетической.
Сократ являет собой недостающий образец филистерского отрицания эстетического отрицания общественного бытия человека – отрицания, которое не продлевает бесконечное отрицание искусством самого себя, а выводит диалектику вообще за пределы искусства. Сократ прямо противоположен дионисийскому искусству трагедии. Он был «смертоносным принципом», который стремится разрушить «самую суть трагедии»[108]108
РТ. С. 80, 87.
[Закрыть], и, хотя это стало вдохновением для Еврипида, попытавшегося написать аполлоновскую драму, возродить трагедию не удалось. Дионисийское искусство не может быть усвоено сократическим филистерством: поскольку Еврипид оставил Диониса, его самого оставляет Аполлон, и трагедия в итоге «покончила самоубийством вследствие неразрешимого конфликта». Когда же она умерла, возникла «огромная, повсюду глубоко ощущаемая пустота; как однажды греческие мореходы во времена Тиберия услыхали с одинокого острова потрясающий вопль: “Великий Пан умер”, так теперь во всем эллинском мире как бы слышалась мучительная жалоба: “Умерла трагедия!”»[109]109
Там же. С. 69.
[Закрыть].
Открытое
Сократ, ощущая пустоту, начинает заниматься музыкой. Но есть и еще одна возможность. Следуя по пятам за Сократом, ницшевский безумец пробегает через рынок, на котором возвещают о смерти Бога. Поражаясь случившемуся, он спрашивает: «Как удалось нам выпить море? Кто дал нам губку, чтобы стереть весь горизонт?»[110]110
ВН. С. 440.
[Закрыть]. Пустота становится открытым. С новостью о смерти старого бога словно бы восходит новый день: «наконец, наши корабли снова могут пуститься в плавание, готовые ко всякой опасности; снова дозволен всякий риск познающего; море, наше море снова лежит перед нами открытым; быть может, никогда еще не было столь “открытого моря”»[111]111
ВН. С. 526.
[Закрыть]. Может ли исчезновение искусства также стать открытием нового горизонта? Может ли нечто по своей природе столь малообещающее, как филистерство, быть открытием чего бы то ни было? И если да, где же новые моря филистерства?
Похоже, что Ницше здесь повторяет слова Одиссея из «Ада» Данте, который, снова оставляя Итаку, направляется к «морскому простору» и требует от своей команды вывести корабль за геркулесовы столбы: «Подумайте о том, чьи вы сыны: / Вы созданы не для животной доли, / Но к доблести и к знанью рождены»[112]112
Данте А. Божественная комедия / пер. М. Лозинского. М.: Наука, 1967. С. 119.
[Закрыть]. Для филистера открытое где-то еще. Филистерство оставляет нас не столько с Сократом, занявшимся музыкой, сколько с Сократом, в чьих глазах никогда не сверкало художественное воодушевление, Сократом как Силеном, получеловеком и полуживотным. Стать филистером – значит, как указывает Маркс, вступить в «мир политических животных». Там, как говорит Рильке в своих «Дуинских элегиях»:
Глазам творений видится открытым весь внешний мир. Глаза у нас лишь как бы повернуты вовнутрь и, как ловушки, свободный выход к свету сторожат. И то, что есть вне нас, мы знаем только по лику зверя…[113]113
Рильке Р.М. Дуинские элегии // Рильке Р.М. Собр. соч.: в 3 т. / пер. В. Летучего. М: Престиж Бук, 2012. Т. 2. С. 168.
[Закрыть]
2. Анти-Ницше
Много званых, а мало избранных.
Евангелие от Матфея
Противостоя всем и каждому, Ницше встретил удивительно мало сопротивления. В действительности, его репутация явно пострадала только в одном случае – когда его радостно подхватили нацисты. Но, если не считать Германии, связь Ницше с ужасами Второй мировой войны и холокостом в основном еще больше раззадорила любопытство. Конечно, чудовище надо было приручить, поэтому мысль Ницше подверглась умной переработке, чтобы навсегда отстраниться от того зла, что было совершено от его имени. Даже те философии, которые он неизменно чествовал презрением, как нельзя более язвительным, а именно социализм, феминизм и христианство, попытались перетянуть своего мучителя на свою сторону. Сегодня почти каждый видит в Ницше своего; он стал тем, кем больше всего хотел быть, – необоримым.
Эта ситуация придает дополнительное значение ряду недавних публикаций, в которых авторы переворачивают стандартную практику и прямо говорят о том, что писал Ницше, дабы дистанцироваться от его произведений. Антиницшеанский поворот начался во Франции, где сборник Люка Ферри и Алена Ренана «Почему мы не ницшеанцы» (Pourquoi nous ne sommes pas nietzschéens, 1991) стал ответом на синтез «Маркс, Ницше, Фрейд», созданный в предшествующие десятилетия, и предъявил требование: «Мы должны перестать интерпретировать Ницше и начать ловить его на слове»[114]114
Boyer A. Hierarchy and Truth // Why We Are Not Nietzscheans / L. Ferry. A. Renaut (eds). Chicago: University of Chicago Press, 1997. P. 2.
[Закрыть]. Авторы этого сборника подчеркивали ницшевское неприятие истины и рациональной аргументации, тревожные выводы из его антиэгалитаризма и имморализма, а также его влияние на реакционную мысль.
Ферри и Ренан пытались обновить традиционный гуманизм, однако антиницшеанство может принимать и другие формы. В обширной работе Джеффа Уэйта «Корпус Ницше» конец коммунизма связывается с триумфом ницшеанства, а Ницше и корпус его интерпретаторов рассматриваются с альтюссерианской точки зрения, с которой Ницше представляется в качестве «революционного разработчика псевдолевой фаскоидно-либеральной культуры и технокультуры»[115]115
Waite G. Nietzsche’s Corps/e: Aesthetics, Politics, Prophecy, or, The Spectacular Technology of Everyday Life. Durham, NC: Duke University Press, 1996. P. XI.
[Закрыть]. Утверждая, что сегодня «единственное богохульство – богохульствовать на Ницше, который ранее сам был великим богохульником, и на его общество», Уэйт далее раскрывает «эзотерическое» учение Ницше, которое нацелено на «вос/производство жизнеспособной формы добровольного рабства, подходящего к пост/модернистским условиям, а вместе с ним небольшого числа гениев (мужчин), равных только в своем кругу»[116]116
Ibid. P. 67, 232.
[Закрыть]. Неотъемлемой частью этого учения является то, что Уэйт называет «“герменевтикой” или же “риторикой эвтаназии”, то есть процесса прореживания». Те, кто не способен выдержать мысль о Вечном Возвращении, по словам Ницше, не пригодны для жизни: «Кого можно уничтожить фразой “не существует никакого спасения”, те должны вымереть. Я хочу войн, в которых те, у кого есть смелость жить, изгонят остальных»[117]117
Ницше Ф. Черновики и наброски. Весна 1884. Т. 11. С. 86.
[Закрыть].
Хотя лаконичная работа Фредрика Аппеля «Ницше против демократии» как нельзя более отличается от «Корпуса Ницше» по стилю, в ней доказывается похожая мысль. Аппель сетует на то, что, когда «попыток привлечь мысль Ницше на службу радикальной демократии становилось все больше, его откровенно неэгалитарный политический проект игнорировали или просто не принимали во внимание». Ницше – далеко не мыслитель-протей, чья мысль настолько многолика, что ее невозможно охватить одной-единственной политической интерпретацией, напротив, он никогда не отказывается от «бескомпромиссного уничижения как этики доброты, так и понятия равенства личностей, отстаивая радикально аристократический взгляд о превосходстве одних людей над другими»[118]118
Appel F. Nietzsche Contra Democracy. Ithaca: Cornell University Press, 1999. P. 2.
[Закрыть]. В отличие от Уэйта, который полагает, что Ницше в определенной степени скрывал свою политическую повестку, Аппель доказывает, что она пронизывает каждый из аспектов его поздней мысли. Элитизм Ницше не только фундаментален для его целостного мировоззрения, он настолько глубок, что естественным образом приводит к выводу, согласно которому «большинство людей не имеет права на существование»[119]119
ВВ. С. 481.
[Закрыть].
В действительности, как доказывает Доменико Лозурдо в своем монументальном контекстуальном исследовании «Ницше, мятежный аристократ», его политическая повестка не ограничивалась его поздней мыслью. С самого начала в творчестве Ницше воплощался прямой ответ на современные ему политические процессы, и он совпадал с ответом других реакционеров. У «Рождения трагедии», написанной после Франко-прусской войны, мог бы запросто быть такой подзаголовок: «Кризис культуры от Сократа до Парижской коммуны», поскольку Сократ воплощает лишившийся корней рационализм и оптимизм, еврейский по своему происхождению, но французский по выражению, который угрожает «трагическому мировоззрению» древних греков и современных немцев. Политика Ницше не только не метафорическая, она всецело практическая. Его план по созданию новых форм рабства, как ответ на недавнюю отмену рабства в США, включал в себя реалистические идеи по собственному осуществлению. В его идеализации войны слышны отзвуки европейских представлений о колониальном завоевании, а мысль о том, что слабые индивиды и расы будут уничтожены в таких войнах, отражает современные ему реалии. Ницше не стесняется примеров, объясняющих, что у него на уме: его моделью расового господства выступает Конго, а его представление о «большой политике» определено европейским вторжением в Россию[120]120
Losurdo D. Nietzsche, il ribelle aristocratico. Turin: Bollati Boringhier, 2002. О сократизме см., в частности, главы 1 и 3; о рабстве – главу 12; о войне, колониализме и уничтожении – главы 19, 22 и 23. О планах Ницше касательно несвободного труда см. также: Landa I. Nietzsche, the Chinese Worker’s Friend // New Left Review. 1999. № 236. P. 3–23.
[Закрыть].
Тем не менее Ницше родственен нацизму скорее в средствах, чем в целях. Как указывают некоторые из авторов сборника «Ницше, крестный отец фашизма?», Ницше, поскольку он в целом выступал против немецкого национализма, антисемитизма и власти государства, не мог бы стать некритическим нацистом[121]121
Golomb J., Wistrich R. S. (eds). Nietzsche, Godfather of Fascism? On the Uses and Abuses of a Philosophy. Princeton: Princeton University Press, 2002. О национализме и антисемитизме см. также: Losurdo D. Nietzsche. P. 26–28, 105–121.
[Закрыть]. Однако его сомнения не обязательно распространялись на разрушительные войны, массовое уничтожение, возрождение рабства и выведение расы господ, поскольку ко всем этим вещам он относился совершенно спокойно. Так или иначе, Ницше мог бы счесть нацизм не гротескной экстраполяцией собственных идей, а слишком ограниченной – вульгарной в своем выражении, местечковой по амбициям, слишком мелочной в своих жестокостях.
Большинство людей, скорее всего, не пожелают быть замешанными в политической философии такого рода. Но можно ли отстраниться от Ницше, не встретив его снова? Аргументы Ницше были нацелены именно на те практики общественного выравнивания и освобождения, что обнаруживаются в либерализме, социализме и феминизме. Большинство его недавних критиков стремятся заново утвердить политические и философские позиции, которые сам Ницше презирал. С их точки зрения, достаточно показать, что Ницше был аморальным иррационалистом антиэгалитарного толка, который не уважал основные права человека, чтобы его аргументы можно было отвергнуть. Но если оппозиция будет составлена из ранее существовавших традиций, она вряд ли сможет сместить Ницше с той позиции, которую он выбрал для себя, позиции философа будущего, который пишет «для человеческого рода, какого еще нет на свете»[122]122
ВВ. С. 515.
[Закрыть].
Ницше, как самозваного Антихриста, который отвел себе последний день христианства и поставил себя в конец секулярной европейской культуры, этим христианством порожденной, не раздосадовало бы, если бы его «переоценку всех ценностей» продолжали отвергать те, кто цепляется за изничтоженные им ценности. Он бы вечно оставался в положении их эсхатологического супостата, предельного философа современности, которая никак не кончится, и ожидал бы того, что послезавтра он родится посмертно. Похоже, что нет той критики Ницше, которая бы заняла по отношению к нему ту же позицию, которую сам он занял по отношению к христианству. Постмодерн взрастил кучу постницшеанцев, озабоченных тем, как бы приспособить Ницше к своей собственной повестке, но было крайне мало постницшеанских антиницшеанцев, то есть критиков, чей ответ был бы направлен не на то, чтобы помешать нам дойти до Ницше, а на то, чтобы позволить нам его превзойти.
Читать Ницше
Главная помеха для развития любой формы антиницшеанства состоит, как указывает Уэйт, в том, что «большинство читателей ему в основном верят»[123]123
Waite G. Nietzsche’s Corps/e. P. 24.
[Закрыть]. Одна из причин этого в том, что Ницше дает своим читателям сильные мотивы для такой веры. «Эта книга для совсем немногих», – заявляет он в предисловии к «Антихристу». Она принадлежит только тем, кто «честен в интеллектуальных вещах до жестокости»[124]124
Перевод В. А. Флёровой: Ницше Ф. Антихрист // Сочинения: в 2 т. М.: Мысль, 1996. Т. 2. С. 632. [Ср. перевод А. В. Михайлова: «Необходима в делах духа честность и неподкупность, и нужно закалиться в них» – А. С. 109.]
[Закрыть]; кто, «как то свойственно сильному, [должен] отдавать предпочтение вопросам, которые в наши дни никто не осмеливается ставить; необходимо мужество, чтобы вступить в область запретного»:
В самом акте чтения Ницше услужливо предлагает любому, но не каждому, отождествиться с господами. Отождествление с господами означает осуществляющееся в воображении освобождение от всех общественных, моральных и экономических ограничений, которыми обычно связаны индивиды; отождествление с «остальными» предполагает, что придется прочесть много страниц оскорблений, обращенных на людей, похожих на тебя самого. Неудивительно, что люди самых разных политических убеждений и социальных позиций с большей готовностью распознавали в себе представителей первой категории. Ибо кто же в самом акте своего приватного чтения не найдет у себя те качества, что описывает Ницше, – честность, смелость и великодушие?
Как отметил Уиндихэм Льюис, в этой стратегии есть элемент ярмарочного трюкачества: «Ницше, решивший изображать польского дворянина, с берсерковым безумным блеском в глазах, рекламировал тайны мира и продавал обрадовавшемуся простонародью фиалы с синими чернилами, которые он выдавал за капли подлинной голубой крови. Простолюдины уходили, проглотив его предписания и незамедлительно почувствовав себя благородными»[126]126
Lewis W. The Art of Being Ruled. Santa Rosa, CA: Black Sparrow Press, 1989. P. 113.
[Закрыть]. Если судить по этой формулировке, получается, что читатели Ницше просто слишком доверчивы. Но дело не только в этом. Посмотрим, как тот же феномен в рецепции Ницше описывает Стэнли Розен: «Призыв к высочайшим, наиболее одаренным индивидам, требующий создать радикально новое общество художников-воителей, был выражен с такой риторической силой и с таким уникальным сочетанием откровенности и двусмысленности, что посредственность, глупцы и безумцы получили позволение считать самих себя божественными прообразами высочайшего человека будущего»[127]127
Rosen S. The Ancients and the Moderns. New Haven: Yale University Press, 1989. P. 190.
[Закрыть]. Сколько именно людей, которые, прочитав это утверждение, посчитают самих себя «божественными прообразами»? Я думаю, очень немного. Ведь, раскрывая риторическую стратегию Ницше, Розен находит ей новое применение. Сочетание «высочайших, наиболее одаренных индивидов», к которым обращался Ницше, с «посредственностью, глупцами и безумцами», претендующими на то, на что у них нет никаких прав, заставляет читателей дистанцироваться от первой категории и отождествиться с теми «одаренными индивидами», которые, как предполагается, отказались от возможности, предложенной им Ницше. Подобно Льюису, Розен приглашает своих читателей рассмотреть возможность того, что Ницше предназначен лишь для мелких людей, так что быть всего лишь Сверхчеловеком[128]128
В качестве перевода ницшевского Übermensch я везде предпочитаю «Сверхчеловека» (Superman) «Надчеловеку» (Overman), предложенному Вальтером Кауфманом. Хотя последний перевод более буквален, в английском он практически не имеет смысла. Хотя это все не так уж важно, «Сверхчеловек» служит напоминанием о тех коннотациях, которые Кауфман хотел приглушить, хотя Ницше часто играл на них, например выделяя Чезаре Борджиа в качестве образца этого типа. См.: СИ. С. 83; EH. С. 225.
[Закрыть] – ниже их достоинства.
Стратегия Ницше такова, что читателям сложно полностью от нее освободиться. В работе «Опасная игра Ницше» Дэниэль Конвей утверждает, что именно эта стратегия играет центральную роль в философии Ницше после «Заратустры». Поздний Ницше, попавший в изоляцию и, казалось, всеми игнорируемый, отчаянно нуждается в читателях, поскольку никак иначе его грандиозные заявления об эпохальном значении его собственной философии оправдать невозможно. Но в той мере, в какой его читатели пассивно соглашаются с его критикой прежней философии, они вряд ли могут быть «чудовищами смелости и любопытства», необходимыми для передачи его философии будущему. Если же в читателях Ницше действительно воплотятся те авантюрные качества, которые он идеализирует, читатели быстро выявят в нем самом «его собственное родство декадансу современности»[129]129
Conway D. Nietzsche’s Dangerous Game: Philosophy in the Twilight of the Idols. Cambridge: Cambridge University Press, 1997. P. 152.
[Закрыть]. Парадокс, следовательно, в том, что ницшеанство лучше всего сохраняется в тех прочтениях, которые выставляют напоказ декаданс Ницше, а потому делают из него первую жертву его собственной стратегии. Действительно, демонстрируемая Конвеем практика «чтения Ницше против Ницше» является, как он признает, одним из примеров такого подхода, а потому, согласно его собственной аргументации, в некоем ироническом ключе служит закреплению ницшеанства без Ницше: «отступничество его детей никогда не закончится. Они могут напуститься на него, разоблачить его, даже профанировать его учения, но всё это они делают лишь осуществляя на практике идеи и стратегии, которые он оставил им в наследство»[130]130
Ibid. P. 256.
[Закрыть]. В результате один аспект программы Ницше, его подозрение, вечно разыгрывается против другого, его критики декаданса, поскольку подозрение, которое разоблачает декаданс даже у «мастера подозрения», само является симптомом декаданса, ожидающим разоблачения со стороны будущих поколений, которые обучены подозрению своим собственным декадансом.
Хотя Конвей иллюстрирует то, как Ницше вместе со своими «авторскими доктринами» может стать жертвой своей собственной стратегии, он практически не показывает того, как читатель может уклониться от участия в ней. В действительности, Конвей, судя по всему, применяет несколько усложненную версию ницшевского ответа, использованного Льюисом и Розеном. Конвей уже не призывает своих читателей считать себя выше тех глупых посредственностей, которые якобы станут Сверхлюдьми, а склоняет читателя присоединиться к нему в его более высокой задаче разоблачения Сверхчеловека, как и самого Ницше. Но действительно ли нет способа отвергнуть Ницше, не демонстрируя в то же самое время свое господское превосходство над стадом рабских ницшеанцев, от которых нужно отличить самого себя? Может ли читатель сопротивляться ницшевскому предписанию «нужно превзойти человечество» или по крайней мере не выполнить его?
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
