Текст книги "Каменная подстилка (сборник)"

Тину дали грант, хотя и небольшой, на написание диссертации. Джорри заявила, что изучение античных языков скоро вымрет как класс, и чем он тогда намерен зарабатывать себе на жизнь? Ему следовало заняться дизайном – в этой отрасли сейчас платят убийственные деньги. Но Тин сказал, что получать убийственные деньги не хочет, так как для этого, несомненно, надо будет кого-нибудь убить, а он лишен наклонностей убийцы.

– Деньги говорят сами за себя, – сказала Джорри, которая, несмотря на свои богемные склонности, желала иметь кучу денег. Она не собиралась корпеть в каком-нибудь пыльном офисе, где из нее будут выжимать все соки и притом недоплачивать. Она не желала стать легкой добычей болванов и бандитов – как это случилось с матерью. Джорри грезила о шикарных автомобилях, отпуске на Карибах, гардеробной, полной сшитых на заказ нарядов. Она еще не сформулировала это видение словами, но Тин уже чувствовал, к чему идет дело.

– Да, – сказал он. – Говорить-то они говорят, но у них очень ограниченный словарный запас.

Так мог бы выразиться Марциал. Может, он так и сказал где-нибудь. Надо проверить. Aureo hamo piscari. Удить золотым крючком[21]21
  Aureo hamo piscari: Suetonius, Life of Augustus, 25: Тех, кто домогается малых выгод ценой больших опасностей, он сравнивал с рыболовом, который удит рыбу на золотой крючок: оторвись крючок, никакая добыча не возместит потери. (Светоний, «Жизнь двенадцати цезарей», «Божественный Август», пер. М. Гаспарова.)


[Закрыть].

Брадобреи, работавшие на первом этаже в доме Тина, – три брата-итальянца, пожилых мизантропа, – затруднялись сказать, куда катится этот мир, но точно знали, что ничего хорошего ждать не приходится. В парикмахерской была стойка с журнальчиками определенного типа для клиентов – репортажи о полицейских буднях, фотографии шлюх с огромными грудями и так далее. Предполагалось, что подобное чтиво нравится мужчинам. От этих журнальчиков Тина мутило – призрак матушки Мэв бойко витал над черными лифчиками и тому подобными вещами, – но все равно Тин стригся здесь, задабривая итальянцев, и в ожидании своей очереди листал эту печатную продукцию. В те дни еще не стоило открыто показывать, что ты не такой, и вообще он пока не определился; а итальянцы были его квартирными хозяевами, и их приходилось умасливать.

Однако пришлось объяснить им, что Джорри – его сестра-близнец, а не распутная подружка. Несмотря на запас непристойных журнальчиков (вероятно, проходивших по разряду инвентаря), итальянцы весьма пуритански относились ко всяким шурам-мурам на сдаваемой жилплощади. Они считали Тина добродетельным, прилежным молодым ученым, прозвали его профессором и все время спрашивали, когда же он женится. «У меня нет денег», – отвечал обычно он. Или: «Я все никак не встречу свою суженую». Брадобреи мудро кивали – оба ответа были удовлетворительны.

Поэтому, когда Джорри приходила в гости (нечасто), братья махали ей через окно, мрачно улыбаясь. Как мило, что у профессора такая образцовая сестра. Во всех бы семьях так. Когда вышел номер «Грязи» с сонетами к смуглой леди, Джорри немедленно примчалась к Тину, горя желанием объявить о новопожалованном ей звании Музы. Она взлетела по лестнице на второй этаж, размахивая журналом – еще теплым, только что с мимеографа, – и плюхнулась в плетеное кресло.

– Смотри! – она сунула ему скрепленные скобками страницы, другой рукой откинув назад копну темных волос. Стройный стан был схвачен набивной тканью с рисунком из ярких красных и охряных квадратов, а на шее, в глубоком вырезе крестьянской рубахи, болталось ожерелье из… что это? неужели коровьи зубы? Глаза Джорри сияли, побрякушки звякали. – Семь стихотворений! Я попала в стихи!

Она была такая бесхитростная. Такая живая. Не будь Тин ее братом, питай он пристрастие к женщинам – побежал бы как ошпаренный… но к ней или от нее? Она слегка пугала. Она хотела всего сразу. Всех сразу. Она хотела ощущений. Тин, уже зараженный цинизмом, думал: ощущения – это то, что достается на твою долю, когда не получаешь желаемого. Но Джорри всегда была оптимистичней брата.

– Ты не можешь быть «в» стихах, – сказал он сердито, потому что эта влюбленность сестры уже начинала его беспокоить. Она непременно поранится: она неуклюжа и лишена сноровки в обращении с острыми предметами. – Стихи состоят из слов. Они не ящики, не дома. Никто не может попасть «в» стихи.

– Буквоед! Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду.

Тин вздохнул, сдался, присел на шаткий одноногий столик, держа в руке чашку только что заваренного чая, и прочел стихи.

– Джорри, – сказал он. – Эти стихи не о тебе.

У нее вытянулось лицо.

– Как не обо мне! А о ком же?! Это точно про мою…

– Они только о части тебя. – О нижней части, но этого он не сказал.

– Что?

Он снова вздохнул.

– Ты больше этого. Ты лучше этого. – Как бы сформулировать? «Ты не просто доступная дырка?» Нет, это слишком обидно. – Он совершенно не замечает твою душу… твой дух.

– Это ты вечно распространяешься о mens sana in corpore sano, – отпарировала она. – В здоровом теле здоровый дух! Я знаю, что ты думаешь – что это секс и больше ничего. Но в том-то все и дело! Я олицетворяю – то есть она, смуглая леди, олицетворяет здоровое, реалистичное отвержение всего фальшивого, сентиментального, нематериального… Совсем как у Д. Г. Лоренса. Так он говорит, Гэв. Именно за это он меня и любит!

И пошла, и пошла.

– Значит, истина в Венере? – сказал Тин.

– Чего?

Ах, Джорри, подумал он. Тебе не понять. Стоит такому человеку тобой овладеть, и ты ему сразу наскучишь. Тебя ждет горькое разочарование. Марциал, 7.76: «То для них не любовь, а лишь забава»[22]22
  Марциал, 7.76: «Quod te diripiunt potentiores…»


[Закрыть].

Насчет разочарования он оказался прав. Оно было мгновенным и жестоким. Джорри не вдавалась в детали – была слишком потрясена, – но Тин собрал картинку по кусочкам. Судя по всему, у рифмоплета была сожительница, и она застала Джорри и Апологета Земной Любви на священном домашнем ложе, то есть матрасе.

– Я, конечно, зря засмеялась, – сказала Джорри. – Это было грубо. Но уж очень потешно получилось. И у нее был такой ошарашенный вид! Наверно, я ее сильно обидела своим смехом. Но я просто никак не могла удержаться.

Сожительницу звали Констанция («Фу-ты ну-ты, ну и имечко!» – фыркнула Джорри), и она была воплощением той самой сентиментальности и нематериальности, которую презирал Рифмоплет. В роковой момент она побледнела – стала еще бледней, чем была, – пробормотала что-то о деньгах за квартиру, повернулась и вышла. При этом она даже не топала, а семенила, бесшумно, как мышка. Воплощенная нематериальность. Джорри на ее месте как минимум повыдирала бы кому-нибудь патлы и нахлестала по мордасам.

Она решила, что уход Констанции – повод для торжества, победа жизненных сил и плотской истины над бесплодной абстракцией; но вышло не так. Недорифмач, изгнанный из спальни лунной девы, выл под дверью, просясь обратно; он орал, зовя свою Истинную Любовь, как мартовский кот или как младенец, у которого забрали сиську.

Джорри бестактно отнеслась к этим страданиям и покаянному скулежу – вероятно, она чересчур щедро рассыпала слова «подкаблучник» и «импотент», так что ее изгнание было неизбежным. Мистер Рифмоплет вдруг заявил, что именно она виновата во всей этой катавасии. Она его искушала. Она его соблазнила. Она была змеем в саду.

Тин решил, что в этом есть доля истины: Джорри была охотницей, а не дичью. Но все же для танго нужны двое: Малый Миннезингер имел полную возможность ей отказать.

Короче говоря, Джорри велела поэту перестать ныть насчет Констанции, они поругались, и Джорри вышвырнули в сточную канаву жизни, как использованный презерватив. С ней еще никто так не обращался! У Тина разрывалось сердце от жалости. Он пытался развлечь сестру – походами в кино, выпивкой, хотя денег у него особо не было ни на то, ни на другое – но она была неутешна. Она не закатывала истерик, не плакала, но в ней появилась некая мрачность, которая затем сменилась плохо скрываемой подспудно тлеющей ненавистью.

Совершит ли она непоправимое? Устроит поэту скандал на публике, с воплями и пощечинами? Пожалуй, у нее хватило бы злости. Над ней жестоко подшутили; звание музы, некогда источник радости и гордости, стало мучительным: не-сонеты, воспевающие смуглую леди, вошли в первый тоненький настоящий сборник стихов Гэвина «Тяжкий лунный свет» и теперь ухмылялись с его страниц, терзая Джорри насмешкой и упреком.

Еще хуже, эти стихи набирали вес по мере того, как Гэвин поднимался по лестнице читательского признания. Он получил премию (как потом оказалось – первую из цепочки небольших, но все же полезных в плане карьеры). Ранние стихи заиграли по-новому рядом с более поздними, в которых поэт запел на иной лад: лирический герой понял, что смуглая леди – носительница лишь плотского, в чем-то отвратительного, ненадежного начала, и вернулся к поклонению Истинной Любви в ее бледном сиянии. Но сия совершенная красота с ледяными глазами не простила безутешного былого возлюбленного, несмотря на его чрезмерно искусные, полные пафоса и неоднократно опубликованные мольбы.

Эти более поздние стихи сильно задели Джорри. Ей пришлось искать в «Словаре иностранных и редких слов» слово «иеродула». Было больно.

Чтобы отомстить, Джорри ушла в загул – она собирала любовников, как цветы, в каждой канаве и на каждой парковке, и так же небрежно выкидывала. Впрочем, Тин по опыту знает: того, кто тебя бросил, ничем таким не впечатлить; раз дошло до этого, можешь пасть сколь угодно низко, чтобы сквитаться с ним, – ему глубоко плевать. Совокупляйся хоть с безголовым козлом, это ничего не изменит.

Но времена года сменяли друг друга, как обычно, и заря, держа мел в нежных пальчиках, отметила черточками триста шестьдесят два розовых утра, а затем еще столько утр, что набралось на целый год, а потом еще один; и луна желания всходила, опускалась за горизонт и всходила снова, и тэ дэ и тэ пэ; и Певец Неутомимого Хера исчез в тумане прошлого. Во всяком случае, Тин на это надеялся – ради Джорри.

А вот теперь выясняется, что не так уж он и исчез. Стоит откинуть копыта, и вуаля – ты снова в свете рампы, думает Тин. Он надеется, что призрак Гэвина Патнема окажется дружелюбным – раз уж покойный решил задержаться на этом свете.

Вслух Тин говорит:

– Ах да, сонеты к смуглой леди. Помню, как же. Он хотел и рыбку съесть, и на бабу влезть, но стихами ему было проще; тебя он, во всяком случае, на них подцепил. Помню, ты вваливалась в мое брадобрейское гнездо, и от тебя разило подзаборным сексом. Воняло, как от лежалой рыбы. Ты целое лето страдала по этому уроду. Не знаю, какого хера ты в нем нашла. Я этого так и не понял.

– Потому что тебе он свой хер ни за что не показал бы. – Она смеется собственной шутке. – А посмотреть там было на что! Ты бы обзавидовался!

– Только не говори, что ты была в него влюблена, – говорит Тин. – То была низкая, примитивная похоть. У тебя крышу сорвало на гормональной почве.

Он ее хорошо понимает – сам через такое проходил. Со стороны это всегда выглядит смешно.

Джорри вздыхает.

– У него было потрясающее тело, – говорит она. – Пока было.

– Забудь, – отвечает Тин. – Тела больше нет, есть только труп.

Оба хихикают.

– Ты пойдешь со мной? – спрашивает Джорри. – На гражданскую панихиду? Поглазеть?

Она хорохорится, но не может обмануть ни его, ни себя.

– Мне кажется, тебе не следует идти, ничего хорошего из этого не выйдет.

– Почему? Мне интересно. Может, там будут его жены.

– Ты слишком самолюбива, – говорит Тин. – До сих пор не можешь поверить, что твое место заняла другая. Что тебе не досталась призовая свинья. Ну взгляни правде в лицо, вы не были созданы друг для друга.

– О, это-то я знаю, – отвечает Джорри. – Мы перегорели. Горели слишком жарко, и надолго нас не хватило. Я просто хочу полюбоваться двойными подбородками жен. И может, Эта-как-ее-там тоже придет. Вот будет умора, верно?

О боже, думает Тин. Только Этой-как-ее-там не хватало! Джорри до сих пор таит обиду на Констанцию, сожительницу, чей матрас осквернила, – до такой степени, что даже имени ее не хочет произносить.

К несчастью, Констанция В. Старр не канула в глубины забвения, как можно было бы предположить, исходя из ее робости и нематериальности. Напротив, она стала непристойно знаменитой, причем по совершенно смехотворной причине – как К. В. Старр, автор убогих книжонок про волшебную страну под названием Альфляндия. Альфляндия принесла своей создательнице такую охрененную кучу денег, что Гэвин, Относительно Нищий Поэт, должно быть, переворачивался в гробу – даже до того, как на самом деле умер. Вероятно, проклиная день, когда опьянился гормонами, исходящими от Джорри.

И вот звезда К. В. Старр взошла, а звезда самой Джорри закатилась, померкла. Поклонники едва ли не рвут К. В. Старр на части. По случаю выхода новых книг люди толпятся в магазинах, стоят в шумных очередях, одетые – и дети, и взрослые, обоих полов – в костюмы негодяя Милзрета Красной Руки, или Скинкрота Пожирателя Времени с пустым лицом, или Френозии Благоуханные Усики, богини с фасеточными глазами, за которой следует свита волшебных индигово-изумрудных пчел. У Джорри от всего этого, должно быть, желчь подступает к горлу, хотя она ни за что не признается.

Тин несколько раз бывал вместе с Джорри в «Речном пароходе» и примерно помнит неправдоподобную историю рождения волшебной страны. Началась она с череды эрзац-сказок из разряда «меч и колдовство». Их публиковали дешевые журнальчики – на обложках красовались полуголые девицы, на которых похабно пялились космические ящерицы явно мужского пола. Завсегдатаи «Речного парохода», особенно поэты, подшучивали над Констанцией, но Тин подозревает, что эти шутки давно кончились. Деньги удят рыбку на золотой крючок.

Конечно, он и сам читал эти книги про Альфляндию, хотя и не все: он решил, что обязан, ради Джорри. Если она когда-нибудь спросит его критическое мнение, он сможет как верный брат сказать ей, что они ужасны. Конечно, Джорри их тоже читала. Наверняка ее обуяло непреодолимое ревнивое любопытство. Но ни Тин, ни Джорри не признались друг другу даже в том, что хотя бы прикоснулись к этому чтиву.

К счастью, думает Тин, Констанция В. Старр слывет затворницей; она стала еще реже выходить после смерти мужа, чей некролог в газете Джорри прочла молча. В идеальном мире К. В. Старр не пришла бы на гражданскую панихиду по Гэвину Патнему.

Каковы шансы, что мы живем в идеальном мире? Один из миллиона.

– Если ты идешь на панихиду Патнема из-за того, что там будет К. В. Старр, я тебе запрещаю, – говорит Тин. – Потому что получится отнюдь не, как ты выражаешься, умора. На тебя это подействует очень негативно.

А вот чего он не произносит вслух: «Джорри, ты проиграешь. Точно так же, как проиграла в прошлый раз. Выгодная позиция – у нее».

– Я не из-за нее, честно! – уверяет Джорри. – То было больше пятидесяти лет назад! Как это может быть из-за нее, если я даже не помню, как ее зовут? И вообще, она была такая невесомая! Такая серая мышка! Мне казалось, стоит чихнуть, и ее унесет!

Джорри задыхается от смеха.

Тин раздумывает. Эта буря чувств означает, что Джорри нуждается в его поддержке.

– Ну ладно, я пойду, – говорит он с искренней неохотой. – Но у меня такое ощущение, что ничего хорошего из этого не выйдет.

– Дай свое мужское слово, – требует Джорри. Эта фразочка – из фильма-вестерна, который они смотрели вместе: детьми они регулярно ходили на утренний сеанс.

– Где проходит роковое мероприятие? – спрашивает Тин утром того самого дня. Сегодня воскресенье – единственный день, когда он допускает Джорри до готовки. Обычно ее кулинарные усилия сводятся к открыванию коробочек с едой, взятой навынос, но иногда поварские амбиции берут верх, и тогда бьется посуда, слышится ругань и пахнет горелым. Но сегодня, хвала господу, день бубликов. А кофе идеален, потому что его Тин варил сам.

– В Школе Еноха Тернера, – говорит Джорри. – Где царит благодатная атмосфера, воскрешающая стародавние времена.

– Кто это писал? Диккенс?

– Я, – отвечает Джорри. – Много лет назад. Когда я только что ушла во фриланс. Заказчик хотел архаичный стиль.

Тин припоминает, что Джорри, строго говоря, не совсем «ушла во фриланс»: в рекламном агентстве, где она работала, вспыхнула междоусобная война, и Джорри оказалась на проигравшей стороне, да еще, к несчастью, высказала оппонентам все, что о них думала. Однако у нее оказалась неплохая «подушка безопасности», и Джорри пошла спекулировать недвижимостью. Прибыли от этого занятия ей хватало на туфли от именитых дизайнеров – мечту фут-фетишиста – и поездки в вульгарные зимние отпуска на супердорогие курорты, пока очередной любовник климактерической Джорри не удрал со всеми ее сбережениями. Тогда оказалось, что ее задолженности превышают сумму активов, пришлось продавать в неблагоприятный момент, и горшочек с золотом развеялся как дым. Что же мог сделать Тин, как не принять сестру под свой кров? Его жилье вмещает двоих, но едва-едва: Джорри занимает массу места.

– Надеюсь, этот школьный дом – не апофеоз китча, – говорит Тин.

– Можно подумать, у нас есть выбор.

Покопавшись у себя в гардеробной, Джорри приносит три комплекта одежды на вешалках, чтобы Тин высказал свое мнение. Таково его требование – условие, – когда он куда-то идет вместе с ней.

– Каков будет вердикт? – спрашивает она.

– Ядовито-розовый – точно нет.

– Но это же Шанель! Настоящая!

И брат, и сестра часто посещают магазины винтажной одежды, хотя и самые дорогие. Счастье, что им удалось сохранить хотя бы фигуру: Тин все еще влезает в элегантные костюмы-тройки в стиле тридцатых годов, хранящиеся у него в гардеробе уже несколько десятков лет. У него даже лакированная трость есть.

– Не важно, – говорит он. – Этикетку никто читать не будет, а ты не Джеки Кеннеди. Ядовито-розовый цвет будет чрезмерно привлекать внимание.

Джорри и хочет чрезмерно привлекать внимание – в этом весь смысл! Если там окажется кто-то из жен Гэвина, а тем более – Эта-как-ее-там, они обязательно должны ее сразу же заметить. Но Джорри уступает, потому что знает – иначе Тин с ней не пойдет.

– И леопёрдовая накидка – тоже нет.

– Но они опять вошли в моду!

– Именно поэтому. Они слишком в моде. Не дуй губы, становишься похожа на верблюда.

– Значит, ты голосуешь за серое. Можно я зевну?

– Можешь зевать, но объективную реальность это не изменит. У серого костюма прекрасный покрой. Лаконичный. Может быть, с шарфом?

– Чтобы прикрыть мою жилистую шею?

– Заметь, не я это сказал.

– Я знаю, что всегда могу на тебя положиться, – говорит она. И не иронизирует: Тин спасает ее от самой себя – когда она слушается его советов. Выходя из дома, она может быть уверена, что выглядит презентабельно. Тин выбирает для нее шарф – приглушенный «китайский красный» немного оживит цвет лица.

– Ну что, как я выгляжу? – спрашивает Джорри, вертясь перед ним.

– Потрясающе, – отвечает Тин.

– Я обожаю, когда ты врешь, чтобы меня утешить.

– Я не вру. – Слово «потрясающий» означает «производящий сильное впечатление». Так оно в принципе и есть. После определенного момента даже серый костюм прекрасного покроя не спасает положение.

Наконец они готовы двинуться в путь.

– Надень самое теплое пальто, – говорит Тин. – На улице колотун.

– Что?

– Очень холодно. Минус двадцать, а потом будет еще холоднее. Очки взяла?

Он хочет, чтобы она сама читала программку, а не приставала к нему.

– Да, да. Две пары.

– Носовой платок?

– Не волнуйся, я не собираюсь плакать. Еще чего, из-за этого говнюка!

– Если все-таки будешь, я тебе рукав подставлю, – говорит Тин.

Она вздергивает подбородок, словно вздымает боевой стяг:

– Не понадобится.

Тин настаивает на том, чтобы сесть за руль: ехать пассажиром в машине, которую ведет Джорри, – все равно что играть в русскую рулетку. Иногда Джорри водит нормально, но вот на прошлой неделе, например, переехала енота. Она заявила, что он был уже мертвый, но Тин в этом сомневается. «И ообще, – добавила она, – нечего ему было шляться по улицам, погода паршивая и все такое».

Они осторожно едут по обледенелым улицам в «пежо» 1995 года, за которым Тин тщательно ухаживает. Шины скрипят по снегу. Улицы еще не чистили со вчерашнего дня; хорошо хоть, что вчера была просто метель, а не ледяная буря, как та, что накрыла город под Рождество. Провести три дня в таунхаусе без тепла и света было неприятно, тем более что Джорри видела в этом погодном явлении выпад против себя лично и жаловалась, что с ней нечестно обошлись. Как могла погода так поступить по отношению к ней, Джорри?

Машину можно поставить к северу от улицы Кинг – предусмотрительный Тин заранее нашел парковку в Интернете, ибо ему только не хватало под путаные указания Джорри искать, куда бы втиснуться. Они успевают удивительно вовремя: стоянка забита, и несколько машин, подъехавших сразу за ними, вынуждены отправиться восвояси. Тин извлекает Джорри с переднего сиденья и поддерживает ее на скользком месте. Зачем он не запретил эти сапоги на шпильках? Джорри может упасть и сломать себе что-нибудь серьезное – ногу, шейку бедра, – и тогда будет на много месяцев прикована к постели, а ему придется таскать подносы с едой и выносить горшки. Крепко держа сестру за плечо, он ведет ее по Кинг-стрит, потом сворачивает на юг по Тринити.

– Погляди, сколько народу, – говорит Джорри. – Черт возьми, кто все эти люди?

И правда, к школе Еноха Тернера стекается толпа. Как и следовало ожидать, много дряхлых старцев – вроде самих Тина и Джорри. Но, как ни странно, много и молодых. Неужто у нынешней молодежи существует культ Гэвина Патнема? Это было бы чрезвычайно неприятно, думает Тин.

Джорри прижимается к нему плотней, голова ее вращается, как перископ.

– Я ее не вижу, – шепчет она. – Ее здесь нет!

– Она не придет, – говорит Тин. – Испугалась, что ее назовут Эта-как-ее-там.

Джорри смеется, но не от души. У нее нет никакого плана, думает Тин: она просто бросается в атаку очертя голову, как всегда. Хорошо, что он с ней пошел.

Внутри очень людно и жарко, хотя и в самом деле царит благодатная атмосфера, воскрешающая стародавние времена. Слышится приглушенный гам, словно в отдалении – птичий базар. Тин помогает Джорри снять пальто, сам выбирается из своего и устраивается поудобней, намереваясь просидеть до конца мероприятия.

Джорри пихает его локтем и шепчет, кипя от возбуждения:

– Вон та, в голубом, должно быть, вдова. Черт, ей на вид лет двенадцать. Все-таки Гэв был ужасный извращенец.

Тин ищет глазами женщину, о которой говорит Джорри, но не видит ничего похожего. Как она ее разглядела с дальнего конца зала?

Толпа стихает: на сцену поднимается моложавый мужчина в водолазке и твидовом пиджаке – униформа университетского преподавателя – и приветствует всех, кто собрался, чтобы почтить память одного из наших самых любимых и знаменитых, и, если ему позволено будет так выразиться, важнейших поэтов.

«Говори за себя, – думает Тин. – Может, для кого он и был важнейшим, но для меня – точно нет». Он отключает слух и принимается мысленно оттачивать строчку-другую перевода из Марциала. Он больше не публикует плоды своего труда, смысла нет, но импровизированный перевод – хорошее упражнение для ума, позволяющее приятно провести время в случаях, когда его необходимо провести.

 
Все ты, Хиопа, блудишь на виду у прохожих.
От твоего бесстыдства их просто корежит.
Бери пример с подружек-шлюх, они скромней,
За занавеской иль стеной развлекают гостей.
Даже самые дешевые бабищи
Продают себя в укромном месте, на кладбище.
Трахайся вволю, мне не жаль!
Но не прилюдно, ибо страдает мораль[23]23
  Очень вольный перевод эпиграммы Марциала 1:34.


[Закрыть].
 

Кажется, вышло слишком похоже на детские стишки. И ритм, и рифма. Может, двинуться еще дальше в этом направлении?

 
Дорогие мои шлюхи!
Трахайтесь, когда вы в духе,
Молодые иль старухи,
Худощавы иль толстухи,
Груди полны или сухи,
На спине или на брюхе,
Трахайтесь до звона в ухе,
Только чур – не напоказ!
 

Нет, это совершенно не годится: это глупее даже самых отъявленных дурачеств Марциала, и притом слишком далеко от исходного текста. Кроме того, пропало упоминание кладбища как места для утех, а его стоит сохранить. Он потом попробует еще раз. Может, взять другую эпиграмму, про фигу и смокву…

Локоть Джорри въезжает ему под ребро. «Ты засыпаешь!» – шипит она. Тин вздрагивает и приходит в себя. Торопливо просматривает программку, в которой указано, что будет происходить и в каком порядке. Из черной рамки повелительно смотрит Гэвин. В каком месте программы они сейчас? Внуки уже спели? Очевидно, да; и не какой-нибудь заунывный церковный гимн, но – о ужас – «Мой путь» Синатры; того, кто это придумал, следовало бы высечь девятихвостой плеткой, но, к счастью, Тин во время исполнения был в отключке.

Теперь взрослый сын читает вслух: не из Писания, но из трудов самого покойного трубадура позднего периода, строки об опавших листьях в бассейне:

 
Мария ловит умирающие листья.
Души ли это? Вдруг один из них – моя душа?
А кто Мария – ангел смерти ли, темноволосая,
Сама из темноты, пришла забрать меня?
Душа-скиталица в водовороте холода,
Блеклая, пособница давняя тела глупого,
Где ты приют найдешь? На голом ли брегу?
И будешь лишь листом увядшим? Или…
 

Ага, стихотворение не окончено: Гэвин умер, не дописав его. Бьют на жалость, думает Тин. Неудивительно, что из рядов слышатся сдавленные рыдания, словно лягушки на болоте раскричались по весне. Впрочем, если над этим творением хорошенько поработать, могло бы получиться нечто сносное. Оставив, конечно, в стороне тот факт, что оно чуть менее чем полностью слизано с обращения умирающего императора Адриана к собственной душе. Впрочем, благорасположенный критик вместо «слизано с…» скажет «содержит аллюзии на…». Значит, Гэвин Патнем достаточно хорошо знал творчество Адриана, чтобы воровать у него. Это значительно поднимает усопшего версификатора в глазах Тина. Но лишь как поэта, не как человека.

«Душа моя, скиталица, – декламирует он про себя, – И тела гостья, спутница,// В какой теперь уходишь ты// Унылый, мрачный, голый край,// Забыв веселость прежнюю»[24]24
  «Animula, vagula, blandula…» – предсмертное стихотворение римского императора Адриана (76–138), известного, в частности, тем, что в его правление был построен Адрианов вал, перегородивший Британию, и проведена кодификация римского права. Перевод Ф. Петровского.


[Закрыть]. Умри, лучше не напишешь. Хотя многие пытались.

Речи прерываются – по программе сейчас «молчаливая медитация»: участникам мероприятия велят закрыть глаза и размышлять о своей духовно обогащающей дружбе с коллегой и другом, которого с нами больше нет, и о том, что эта дружба значила для них лично. Джорри опять толкает Тина локтем под ребра. Этот толчок означает: «То-то потом будем животики надрывать, вспоминая!»

Очередное угощение на этом погребальном пиру духа не заставляет себя ждать. Один из фолк-певцов эпохи «Речного парохода» – сильно морщинистый, с реденькой козлиной бородкой, напоминающей подбрюшье сороконожки, – встает, чтобы осчастливить собравшихся песней из той славной эпохи: «Мистер Тамбурин»[25]25
  Песня (1965) Боба Дилана (род. 1941), лауреата Нобелевской премии по литературе.
  В переводе М. Немцова:
Эй, мистер Тамбурин, сыграй-ка для меняЯ не сплю, мне больше некуда податьсяЭй, мистер Тамбурин, сыграй-ка для меняУтро звякнет, за тобой мне собираться пораХоть вечерняя империя давно ушла в песокА он с ладони стекИ я слеп и одинок, стою бессонныйУсталость изумительна, тавро на мне горитБезлюдье до зариА в руинах смерть царит и снов – не сонмыТы меня на борт возьми в волхвов круговоротС меня все страсти рвет, курок под пальцем вретА оттиск стоп истерт, лишь башмаки моиПодвластны странствиямНо я готов идти, исчезнуть тоже я готовСредь пирровых пиров, зачаруй меня – и словноКану в этом танце яХоть услышишь: смех кружит безумным солнцем у вискаЕго цель невелика, ведь он ударился в бегаНу а кроме неба – никаких заборовА если смутный гомон рифм почуешь за собойТо под тамбурина бой клоун драный и худой —Не морочься ерундой – он догонит эту теньЕще не скороИ пусть я сгину в дымных кольцах разума с тобойЗа чертой береговой, вдали от мерзлых кронОбманчивых времен, чьи ветви – как штыки, —Испуганной тоски вертлявый авторТанцевать, маша одной рукой алмазам в небесахУ стихии на глазах, вязнуть в цирковых пескахА вся память и весь страх пропадают пусть в волнахДа только про сегодня думать буду завтраЭй, мистер Тамбурин, сыграй-ка для меняЯ не сплю, мне больше некуда податьсяЭй, мистер Тамбурин, сыграй-ка для меняУтро звякнет, за тобой мне собираться пора

[Закрыть]. Странный выбор – это отмечает и сам исполнитель, прежде чем начать петь. «Но мы типа не должны грустить, да? Мы должны радоваться! Я знаю, что Гэв наверняка нас сейчас слышит и притопывает ногой от радости! Эй, там, наверху! Гляди, дружище, мы тебе машем!»

Там и сям в зале захлебываются рыданиями. Избави нас господь, вздыхает Тин. Джорри рядом с ним трясется. От скорби или от смеха? Смотреть на нее нельзя: если она смеется, они расхохочутся оба, и тогда может получиться неудобно, вдруг Джорри не сможет перестать.

Дальше идет хвалебная речь в адрес покойного – ее произносит преступно хорошенькая смуглая молодая женщина в высоких сапожках и яркой шали. Она представляется – Навина-как-то-там, специалист по творчеству усопшего. Она говорит, что хотела бы рассказать, что хотя она познакомилась с мистером Патнемом лишь в последний день его жизни, но, несмотря на это, в полной мере ощутила свойственную ему заботливость и его заразительную любовь к жизни, и это ее глубоко тронуло, и она чрезвычайно благодарна миссис Патнем – Рейнольдс, – так как это стало возможным благодаря ей, и хотя она потеряла мистера Патнема, но приобрела нового друга в лице Рейнольдс в результате этого ужасного испытания, через которое они прошли вместе, и она так рада, что не уехала из Флориды в тот день, когда это все произошло, и таким образом смогла быть рядом с Рейнольдс и поддержать ее, и она уверена, что все присутствующие присоединятся к ней и горячо пожелают Рейнольдс всего самого наилучшего в это трагичное и трудное время, и… У Навины срывается голос. «Извините, – говорит она. – Я хотела сказать еще, ну вы знаете, про стихи, но…» Она сбегает со сцены в слезах.

Трогательная малютка.

Тин смотрит на часы.

Вот наконец последний музыкальный номер. Это «Прощай, моя любовь», шотландская народная песня. Говорят, что именно она вдохновила Гэвина Патнема на создание его первого, ныне знаменитого сборника стихов «Тяжкий лунный свет». На сцену всходит певец, юноша с волосами цвета медной проволоки, в сопровождении двух других юнцов, с гитарами.

 
Теперь прощай, моя любовь,
Нас разлучат невзгоды,
Клянусь, что я вернусь к тебе
Сквозь мили и сквозь годы.
 

Это бьет наповал, с гарантией: обещание вернуться, когда точно знаешь, что прощаешься навсегда. Тенорок певца дрожит и затухает, сменяясь залпом рыданий и кашля в зале. Тин чувствует, как кто-то трется о его рукав. «Ох, Тин», – говорит Джорри.

Он велел ей взять носовой платок, но она, конечно, не взяла. Он вытаскивает свой и отдает ей.

Бормотание, шелест, все встают и начинают толпиться. Со сцены объявляют, что в Салоне будет открытый бар, а в Западном зале подадут угощение. Слышен топот множества ног, но приглушенный.

– Где туалет? – спрашивает Джорри. Она вытерла лицо, но неумело: потекшая тушь размазалась по щекам. Тин отбирает у нее платок и стирает черные разводы, как может.

– Ты меня подождешь у входа? – жалобно спрашивает она.

– Мне тоже надо. Встретимся в баре.

– Только не застревай на целый день, – говорит Джорри. – Надо быстро валить из этого курятника.

Она становится раздражительной: видно, уровень сахара в крови падает. В суматохе приготовлений они забыли пообедать. Сейчас Тин вольет в нее спиртного, чтобы она быстренько воспрянула, и подведет к сэндвичам без корки. Потом, после одной-двух лимонных полосок, ибо какие же поминки без лимонных полосок, Тин и Джорри быстренько смоются.

В мужском туалете он налетает на Сета Макдональда, почетного профессора из Принстона, специалиста по древним языкам, заслуженного переводчика орфических гимнов и, как выясняется, давнего знакомого Гэвина Патнема. Не в профессиональном плане – они встретились на средиземноморском круизе «Злачные места античного мира», сошлись характерами и потом в течение нескольких лет переписывались. Тин и профессор выражают друг другу соболезнования; Тин из привычной осторожности изобретает легенду, объясняющую его присутствие.

– Мы оба интересовались Адрианом, – говорит он.

– Ах да, – отвечает Сет, – я тоже заметил аллюзию. Весьма искусно.

Из-за этой неожиданной задержки Джорри успевает выйти из туалета раньше Тина. Нельзя было выпускать ее из виду! Она щедро обсыпана блестящей металлизированной бронзовой пудрой и сверх того – еще кое-чем: крупными сверкающими золотыми блестками. Теперь она похожа на кожаную сумку, расшитую пайетками. Видно, протащила все это контрабандой: компенсация за то, что он не позволил ей надеть ядовито-розовый костюм от «Шанель». Конечно, она не могла как следует разглядеть общий эффект в зеркале в туалете; ведь наверняка ей не пришло в голову надеть очки для чтения.