Текст книги "Каникулы Рейчел"

Разговаривай со своим тюремщиком, налаживай с ним отношения, постарайся расположить его к себе.

– Жена грозится, что уйдет, если я не брошу, – продолжал он. – Но если я брошу, у меня просто ничего не останется, моя жизнь будет кончена. Это все равно, что умереть. Понимаете?

И тут он пришел в себя. И, видимо, пожалел о своей откровенности, и о том, что так уронил себя в моих глазах. И сразу стал искать способ восстановить равновесие.

– Сейчас я сделаю вам укол. Но вам ведь это не впервой, верно? – мерзко хихикнул он. – Люблю лечить наркоманов. А то большинство людей так боятся шприца! Ха-ха-ха. Может, хотите сами уколоть? Ха-ха-ха. Вы захватили с собой жгут? Ха-ха-ха. Что ж, по крайней мере, вам ни с кем не придется делиться иглой, ах-ха-ха-ха!

Меня бросило в холодный пот. Он ошибся во мне: я панически боялась игл. А еще больше боялась того, что последует за уколом. Все мое тело напряглось, когда он отогнул мне губу и воткнул острую иглу в мою нежную десну. Когда холодная жидкость хлынула в мою плоть, у меня волосы дыбом встали от отвращения. Боль от укола становилась все сильнее по мере того, как он вводил лекарство. Мне казалось, это никогда не кончится.

Я потерплю еще пять секунд, загадала я. Но если он не уложится в них, тогда я не знаю, что сделаю. И вот, когда я уже была готова заорать от боли, он вытащил иголку. Но мне хватило времени осознать, что я слишком труслива, чтобы выдержать еще какие-то манипуляции у себя во рту. Теперь я бы предпочла терпеть зубную боль.

Однако, когда я уже была готова шмыгнуть из кресла к двери, по моей губе разлилось чудесное покалывающее онемение, оно распространилось на всю половину лица, его мягкие, прохладные пальцы пробирались все дальше и дальше.

Я испытала нечто вроде душевного подъема. Мне понравилось это чувство! Откинувшись в кресле, я наслаждалась им. Какая удивительная вещь – новокаин! Если бы это онемение распространилось на все мое тело! И на мои чувства тоже!

Но счастье длилось недолго. Потому что я припомнила все ужасные истории, которые мне когда-либо рассказывали о зубных врачах. Как Фиделма Хиггинс однажды пошла в поликлинику, чтобы удалить зубы мудрости под общим наркозом. Так ей, вместо того, чтобы удалить четыре зуба мудрости, выдрали по ошибке здоровый глазной зуб. Или, как однажды Клер рвали зуб, и корни оказались такими разветвленными, что, как она рассказывала, врач вынужден был упереться носком ботинка ей в грудь, и тянуть. И уж конечно, мне на память пришел этот вечный зубной кошмар – сцена из фильма «Марафонец». Я даже не смотрела «Марафонца», но это неважно. Я достаточно слышала об этом, учитывая мою чувствительность, чтобы у меня внутри все перевернулось от ожидания невыносимой боли, которую должны были причинить мне руки этого страшного человека и его бормашина.

– Ну вот, уже должно подействовать, – голос доктора О'Дауда прервал фильм ужасов, который крутили у меня в голове. – Можно начинать.

– А-а… Что это, собственно такое – пройти канал? – спросила я, решив, что все же лучше знать, что с тобой будут делать.

– Мы просто вынем всю внутреннюю часть зуба: нерв, мягкие ткани и вообще всякую требуху! – жизнерадостно сообщил он, и начал сверлить мне зуб с удовольствием человека, который взялся наконец повесить дома книжные полки.

Узнав, что именно он собирается делать, я от ужаса втянула голову в плечи. Я ожидала зверской боли. «Он просверлит мне дырку до самого мозга», – подумала я. Мой бедный желудок свело. Очень скоро нервы всех остальных моих зубов заныли и задергались. Я терпела, сколько могла, то есть секунды четыре, а потом замахала рукой, подав ему знак, чтобы остановился.

– У меня все зубы болят, – пробормотала я, когда он вытащил бор у меня изо рта.

– Уже? – удивился он. – Поразительно, до чего быстро на наркоманов перестает действовать анестезия.

– Они так быстро к ней привыкают? – удивилась я.

– Судя по вашей реакции – да.

И он сделал мне еще один укол. Еще больнее, чем первый, потому что слизистая уже была травмирована первым. Потом он опять принялся сверлить с таким жаром, как будто работал на лесопилке.

Все это длилось бесконечно. Дважды мне приходилось просить его остановиться, потому что боль была нестерпимой. Но раза два, напрягшись, я смотрела ему прямо в глаза и говорила: «Все в порядке, продолжайте».

Когда я наконец выползла в приемную к Марго, у меня было такое впечатление, что во рту поработал трактор. Но боль прошла, и я чувствовала себя победительницей. Я сделала это, я выжила, я молодец!

– Интересно, а почему зубы у меня разболелись именно сейчас? – задумчиво спросила я на обратном пути.

Марго осторожно ответила:

– Скорее всего, не случайно.

– Не случайно? – удивилась я.

– Подумайте сами, – сказала она. – Мне кажется, вы пережили… некоторое потрясение вчера на группе…

Да?

– …и ваш организм постарался отвлечь вас от душевной боли, предложив вам взамен физическую. Потому что физическая боль, безусловно, не так мучительна.

– Вы хотите сказать, что я все это себе придумала? – вспылила я. – Пойдите спросите у врача, он вам расскажет…

– Я вовсе не хочу сказать, что вы притворялись.

– Но тогда что же…

– Я хочу сказать, что ваше нежелание посмотреть со стороны на себя и свою прошлую жизнь столь велико, что ваш организм помогает вам, подсовывая другие поводы для волнения.

Господи боже мой!

– Мне надоело все истолковывать и объяснять, – злобно проворчала я. – У меня заболел зуб, вот и все. Дело большое!

– Вы сами спросили меня, почему зуб заболел именно сейчас, – мягко напомнила Марго.

Оставшуюся часть пути мы проделали молча.

В Клойстерсе меня встретили так, как если бы я отсутствовала несколько лет. Почти все, кроме разве что Эймона и Анджелы, забыли про свой ланч и закричали: «Она вернулась!» и «Рейчел, дорогая, мы так скучали!».

В честь моих зубных мучений Кларенс освободил меня от посудной повинности. Это напомнило мне то чудесное детское чувство, когда нас отпускали с уроков домой, потому что в школе прорвало трубы. Но даже радость освобождения от чистки кастрюль не могла сравниться с блаженством, которое я испытала, когда меня обнял Крис.

– Добро пожаловать домой, – проворковал он. – А мы-то уже считали тебя погибшей.

Во мне созревали и лопались маленькие пузырьки счастья. Должно быть, он уже забыл, как я вчера в ответ на его советы презрительно закатывала глаза.

Меня засыпали вопросами.

– Ну, как там, на воле? – спросил Сталин.

– Ричард Никсон – все еще президент? – поинтересовался Крис.

– Ричард Никсон – президент? Этот молокосос? Когда я поступил сюда, он был еще сенатором.

– Что вы несете? – с отвращением проговорила Чаки. – Этого Никсона уже давно нет. Уже годы прошли с тех пор, как…

Она осеклась. Юный Барри, давясь от смеха, делал ей знаки.

– Шутка! – сказал он. – Понимаешь, шутка? Ха-ха-ха. Посмотри слово «шутка» в словаре, сонная тетеря!

– А-а… Никсон, – ошалело произнесла Чаки. – Что это со мной? Дермот придет сегодня, и я не в себе…

Кажется, она готова была заплакать.

– Эй, успокойтесь, мисс! – сказал Барри, поспешно ретируясь. – Вы – вовсе не сонная тетеря, я пошутил.

В комнате воцарилось напряженное молчание. Наконец лицо Чаки просветлело. Когда на нашем небосклоне снова стало ясно, я развлекла общество рассказами о том, как побывала под ножом эскулапа.

– Каналы? – фыркнула я. – Ничего страшного!

– Но разве не больно было? – спросил Дон.

– Ничего особенного, – хорохорилась я, предпочитая скрыть, что едва не плакала от боли в зубоврачебном кресле.

– А ты не боялась? – спросил Джон Джоуи.

– Я не могла позволить себе бояться, – чопорно ответила я. – Это нужно было сделать – и все!

И вдруг я с удивлением поняла, что это почти правда.

– Сколько это стоило? – этот вопрос волновал Эдди больше всего.

– Господи, да не знаю, – ответила я. – Уверена, что не слишком много.

Эдди мрачно рассмеялся:

– Откуда ты такая взялась? Ты что, только вчера на свет родилась? Эти врачи, и тем более, дантисты секунды на тебя не потратят, не содрав за это втридорога.

40

Итак, опять группа.

Мы бежали по коридору, и Эдди все кричал мне вслед:

– Просто я знаю истинную цену деньгам!

Дермот со своим париком был уже здесь. Теперь, когда я знала, что у него парик, я просто глаз от него не могла отвести. Ведь это было так заметно! И, к тому же, он был такой большой, что ему полагался бы отдельный стул.

Для важной миссии Значимого Другого Дермот приоделся. На нем был двубортный костюм, который все же не мог скрыть его пуза. Со стороны Дермот напоминал огромную букву D.

Чаки надушилась и сделала безупречный макияж: еще тщательнее, чем обычно. Я была весьма скептически настроена насчет того, что скажет Дермот. Я верила Чаки, когда она говорила, что изредка выпивает с подругами по коктейлю. Чаки – это не Нейл, и я не сомневалась, что она, в отличие от Нейла, не пудрит мне мозги насчет истинных масштабов своего алкоголизма.

В общем, я подозревала, что Чаки, которая так меня раздражала тем, что была всегда готова сказать правду в глаза, ведет жизнь почти праведную. Удивительно, но со временем я стала лучше относиться к своей соседке по комнате и даже начала испытывать к ней некую привязанность.

Вошла Джозефина, и мы все подобрались и выпрямились. Она поблагодарила Дермота за то, что пришел, и сказала:

– Может быть, вы расскажете нам о пьянстве Чаки?

Я то и дело трогала языком свой залеченный зуб. Не могла остановиться. Я все еще очень гордилась собой и своим запломбированным каналом.

– Она всегда любила выпить, – сказал Дермот. не обладавший сдержанностью жены Нейла, – и всегда вкручивала мне, что ей надо выпить виски, потому что она замерзла, или бренди, потому что у нее что-то с желудком, или…

– Что, я виновата, что у меня слабое здоровье? – спросила Чаки еще более высокомерным тоном, чем обычно.

Джозефина сверкнула на нее глазами, и она умолкла.

– Так вот, – продолжал Дермот, – она скрывала, как плохо обстоят дела, до тех пор, пока у нее не появилось обручальное кольцо на пальце. А потом начала откалывать номера.

У Чаки вырвался негодующий возглас. Джозефина, нахмурившись, заставила ее замолчать.

– Какие номера?

– Я много работаю, – сказал Дермот. – Очень много. Я всего в жизни добился сам, я начал свой бизнес с нуля…

– Значит, ты всего добился сам? – пронзительным от гнева голосом перебила Чаки. – Да без меня ты ничего бы не смог! Вертикальные топчаны для солнечных ванн – это была моя идея!

– Ничего подобного, – раздраженно ответил Дермот. – Я читал о них в каталоге задолго до того, как ты увидела их в этом своем Лондоне.

– Неправда! Ты лжешь. Ты и понятия не имел, как ими пользоваться.

– Говорю же тебе, – Дермот подчеркивал значение каждого своего слова взмахом пухлой ручки, – говорю тебе, я читал о них!

– Может, мы вернемся к этому позже? – тихо предложила Джозефина, – а пока поговорим о проблемах Чаки с алкоголем?

– На это нам и недели не хватит, – с горечью ответил Дермот.

– Ну что ж, возможно. Продолжайте, пожалуйста. Дермот не заставил себя просить дважды.

– Я долго не знал, как плохи дела, потому что она пила тайком. Прятала бутылки, говорила, что у нее мигрень, а сама заваливалась в постель с бутылкой.

Лицо Чаки стало пунцовым.

– А меня баснями кормила. Однажды я нашел в саду двадцать пустых бутылок из-под «Бакарди», а она сказала, что ничего про них не знает, и свалила все на соседских парней. А однажды я пригласил к обеду менеджера из банка с женой. Я хотел получить ссуду, чтобы расширить предприятие, и тут его встречает Чаки и затягивает: «С днем рождения, господин президент, ку-ку, ку-ку…», и, как Мэрилин Монро, виляет задом и демонстрирует ему свое декольте…

Я бросила взгляд на Чаки. На ее лице был ужас. К стыду своему, я испытала смешанное чувство жалости и торжества.

– … она, видимо, пила весь день. А когда я спросил ее об этом, сказала, что трезва, как стеклышко. А ведь и ребенок догадался бы, что пьяная! Потом она пошла на кухню, чтобы присмотреть за лососиной, и обратно не вернулась. Мы прождали очень долго, и мне пришлось попотеть, стараясь поддержать разговор с мистером О'Хиггинсом. А когда я пошел искать Чаки, то обнаружил ее, где бы вы думали? В постели, в невменяемом состоя…

– Мне стало нехорошо, – пробормотала Чаки.

– Излишне говорить, – с некоторым удовлетворением заключил Дермот, – что никакой ссуды я не получил. С тех пор она стала пить еще больше. По вечерам вообще не бывала трезвой, да и днем тоже. На нее ни в чем нельзя было положиться.

– Ты никогда не простишь мне эту несчастную ссуду, да? – воскликнула Чаки. – А ведь ты не получил ее вовсе не потому, что мне стало плохо, а потому что у тебя там концы с концами не сходились в отчетности. А я говорила тебе об этом еще до того, как ты полез к О'Хиггинсу со своими дурацкими просьбами.

Дермот не обратил на эту реплику никакого внимания.

– И вот я работаю день и ночь, – продолжал он, – чтобы создать самый лучший салон красоты (он выговаривал «салон» с французским прононсом) в графстве Дублин…

– Но я тоже работала день и ночь! – возмутилась Чаки. – И я была мозгом этого предприятия. Это мне принадлежала идея спецзаказов.

– Какое там работала на!.. – Дермот с трудом взял себя в руки и сдержался. – Ни черта ты не работала! Понимаете, мы выполняем спецзаказы, – он зазывно посмотрел на Мисти и на меня. – Обслуживание целый день. Сеанс аромотерапии, грязевые ванны, сауна, педикюр или маникюр, плюс печенье, и все это – за пятьдесят фунтов. Экономия пятнадцать фунтов, если вы выбираете маникюр, и восемнадцать, если – педикюр.

Джозефина открыла было рот, но опоздала.

– И клиентов-мужчин мы тоже не забываем (он произносил «кли-э-нтов». Рекламируя свой товар, Дермот вошел во вкус). – Мы обнаружили, что ирландские мужчины весьма склонны заботиться о своей внешности, и если в прошлом мужчину, ухаживающего за своей кожей, считали неженкой и чуть ли не педиком, то теперь это обычное дело. Что до меня, то я… – он погладил своей пухленькой ручкой щеку в красных прожилках, – пользуюсь кремами и очень доволен.

Кларенс, Майк. Винсент и Нейл изумленно вытаращились на Дермота. А вот Джон Джоуи, похоже, заинтересовался.

– Дермот, – резко заявила Джозефина, – мы собрались здесь для того, чтобы поговорить об алкоголизме Чаки.

– Кто о чем, а вшивый – о бане, – съязвила Чаки, злобно глядя на Дермота. – Это даже неприлично. Однажды на мессе, предлагая женщине святую воду, он посмотрел на ее ногти и сказал, что ей не повредил бы маникюр. Это в доме Божием? Вам пришло бы такое в голову?

– Мне надо на жизнь зарабатывать! – запальчиво ответил Дермот. – Если бы мы на тебя рассчитывали, мы бы давным-давно прогорели.

– Почему? – спросила Джозефина, умело возвращая разговор в русло пьянства Чаки.

– Я вынужден был отстранить ее от работы в салоне, потому что она вечно приходила пьяная и расстраивала клиентов. Все делала через задницу: например, записывала людей в солярий сразу после депиляции ног, а всем известно, что этого делать нельзя, за это и привлечь могут, а не повезет – так и засудят…

– Это правда? – перебила Джозефина, обращаясь к Чаки. – Вы появлялись пьяной на работе, Чаки?

– Конечно, нет, – она сложила руки на груди и втянула голову в плечи, изобразив на лице праведный гнев.

– Спросите девушек, которые там работают, – горячо воскликнул Дермот.

– Спросите девушек! – противным голосом передразнила Чаки. – А может, правильнее было бы спросить одну девушку, а?

Интерес аудитории резко возрос.

– Я знаю, чего ты хочешь, Дермот Хопкинс, – продолжала Чаки. – Меня представить алкоголичкой, убедить всех, что от меня не было никакой пользы делу, объединиться со своей подружкой, а меня побоку! – Тут она обратилась к залу. – Еще и года с нашей свадьбы не прошло, как у него начались романы. Он нанимал девушек в салон не по их профессиональным качествам, а по…

Дермот попробовал перекричать ее, но у нее получилось громче:

– …а по величине бюста. А кто отказывался с ним спать, тех он увольнял.

– Ты, лживая дрянь! – одновременно с Чаки кричал Дермот.

– А теперь он вообразил, что влюбился в одну из них, в девятнадцатилетнюю сучку по имени Шарон, которая глаз положила на его деньги, – лицо Чаки пылало, глаза ее сверкали от боли и ярости.

Она набрала побольше воздуха и выкрикнула:

– Только не думай, что она тоже влюблена в тебя, Дермот Хопкинс! Она просто ищет, где глубже. А тебя она оставит с носом!

У Чаки совершенно изменились интонации и словарь. От городского лоска не осталось и следа, зато появился грубый дублинский акцент.

– А как насчет твоих шашней? – голос Дермота срывался на визг.

– Каких таких шашней? – проскрежетала в ответ Чаки.

Джозефина делала попытки успокоить их, но это было не так-то просто.

– Я все знаю про тебя и того парня, что настилал новое ковровое покрытие!

После этого вообще все пошло кувырком, потому что Чаки вскочила и попыталась ударить Дермота. Но, судя по тому, что мы успели услышать, Дермот намекал, что тот парень положил на пол не только ковер. Чаки яростно отрицала эту версию, и было совершенно невозможно понять, кто из них говорит правду. В конце занятия воцарился полный хаос. И первым человеком, который после группы подошел к Чаки, обнял ее и повел в столовую, была я.

41

За следующие два сеанса групповой терапии, следуя уже хорошо известному мне сценарию, Джозефина проникла в глубины души Чаки и, подобно фокуснику, достала из шляпы множество разнообразных кроликов. Стало ясно, что Дермот, каким бы неприятным он ни был, не лгал.

Джозефина нажала на Чаки и давила до тех пор, пока та наконец не сказала правду. Когда она наконец призналась, что выпивала бутылку «Бакарди» в день, Джозефина продолжала наступать – и оказалось, что «Бакарди» частенько заменяли бренди и валиум.

Потом Джозефина стала искать причины.

Ее интересовали две вещи: сдвиг Чаки на своей внешности и ее упорное стремление подчеркнуть, что она ведет приличную, респектабельную жизнь представительницы среднего класса. Чутье, как всегда, не подвело Джозефину.

Все выплыло наружу. Всему виной оказалось низкое происхождение Чаки – она была из семьи обитателей муниципальных трущоб в самом захолустном районе Дублина. Она не получила образования. Она порвала со своей родней, опасаясь, что родственники осрамят ее перед новыми друзьями из среднего класса. Она все время боялась, что ей придется вернуться в прежнюю жизнь, полную нужды и лишений. Кроме Дермота, ей не на кого было рассчитывать. Она целиком и полностью зависела от него, и ненавидела его за это.

Чаки призналась, что никогда не чувствовала себя свободно с новыми друзьями: а вдруг они догадаются, что она обманом проникла в их круг!

Я смотрела на ее прекрасную кожу, золотистые волосы, идеальные ногти, и с ужасом осознавала: в каких тисках бедняжка себя держит. Кто бы мог подумать, что под ее глянцевой внешностью скрывается столько боли и неуверенности.

Потом Джозефина приступила к расспросам о человеке с ковром. И наконец, после мучительной серии вопросов и ответов Чаки созналась, что да, она обновила ковровое покрытие, занявшись на нем любовью с тем, кто его настилал. Подробности оказались не пикантными и занимательными, а просто грязными. Она сказала, что сделала это потому, что была пьяна, и ей хотелось ласки.

Мое сердце сжалось от сострадания. Для людей моего возраста вести себя так было естественно. Но весь пафос состоял в том, что так повела себя женщина возраста и положения Чаки. Со всей страстью я вдруг подумала, что ни за что не хотела бы стать такой, как она.

На ее месте могла бы быть ты, подсказывала мне какая-то часть меня.

Почему это? – удивлялась другая.

Не знаю, смущенно отвечал первый голос, просто могла бы и все.

– Я чуть не умерла со стыда, когда протрезвела, – призналась Чаки.

Не удовлетворившись достигнутым, Джозефина продолжала копать и выудила, что Чаки занималась сексом с любым, кто подворачивался под руку, главным образом, с торговцами и разносчиками. Это было удивительно, особенно если принять во внимание непреклонную религиозную позицию, которую Чаки всегда занимала, если речь заходила о других. Хотя теперь, когда я стала понемногу понимать обитателей Клойстерса. это не казалось мне таким уж удивительным. Чаки изо всех сил скрывала свои грехи, притворяясь добропорядочной, респектабельной дамой, которой хотела бы быть.

Встав со стула после окончания занятий, я поняла, что меня уже шатает от всего этого.

В пятницу вечером на меня опять обрушилась смертная тоска. А мне-то уже казалось, что она отступила. И вот она вернулась.

– Зуб отвлек вас ненадолго, – улыбнулась Марго, увидев, что я поливаю обеденный стол слезами.

Вместо того, чтобы швырнуть в нее свою тарелку с беконом и капустой, я только заплакала еще пуще. И не я одна. Нейл тоже хлюпал носом. В этот день на группе Джозефина все-таки пробила брешь в его неприятии. Внезапно ему открылось то, что все остальные поняли уже давно: он – алкоголик, который по части жестокости даст ненавидимому им отцу сто очков вперед.

– Я себя ненавижу, – всхлипывал он, закрыв лицо руками. – Я себя ненавижу.

Винсент тоже был в расстроенных чувствах, потому что утром Джозефина устроила разбор его детства. А у Сталина глаза были на мокром месте, потому что он получил письмо от Риты, которая писала, чтобы после Клойстерса он домой не возвращался. Она подала на развод.

Столовая, в которой скопилось столько плачущих людей, напоминала детские ясли.

– У нее кто-то появился, – стенал Сталин. – Кто-то другой, кто будет…

– Ломать ей ребра, – закончила за него Анджела, и маленькие губки бантиком на ее толстом лице осуждающе сжались.

О боже, Анджела тоже стала жертвой СНЧК – синдрома нового человека в Клойстерсе. Ничего, пусть только дойдет очередь до нее самой – и тогда ее Значимый Другой расскажет группе, как она сломала руку собственной матери, когда та потянулась за остатками мороженого «Венетта», или что-нибудь в этом роде. Это отобьет у нее охоту казаться святее папы римского. Мне было жаль ее.

В пятницу, как обычно, на доске объявлений вывесили новые задания. Мы принялись пожирать глазами этот листок, как только Фредерик прикрепил его красной кнопкой. Все жадно читали, как будто это был список погибших и пропавших без вести.

Узнав, что я в команде Винсента и это значит опять завтраки, я очень, очень расстроилась. Я и до этого была расстроена, но теперь я по-настоящему расстроилась. Я так сильно расстроилась, что мне даже не хотелось качать права и выяснять отношения, мне захотелось лечь в постель, уснуть и не проснуться.

Крис подошел ко мне с пачкой бумажных носовых платков.

– Расскажи мне что-нибудь, – сквозь слезы улыбнулась я. – Отвлеки меня.

– Этого нельзя делать, – ответил он. – Ты должна сама справиться со своей болью…

Я угрожающе подняла свою чашку чая.

– Полегче! – улыбнулся он. – Я же пошутил. Так что случилось?

– Я в команде Винсента, – это было только одно из моих несчастий. – А я боюсь его. Он такой агрессивный.

– Разве? – Крис посмотрел на Винсента, который все еще хлюпал носом в дальнем углу. – А так и не скажешь.

– Нет, он такой, – с некоторым сомнением сказала я. – В первый день, как я сюда попала…

– Это было две недели назад, – напомнил Крис. – Даже неделя – достаточно долгий срок в психотерапии.

– О-о! – недоверчиво протянула я. – Так ты думаешь, что он успел измениться… Тогда, во всяком случае, вид у него был весьма угрожающий, – я сочла своим долгом напомнить об этом Крису.

– Люди здесь меняются, – примирительно заметил Крис. – На то и Клойстерс.

Это вызвало у меня раздражение.

– Расскажи мне, как ты докатился до этого дурдома.

Меня всегда интересовала история Криса, и я очень жалела о том, что он не в нашей группе. Мне хотелось узнать о нем побольше. Но до этого мне и в голову не пришло бы задать ему столь наглый вопрос.

Я с удивлением увидела, что по лицу Криса пробежала тень страдания, как ветерок по пшеничному полю. Он, оказывается, тоже уязвим. А я уже так привыкла к его самообладанию.

– Я здесь не в первый раз, – сказал он, подвигая свой стул поближе к моему.

– Я не знала, – сказала я. Признаться, эта новость меня шокировала. Значит, его наркомания зашла очень далеко.

– Да, я уже был здесь четыре года назад. Тогда я ничего не слушал и ничего не понял. Но на этот раз я все делаю как надо, и собираюсь в корне изменить свою жизнь.

– Твои дела были очень плохи? – с замиранием сердца спросила я.

Он мне слишком нравился, чтобы равнодушно слушать истории о том, как он валялся в собственной блевотине с иглой в вене.

– Смотря что понимать под словом «плохи», – ответил Крис, криво усмехнувшись. – Не то чтобы «туши свет…», не то чтобы я совсем опустился, но полноценной и полезной эту жизнь нельзя было назвать.

– А какие наркотики ты принимал?

– В основном, курил травку.

Я ждала продолжения: крэк, ангельский порошок, героин. Но продолжения не последовало.

– Только травку? – с облегчением выдохнула я.

– Поверь, этого хватало, – усмехнулся он.

Я вообще-то считала, что если ты не колешься, то не можешь называться наркоманом. С трепетом я задала следующий вопрос:

– А как ты устраивался с деньгами?

Я ждала и боялась ответа: «торговал наркотиками» или «был сутенером».

– Я работал, – удивленно ответил он.

– Но… – я замялась. – Нет, что-то ты не тянешь на наркомана.

И тогда он раскрыл рот и разразился длинной тирадой:

– Почти все ночи я проводил где-то в другом мире. После этого большую часть дня потом ни на что не годился. Я был озабочен лишь тем, где можно разжиться травкой на следующую затяжку. Мне не хотелось ходить в кино, есть, общаться, потому что все это отнимало у меня время, которое я мог бы провести под кайфом.

Он замолчал, потом легко спросил:

– Тебе все еще недостаточно?

– Вообще-то нет, – смущенно ответила я.

– Ладно, – он глубоко вздохнул и продолжил, – я был должен всем, но друзей у меня не было. Я не только поступал плохо. Мысли у меня тоже были так себе. Ничего хорошего в голову не приходило. Я всегда скользил только по поверхности вещей, а это ведь не то, правда?

Я осторожно кивнула.

– Я общался не с теми людьми и не так. Я не заботился ни о ком, кроме себя, да и о себе-то не слишком.

Мне ужасно захотелось узнать, как именно «не так» он общался с людьми.

– На всякую неприятность, которую мне подсовывала жизнь, у меня был один ответ – наркотики. Когда я поступил сюда, мне сказали, что у меня эмоциональное развитие – на уровне двенадцатилетнего ребенка.

– Как они это определяют? – проворчала я. Как вообще можно измерить уровень эмоционального развития?

– Потому что именно с двенадцати лет я употребляю наркотики. Ты растешь и взрослеешь, только учась противостоять всему этому дерьму, которое на тебя обрушивает жизнь. А я всю жизнь уходил от проблем. Вот и остановился на двенадцати годах.

– Ничего плохого не вижу в том, чтобы оставаться двенадцатилетним, – я неловко хихикнула, давая ему понять, что это я так шучу.

Но ему было не смешно.

– Это значит – отсутствие всякого чувства ответственности. Я с легкостью подводил людей, подставлял их…

Что-то он мне не нравился. Какой-то он слишком упертый и занудный.

– Я непрерывно лгал, изворачивался, чтобы на меня не рассердились.

Вот это уж совсем отвратило меня от него. Слабак!

– А ты когда начала принимать наркотики? – вдруг спросил он меня.

Я?

– Мне было лет пятнадцать, – ответила я, запинаясь. – Но я-то только так, баловалась. Я никогда не делала ничего такого, о чем ты говорил: ну, курить в одиночку, занимать деньги, совершать безответственные поступки…

– Серьезно? – спросил он с улыбкой в пол-лица.

– Что смешного? – рассердилась я.

– Да нет, ничего.

Я решила сменить тему.

– А что ты будешь делать, когда выйдешь отсюда? – спросила я.

– Кто знает! Найду работу, буду держать себя в узде. Да мало ли! – он подмигнул мне. – Может, приеду в Нью-Йорк. И пока я буду в городе, пошли этого Люка подальше.

У меня зарябило в глазах от блистательных фантазий. Вот я приезжаю в Нью-Йорк с Крисом под ручку, мы входим в кафе, мы влюблены друг в друга до истерики, у Криса эмоции уже не на уровне двенадцатилетнего мальчика. Мы – красивая влюбленная пара. Разумеется, мы никому не скажем, где познакомились.

И все новые волшебные картины проносились в моем сознании: Люк, которого чуть не выворачивает наизнанку от горя: Люк, умоляющий меня вернуться к нему; Люк, слетающий с катушек от ревности и пытающийся побить Криса… Эта картинка мне особенно нравилась – Люк, который пытается ударить Криса.