Текст книги "Егор. Биографический роман. Книжка для смышленых людей от десяти до шестнадцати лет"

27. Отец и сын

Все это и предстояло осмыслить двенадцатилетнему Егору Гайдару.

За разъяснениями он обратился, конечно, к отцу.

А для тех, кто засомневается – не рано ли? действительно ли все это могло интересовать мальчика в его возрасте? – мы процитируем письмо Аркадия Голикова отцу на фронт летом 1917 года. Ему в это время тринадцать лет.

«Милый, дорогой папочка!

Пиши мне, пожалуйста, ответы на вопросы:

1. Что думают солдаты о войне?..

2. Не подорвана ли у вас дисциплина?

3. Какое у вас, у солдат, отношение к большевикам и Ленину? Меня ужасно интересуют эти вопросы…

4. Что солдаты, не хотят ли они сепаратного мира? <…>

Пиши мне на всё ответы как взрослому, а не как малютке».

И Тимур Гайдар, зная всю биографию отца, полвека спустя отвечал своему сыну, внуку Аркадия Голикова, как взрослому.

«Я его не очень оберегал», – говорил он в 1995 году одному из приятелей, журналисту А. Борину.

Шел разговор о том, было ли ему страшно за сына. Ведь если он ясно поймет, что происходит в его стране, то, с детства воспитанный честным и болеющим за свою страну, мальчик мог решиться на опасные поступки… Но врать ему – хуже, опасней.

«– Потому что, – продолжал отец Егора, – оберегая таким образом, можно очень серьезно деформировать человека. Если он видит, чувствует, что кругом неправда, а в доме делают вид, что это правда, в результате у парня может развиться душевный кризис. Но все-таки первый такой отчаянно откровенный разговор состоялся у нас где-то в 68 году – Егору было 12, когда наши танки вошли в Прагу.

– Не где-то, – поправил Егор отца, – а 21 августа 1968 года, часов, наверное, в 11 дня».

Как ему было не запомнить день и час такого поворотного разговора!..

Но и для его отца, Тимура Гайдара, это событие стало поворотным.

Со Сталиным Тимуру Аркадьевичу все ясно было еще при жизни тирана. Егор Гайдар рассказывает в своей мемуарной книге, как в послевоенные годы, во время службы на Балтике на подводных лодках, «молодой, еще очень наивный лейтенант Тимур Гайдар пишет письмо в теоретический орган партии, журнал «Большевик» (будущий «Коммунист», в котором, как увидим дальше, еще доведется работать его сыну. – М. Ч.) с просьбой разъяснить ему причины расхождений между последними выступлениями Сталина и азбукой марксизма. Видимо, письмо попало в руки храброго и честного человека, может быть, помогла фамилия… Как бы то ни было, к счастью для лейтенанта, обошлось без последствий».

Но критическая мысль лейтенанта на этом не застыла. «В 1952 году слушатель факультета журналистики Военно-политической академии Тимур Гайдар встретил Ариадну Бажову – преподавателя истории в Уральском университете, дочь известного писателя Павла Петровича Бажова. Ночью перед свадьбой он поведал ей, что считает Сталина предателем дела Ленина и социализма, но убежден, что это святое дело все равно победит. Мама поплакала, представила себе грядущую тяжелую судьбу, однако, хотя и была правоверной комсомолкой, замуж за старшего лейтенанта все-таки пошла и, насколько я знаю, ни разу об этом не пожалела».

А что может их ждать – она знала не понаслышке. Ей было 11 лет, когда ее отца, в январе 1937 года исключенного из партии, вызвали в НКВД (Народный комиссариат внутренних дел; главным его внутренним делом были в те годы аресты и расстрелы безвинных сограждан).

«Бабушка, Валентина Александровна, собрала чемоданчик, – писал Егор Гайдар по рассказам мамы и бабушки, – и дед отправился по хорошо известному в Свердловске адресу. Однако к тому времени череда репрессий докатилась до самого НКВД, и в страшной системе начались сбои. Просидев несколько часов в приемной, Павел Петрович так и не дождался аудиенции. К счастью, не пошел узнавать по начальству, почему его вызывали и не принимают…»

Здесь можно прервать цитату, чтобы восхититься доставшимся Бажову от предков крестьянским инстинктом самосохранения. Представим себе на его месте человека из профессорской среды. Легко вообразить себе, что он, возможно, как раз пошел бы «узнавать по начальству»…

Так вот, дедушка Бажов суетиться не стал, а повел себя степенно: «тихо вышел, вернулся в свой дом на Чапаева, 11 и после этого больше года никуда из него не въосодил».

Не слабо?

Ждал, когда охотники на людей забудут про него. И бабушка тоже старалась на улице не появляться. Жила вся семья на учительскую зарплату бабушкиной сестры… А дед сидел дома и писал.

И «спустя год с небольшим он прочитал бабушке и маме свои первые сказы. Полоса репрессий к этому времени пошла на убыль, деда восстановили в партии, вскоре он стал автором знаменитой книги “Малахитовая шкатулка”» (Е. Гайдар, 1996).

Но вернемся к отцу Егора. Ариадна Павловна вспоминает, что именно вторжение в Прагу стало для ее мужа, Тимура Гайдара, моментом крушения социалистических идеалов.

Да, там, где идеалы, – там не могут давить танками чье-то стремление к свободе!..

* * *

Об этом же спустя 30 с лишним лет скажет в одном из интервью «взрослый» Егор Гайдар: «Он был потрясен… На него было страшно смотреть – было ощущение, что у него рухнула картина мира. Он-то был убежден, что социализм – это правильно. Ну, надо что-то подправить, реформировать, изменить, но система-то в общем правильная. И вот в 68-м, в августе, у него просто сломался мир. Он понял, что, оказывается, то, во что он верил, не совсем хорошо…» (интервью 30 октября 2003 г. «Газете»).

Отто Лацис, известный публицист, в тот год – сотрудник «Известий», приятель Лена Карпинского (близко знавшего Тимура Гайдара), а кроме того – человек, известный своей порядочностью (существовала такая характеристика человека…), рассказывает в своей книге «Тщательно спланированное самоубийство» (в издательской аннотации сказано: «“Самоубийство КПСС” – так можно было бы назвать эту книгу…») следующее:

«Через несколько дней после 21 августа, заглянув в наш отдел, Лен (Карпинский. —М. Ч.) предложил выйти погулять по Страстному бульвару. Заговорил сразу, как с давним близким другом:

– Тимурка вчера приходил. Он хочет шлепнуться в знак протеста.

С трудом я понял: Тимур Гайдар, знакомый Лену по работе в “Правде”, где Гайдар служил тогда собкором по Югославии, решил застрелиться, чтобы таким образом громко заявить о своем протесте против вторжения в Чехословакию.

С Тимуром я не был до того знаком, но к имени его не мог быть равнодушен. Писателя Аркадия Гайдара я любил не только в детские годы. Сообщение Лена о намерениях Тимура меня перепугало.

– Вот уж этого не надо. Власти только рады будут, а шума поднять не дадут – никто и не узнает.

– И я ему то же самое сказал, – ответил Лен. – Но что-то делать надо.

Потом мы, гуляя по бульвару, долго разговаривали о том, что же делать. Главное было ясно: надежды на постепенную мирную эволюцию в сторону демократии, порожденные XX съездом КПСС и “косыгинской реформой”, надо забыть. Надеяться можно только на себя…»

Понимать эти слова Лациса надо так, что надежда на «правильные» действия самой власти, появившаяся было после в высшей степени необычного для советской жизни доклада Хрущева, после публикации с его ведома первой повести Солженицына, – исчезла. Наступило время личных действий – ив первую очередь тех, кого скоро назовут «шестидесятниками»: среда Тимура Гайдара и его друзей.

И Тимур Аркадьевич Гайдар повез их на своей «Волге» в Дунино, где его мама (которую его отец Аркадий Гайдар вытащил в свое время из сталинской тюрьмы) постоянно снимала на лето пол-избы.

…Можно представить себе, в каком состоянии был водитель «Волги», всерьез задумывавшийся в эти дни о самоубийстве.

Его жена, мама Егора Ариадна Павловна, недавно сказала мне, что Тимур никогда ей об этом не говорил – она узнала об этом только из книги Лациса. Это как раз понятно.

«Когда мы, рассуждая о своих крамольных замыслах, гуляли по сосновому бору близ деревни, перед нами вдруг вырос улыбчивый широколицый мальчик двенадцати лет, и Тимур нас познакомил: это был его сын Егор» (О. Лацис).

В течение нескольких месяцев 1968 года шли «лихорадочные встречи с бесконечными спорами: у Лена, у Тимура в городской квартире, у Егора Яковлева. К нам присоединились еще Геннадий Лисичкин (известный в те годы экономист и публицист, автор вышедшей в 1966 году книги “План и рынок”. —М. Ч.) и Георгий Куницын. Куницына, недавнего большого начальника в ЦК, мы рассматривали как авторитетного эксперта по партийному аппарату. И однажды кто-то спросил его:

– Ну есть хоть что-нибудь такое, что на них действует?

“На них” – это значило: на класс партийно-государственной бюрократии. Куницын ответил не задумываясь:

– На них действует только одно: инстинкт самосохранения».

Это было на большом домашнем собрании – на одной из «московских кухонь».

Лен Карпинский сделал доклад, где изложил концепцию борьбы с властью: «предполагалось, что власть не устоит в случае распространения истинных фактов и идей о сущности строя, выросшего под названием “социализма”. Для этого и замышлялся журнал.

На том же собрании стало ясно, что реальной возможности издавать журнал мы не видим. Тимур к тому времени уехал в Белград: кончился его отпуск. Оттуда он снабжал нас кое-какими книжками о югославской системе самоуправления, с которой мы связывали большие надежды…».

.. Должно было пройти почти 20 лет до тех дней, когда Лацис будет заниматься именно этим – «распространением истинных фактов и идей о сущности строя». Только уже в легальном журнале.

А руководить экономическим отделом этого журнала он пригласит улыбчивого широколицего мальчика…

Но ни сам Отто Лацис, ни двенадцатилетний Егорка печальным летом 1968 года об этом и не подозревают.

28. Отступление: кто такие шестидесятники?

– И все же диссидентства в вашей семье не было?

– Почему – было. Отец нормальный «шестидесятник», хотя он и военный. И его друзья нормальные шестидесятники.

Егор Гайдар, 2003

…Народ вздохнул полной грудью, будто какой-то невидимый груз сбросил со своих плеч. И начались знаменитые шестидесятые годы, когда перед нами открылись новые горизонты и силы прибавились, и настроение улучшилось. Появилась светлая перспектива. <…> Так что за одно это Хрущеву можно простить многое – и кукурузу, и гонения на творческую интеллигенцию, и Кубу…

Владимир Шингарев. Россия завтра: повесть, 2011

Идеализация участников революции, первых строителей социализма, которую не смогли поколебать во мне ни тюрьмы, ни лагеря, стала развеиваться именно тогда, в годы хрущевской оттепели. В конце концов выяснилось, что улучшать нечего – нельзя облагородить замешенное на лжи. В образах героев, порожденных не только пропагандой, но и естественным желанием иметь примеры гражданственности, проступили ничтожество и бездуховность.

Семен Виленский. Стыковка лет. Воспоминания, 2011

Этот особый слой умещается, по моим личным расчетам, в возрастные границы с 1918-го по 1935-й год рождения.

Кто в него вошел, кто получил именование шестидесятника?

Те, кто к середине 50-х годов кем-то уже были. У кого имелся статус (литературный или научный) – или общественная репутация. То есть – было имя.

Иногда все это заменял фронтовой или лагерный опыт.

Это были люди с образованием историческим, экономическим или «философским».

Ну, о философском образовании, когда речь идет о советском времени вообще, а о сталинском в особенности, трудно писать без кавычек. Ведь всех русских философов, не следовавших за Марксом, горячий его поклонник Ленин, не желая тратить время на философские споры, просто под страхом смерти посадил осенью 1922 года в Петрограде на пароход – и отправил в Европу. Все они расписались в документе, где сказано, что если только посмеют вернуться на родину – их ждет смертная казнь… Почти все они стали в Европе известными философами. А в нашей стране начали преподавать студентам только одну философию – марксизм-ленинизм.

В слое шестидесятников были партийные и комсомольские работники, в том числе и журналисты (Лен Карпинский, Егор Яковлев). В него входили и режиссеры, и сценаристы, и литераторы, особенно – поэты…

Два важнейших, нам кажется, личных свойства вели человека прямо в ряды «шестидесятников». Одно – биологическое, а второе – мировоззренческое.

Первое свойство – это активность натуры. Она, наверно, дается человеку от рождения – биологически. То есть – неукротимое желание действовать.

В плохие времена активным людям приходится нелегко – им не удается эти времена пересидеть в уголке. Людей с жаждой действия всегда выносило на поверхность советской так называемой общественной жизни. А там их ничего хорошего не ждало. Стать вполне положительными общественными деятелями в этой плохой рамке было практически невозможно.

И они, в том числе и талантливые люди, становились советскими функционерами со всеми вытекающими последствиями. То есть они, конечно, ухитрялись делать что-то хорошее – но его обязательно приходилось уравновешивать плохим.

Люди же пассивные по природе могли как-то пересидеть плохое время – и не выпачкаться.

Второе качество относилось уже не к биологическим чертам, а к мировоззрению.

Все они думали не просто о личной свободе, а о благе страны. Зять Геннадия Лисичкина, директор школы и режиссер школьного театра С. Казарновский, вспоминает, как в доме тестя сидел за столом «с очень известными и мудрыми людьми. Егор Яковлев, Тенгиз Абуладзе, Юрий Визбор…». И заключает: «Они жили в той же стране, что и я, но судьба этой страны их волновала по-настоящему».

Их тянуло к соблазну, про который сказал Пастернак, и лучше его не скажешь:

 
…Хотеть, в отличье от хлыща
В его существованье кратком,
Труда со всеми сообща
И заодно с правопорядком.
 

Хотеть «труда со всеми сообща» – в общем естественно для человека.

Но одни эпохи благоприятствуют этому, другие – нет.

«Шестидесятники» именно такого труда и жаждали. Они хотели такого действия, которое, во-первых, будет направлено на интересы всего общества, страны, а во-вторых – будет происходить «сообща» – в команде, коллективно.

Они не были индивидуалистами по своему складу. Потому, если забежать вперед, так органично они почувствовали себя в «команде Горбачева» – и сами дали ей такое название.

Где можно было в советские годы найти условия для такого коллективного – притом легального («заодно с правопорядком») труда?

Только в партии. Той, которая была единственной и правящей. Ведь подпольные организации появившихся постепенно в послесталинское время историков-нео-марксистов, любых диссидентов не давали возможности действия «со всеми сообща» – только в очень узкой группе.

Но «со всеми сообща», как скоро стало ясно, не получилось и в партии.

Та часть «шестидесятников», которая оказалась на фронте, вступила в партию там, нередко перед боем, на трагическом подъеме чувств. Те, кто не попали по возрасту на фронт, вступали после доклада Хрущева – в 1956–1958 годах – с целью исправлять партию изнутри.

Исправлять не получалось.

А потом это членство становилось тормозом в освобождении собственной мысли. Потому что объяснение мира невольно приспосабливалось к своему личному положению. Ведь человек-то знал про себя, что он – порядочный! Нередко – порядочнее, самоотверженней, бескорыстней многих беспартийных, занятых только своими личными делишками.

И тогда ему приходилось доказывать и себе и другим, что он служит правильной идее…

Так во второй половине 50-х сформировался слой, объединенный общими ценностями и целями. Они могли обсуждаться вслух – а могли и сами собой подразумеваться. Все эти люди думали о важных для них вещах примерно одинаково.

Их объединял еще один общий признак. XX съезд и доклад Хрущева стали для каждого из них огромной важности рубежом. Доклад коснулся их лично – имен и судеб их близких.

Как вы уже знаете, это были дети расстрелянных или отбывших сроки в лагерях – и после смерти Сталина, еще до доклада Хрущева, уже возвращавшихся оттуда. Сначала без особой огласки и безо всяких извинений (это Хрущев предпишет реабилитацию – то есть извинения власти).

У Булата Окуджавы и Василия Аксенова отцы расстреляны, а матери вернулись после долгих лет лагерей. У Лена Карпинского расстреляны оба родителя.

Мученическая смерть, как и многолетнее лагерное выживание теперь были признаны несправедливыми. Погибшие или потерявшие лучшую часть жизни в лагерях Колымы, Магадана и множества других оказались невиновными.

И вот что надо обязательно принять во внимание, чтобы хоть немного понять ту эпоху и ее людей.

Поскольку пытки, к кому бы они ни применялись, есть абсолютная мерзость, сами мучения этих людей в пыточных камерах как бы искупали личное участие этих людей в Октябрьском перевороте, Гражданской войне и пореволюционном разрушении страны – в уничтожении ее крестьянства, ее образованного слоя и т. п. Потому про человека, которого пытками заставили «признаться», что он – японский шпион, а потом расстреляли, говорить: «сам же и виноват», – согласитесь, как-то неэтично.

Для их детей вперед выступило главное – погибшие отцы воевали за Октябрь. И детям трудно стало от него отказаться…

И все-таки – все еще сложнее.

Люди, которых я стараюсь описать в этой главе, не могли жить и действовать вне представления о главной цели. Они нуждались в вере во что-то. Множество людей прекрасно обходятся без нее. Тем, кто не может жить без этого, было тяжелее – потому что иной веры, кроме веры отцов, они себе в те годы не представляли.

За верой естественным образом шла надежда. Время Оттепели, время шестидесятников – это время надежд. Радостный, оптимистический, молодой порыв ощущался в песнях к тогдашним кинофильмам – например, в песне на слова Геннадия Шпаликова к фильму Г. Данелия «Я шагаю по Москве» (1963):

 
Бывает все на свете хорошо,
В чем дело, сразу не поймешь, —
А просто летний дождь прошел,
Нормальный летний дождь…
 

Шестидесятники надеялись, что сумеют очистить революционные ценности «ранних» коммунистов – их отцов. Очистить от кровавой грязи террора, освободить от фальшивого звучания сталинских лет. Так, помимо веры и надежды, появился и необходимый этому слою мотив борьбы.

Сначала – борьбы за решения XX съезда, то есть за полный расчет со Сталиным, убийцей миллионов.

Ведь быстро стало ясно, что предстоит именно борьба – с теми, кто с ними вовсе не согласен. Тогда еще об этом своем несогласии, о любви к Сталину (даже писать эти слова тяжело…) еще не заявляли громко – так, как делают это, не стесняясь, сегодня.

И Евгений Евтушенко пишет в 1962 году, после решения XXII партсъезда о выносе Сталина из мавзолея и непубличного его захоронения у Кремлевской стены, стихотворение «Наследники Сталина».

Позже, в брежневское время, это стихотворение уже не перепечатывалось – плохо говорить публично о Сталине стало теперь нельзя, – но, правда, и хорошо тоже!

Стихотворение распространялось в списках.

 
.. А гроб чуть дымился.
Дыханье из гроба
текло,
Когда выносили его
из дверей мавзолея.
…И я обращаюсь
к правительству нашему с просьбою:
удвоить,
утроить у этой стены караул,
чтоб Сталин не встал
и со Сталиным – прошлое.
 

После насильственной отставки Хрущева и конца Оттепели часть шестидесятников пошла на обострение в отношениях с режимом. Эти люди ставили подписи под разнообразными письмами протеста, работали на Самиздат и Тамиздат. Некоторые и вовсе ушли в диссиденты – готовы были вновь оказаться в лагерях, но только не терпеть.

Часть же стремилась сохранить возможность реальных действий – они еще не потеряли веры в эту возможность.

С теми, кто обострял отношения с властью, первое время расправляться тоже было не так просто.

Почти все эти люди в той или иной степени принадлежали к партийной номенклатуре. (О том, что это такое, подробнее дальше.)

Одни – «по происхождению» (по их расстрелянным и посмертно реабилитированным родителям – старым партийцам, занимавшим высокие должности). Так Пельше – глава Комитета партийного контроля – не дал исключить из партии Лациса просто по старому, еще подпольному, дореволюционному знакомству с его отцом…

Другие – по собственному послужному списку: среди них – работники горкомов и райкомов, собкоры партийных изданий. Третьи – по еще не ушедшему из общественной памяти их личному фронтовому прошлому.

Уже упоминавшийся Александр Пятигорский вспоминает, что Лен Карпинский «хотел быть Первым секретарем ЦК КПСС». Он был первым секретарем Горьковского (то есть – Нижегородского) обкома ВЛКСМ в конце 50-х, потом стал вторым секретарем ЦК ВЛКСМ – по пропаганде (1958–1962). Считался там лидером «либерального», то есть «истинно-ленинского» крыла; в 1962–1967 годах – член редколлегии «Правды», глава отдела пропаганды марксистско-ленинской теории; в 1967–1969 – спецкор «Известий» (по сведениям историка Н. Митрохина, бравшего интервью у Пятигорского).

«Это был человек патологически порядочный, – вспоминал Пятигорский. – Так его за это и выкинули из ЦК. У него еще была манера прерывать докладчика и говорить: “А ты случаем не врешь сейчас?”».

По этим перечисленным мною причинам некоторых из них какое-то время не выгоняли с работы с «волчьим билетом», а переводили с одного места на другое. В 70-е годы эти шлейфы уже резко отсекались. Но Лен Карпинский был, например, уволен еще в 1967 году – выступил против цензуры. Юрий Карякин в 1968 году исключен из партии за выступление на вечере памяти Андрея Платонова в ЦДЛ и публичное упоминание Солженицына и Бродского – и удержался в ее рядах лишь по личному решению того же Пельше.

Новая ситуация возникла после Праги.

Под влиянием убеждений умные люди в партию в эти годы уже не вступали.

А поколение шестидесятников как раз в это время из партии начали исключать. Фронтовик Булат Окуджава исключен из партии в 1972-м, Лен Карпинский – в 1975-м.

Люди с убеждениями там давно уже были не нужны.

Но подробней об этом – позже.