Текст книги "Унесенные ветром. Том 2"

Глава 37

Стояла бурная, дождливая апрельская ночь, когда из Джонсборо на взмыленной, полумертвой от усталости лошади прискакал Тони Фонтейн и постучался в их дверь, разбудив перепуганных насмерть Скарлетт и Фрэнка. Вот тут, во второй раз за последние четыре месяца, она особенно остро прочувствовала, что такое Реконструкция и что она с собой несет. Ей вспомнились слова Уилла: «Наши беды только начинаются» – и суровая фраза Эшли, сказанная в саду Тары: «Та жизнь, что нам предстоит… хуже войны… хуже тюрьмы… хуже смерти».

Впервые она столкнулась с Реконструкцией лицом к лицу, когда узнала, что Джонас Уилкерсон с помощью своих дружков янки может изгнать ее из Тары. Но внезапное появление Тони оказалось еще страшнее. Он ворвался в их дом ночью, в ливень, и уже через несколько минут вновь скрылся во мраке ночи, но за эти несколько минут успел приподнять занавес над новым ужасающим кошмаром, которому, с безнадежной тоской подумала Скарлетт, не предвиделось конца.

Той ненастной ночью, когда дверной молоток начал выбивать неистовую дробь по входной двери, Скарлетт вышла на лестничную площадку. Кутаясь в капот и всматриваясь в холл, она успела разглядеть угрюмое смуглое лицо Тони, прежде чем он, наклонившись вперед, задул свечу в руках Фрэнка. Она поспешила вниз в темноте, схватила его холодную мокрую руку и услыхала его задыхающийся шепот:

– Они гонятся за мной… скачу в Техас… моя лошадь едва жива… я умираю с голоду. Эшли сказал, вы… не зажигайте свечи! Пусть негры спят. Не будите никого… Не дай бог, попадете из-за меня в беду.

Он позволил зажечь свет, только когда кухонные ставни были закрыты, а жалюзи опущены до самых подоконников. Пока Скарлетт суетилась, выставляя еду на стол, Тони торопливо и отрывисто поведал Фрэнку свою историю.

Он был без пальто и промок до нитки. Шляпы на нем тоже не было, черные волосы облепили череп. Но когда он отпил предложенного Скарлетт виски, в его маленьких глазках засветился свойственный братьям Фонтейнам азарт, казавшийся особенно жутким в эту страшную ночь. Тетушка Питти мирно похрапывала в спальне наверху, за что Скарлетт непрерывно благодарила Бога. Появление Тони напугало бы ее до обморока.

– Одним убл… прихлебателем стало меньше, – сказал Тони, подставляя стакан для новой порции виски. – Я мчался во весь опор, и не сносить мне головы, если не уберусь отсюда поскорее, но дело того стоило. Господи, ну конечно же, стоило! Попробую добраться до Техаса и залечь на дно. Эшли был со мной в Джонсборо и послал меня к вам. Фрэнк, мне нужна другая лошадь и деньги. Свою я почти до смерти загнал, мчался сюда всю дорогу без остановки, да еще по глупости выскочил из дома, как летучая мышь из преисподней, – без шляпы, без пальто и без гроша в кармане. Правда, в доме все равно денег нет.

Он засмеялся и жадно впился зубами в холодную кукурузную лепешку, закусывая холодной тушеной репой, на которой толстыми белыми хлопьями застыло сало.

– Можете взять мою лошадь, – спокойно сказал Фрэнк. – При себе у меня всего десять долларов, но если вы подождете до утра…

– Я не могу ждать, черт возьми! – решительно, но добродушно отказался Тони. – Они уже где-то близко. Мне не удалось намного оторваться от них. Если бы Эшли не вытащил меня оттуда и не посадил на лошадь, я бы так и остался там, как дурак, а сейчас уже качался бы в петле. Все-таки Эшли молодчина.

Значит, Эшли тоже замешан в этой кошмарной истории. Скарлетт похолодела и испуганно схватилась рукой за горло. А вдруг янки арестовали Эшли? Почему Фрэнк молчит, почему не спросит, в чем дело? Почему он так спокоен, будто ничего особенного не случилось? Она с трудом разжала сведенные судорогой губы.

– Что… – начала она. – Кто…

– Бывший управляющий вашего отца, этот чертов Джонас Уилкерсон.

– Вы его… он мертв?

– Господи, Скарлетт О’Хара! – раздраженно вскричал Тони. – Уж если я решил выпустить кому-то кишки, неужто вы думаете, что я удовлетворюсь легкой царапиной? Нет уж, разрази меня гром, я настрогал из него ремешков.

– Хорошо, – небрежно заметил Фрэнк, – мне он никогда не нравился.

Скарлетт посмотрела на него. Куда подевался запуганный, нервно почесывающий бородку Фрэнк, которым она с такой легкостью вертела как хотела? Сейчас в нем чувствовались твердость и холодность, в критической ситуации он действовал решительно и без лишних слов. Он был мужчиной, как и Тони, а вся эта ужасная история касалась только мужчин, и женщине здесь не было места.

– Но Эшли… Он не…

– Нет. Он хотел сам убить Уилкерсона, но я сказал, что это мое право, ведь Салли моя родственница, и он все понял. Но он поехал в Джонсборо вместе со мной, на случай если Уилкерсон сумеет меня одолеть. Но я не думаю, что у старины Эшли будут осложнения из-за меня. Надеюсь, что нет. А у вас нет варенья к кукурузным лепешкам? И не могли бы вы завернуть немного еды мне в дорогу?

– Если вы сию же минуту не расскажете мне все как есть, я закричу.

– Дайте мне уехать, а уж потом кричите сколько угодно. Я все расскажу, пока Фрэнк седлает лошадь. Этот гад Уилкерсон слишком долго мутил воду по всей округе. Вы, конечно, еще не забыли, какой подарок он вам преподнес с налогами, но за ним числятся выходки и похлеще. А главное, он наводил смуту среди негров. Боже, мог ли я представить, что когда-нибудь всем сердцем возненавижу негров! Эти болваны, будь они прокляты, верят всему, что говорят им белые негодяи, и позабыли все хорошее, что мы для них сделали. Теперь янки заговорили о праве голоса для черных, а нам они голосовать не дают. Во всем графстве едва ли найдется дюжина демократов, имеющих право голоса: у всех, кто сражался в армии конфедератов, этого права нет. Если негры смогут голосовать, нам конец. Это же наш штат, черт побери! Он принадлежит нам, а не проклятым янки! Господи, Скарлетт, это недопустимо! Мы этого не потерпим, даже если опять придется воевать. Скоро негры станут судьями и законодателями! Эти черные обезьяны прямо из джунглей…

– Прошу вас, скорее скажите мне, что вы сделали?

– Можно мне еще кусочек лепешки, пока вы ее не завернули? Что ж, все сошлись на том, что в провозглашении равных прав для негров Уилкерсон зашел слишком далеко. Да-да, он часами вдалбливал все это им в головы. Ему хватило наглости… – тут Тони запнулся, – заявить, что у них есть право на… на… м-м-м… белых женщин.

– О боже, нет, Тони!

– Да-да, клянусь Богом! Вам дурно? Что ж, ничего удивительного. Но, тысяча чертей, Скарлетт, это для вас не должно быть новостью. По всей Атланте неграм вбивают в голову то же самое.

– Я… я ничего не знала.

– Наверняка Фрэнк решил скрыть это от вас. Ну, как бы то ни было, мы уже решили нанести мистеру Уилкерсону частный ночной визит, но тут… Вы ведь помните Юстаса, эту черную скотину? Он раньше работал у нас управляющим.

– Да.

– Сегодня он появился в дверях кухни, Салли как раз ужин готовила… Я даже не знаю, что он ей сказал, теперь-то уж, наверное, и не узнаю. Но он что-то такое сказал, что она закричала, я тут же влетел в кухню и вижу, стоит эта черная образина… этот пьяный сукин сын… прошу прощения, Скарлетт, сорвалось.

– Продолжайте же.

– Я пристрелил его. Тут прибежала матушка и принялась приводить Салли в чувство, а я вскочил на лошадь и помчался в Джонсборо искать Уилкерсона. Он всему виной. Чертов негр сам бы никогда в жизни до такого не додумался. Проезжая мимо Тары, я встретил Эшли, и он, конечно, поехал со мной. Он хотел все сделать сам, поквитаться с Уилкерсоном за Тару, но я сказал – нет, это мое дело, ведь Салли – жена моего погибшего брата. Мы всю дорогу с ним проспорили, а когда приехали в город, представляете, Скарлетт, я спохватился, что у меня даже пистолета с собой нет. Я оставил его в конюшне. Я был в такой ярости, что совсем забыл…

Он умолк и впился зубами в жесткую лепешку. Скарлетт поежилась. Буйный нрав Фонтейнов был известен всему графству задолго до того, как Тони вписал эту последнюю главу в историю их бесчинств.

– Пришлось с ножом идти. Я нашел его в баре, выволок на улицу, пока Эшли сдерживал толпу. Я ему все сказал перед тем, как выпотрошить. Все закончилось так быстро, что я и опомниться не успел, – задумчиво добавил Тони. – Помню только, как Эшли дал мне лошадь и велел скакать к вам. Все-таки Эшли хороший парень. Головы не теряет.

Вошел Фрэнк и отдал Тони перекинутое через руку пальто. Это было его единственное теплое пальто, но Скарлетт промолчала. Казалось, она совершенно далека от этих мужских дел.

– Но Тони, как же ваши домашние обойдутся без вас? Если вы вернетесь и все объясните, я уверена…

– Фрэнк, вы женились на пустоголовой девице, – горько усмехнулся Тони, надевая пальто. – Она думает, янки будут медали раздавать за то, что мужчины защищают своих женщин от негров. Трибунал да веревка, вот что мне будет. Поцелуйте же меня, Скарлетт. Фрэнк не будет возражать, тем более что нам вряд ли еще раз придется свидеться. Техас уж больно далеко. Писать слишком рискованно, так что передайте домашним, что до вас я добрался благополучно.

Скарлетт позволила себя поцеловать, после чего мужчины вышли на улицу и прямо под проливным дождем еще о чем-то поговорили на заднем крыльце. Потом по залитому дождем двору зашлепали копыта, и Тони исчез. Приоткрыв дверь, Скарлетт увидела, как Фрэнк заводит в каретный сарай усталую, спотыкающуюся лошадь. Она закрыла дверь и села, колени ее дрожали.

Вот теперь она знала, что такое Реконструкция, знала так же точно, как если бы дом был окружен дикарями в набедренных повязках. Ей вспомнилось множество мелочей, на которые она раньше не обращала внимания: мужские беседы, смолкавшие на полуслове, стоило ей подойти близко; маленькие происшествия, казавшиеся ей незначительными; тщетные предупреждения Фрэнка о том, что опасно выезжать за город в сопровождении престарелого дядюшки Питера. Теперь все эти кусочки складывались в страшную картину.

Всем заправляли негры, янки со штыками стояли у них за спиной. Ее могут убить, изнасиловать, и, скорее всего, преступники останутся безнаказанными. А любого, кто захочет за нее отомстить, янки повесят без суда и следствия. Офицеры-янки, ничего не смыслящие в юриспруденции и глубоко равнодушные к обстоятельствам дела, разыграют фальшивый судебный процесс и с радостью повесят южанина.

«Что же нам делать? – думала она, ломая руки в бессильном гневе. – Что мы можем поделать против негодяев, готовых повесить такого славного парня, как Тони Фонтейн, за то, что он всего-навсего прикончил пьяного негра или мерзавца-прихлебателя, чтобы защитить своих женщин?»

«Это недопустимо! Мы этого не потерпим!» – кричал Тони, и он прав. Этого нельзя было допустить. Но как этому противостоять? Оставалось только молча сносить все, ведь они же ничего не могут поделать! Ее охватил озноб. В первый раз в жизни она увидела события и людей отдельно от себя самой, ясно увидела, что Скарлетт О’Хара, беспомощная и перепуганная, – отнюдь не пуп земли. Весь Юг полон таких же перепуганных и беспомощных женщин, как она сама. А тысячи мужчин, сложивших оружие в Аппоматоксе, снова взялись за оружие и в любой момент готовы рисковать головой, чтобы защитить своих женщин.

В лице Тони было нечто такое, что отразилось и на лице Фрэнка; в последнее время она замечала такое же выражение на лицах других мужчин Атланты, но не пыталась понять, что оно означает. Это была не безысходная усталость, которую она видела на лицах мужчин, возвращавшихся с войны. Те мужчины были равнодушны ко всему и хотели только одного: поскорее вернуться домой. Теперь на их лицах лежала печать заботы и беспокойства, онемевшие души ожили вновь, былой дух возродился с прежней силой. Прежнее равнодушие сменилось холодной и беспощадной ожесточенностью. Каждый из них, подобно Тони, думал: «Мы этого не потерпим!»

До войны она видела мужчин-южан галантными и вежливыми, но вспыльчивыми как порох; в дни последних безнадежных сражений они стали отчаянными и ожесточенными, готовыми на смерть бойцами. Но в лицах двух мужчин, глядевших друг на друга в ту страшную ночь над пламенем свечи, она заметила нечто иное, обнадеживающее и в то же время пугающее, – не нуждающуюся в словах ярость, ни перед чем не останавливающуюся решимость.

Впервые она почувствовала родство с окружающими людьми, увидела, что у них общие страхи, общая горечь и общие цели. Нет, мы этого не потерпим! Юг слишком прекрасен, чтобы сдать его без боя, слишком дорог, чтобы позволить янки, которые спят и видят, как бы сровнять южан с землей, растоптать его, и слишком близок сердцу, чтобы отдать его невежественным неграм, опьяненным виски и свалившейся на них свободой.

Внезапное появление и спешный отъезд Тони напомнили Скарлетт старую историю о том, как когда-то ночью, в спешке, ее отец покидал Ирландию, совершив убийство, которое ни он, ни его семья убийством не считали. В ней текла горячая, неистовая кровь Джералда. Ей вспомнилось, какая бешеная радость обуяла ее, когда она пристрелила мародера-янки. Горячая кровь текла в жилах у них всех, и текла она опасно близко к поверхности, прямо под самой оболочкой учтивой любезности. Все они, каждый знакомый ей мужчина, даже мечтательный Эшли и суетливый старик Фрэнк, были такими в душе: неистовыми, в случае необходимости способными на кровопролитие. Даже Ретт, бессовестный негодяй, убил негра, «оскорбившего белую женщину».

Она вскочила навстречу промокшему под дождем и кашляющему Фрэнку.

– О, Фрэнк, сколько же это будет продолжаться?

– Пока янки будут ненавидеть нас, Сахарок.

– Разве с этим нельзя что-нибудь сделать?

Фрэнк устало погладил намокшую бороду.

– Мы уже делаем.

– Что же?

– Поговорим об этом, когда что-то уже будет сделано. А на это могут уйти годы. Возможно… возможно, Юг останется таким навсегда.

– Нет!

– Моя дорогая, отправляйтесь в постель. Вы, должно быть, совсем замерзли. Вы вся дрожите.

– Когда же все это кончится?

– Когда мы снова получим право голосовать, Сахарок. Когда каждый из тех, кто сражался за Юг, сможет опустить в ящик бюллетень за южанина и демократа.

– Бюллетень? – в полном отчаянии вскричала Скарлетт. – Какой, к черту, бюллетень, когда негры совсем из ума выжили, когда янки настроили их против нас?

Фрэнк продолжал что-то объяснять в своей терпеливой манере, но сама мысль о том, что какой-то бюллетень сможет решить проблему, была выше понимания Скарлетт. Она радовалась, что Джонас Уилкерсон больше никогда не сможет угрожать Таре, она думала о Тони.

– Бедные, бедные Фонтейны! – воскликнула Скарлетт. – Остался лишь Алекс, а в Мимозе так много дел. Отчего же Тони не хватило ума сделать это… сделать это ночью, потихоньку от всех, чтобы никто не узнал? Было бы куда лучше, если бы весной он помогал обрабатывать землю, вместо того чтобы прятаться в Техасе.

Фрэнк обнял ее. Обычно он бывал робок с ней, словно опасался быть отвергнутым, но нынешней ночью его взгляд витал где-то далеко, а рука уверенно обвилась вокруг ее талии.

– Есть кое-что поважнее обработки земли, Сахарок. Например, нужно вселить страх божий в черномазых и преподать урок прихлебателям. Раз у нас еще есть такие парни, как Тони, полагаю, мы можем быть спокойны за судьбу Юга: она в надежных руках. Пойдемте спать.

– Но, Фрэнк…

– Если мы сейчас сплотимся и больше ни на дюйм не уступим янки, в один прекрасный день победа останется за нами. Не забивайте этим вашу хорошенькую головку, Сахарок. Пусть этим занимаются мужчины. Может, нам и не суждено дожить до этого дня, но он обязательно настанет. Янки надоест нам докучать, как только они увидят, что их уловки на нас не действуют. И вот тогда у нас вновь начнется достойная жизнь, мы сможем спокойно жить и растить детей.

Тут Скарлетт подумала об Уэйде и о тайне, с которой жила вот уже несколько дней. Нет, она не хотела, чтобы ее дети росли в обстановке ненависти и неуверенности в завтрашнем дне, озлобленности и готового вот-вот прорваться насилия. Ее дети не должны знать бедности и лишений, не должны жить в постоянной опасности. Ей хотелось жить в защищенном и упорядоченном мире, позволяющем с уверенностью смотреть в будущее, в мире, где ее детям будут обеспечены тепло, ласка, хорошая одежда и сытная еда.

Фрэнк думает, что все это придет с правом участия в выборах. Выборы? Что они могут дать? Порядочные люди на Юге уже никогда не смогут вернуть себе право голоса. Нет, деньги и только деньги могут стать единственной защитой от всех бед в этом мире. Скарлетт лихорадочно подумала, что им придется заработать много денег, очень много денег, чтобы не пустить беду в дом.

И она неожиданно призналась мужу, что ждет ребенка.

В течение нескольких недель после побега Тони дом тети Питти подвергался бесчисленным обыскам со стороны солдат-янки. Они врывались в любое время и без предупреждения, шарили по комнатам, задавали вопросы, рылись в шкафах, протыкали корзины с одеждой, заглядывали под кровати. Военные власти прознали, что Тони был направлен в дом мисс Питти, и решили, что он все еще прячется в нем либо где-то рядом.

Вследствие этого тетя Питти хронически пребывала, как говорил дядюшка Питер, в «припадочном состоянии», не зная, когда в следующий раз в ее комнату опять вломятся офицеры со взводом солдат. Ни Фрэнк, ни Скарлетт не обмолвились ей ни словом о визите Тони, чтобы старушка при всем желании не могла проболтаться, поэтому она совершенно искренне, хоть и дрожащим голоском, повторяла в ответ на все расспросы, что Тони Фонтейна видела всего один раз в жизни и то на Рождество 1862 года.

«В тот раз, – с придыханием добавляла она в разговоре с солдатами-янки, – он был в состоянии сильного опьянения».

Скарлетт, и без того измученная приступами тошноты в первые месяцы беременности, не находила себе места. То ее обуревала ненависть к синим мундирам, нарушавшим ее покой и частенько уносившим из дома приглянувшиеся им безделушки, то она начинала столь же искренне злиться на Тони Фонтейна, опасаясь, что его ночной визит погубит их всех. Тюрьмы были переполнены людьми, арестованными и по менее значительному поводу. Скарлетт знала, что если хоть крупинка правды выплывет наружу, то не только Фрэнк и она сама, но и ни в чем не повинная Питти окажутся в тюрьме.

Какое-то время в Вашингтоне даже рассматривался вопрос о «конфискации имущества повстанцев» для уплаты военного долга Соединенных Штатов, и, пока ходили такие слухи, Скарлетт жила в напряженном ожидании самого худшего. В добавление к этому по Атланте прокатился слух о конфискации имущества у всех нарушителей закона о военном положении. Теперь Скарлетт дрожала, как бы им с Фрэнком не лишиться не только свободы, но и дома, и магазинчика, и лесопилки разом. Даже если их имущество не будет конфисковано, но ее и Фрэнка отправят в тюрьму, все равно имущество можно считать потерянным: кто будет присматривать за ним, кто станет управлять делами?

Она возненавидела Тони за то, что он доставил им столько бед. Как он мог так поступить с друзьями? Как мог Эшли отправить Тони к ним? Ни за что в жизни она больше не станет помогать кому-то, если это навлечет на ее дом новое нашествие солдат-янки. Отныне ее дверь закрыта для всех, кому нужна помощь. Конечно, кроме Эшли. Еще долго после краткого визита Тони она просыпалась от ночных кошмаров или малейшего шороха на улице – вдруг это Эшли, вынужденный спасаться бегством из-за того, что помог Тони, скачет в Техас. До сих пор она не знала, как у него обстоят дела, а писать в Тару о ночном появлении Тони побоялась: вдруг янки перехватят письмо и Тара окажется в беде? Но время шло, из Тары дурных вестей не было, и им стало ясно, что каким-то чудом Эшли удалось ускользнуть от подозрения. В конце концов янки прекратили свои набеги.

Но, даже испытав облегчение, Скарлетт не избавилась от ощущения постоянной опасности, поселившегося в ней с той самой минуты, как Тони постучался в их дверь, ощущения более страшного, чем во время осады, когда вокруг сыпались снаряды, еще более жуткого, чем страх перед солдатами Шермана в последние дни войны. Ночное появление Тони как будто сорвало пелену с глаз Скарлетт и заставило ее увидеть в подлинном свете всю ненадежность и зыбкость собственного существования.

Оглядываясь вокруг холодной весной 1866 года, Скарлетт вдруг поняла, что ждет ее и весь Юг. Она может строить планы и обдумывать замыслы, может работать больше, чем когда-либо работали рабы, может справляться со всеми невзгодами и одной лишь силой духа преодолевать препятствия, к которым вся предыдущая жизнь не могла ее подготовить, но, сколько бы она ни трудилась, сколько бы жертв ни приносила, сколько бы ни проявляла изобретательности, все ее скромные достижения, за которые приходилось платить столь высокую цену, могут быть у нее отняты в любой момент. И если, не дай бог, это случится, у нее нет никаких юридических прав, ей некуда обращаться за возмещением ущерба, кроме тех самых дурацких судов, о которых с горечью говорил Тони, – военных судов, где царил полный произвол, где только негры были наделены правами и могли получить компенсацию. Янки растоптали Юг и намеревались держать его простертым на земле. Юг был поставлен с ног на голову, словно перевернутый рукой злого великана, и те, кто раньше правил, теперь имели меньше прав, чем их бывшие рабы.

По всей Джорджии были в несметном количестве размещены войска, и гарнизон в Атланте оказался одним из крупнейших. Командиры, стоявшие во главе гарнизонов во всех городах, имели абсолютную власть и над гражданским населением, включая право казнить и миловать, и этим правом они пользовались сполна. Они сажали горожан в тюрьму по любой причине или вообще без всякой причины, секвестрировали имущество и вешали без вины. Они во множестве выпускали унизительные и сбивающие людей с толку своей противоречивостью постановления о том, как вести дела, сколько платить слугам, что говорить в публичных и частных беседах, о чем писать или не писать в газетах. Они устанавливали, как, где и когда можно сваливать мусор, какие песни можно петь женам и дочерям бывших конфедератов (исполнение «Дикси» и «Флага Бонни-Блу» отныне было приравнено чуть ли не к государственной измене). Они постановили, что услугами почты могут пользоваться только те, кто дал Железную клятву[6]6
  Присяга на верность Соединенным Штатам.


[Закрыть], а кое-где запрещалось даже выдавать свидетельство о браке людям, не принесшим ненавистной присяги.

На газеты надели намордник, надежно заглушавший любые проявления общественного возмущения несправедливостью и произволом военных, протесты отдельных граждан пресекались тюремным заключением. В тюрьму попало множество известных граждан, остававшихся в предварительном заключении без какой-либо надежды на судебное разбирательство. Действие суда присяжных и закона о неприкосновенности личности было практически отменено. Гражданские суды худо-бедно продолжали работать, но действовали по указке военных, имевших право вмешиваться в вынесение любого приговора; таким образом, граждане, имевшие несчастье оказаться под арестом, становились зависимыми от милости военных. А под арест попадали многие. Человека можно было упечь в тюрьму по малейшему подозрению в недовольстве правительством или в соучастии в делах Ку-клукс-клана. Стоило негру пожаловаться, что белый человек повел себя с ним непочтительно, как «правонарушитель» тут же оказывался на нарах: не требовалось ни доказательств, ни свидетелей, одного голословного обвинения было достаточно. А в неграх, желающих обвинить кого-то, не было недостатка благодаря подстрекательству со стороны Бюро содействия свободным гражданам.

Негры еще не получили права голоса, но Север был решительно настроен предоставить им такое право и столь же решительно хотел добиться того, чтобы голоса негров были отданы в пользу Севера. С этой целью негров всячески задабривали, они ни в чем не знали отказа. Солдаты-янки оказывали им полную поддержку, а для белого человека подать жалобу на негра стало самым надежным способом попасть в беду.

Бывшие рабы были объявлены венцом творения; с помощью янки самые никчемные и невежественные негры оказались в привилегированном положении. Самые же достойные из них тяготились обретенной свободой и страдали не меньше, чем их белые хозяева. Тысячи домашних слуг, представители высшей прослойки негритянского населения, остались при своих хозяевах и занимались тяжелым трудом на полях, который в былые времена посчитали бы ниже своего достоинства. Многие из полевых рабочих тоже сохранили верность хозяевам и отказались от свободы, однако в основном толпа «вольных черномазых» состояла именно из тех, кто раньше работал в поле.

Во времена рабовладения домашняя и дворовая челядь относилась к полевым рабам с презрением. Подобно Эллин, хозяйки плантаций по всему Югу обучали и отсеивали маленьких негритят, отбирая лучших для более тонкой, сложной и ответственной работы. В поле отправлялись те, кто не желал учиться или не имел способностей к обучению, самые ленивые, нечестные, не стоящие доверия, склонные к буйству и дикарству. И теперь эти негры, занимавшие самую низшую социальную ступень среди темнокожего населения, оказались наверху и превратили жизнь Юга в сущий ад.

Подстрекаемые беспринципными авантюристами из Бюро содействия свободным гражданам и северянами, питавшими необузданную, граничившую с религиозным фанатизмом ненависть к южанам, бывшие полевые рабочие вдруг почувствовали себя высшей расой. Как и следовало ожидать, неожиданно получив почти безграничную власть, они повели себя подобно обезьянам или маленьким детям, оказавшимся без присмотра среди огромного количества дорогих вещей, ценность которых не в состоянии были осознать. Они принялись бесноваться и крушить все вокруг, то ли находя извращенное удовольствие в разрушении, то ли просто по невежеству.

К чести негров, в том числе даже самых глупых, следовало признать, что мало кем из них двигала злоба, а самые злобные были такими и во времена рабовладения. В большинстве своем они были как дети, привычку к послушанию усвоили еще со времен рабства и с легкостью подчинялись приказам. В прошлом приказы поступали от белых хозяев. Теперь их хозяевами стали проходимцы из Бюро содействия свободным гражданам и «саквояжники», а приказы выглядели как: «Вы ничем не хуже белых, так и действуйте как белые. Как только проголосуете за республиканцев, сразу получите имущество белых. Считайте, оно уже ваше. Берите сколько хотите!»

Ослепленные подобными сказками, негры восприняли свободу как вечный праздник, ежедневные пикники, карнавал безделья, воровства и безнаказанности. Из провинций негры повалили в города, урожай убирать стало некому. Атланта была наводнена чернокожими, а они все шли и шли сотнями, ленивые и опасные, зараженные новыми вздорными учениями. В грязных хижинах, где они толпами жили, свирепствовали оспа, тиф и туберкулез. В старые времена заболевшего негра лечила жена хозяина, теперь же никто из них не знал, что делать и как лечиться. Раньше за их детьми и стариками присматривали хозяева, у самих негров не было никакого чувства ответственности за немощных. Бюро же было слишком занято политикой, чтобы заботиться о неграх так, как когда-то это делали белые хозяева.

Брошенные негритята носились по городу, как пугливые животные, и мягкосердечные белые люди забирали их к себе на кухню. Черные деревенские старики, брошенные и забытые детьми, напуганные и не находящие себе места в городе, плакали на обочинах, взывая к проходящим мимо женщинам: «Хозяйка, Христа ради, мэм, напишите старому хозяину в графство Фейет, что я тут. Пусть заберет своего старого негра домой. Видит бог, хватит с меня этой свободы!»

Бюро содействия свободным гражданам, не справляясь с наплывом негров, слишком поздно осознало свою ошибку и начало отправлять их обратно к бывшим хозяевам. При этом неграм говорили, что, возвращаясь к прежним хозяевам, они станут вольнонаемными работниками, а их права будут защищены контрактами с указанием ежедневного заработка. Старые негры с радостью возвращались на прежнее место жительства, чем усугубляли положение своих обнищавших хозяев, но те были слишком добры и не могли их прогнать. А вот вся молодежь так и осталась в Атланте. Они вообще не желали работать. Нигде. Зачем же работать, когда ты сыт?

Впервые в жизни негры получили неограниченный доступ к спиртному. Во времена рабовладения они пробовали виски разве что на Рождество, когда каждому вместе с подарком полагался глоток. Теперь не только агитаторы из Бюро и «саквояжники», но и безбрежное море дарового виски подстрекало их на подвиги, поэтому пьяные выходки и бесчинства были неизбежны. И жизнь, и имущество белых людей оказались под угрозой. Лишившись защиты закона, они попали во власть террора. Пьяные негры оскорбляли на улицах белых, поджигали по ночам дома и амбары, воровали среди бела дня лошадей, скот и кур, преступления стали массовыми, а к ответу почти никого не привлекали.

Но в самом уязвимом положении оказались белые женщины, особенно те из них, у кого война отняла мужчин, кто, оставшись без защиты, одиноко жил на окраинах и возле пустынных дорог. Именно участившиеся нападения на женщин и постоянный страх за жен и дочерей породили холодную ярость южан и привели к возникновению Ку-клукс-клана. Газеты Севера наперебой расписывали ужасы, творимые таинственной подпольной организацией, действующей под покровом ночи, но при этом замалчивали трагические причины ее возникновения. Север вознамерился поймать и повесить всех до единого членов Ку-клукс-клана, посмевших взять правосудие в свои руки в то время, когда общепринятый судебный порядок и законы были попраны захватчиками.

Страна переживала поразительный период своей истории: половина нации при помощи штыков пыталась навязать другой половине власть негров, которых всего одно поколение отделяло от жизни в африканских джунглях. Они должны были получить право голоса, а вот большинству их бывших хозяев в этом праве было отказано. Юг предполагалось держать на коленях, и лишение гражданских прав стало одним из способов достижения этой цели. Большинству из тех, кто воевал на стороне Конфедерации, занимал в период ее существования какой-нибудь пост, поддерживал ее или сочувствовал ей, в праве голоса было отказано, они потеряли право на выбор общественных лидеров и оказались под сапогом чужих законов. Многие мужчины, здраво оценив слова и поступки генерала Ли, пожелали принести присягу, снова обрести статус граждан и забыть о прошлом. Но им не позволили принести присягу. Другие же, получившие разрешение, решительно отказывались им воспользоваться и с презрением отвергли возможность принести присягу правительству, которое целенаправленно подвергало их унижению и насилию.