Текст книги "Новые и новейшие работы 2002—2011"

4

Рассмотрим особо звенья ситуации «беда – спаситель».

«Капитанская дочка»:

1. Маша Миронова посылает записку Гриневу, надеясь только на его помощь в своем отчаянном положении: «Прибегаю к вам, зная, что вы всегда желали мне добра и что вы всякому человеку готовы помочь. <…> вы один у меня покровитель; заступитесь за меня, бедную».

Он не только влюблен – еще при отъезде из крепости его заботило «состояние бедной, беззащитной сироты», долг перед убитым капитаном.

2. Важной частью ситуации оказывается временно́е измерение: Швабрин «согласился ждать еще три дня; а коли через три дня за него не выду, так уж никакой пощады не будет» (с. 615).

3. Письмо попадает к Гриневу после некоторой ретардации: «Я взглянул и узнал нашего урядника. <…>.

– <…> только вчера воротился. У меня есть к вам письмецо.

– Где ж оно? – вскричал я <…>».

4. Реакция Гринева и задержанное решение: «Прочитав это письмо, я чуть с ума не сошел. Я пустился в город, без милосердия пришпоривая бедного моего коня. Дорогою придумывал я и то и другое для избавления бедной девушки и ничего не мог выдумать».

«Тимур и его команда»:

В повести Гайдара героиня также находится под покровительством героя – не только по личному его чувству (никак не педалированному в соответствии с поэтикой Гайдара и советской педагогикой), но и по чувству долга:

«– У тебя отец в армии? <…>

– Он командир.

– Значит, и ты находишься под нашей охраной и защитой тоже».

«Все в порядке, и никто от меня ничего не узнает» – это начало той линии, которая определяется служением Тимура Жене и всем осложнением его судьбы в связи с сокрытием этого (см. пункт 1 выше).

Позже героиня получает – с запозданием – две телеграммы о необходимости ее срочного, этой же ночью приезда в Москву для краткого свиданья с отцом (пункт 2). Поняв невозможность этого свидания, она близка к обмороку; ее отчаяние близко по силе к отчаянию Маши Мироновой:

«– Девочка, что с тобой? – хватая за плечо покачнувшуюся Женю, участливо спросил старик. – Ты плачешь? Может быть, я тебе чем-нибудь смогу помочь?

– Ах нет![304]304
  Несомненно старомодное восклицание. (Ср. в «Капитанской дочке»: «Ах, неправда!»)


[Закрыть] – сдерживая рыдания и убегая, ответила Женя. – Теперь уже мне не может помочь никто на свете».

Это – перенос силы эмоций с канвы пратекста (ср. в записке Маши Гриневу: «Не имею на земле ни родни, ни покровителей»).

Она обращается к Тимуру именно как к тому, кто всегда желал ей добра и кто всякому человеку готов помочь (пункт 1).

Сигнал от нее приходит также не без ретардации: собака тащит одеяло со спящего Тимура, он вскакивает, не понимая, в чем дело, затем слышит звон колокольчика (пункт 3).

Узнав про беду Женьки, он приходит в волнение («…по лицу пошли красноватые пятна. Он задышал часто и отрывисто»), тяжело переживая ее отчаяние («Ты плачешь. Не смей! Не надо! Я приду скоро…»), сначала он также не видит выхода: «Он стоит и кусает губы. – Поздно! Неужели ничего нельзя сделать? Нет! Поздно!» (пункт 4). Как и Гринев, он ничего не мог выдумать.

Вернемся к «Капитанской дочке»:

5. «Прискакав в город, я отправился прямо к генералу и опрометью к нему вбежал.

<…>Вероятно, вид мой поразил его; он заботливо осведомился о причине моего поспешного прихода.

<…>

– Что такое, батюшка? – спросил измученный старик. – Что я могу для тебя сделать? Говори».

Гринев дает разъяснения, предлагает свой план (очищение Белогорской крепости от мятежников).

Его слушатель – генерал, ранее, при первой встрече с Гриневым, описанный так: «Я застал его в саду. Он осматривал яблони, обнаженные дыханием осени, и с помощью старого садовника бережно их укутывал теплой соломой. Лицо его изображало спокойствие, здоровье и добродушие».

«Тимур и его команда»:

«Тимур постучался. Ему открыли.

– Ты к кому? – сухо и удивленно спросил его джентльмен.

– К вам, – ответил Тимур.

– Ко мне?»

Та же схема (пункт 5), что и в появлении Гринева в доме генерала. Но и первое появление «джентльмена» перед читателем повести Гайдара близко в вышеприведенной встрече в саду безмятежной старательностью описываемых занятий и «немецкой» дидактичностью реплик персонажа: «Пожилой джентльмен, <…>, сидел в своем саду и чинил стенные часы. <…> дедушка был терпелив. <…>

– Человек должен трудиться, – <…> наставительно произнес седой джентльмен <…>».

«Капитанская дочка»:

6. Генерал не позволяет Гриневу экспедиции в Белогорскую крепость. «Я потупил голову; отчаяние мною овладело. Вдруг мысль мелькнула в голове моей: в чем оная состояла, читатель увидит из следующей главы, как говорят старинные романисты».

Он находит решение, о котором читатель узнает далеко не сразу.

7. Гринев самовольно покидает Оренбург и отправляется к Пугачеву выручать дочь капитана Миронова – решение, рискованное для дворянина и офицера из-за необходимости сношения с преступниками.

8. «На полу, в крестьянском оборванном платье, сидела Марья Ивановна, бледная, худая, с растрепанными волосами. <…> Увидя меня, она вздрогнула и закричала. Что тогда со мною стало – не помню».

9. «Я почитаю тебя своею женою. <…> Мы поцеловались горячо, искренне <…>»

Они скачут на лошадях от места ее несчастий.

«Марья Ивановна глядела с задумчивостию то на меня, то на дорогу и, казалось, не успела еще опомниться и прийти в себя. Мы молчали. Сердца наши слишком были утомлены».

10. Самовольство вменено Гриневу в преступление.

11. «Слух о моем аресте поразил все мое семейство. <…> Батюшка не хотел верить, чтобы я мог быть замешан в гнусном бунте <…>. Старики успокоились <…>».

12. В цепи обвинений фигурируют уклончивое письмо старого генерала и донос Швабрина. Власть уверилась в вине Гринева. Вердикт вынесен. Решено сослать Гринева «в отдаленный край Сибири на вечное поселение». Уверился в вине сына после решения императрицы и потрясенный отец: «дворянину изменить своей присяге, соединиться с разбойниками, с убийцами, с беглыми холопами!.. Стыд и срам нашему роду!..»

13. «Марья Ивановна мучилась более всех. Будучи уверена, что я мог оправдаться, когда бы только захотел, она догадывалась об истине и почитала себя виновницею моего несчастия. Она скрывала от всех свои слезы и страдания и между тем непрестанно думала о средствах, как бы меня спасти».

14. Героиня едет в Петербург «подать просьбу государыне» и излагает ее неизвестной даме, встреченной ею в царскосельском саду:

«Неправда, ей-богу неправда! Я знаю все, я все вам расскажу. Он для одной меня подвергался всему, что постигло его».

15. Разобравшись в деле, императрица объявляет героине: «Дело ваше кончено. Я убеждена в невинности вашего жениха. Вот письмо, которое сами потрудитесь отвести к будущему свекру». Так происходит полная реабилитация героя.

16. «В тот же день Марья Ивановна, не полюбопытствовав взглянуть в Петербург, обратно поехала в деревню…»

17. «Вскоре потом Петр Андреевич женился на Марье Ивановне. Потомство их благоденствует…» Письмо Екатерины II к Гриневу-отцу висит в «одном из барских флигелей». «Оно писано к отцу Петра Андреевича и содержит оправдание его сына и похвалы уму и сердцу дочери капитана Миронова».

«Тимур и его команда»:

В тот момент, когда Тимур приходит к «джентльмену», читатель еще не знает, в чем его план (он соответствует пушкинскому «вдруг мысль мелькнула в голове моей»). В отличие от пушкинского генерала, гайдаровский джентльмен принял план Тимура (пункт 6).

Но более важный двойник генерала, так же, как у Пушкина, репрезентирующий власть, – дядя Тимура инженер Гараев.

«Спрашивать позволения было не у кого. Дядя ночевал в Москве. <…>. Да! Он знал – так делать было нельзя, но другого выхода не было. Сильным ударом он сшиб замок и вывел мотоцикл из сарая».

Тимур совершает серьезный проступок ради помощи героине (пункт 7).

«На чердаке на охапке соломы, охватив колени руками, сидела Женя» (пункт 8). Она в отчаянии, поскольку еще не представляет себе, чем ей может помочь Тимур.

«…Женя, садись. Вперед! В Москву!

Женя вскрикнула, что было у нее силы, обняла Тимура и поцеловала» (пункты 8, 9). Так инверсирована, но оставлена в той же тональности любовная сцена Маши Мироновой и Гринева («Она чувствовала, что судьба ее соединена была с моею» и т. п.) и обозначен их последующий путь к ее спасению.

Предвестия несправедливой оценки Тимура обществом и властью – в поверхностных впечатлениях дяди от его действий и неоднократных угрозах («Ты смотри! Я все замечаю. Дела у тебя, как я вижу, темные, и как бы я за них не отправил тебя назад, к матери»), в запрете Ольги сестре («Я запрещаю тебе разговаривать с этим мальчишкой»), в жалобе джентльмена: «Ваш племянник сделал вчера утром попытку ограбить наш дом».

Дядя сначала не верит возрастающим наветам джентльмена («Что?! <…> Мой Тимур хотел ваш дом ограбить? <…> все это, очевидно, недоразумение») и Ольги:

«– Он из компании хулигана Квакина. <…>

– Тимур!.. Гм… – Георгий смущенно кашлянул. – Разве он из компании? Он, кажется, не того… не очень…» (пункт 11).

Показана технология отождествления с шайкой: «Никто со стороны не подумал бы, что разговаривают враги, а не два теплых друга. И поэтому Ольга <…> спросила молочницу, кто этот мальчишка, который совещается о чем-то с хулиганом Квакиным.

– Не знаю <…> Наверное, такой же хулиган и безобразник <…>».

Рядом с Квакиным – значит, в его компании (читатели могли легко вспомнить технологию наветов и последующих арестов). Усилия по разграничению своей и квакинской компании («Мы не шайка и не банда, / Не ватага удальцов…») и стремление противостоять ей остаются не замеченными миром взрослых (дворян) – в отличие от самого «атамана», который видит суть коллизии.

Вскоре Ольгой вынесен без дополнительного анализа окончательный вердикт: «У тебя на шее пионерский галстук, но ты просто <…>негодяй» (пункт 12; сравним: «Императрица не может его простить. Он пристал к самозванцу не из невежества и легковерия, но как безнравственный и вредный негодяй». Пионерский галстук – эквивалент дворянского достоинства и долга).

Затем вынужден увериться в злонравии племянника Георгий: «Утром, не найдя дома ни Тимура, ни мотоцикла, вернувшийся с работы Георгий тут же решил отправить Тимура к матери («в отдаленный край на вечное поселение» в «Капитанской дочке). Он сел писать письмо…» – то есть донесение о его неблаговидном поведении. «В комнату вошел Тимур, и разгневанный Георгий стукнул кулаком по столу» (пункт 12).

Тема Жени и ее роли в судьбе Тимура нарастает с середины повести:

«– <…> На него за что-то из-за тебя сердит дядя.

В бешенстве топнула Женя ногой и, сжимая кулаки, вскричала:

– Вот так… ни за что… и пропадают люди!» (пункт 13).

В этой недетской фразе нельзя не увидеть уже прямой аллюзии на взрослый общественный быт.

Только высшая власть может понять и помочь. В случае с Тимуром – это отец («Папа, приезжай скорей!»). Встреча с отцом, которой так жаждет Женька, важна помимо эмоций тем, что для нее это единственная возможность реабилитации Тимура.

И, как Маша Миронова смело говорит о своем женихе (пункт 14) матушке-императрице (принимая ее за знатную даму, что не отменяет смелости), героиня Гайдара говорит с отцом (главным по чину среди взрослых): «Папа! <…> Ты никому не верь! Они ничего не знают! (в «Капитанской дочке»: «Неправда! Я знаю все <…>. – М. Ч.) Это Тимур – мой очень хороший товарищ». Тимур тоже ради нее подвергался всему, что незаслуженно постигло его (пункт 14).

«Отец встал и, не раздумывая, пожал Тимуру руку» (пункт 15).

Утром, покинув той же ночью столицу, как Маша Миронова Петербург, все трое оказываются вновь на даче (пункт 16).

В отличие от капитанской дочки, героине не приходится объясняться: отцу достаточно ее ручательства. Перед нами – доверие между людьми в его чистом виде, то, которым Пушкин оснащает лишь отношения между Пугачевым и Гриневым.

Только вслед (не ранее) за кратким контактом Женьки с ее отцом тема переходит на второй уровень власти: Ольга объясняется с находящимся на том же уровне дядей Тимура: «Тише! – сказала Ольга. – Ни кричать, ни стучать не надо. Тимур не виноват. Виноваты вы, да и я тоже» (пункт 15). Подчеркнем, что именно на этом уровне становится необходимым выяснение: «Оля, расскажи человеку все толком» (этот рассказ выполняет функцию «письма будущему свекру» в «Капитанской дочке»).

Повесть Гайдара несет в себе невольное воспоминание о прежнем состоянии России, запечатленном литературой. Благородные отношения между людьми, устанавливаемые Тимуром, базируются не на очищенных от наносного советских ценностях – показано, как в самом младшем поколении идет подспудная реставрация ценностей досоветской России, которая тут же присутствует в виде музейного экспоната – старого «джентльмена» Колокольчикова, невозможного в качестве положительного персонажа несколькими годами ранее; преображение музейности в актуальность происходит тут же в пространстве повести.

Это – ностальгия, подобная той, что выражалась в позднесоветском обществе в культе декабристов[305]305
  Провозвещенном, впрочем, еще ранее, в 1944 г., в стихотворении Н. Коржавина «Зависть» («Но никто нас не вызовет / На Сенатскую площадь»).


[Закрыть].

Каждый эпизод мальчишеского противостояния историзован.

«– Михаила Квакина ко мне, – попросил Тимур.

Подвели Квакина.

– Готово? – спросил Тимур.

– Все готово».

Это – сцена расправы Пугачева в Белогорской крепости: «Меня снова провели к Пугачеву и поставили перед ним на колени» – роль прощающего Пугачева играет Тимур и в другом ключе:

«– Ступай, – сказал тогда Тимур Квакину. (Слог повествования приобретает некую эпическую окраску. – М. Ч.) – Ты смешон. Ты никому не страшен и не нужен.

Ожидая, что его будут бить, ничего не понимая, Квакин стоял, опустив голову».

Тимур творит суд и расправу в соответствии со своими представлениями о законах общественной жизни и о способах обезвреживания преступников в идеально устроенном обществе.

«– Отопри ребят, – хмуро попросил он. – Или посади меня вместе с ними.

– Нет, – отказался Тимур, – теперь все кончено. Ни им с тобою, ни тебе с ними больше делать нечего».

Бьют часы истории. Наведен порядок. Судьба Квакина и Фигуры символизирует временность неправой самозваной власти. У Квакина, как и у Пугачева, своя судьба. Он пленник своей роли. Но он понимает судьбу барича. Член некоего сословия (повторим, пионерский галстук – как красный дворянский околыш), Тимур в то же время, в отличие от Ольги и Георгия, знающих, как надо, такой же деятельный герой, как Гринев, и так же, как он, сам формирует обстоятельства, а не приспосабливается к ним[306]306
  «“Капитанская дочка” была как открытием политической ситуации, которой будет суждено повторяться в русской истории, так и испытанием возможностей, как тоже урок на будущее, человеческого сопротивления политической ситуации» (Сурат И. Бочаров С. Пушкин. Краткий очерк жизни и творчества. М., 2002. С. 177).


[Закрыть]. Он, в сущности, человек не своего времени, с личным, индивидуальным кодексом чести (что уже совершенно противоречило общественному обиходу и принятым для всех публичным правилам), отсылающим в неясные дали российской истории. Он сообразует свои поступки, выламывающиеся за рамки принятого (сбивает замок с сарая, выводит чужой, в сущности, мотоцикл), только со своим внутренним нравственным чувством. Формирование такого героя в рамках печатной литературы служит для нас еще одним свидетельством исчерпанности к началу 40-х годов того, что мы назвали первым циклом литературного развития советского времени.

Один из главных вопросов в «Тимуре и его команде» – путь восстановления правды. Как соотносится с этой задачей государство? Перед нами – незримая вертикаль, на которой зиждется монархическое устройство. Средний пласт власти не в силах самостоятельно следовать справедливости, правильно рассудит дело только тот, кто находится в соответствующем чине, причем военном. В повести нет и следов партийной власти (как нет и упоминаний Сталина. От этих упоминаний не один Гайдар, видимо, спасался в эти именно годы, уйдя в детскую литературу). Все верхнее ассоциируется с военным, все государственное – с назревающей войной, с непреложностью участия в ней, защиты отечества (подобно тому, как все действие «Капитанской дочки» связано с военными действиями). Это – военная империя в ее расцвете; провозвещается возможность идиллии в ее рамках (подобно тому, как идиллией завершаются злоключения Гринева и капитанской дочки), возможность обретения покоя. Поиски покоя стали одним из слагаемых поэтики подставных проблем[307]307
  Подробнее об этом см. в нашей статье «Сквозь звезды к терниям» (Чудакова М. О. Избранные работы. Т. 1. Литература советского прошлого. М., 2001. С. 350–351).


[Закрыть].

Вспоминал ли сам Гайдар о «Капитанской дочке», работая над повестью? Вряд ли вспоминал, но несомненно помнил[308]308
  Как помнил М. Булгаков сон Татьяны из «Евгения Онегина», сочиняя сцену Воланда, Маргариты и Мастера, и «Капитанскую дочку», мучительно осмысляя свои отношения со Сталиным (об этом: Чудакова М. О. Пушкин у Булгакова и «соблазн классики» // Лотмановский сборник. Вып. 1. М., 1995. С. 538–567).


[Закрыть]. Это та «таинственная сила генетической литературной памяти», о которой пишет С. Бочаров[309]309
  Сюжеты русской литературы: Вступительные слова // Бочаров С. Сюжеты русской литературы. М., 1999. С. 8.


[Закрыть], кстати напоминая статьи А. Л. Бема, трактующие феномен «припоминания»[310]310
  «Нет сомнения, что Достоевский, может быть и сам того не сознавая, при художественном воплощении сцены в Скворешниках, закончившей так трагически роман Ставрогина с Лизой, был во власти литературных припоминаний сходной сцены ночного свидания Германа и Лизы. Ему не могла не врезаться в память картина ожидания Лизой после возвращения с бала прихода запоздавшего Германа» (Бем А. Л. Сумерки героя: Этюд к работе «Отражение “Пиковой дамы”» в творчестве Достоевского» // А. Л. Бем. Исследования. Письма о литературе / Сост. С. Г. Бочаров. М., 2001. С. 104 (курсив наш. – М. Ч.).


[Закрыть], но двигаясь с осторожностью далее и говоря о «процессе сохранения, возделывания и передачи творческой памяти и ее преобразования в путь большой литературы»[311]311
  Бочаров С. Сюжеты русской литературы. С. 9.


[Закрыть].

Заключая наши рассуждения о повести 1940 года в ее отношении к «Капитанской дочке», не сочтем неуместным напомнить слова Гоголя: «Сравнительно с “Капитанской дочкой” все наши романы и повести кажутся приторной размазней. Чистота и безыскусственность взошли в ней на такую высокую ступень, что сама действительность кажется перед нею искусственною и карикатурною»[312]312
  Гоголь Н. В. Полн. собр. соч.: В 14 т. Т. 8. М., 1952. С. 384.


[Закрыть]. Что-то близкое можно было бы сказать о повести Гайдара на фоне современной ему отечественной литературы.

Три «советских» нобелевских лауреата

Первая публикация: Чудакова М. Новые работы: 2003–2006. М.: Время, 2007

1

Из пяти русских писателей, получивших Нобелевские премии по литературе, двое были эмигрантами – Бунин и Бродский, трое – Пастернак (премия 1958 г.), Шолохов (1965 г.), Солженицын (1970 г.) – стали лауреатами, живя и работая в Советском Союзе.

Из последних трех награждений только одно было принято властью, так сказать, узаконено в советском обиходе как «правильное».

Биографически все лауреаты принадлежат к трем разным поколениям: 1890-х годов (к нему мы относим родившихся в 1889–1899 годах – это первое поколение писателей советского времени, принявшее на себя историческое бремя 1920—1930-х годов, к нему примыкают и многие из тех, кто родились в 1860—1880-х); 1900-х – второе поколение (родившиеся в 1900—1910-х) и 1910-х годов – третье поколение (родившиеся в 1911–1926 годах).

Отнесенные нами к первому поколению в начале века принадлежали к разным литературным, да и социальным группам. События 1914–1917 годов произвели перераспределение. Выдвинулся вперед и стал главным один биографический, даже антропологический признак – все эти писатели встретили роковые события XX века (начиная с 1914 года) во взрослом, сознательном возрасте и, следовательно, не просто жили в России, ставшей советской, а остались в ней, то есть сделали выбор. Это знал про себя каждый из них, и знала про них власть. Никогда не вынесенное в поле свободного обсуждения обстоятельство (в послеоктябрьскую литературу оно вошло только в двух стихотворениях Ахматовой) невидимой, но важной нитью вплелось во взаимоотношения этого литературного поколения с властью.

Большинство этих литераторов получило известность до обеих революций 1917 года; им пришлось резко менять, чаще – ломать свою работу в советское время (некоторые, однако, могли бы с полным правом называть себя «рожденными Октябрем» (официальная метафора советских лет здесь адекватна, независимо от отношения официоза к каждому из этих писателей и их к нему): М. Булгаков, М. Зощенко, Ф. Гладков, Б. Житков, С. Маршак). Пастернак не только был писателем этого именно поколения, но не раз зафиксировал свою принадлежность к некоей среде («Я говорю про всю среду, / С которой я имел в виду / Сойти со сцены, и сойду…»)[313]313
  Единство поколения невольно стало очевидным, когда в 1989–1992 гг. «кучно», как выразился А. Солженицын (Награды Михаилу Булгакову при жизни и посмертно // Новый мир. 2004. № 12. С. 124), прошли столетние юбилеи Ахматовой, Пастернака, Мандельштама, Булгакова и Цветаевой.


[Закрыть]. Четверо покончили с собой; не менее чем у двадцати из наиболее известных писателей этого поколения одни и те же годы смерти – их творческий (а вслед за тем и жизненный) путь был насильственно оборван в 1937–1942 годах.

Писатели второго поколения по возрасту уже не принадлежали к тем, кто мог осознанно сделать в 1918–1922 годах свой выбор. Они в этой новой, послеоктябрьской России не остались, а жили с детства или отрочества, для них она была данность. Это литературное поколение не приходило к признанию основ нового мира (чем занимались два десятилетия литераторы первого поколения), а исходило из него.

Второе поколение застало стереотипы литературы сложившимися. И если предыдущее сделало своей главной темой рефлексию над тем, «что случилось», и над выбором своего места в резко изменившемся мире, то ровесникам века была предъявлена задача укрепления и возвышения нового мира. Структурирующей чертой этого поколения было то, что печатный дебют его представителей пришелся на начало 30-х и литературная известность – на середину этого десятилетия; почти сразу вслед за нею часть этого поколения (как и первого) погибла в расстрельных подвалах и лагерях[314]314
  Подробнее об этом поколении на примере Твардовского см. в нашей статье «“Военное” стихотворение Симонова “Жди меня…” (июль 1941) в литературном процессе советского времени» в настоящем издании.


[Закрыть]; малая часть вышла на свободу, безвинно отсидев.

Шолохов, календарно входивший во второе поколение, романом «Тихий Дон» литературно из него полностью выпал (среди прочего тем, что получил известность уже в конце 20-х, а его роман перекликался с будущими «Доктором Живаго» и «Красным Колесом»), а «Поднятой целиной» заново в него втянулся (пролагая дорогу «Стране Муравии» Твардовского).

Структурирующей особенностью жизни и творчества третьего поколения оказалась Вторая мировая война, которая пришлась на призывной возраст тех, кто вошел в это поколение, и стала главным фактом их биографии, прорезавшим или перерезавшим ее. Одни литераторы погибли на фронте (как ровесники и почти ровесники Солженицына Павел Коган и Михаил Кульчицкий), другие прошли войну от начала до конца и изменили за эти годы взгляд на свою страну.

Общей чертой было задержанное вхождение в литературный процесс. Временем литературной известности для многих становятся только годы оттепели (вторая половина 1950-х – начало 1960-х) – А. Володин, В. Дудинцев, Б. Окуджава, Д. Самойлов, Б. Слуцкий и А. Солженицын, формировавшийся внутри этого поколения, но вырвавшийся за его пределы.

И творчество, и биографии трех столь разных «советских» нобелевских лауреатов в контексте их места и времени (Бунин – вне этого контекста, а Бродский связан с ним больше биографически, чем творчески) оказались причудливо переплетены и почти принуждают рассмотреть «бесконтактное» столкновение всех троих на входе в Нобелевский комитет.