Текст книги "Егор. Биографический роман. Книжка для смышленых людей от десяти до шестнадцати лет"

20. Как Егорка плыл с мамой из Гаваны через всю Атлантику

Телеграмма Тимура Гайдара матери в Москву: «Рида Егор отплыли Гаваны 20 мая на танкере “Федор Полетаев” прибудут Одессу примерно пятого июня…»

Из рукописи книги Ариадны Павловны Бажовой-Гайдар: «Уходили мы из Гаваны поздно вечером. Вот уже все провожающие покинули палубу, мы отдали концы, и наш красавец танкер тронулся в дальний путь… Памятник Хосе Марти прощально помигал нам своими верхними предупредительными огнями…А танкер идет все дальше. Вот уже проплыли “Гаван Либро”, здание Фокса, наш дом, наш бывший дом. Ведь мы, очевидно, уезжаем из Гаваны навсегда… Куба стала частью нас самих, нашей жизни. Гавана вошла в нее большим и важным куском.

Вот уже и скрылся факел нефтеперегонного завода, факел – символ пылающего острова… Танкер вышел во Флоридский пролив. Можно было подождать немного, не ложиться спать и посмотреть на огни Майями, мы должны были проходить близко от берегов Флориды. Но нам с Егором это казалось предательством по отношению к Кубе. Нам не хотелось заслонить память о Гаванских огнях другими, вражескими огнями. Поэтому мы отправились спать и не видели, как над нами кружили самолеты-разведчики, как нас сопровождали подводные лодки. Мы спали и видели во сне Гавану. Разница только в том, что я видела Гавану мирную, а Егор – военную. Идут будто бы по улицам танки. В первом стоит Рауль Кастро, а во втором – Егор, и вокруг стрельба, батареи бьют, а громче всех та, которая совсем близко возле нашего дома. Вражеские самолеты падают, корабли тонут, а из-под воды вдруг выныривает подводная лодка, и на ней стоит Егоркин папа и говорит:

– Спи, Егор, спокойно. С Кубой ничего не случится. Видишь, сколько людей вышло на ее защиту?

Егорка смотрит в ту сторону, куда показывает отец, и видит бесконечное море голов…»

Итак, восьмилетний Егор, мечтающий стать моряком, пустился в плавание через Атлантику… И не на пассажирскому судне, а на танкере, где ни одного бездельника-пассажира, где все при деле, а пассажиров только двое – он да мама. Мог ли он в этой ситуации остаться на правах пассажира и упустить единственный в своем роде шанс?!

«Утром началась для нас новая, корабельная жизнь. Егор получил должность на корабле. Его назначили капитанским впередсмотрящим. И теперь он занят с утра до вечера. У него есть даже персональный бинокль и много друзей. Он встает в 6 утра и сообщает мне:

– Я ухожу со старшим механиком в машинное отделение. Будь готова к завтраку, я за тобой зайду.

После завтрака он говорит:

– Я иду с капитаном на мостик. Приду к обеду.

И так весь день.

К вечеру он едва доносит ноги до кровати и засыпает, еще не успев положить голову на подушку. Хорошо, что есть еще адмиральский час!

Идем мы с Кубы не на обычном пассажирском корабле, а на новом замечательном красавце танкере… Судно отвезло на Кубу нефть и теперь возвращается в Одессу.

Танкер построен в Италии в генуэзской судостроительной верфи “Ансальдо” и спущен на воду совсем недавно. Он совершает свой первый рейс.

…Вот уже десятый день мы идем по водам Атлантики – 57 членов экипажа и два пассажира, Егор и я. Ничего, кроме неба и моря, моря и неба. То и другое временами начинает стремительно сближаться. Тогда все предметы теряют свою устойчивость и ползут в разных направлениях. За это время нам повстречались лишь четыре судна, да на траверзе Азорских островов я видела четырех чаек. Скоро Гибралтар, там станет интересней, а у Егора прибавится работы – встречных кораблей будет много.

Кажется, Егор уже делал на судне все! Стоял с капитаном на мостике, вел корабль, отдежурил как-то две вахты подряд, прокладывал курс, был диктором судового радио, чистил “медяшку”, лазал в машину, принимал участие во всех концертах, писал в стенную газету.

Только сейчас я услышала по судовому радио серьезный и чуть взволнованный голос Егора:

– Внимание! Сегодня день технической учебы. Палубной и машинной командам собраться по своим местам… Повторяю…

В прошлую среду, возвратившись после очередного занятия, он стремительно бросился к шкафу и вытащил всю нашу обувь.

– Эти туфли надевать нельзя, – сказал он. – У них железные каблуки.

И потом долго возился, пытаясь при помощи ножа сковырнуть со своих туфель железные подковки.

Я поняла – занятие было посвящено пожарам. Пожар на танкере может возникнуть очень легко.

– Но ведь мы сейчас идем без нефти, – попыталась я остановить его бурную деятельность.

– А газы? Ты разве не знаешь, что это такое?

Я не знала. И Егор объяснил мне все, что он узнал на занятиях. Мне это тоже было полезно и интересно.

Теперь Егор с нетерпением ждет, когда будет учеба: “человек за бортом”. Тогда, может быть, даже спустят на воду замечательные, закрытые бронированные шлюпки, которые, как в сказке, и в воде не тонут, и в огне не горят.

Теперь он меня тренирует на знание команды и судовой роли каждого.

– Я ухожу со вторым штурманом, – говорит Егор.

– Подожди, какой это второй штурман?..

– Ма-м-м-а! – гневно восклицает Егор. – Я тебе уже сто раз показывал и говорил… Он несет вахту с 12 до четырех часов дня.

В столовой за обедом он меня спрашивает:

– Мама, кто вошел?

– Второй штурман, – отвечаю я без запинки. – Он несет вахту с 12 до четырех…

Так постепенно я тоже все усвоила. Только никак не могла запомнить трудное название “донкерман”. Это тот, кто заведует насосами, и, по словам Егора, это очень важная должность. Но к концу пути я и с этим справилась…»

Так плыли они 19 суток.

И оказались наконец в поезде Одесса – Москва.

А из Москвы Егоркина мама торопилась в Свердловск – к своей маме и старшему сыну Никите Бажову, сдававшему в то лето выпускные экзамены…

21. 1964–1965. Снова Москва. Споры о хозрасчете

Письма Тимура Гайдара

15 июня 1964 года в письме к жене, только что добравшейся до Москвы (выделяю курсивом фразы, на которые нужно обратить особое внимание): «…На Кубе установилась какая-то нехорошая тишина. Это не тишина угрозы, не “затишье перед бурей”. Это тишина паузы, остановки. Все замедлилось, затормозилось. Ничего не предпринимается, не решается, ничего не происходит. Но самолет, сбавив скорость, начинает терять высоту. С революциями происходит то же самое».

В июле 1964-го он напишет жене уже в Свердловск: «…А я не могу работать. Что-то сломалось внутри. Раздражение захлестывает. Простые слова никак не складываются в простые фразы. Я не вижу положительных процессов развития. У меня ощущение, что все стоит на месте, а значит, пятится назад. Мысль о простейшей информационной заметке вызывает в душе ужас.

Народ разъезжается…

…Без вас, без работы, без друзей, с ощущением долга перед редакцией, по которому я не в состоянии платить, чувствую себя запертым в мышеловке. Захлопнутым.

… И растет во мне чувство, что между нами лежат не только тысячи километров, но и десятки, сотни лет, что я отстал от людей, попал в другую эпоху и никакими самолетами это расстояние не перекроешь. Как у отца: “Все прошло. Лишь горят пожарища, слышны грохоты взрывов вдали. Все ушли от Гайдара товарищи. Дальше, дальше вперед ушли…”

…Ругаю себя сам и за то, что так поверил редакции, и за то, что впервые поддался на удочку майямской пропаганды».

Что значит – «попал в другую эпоху»?

Вот что. Он уехал из своей страны на пике Оттепели (1954–1962). Я пишу это слово с большой буквы – как название короткой, но важной, имевшей отдаленные последствия эпоха (сравним – Реставрация во Франции и проч.).

Главным ее двигателем стал доклад первого секретаря ЦК КПСС Хрущева на XX съезде партии в 1956 году. Открылись самые настоящие, как в страшных сказках про Людоеда или Синюю Бороду, злодейства Сталина.

Из личных воспоминаний. Я была на втором курсе, когда наш филологический факультет в несколько приемов собирали в самой большой аудитории «старого» МГУ на Моховой – Коммунистической – для прослушивания текста доклада. Секретарь партбюро факультета объявил суровым тоном:

– …Будет оглашен документ ЦК КПСС. Обсуждению не подлежит!

И по всей нашей студенческой массе прокатился недовольный шумок: «У-у-у-у…»

…Только через несколько лет я поняла, что это и стало чертой нового, послесталинского времени – при Сталине скорей всего никто не решился бы обнаружить своего недовольства.

Я вошла в аудиторию одним человеком – а через три с лишним часа вышла другим. В глубинах моего сознания пылала такая фраза: «Никогда!.. Никогда больше я не пойду за идеей, которая требует миллионов убитых!..»

Казалось, что покончено навсегда не только с его злодействами, но и вообще с атмосферой сталинской эпохи.

Весь дружеский круг Тимура Гайдара, шире – вся московская интеллигентская среда охвачена надеждами на обновление страны, на смягчение режима.

Это настроение скоро станет важной частью семейной атмосферы, в которой идет жизнь подрастающего Егора.

Летом 1963 года Гайдары в отпуске в Москве. И все трое читают опубликованный прошлой осенью «Один день Ивана Денисовича». Повесть нового, неведомого автора, рязанского учителя математики Солженицына о советских лагерях. Верней, о том, какой значительной и притом усиленно скрываемой от всех частью советской жизни были сталинские лагеря, покрывавшие огромные пространства страны.

Повесть напечатана в «Новом мире», всем доступном журнале, – и ее читают, не веря своим привычным к слепой машинописи Самиздата глазам!

Казалось – в жизни страны наступил перелом…

На Кубе – по истечении двух первых лет, окрашенных эмоцией победителей, – Тимур Гайдар оказался отброшенным в СССР до Оттепели. Выделенные нами строки в его письме говорят об оценке ситуации – на Кубе строят тот самый социализм, который давно не удовлетворяет близкую Тимуру Гайдару московскую интеллигентскую среду.

Его настроение усугублялось тем, что он остался в Гаване один, без семьи. Только потому, что в Майами – центре кубинской эмиграции – очень активно говорилось о близящемся вторжении на Кубу. И Тимур Гайдар попался на эту «удочку» и решил отправить своих в Москву от греха подальше: и ему, и его жене хватило Карибского кризиса…

К тому же он поверил обещаниям своей редакции, что ему скоро пришлют замену и можно будет вернуться наконец в Москву: в мае он пишет матери, что он здесь – только на месяца два-три…

А дома набирало силу лето. То самое российское лето, о котором сказано Пушкиным:

 
Ах, наше северное лето —
Карикатура южных зим!
 

После палящего или душно-влажного кубинского климата его близкие отдыхали.

Егор жил у бабушки Валентины Александровны в любимом им бажовском доме, в котором было четыре печки. Там огород, большой сад. «Я углублялся в этот сад, получал бездну удовольствия», – вспомнит Егор много лет спустя.

А осенью 1964 года он пошел в школу – теперь уже московскую.

Интервью «Газете», 2003 год:

«– А одноклассники как к вам относились?

– Вы знаете, кто твой дед, интересно первые три недели, а дальше возникают нормальные мальчишеские взаимоотношения. Кому какое дело, у кого какой дед. Интересно, кто сколько подтягивается, отжимается, кто кому может в морду дать и кто как в шахматы играет.

– Вы в детстве дрались?

– Нет, я был спокойный молодой человек… Довольно сильный, занимался плаванием, немножко боксом и карате, что избавляло меня от необходимости быть агрессивным. Чего мне задираться? Это же идиотизм. У меня были со всеми нормальные отношения.

– Вы всегда были очень правильным ребенком?»

Он рассказывал про одну «страшную, просто немыслимую провинность», совершенную им в восемь лет.

«Перед нами поставили задачу сбора макулатуры. Я с большим октябрятским энтузиазмом принялся за решение этой задачи, мы ходили нашим звеном по квартирам, собирали макулатуру. Потом я пришел к себе, спросил у нашей домработницы, нет ли у нас ненужных бумаг. Она говорит: “Посмотри, сколько всего тут есть!” Я сдал “ненужные” бумаги, а потом выяснилось, что это был кубинский архив отца…

Мои родители бегали туда, забирали его обратно. Ну, ничего, даже это мне сошло с рук.

– У вас всегда были домработницы?

– Нет, конечно, это была последняя____Те времена, когда в Москве были еще домработницы, шел поток людей из деревни в город – самое начало 60-х годов. А потом они исчезли. И все хозяйство вела моя мама. Хотя никогда не была домохозяйкой, она профессор-историк…»

22. Круг отцовских друзей

 
…Замыслы неистовых хирургов
И размах заплечных мастеров…
 

Максимилиан Волошин

 
Когда устаю, начинаю жалеть я
О том, что рожден и живу в лихолетье.
Что годы потрачены на постиженье
Того, что должно быть
Понятно с рожденья.
А если б со мной не случилось такое,
Я мог бы, наверно, постигнуть другое,
Что более важно и более ценно…
 

Наум Коржавин. По ком звонит колокол, 1959

Наконец и отец возвращается с Кубы.

«У нас открытый дом, много гостей, приходят друзья отца: писатели, поэты, журналисты, военные» (Е. Гайдар, 1996).

В этом доме часто бывают поэты – Ярослав Смеляков, Давид Самойлов, Юрий Левитанский, Григорий Поженян, писатель Даниил Гранин, журналисты – Егор Яковлев и Лен Карпинский. Это те, кого назовут потом «шестидесятники» (я расскажу о них подробней в отдельной главе).

Их сближает многое. Они ненавидят Сталина, больше других зная о его страшных преступлениях. У большинства из них на Лубянке и в лагерях погибли родители. Лен Карпинский – единственный сын Вячеслава Карпинского, близкого друга Ленина в швейцарской эмиграции и в последующие годы, редактора газеты «Беднота». (Понятно, что и необычное имя «Лен» – сокращенное «Ленин».) Только много позже друзья узнают, что Лен – не сын его, а усыновленный внук: оба родителя его убиты Сталиным в годы Большого Террора. Таких случаев было несколько – убивая близких, Сталин милостиво позволял большевикам с дореволюционным стажем не отдавать внуков в детдом (у «простых» дедушек и бабушек их отбирали насильно).

Ярослав Смеляков сам побывал в сталинских лагерях трижды – до войны и после.

.. Один из близко знавших Лена Карпинского, философ и просто замечательный мыслитель Александр Пятигорский, в одном из последних интервью дает яркий очерк его личности. Он называет его «агрессивно порядочным» человеком. «Это был человек, который совершенно со слезами и с горечью переживал упадок советского строя, являющийся следствием морального упадка России».

Вообще все «шестидесятники» продолжают верить, что Октябрь 1917 года – правильное дело. Просто Сталин испортил, замазал кровью ленинские хорошие идеи.

Они не могут отвернуться от этих идей – ведь им искренне преданы были их отцы, погибшие мученической смертью. Доклад Хрущева на XX съезде вернул доброе имя их отцам и социальный статус им самим – многие получили достаточно высокие партийные должности и надеялись, что эти должности станут рычагами в обновлении страны…

Все они верят, что революция – это вообще хорошо. Но в частности… В каждом конкретном случае… Тут, как говорится, возникают вопросы.

Вот поэтому у Тимура Гайдара – сложные, не однолинейные воспоминания о Кубе.

В 1967 году отец Егора пишет небольшую книгу: «Из Гаваны по телефону» – о своей корреспондентской работе на Кубе.

В начале книги – первые сведения и впечатления: «Моя первая встреча с Кубой состоялась 11 апреля 1961 года под вечер… Очень много красивых девушек и женщин. Матово-белые, чуть смугловатые, смуглые, коричневые лица. Прически сложны и законченны. Одеты или в затянутые с большим вырезом платья, или в форму: зеленые брюки, голубые с погончиками рубашки и на широком брезентовом простроченном поясе в открытой кобуре пистолет».

Под самый конец книги появляются знаки давно усложнившегося его отношения к кубинской революции.

«Поначалу на Кубе все мне кажется довольно простым. Все прорисовано жестко, контрастно, как на схеме. Друзья и враги. Достижения и неудачи…»

Осторожно подыскивает корреспондент «Правды» «проходные» (способные пройти цензуру) слова о Кубе, прибегает к полунамекам. Подчеркну: в эти годы публичное отношение к Острову Свободы советской власти (про внутрикабинетное, внутриаппаратное не говорим) не допускает полутонов и недоговоренностей – только патетические, восторженные слова. Так что уверена – Тимур Гайдар считал, что ему удалось передать свои сомнения относительно кубинского эксперимента – хотя на сегодняшний взгляд они практически неразличимы в его осторожных формулировках. Это и был язык времени – скованный подцензурный язык.

«В этой жесткости есть своя логика, своя правда.

Пройдет немало времени, произойдет множество событий. Ошибаясь и учась на ошибках, Куба будет нащупывать пути развития своей экономики. Минуют тревожные дни карибского кризиса. Прошумит над островом циклон “Флора”… Я буду влюблен в Кубу, потом начну огорчаться и даже раздражаться».

Правда, ни слова о том, на что именно раздражаться, – это раздражение замечал и семилетний Егор, но не мог понимать; об этом писал Тимур Гайдар в 1964 году жене – нет «положительных процессов развития. У меня ощущение, что все стоит на месте, а значит пятится назад…».

Важны последние страницы книги, нескрываемо самокритичные.

«Перечитывая оригиналы своих гаванских корреспонденций, я вдруг с грустным удивлением обнаружил, что не одна, не две, а целых три заканчиваются одинаковой фразой, сообщающей, что сейчас поет вся Куба.

…Я выложил все корреспонденции на стол, целый ворох бумаги, и перечитал с надеждой, что из этого составится книга. Мне стало грустно. Лишившись злободневности, они потеряли право на жизнь. Одни показались выспренними, другие – поверхностными. Почти из каждой выпирали ненужные эпитеты: Гавана – “солнечная”, солнце – “палящее”, решимость – “непреклонная”, отпор – “решительный”».

Вот это уже – теплее, теплее… Здесь уже речь пошла о привычной советской риторике, о советизмах («решительный отпор» империалистам – это уж точно советизм, то есть фрагмент советского публичного языка).

«Конечно, во многом была виновата спешка…

Но дело не только в спешке. Болезнь эпитетов поражает почти каждого приехавшего на Кубу журналиста. Здесь все так ярко, броско, красочно. И солнце здесь в самом деле палящее. И Гавана взаправду солнечная. И решимость, без сомнения, непреклонная.

В этой атмосфере невольно начинаешь декламировать, а не говорить…Конечно, я не отказываюсь от своих корреспонденций. Я писал так, как видел, как понимал, как чувствовал. Но пусть они останутся в подшивке.

.. Вот почему 1 мая 1961 года заканчивается эта книга».

* * *

Осенью 1964 года сотоварищи Хрущева по власти, воспользовавшись тем, что он в отпуске на юге и не сможет организовать себе поддержку, сняли его с поста Первого секретаря ЦК КПСС. В Москву из отпуска Хрущев прилетел уже пенсионером.

Естественно, публично ничего не объяснили. Но дело-то было главным образом в том, что Хрущев, рассказав на XX съезде о злодействах Сталина и неправосудных расстрелах известнейших людей (этот переломный в нашей истории доклад он делал как раз в те дни, когда родился на свет Егорка), собирался копать дальше…

Это никому из стоявших у власти не улыбалось. Они знали, что в преступлениях сталинских лет замешаны все, кто обладал в те годы хотя бы маленькой властью (был, например, секретарем районного комитета правящей партии). Не в последнюю очередь и сам Хрущев. Но он явно решил в те годы по-русски рвануть рубаху на груди – не пощадить и себя…

А вокруг него в тот момент больше оказалось таких, кто не хотели ни разоблачений, ни покаяний. Они хотели – как в русских сказках – жить-поживать да добра наживать. И это у них очень хорошо получалось.

С презрением относятся шестидесятники к ставшему после Хрущева во главе партии и страны, ничем себя до этого не прославившему Брежневу.

Однако – «объявлена косыгинская экономическая реформа. Отец и гости ее приветствуют, она, по их словам, дает надежду на лучшее. Никто не ставит под сомнение социализм, речь идет о сталинских деформациях и их исправлении. Постепенно кое-что из сказанного начинаю понимать» (Е. Гайдар, 1996).

Егору девять с половиной лет.

* * *

…Дома вновь шелестят листы папиросной бумаги: мама и папа читают Солженицына. С началом брежневской эпохи его печатание остановлено («Один день Ивана Денисовича», попавший в печать, необъявленно признан ошибкой Хрущева). Пущены в Самиздат оставшиеся неопубликованными в советской печати романы «Раковый корпус», «В круге первом», «Август Четырнадцатого». Эти сочинения горячо обсуждаются друзьями Тимура. Все они – члены правящей партии, хотя все время конфликтуют с ее руководителями. Они верят, что можно многое улучшить, что можно построить в их стране «правильный» социализм.

«Мне разрешают оставаться в комнате, слушать взрослый разговор, но ни в коем случае в него не встревать. Бурные споры о хозрасчете, рынке, рыночном социализме, необходимости экономических реформ, политических свобод» (Е. Гайдар, 1996).

* * *

Что касается хозрасчета – как раз за два с лишним года до этих споров за столом у Тимура Гайдара, 1 марта 1963 года, начал свой эксперимент Иван Худенко.

До этого он был крупным финансовым работником в ранге замминистра. Но оставил комфортабельный кабинет и отправился в степи Казахстана – тогда это одна из республик СССР. Там хотел он провести в совхозах свой эксперимент.

План его очень простой: ввести систему полного хозрасчета (самоокупаемости) и хозяйственной самостоятельности. А зарплату платить так – не за выход на работу (сколько дней выходил – за столько получил), а за результат.

И результаты, само собой, не замедлили сказаться. Потому что незачем придумывать велосипед, когда на нем весь мир давно разъезжает по ухоженным дорогам. Так работать выгодней – и всем это (кроме нас) давно было известно.

Вместо отделений и бригад Худенко организовал 17 звеньев. Управленческий аппарат он сократил со 132-х человек до… двух: управляющий (он же главный агроном) и экономист-бухгалтер.

А вообще работников раньше было 830. Теперь вместо них стало 67 механизаторов, и точка.

На девяти токах до него работало (на обмолоте зерна) 500–600 человек. Худенко сделал три механизированных тока, их обслуживали 12 человек.

За год (1963-й) производство зерна выросло почти в три раза, производительность труда – в 20 раз…

Для страны, которая как раз в те самые годы начала не вывозить, а – на смех курам – ввозить зерно, это был поразительный результат.

Почему – «на смех курам»? Да потому что до революции 1917 года Россия считалась главной житницей мира! Она, конечно, вывозила свое зерно! И кормила хлебом полмира… А в 1963-м стали ввозить. Причем тайно. Конечно, тайно только от своих сограждан – потому что свободные СМИ во всем мире и не думали об этом молчать! И ввозили до самого конца советской власти…

Один из занимавшихся ввозом зерна непосредственно, рассказывая мне об этом уже в годы Перестройки, все время употреблял слово «экспорт», то есть вывоз, продажа за границу. Наконец я решила осторожно спросить – почему он говорит «экспорт», ведь речь идет об «импорте», то есть ввозе, покупке нашей страной зерна за границей?..

Мой собеседник воскликнул:

– Ох, это я по привычке!.. У нас вместо «импорт» предписано было говорить «экспорт». И таблички на кабинетах висели: «Начальник отдела экспорта».

…Себестоимость зерна у Худенко уменьшилась в четыре раза. Прибыль на одного работника выросла в семь раз. А зарплата – в четыре раза.

Он доказал с цифрами в руках, что введение его системы позволит увеличить объем сельскохозяйственного производства – в четыре раза, а число работников, занятых в сельском хозяйстве СССР, – уменьшить с тридцати миллионов до четырех! Как, собственно, во всем мире.

О том, что стало дальше с этим замечательным человеком, едва ли не первым попытавшимся менять социалистическую экономику в одном конкретном хозяйстве, мы узнаем, когда дойдем до более взрослых лет жизни Егора.