Текст книги "Ключ. Рассказы"

– Сейчас или никогда, – профессор Отто Фриман спустился в гостиную, открыл дверцу шкафа, за которой оказалась лесенка, ведущая в подвал. Из подвала лился мягкий свет, ведь десятилетний Дэвид боялся темноты, как и многие дети его возраста. Приоткрыв рот, сын похрапывал, и тягучая слюна застыла в уголке губы. Рядом с ним, на ковре лежала игрушечная лошадка; мебели не было, а стены помещения обиты искусственным мехом, чтобы ребенок не ушибся.

– Снится ли ему что-нибудь? – внезапно подумал отец. Надо было спешить, время приближало рассвет. Фриман достал из потайного шкафчика заветную коробку, вынул из нее ампулу с опием и шприц, наполнив который, подошел к мальчику.

Сын вдруг открыл глаза, бессмысленно и тупо посмотрел на отца и невнятно замычал:

– Дя-я-дя.

Отто взял слабую руку Дэвида.

– Сейчас или никогда, – большая доза опия наполнила вену больного ребенка. Дэвид всхлипнул, дернулся и затих. Все было кончено.

Профессор поднялся в спальню жены. Та спала, свернувшись в клубочек, и выглядела беспомощной и беззащитной.

– После драки кулаками не машут, – цинично подумал Отто, и усмехнулся: поплачет, поплачет и успокоится. Теперь спать. Пройдя в свою комнату, включил свет и, зевая, стал раздеваться. Из брюк что-то выпало:

– А-а, записная книжка.

Фриман поднял её, открыл на страничке с адресами на букву «М», снял телефонную трубку и набрал номер:

– Хелло, Дикси! Диктую адресок для проверочки. Нагрянь пораньше. Пиши…

Рассвет, оранжевый и звонкий, вставал над сияющим городом. Отто Фриман, профессор истории и этнографии, закинув руку за голову, дышал спокойно и рамеренно: лицо его было безмятежным. Он спал, как человек, выполнивший долг. На стене часы твердили считалку: тик-так, так-так. Всё было правильно.

АЛЬКА
Пьеска

Действующие лица:

Лизавета. Тяжелобольная, 28 лет.

Михаил. Ее муж, конюх, 32 года.

Алька. Их дочка, 8 лет.

Настасья. Сожительница Михаила.

Катерина. Мать Лизаветы.

Простой рубленый дом в деревушке на высоком берегу Ангары. Апрель, вторая половина 30-х годов 20 века. Просторная комната, два окна выходят в палисадник, а одно, боковое ─ во двор, слышно, как кудахчут куры, хрюкает свинья, созывая маленьких поросят. Дворовый пес тявкает от скуки, и с визгом зевает. Вечереет. Закатное солнце светит в окна, освещая комнату. В красном углу висит икона с ликом Иисуса Христа. Возле окон, выходящих в палисадник, стоит большой круглый стол и четыре самодельных табурета, под боковым окном ─ огромный сундук, на котором ночью спит Алька, и облупившаяся от времени тумбочка. Слева, напротив сундука, дверной проем; за простенькой, в цветочек, занавеской бывшая Алькина комната. Теперь в ней спит Настасья. Далее стоит русская печь, на которой, свесив ноги, сидит Алька в старенькой материной кофте, и грызет сухарь. Справа, за входной дверью ─ кровать, наполовину скрытая ситцевым пологом, на кровати лежит тяжело больная Лизавета, лицо мертвенно– бледно, губы подернуты синевой.

Лизавета. (слабым голосом, задыхаясь). Дочка, дай водицы.

Алька, торопливо спрыгнув с русской печки, и надев на голые ноги большие, в заплатах, валенки, наливает воды в ковшик, подносит матери. Лизавета с усилием делает пару глотков и отворачивается.

Алька. Ты бы хоть поела чего, месяц уж голодом лежишь, так и помереть недолго.

Лизавета. Тошно мне, так тошно. Нынче, видать, помру.

Алька заливается слезами. Входит Михаил с охапкой дров, следом Настасья.

Настасья. (подойдя к Лизавете). Поела б.

Лизавета. Уйди.

Настасья отходит к окну и смотрит во двор.

Михаил. (складывает дрова возле печки. Сквозь зубы.) Хоть бы скорее отмучилась.

Встает, подходит к кровати Лизаветы.

Лизавета. Алюшку береги, да пусть учится.

Михаил. Вот ещё. Мало твоя дочь бегала от школы. Поди, заставь. Лучше пусть по дому помогает, тоже дело.

Лизавета. Так и твоя же дочь. Вот помру, кто ж пожалеет, как не отец родной.

Михаил. Дура ты. Сама по весеннему льду через Ангару попёрла. О дочке бы и думала.

Лизавета. Ледостав ныне был хороший: однако, с декабря по апрель горя не знаем. А что полынью занесло снегом – то не моя вина. Потом, сам знаешь сколь мы ждали переправы… Небось, только в Свирске… любого товару можно купить. (Она закашлялась натужно, и кровь выступила на губах). Не только… наша деревня, вся округа по льдам… ходит на ту сторону затариваться, да и как иначе. Не повезло мне… Ох… Хорошо ещё об этот час не одна я оказалась на льду – мужики услыхали… вопли, а то ушла бы под лёд и ищи-свищи. (От длинной речи лоб больной покрылся испариной, она часто и горячо задышала).

Настасья. Зря ты, Михаил, все ходят.

Лизавета. Тебя, Настасья, не спрашивают. Вот помру, тогда и скажешь.

Михаил. Все ходят, однако полынью одна дурища сыскала. Ты, Лизавета, спасибо говорила бы Настасье. Кабы не она, кто за тобой бы глядел, да и хозяйство немалое.

Лизавета. Да уж, спасибо ей, что мужа приветила при живой жене… То-то… слухи аж с лета ходили. Что скажешь, Настасья? Кто с чужим мужиком… по кустам да сеновалам шарился? (снова зашлась кашлем, после чего обессилено замолчала).

Михаил. Ты бы на себя посмотрела, кикимора болотная, страсть как надоела. У-у! (замахивается на жену.)

Алька. Папа, не надо. (Плача в голос, кидается к ногам Михаила.) Миленький, только не трогай маму.

Михаил отшвыривает дочку к кровати Лизаветы.

Михаил. Ладно. Подумаешь, гульнул мужик. Я ж не бросал тебя, даже не собирался. Это ты бросаешь меня, себя и вини. Настасья, собери-ка чего пожрать. Не мешало бы, и выпить на помин души Елизаветы. (Кривляется.)

Настасья. Грех-то какой, господи. (Мелко крестится, отойдя от окна.)

Лизавета. Постыдилась бы… При живой жене… пришла в дом…

Настасья. Кто б тогда ухаживал за тобой и за твоим выродком. (кивает на Вальку.) Целый месяц при смерти валяешься. А хозяйство?

Лизавета. Если б муж с тобой не спутался, умирала б я спокойно, а то и не умирала б вовсе (тихо плачет.)

Михаил. Заткнитесь обе. Настасья знала, что женат я. Она любит меня… Пойду скотину загоню. (Уходит. Со двора доносится ругань Михаила, кудахтанье, блеянье, хрюканье скотины).

Настасья, молча, собирает на стол. Темнеет. Михаил возвращается и зажигает керосиновую лампу: они с Настасьей ужинают. Алька, сидя на печке, ест из миски кашу, запивая ополосками.

Лизавета. (Стонет.) Михаил, Настасья, подите сюда.

Они подходят к кровати Лизаветы.

Настасья. (Испуганно.) Никак помрёт до ночи.

Прижимается к Михаилу.

Михаил. Скорей бы уж отмучилась. (Крестится.)

Настасья шепчет молитву" Отче наш».

Лизавета. Последняя просьба: пусть Алюшка учится. Обещайте.

Настасья и Михаил молчат.

Лизавета. Отдайте Алюшку моей маме. Она возьмет.

Михаил. Ещё чего. У тещи своих ртов. (В сторону) А нам нянька понадобится.

Стук в дверь. Входит Катерина и бросается к постели дочери.

Катерина. Дочка, родная моя, как ты? (Кладет руку на лоб больной.)

Лизавета. Мочи нет. Видать скоро уж. Прости, мама. (Часто и тяжело дышит. На лбу испарина). Альку, забери Альку к себе.

Михаил. (вмешиваясь.) Ещё чего!

Катерина. Отойдем, зятёк, надо переговорить.

Выходят в комнатуху за занавеской.

Катерина. (Тихо, настойчиво.) Вот что, зять. Дай Лизавете помереть спокойно. Не перечь, там сами решим.

Михаил. (усмехается.) Ну-ну.

Возвращаются к больной.

Михаил. Ладно, пусть будет так.

Лизавета. Вот и хорошо.

Лицо ее разглаживается, она смотрит на одно из окон, выходящих в палисадник. За окном притаилась ночь. Неожиданно тишину разрезает вой дворового пса Шарика. Настасья осеняет себя крестом.

Настасья. Господи! Спаси мою душу грешную.

Лизавета. (Показывает дрожащей рукой на окно.) Слышите? Подружки зовут на покос.

Шарик воет громко и отчаянно.

Михаил. Ты что, сбрендила? Подружки. Это пес воет. (Крутит у виска пальцем.) Придумала. Апрель на дворе, какой покос? Ненормальная.

Катерина дергает Михаила за руку и взглядом показывает на окно. Белое, исхудавшее лицо, с черными дырами вместо глаз, заглядывает в комнату и тут же исчезает.

Михаил. (Растерянно.) Не время ряженым. Что за шутки?

Настасья. (Сильно дрожит.) Господи, помилуй, Господи, помилуй.

Стук в дверь.

Лизавета. Это за мной. Мама, собери узелок в дорогу. Трава нынче, ох и сочная! Славное будет сено. Где же моя литовка?

Рука Лизаветы тихо опускается. Она не дышит.

Катерина. (Подносит зеркальце к губам дочери.) Преставилась. (Громко воет) Доченька, ненаглядная, что же ты наделала? На кого нас покинула? (Обнимает дочь).

Михаил накидывает на голову покойной простыню.

Михаил. Покойся с миром. (Всхлипывает.)

Настасья. Прости нас, Господи.

Накидывает на голову черный платок и читает молитву. Михаил с Настасьей крестятся. Алька забилась в угол, чувствуя окружающую холодную пустоту.

Катерина. Вот и отмучилась доченька, моя кровинушка.

Михаил подносит тёще воды.

Михаил. Мама, я сам всё сделаю; обмою, одену. Идите домой.

Катерина. Доченька, моя. Я с тобой, не бойся. (Плачет, не переставая).

Михаил, всхлипывая, завешивает старое зеркало.

Катерина. После похорон отдашь мне Альку.

Михаил. Нет. Алька моя дочь.

Катерина. Хорош отец. Ребенка на сундук положил, а полюбовницу – в хоромы.

Михаил. Помощницу, чтоб я без Настасьи делал? Ладно, Альку возьми погостить… ненадолго. Только никчемная она, даже твоя старшая, Валентина, не заставит ходить в школу. (Качает головой). Мать пыталась принудить силком, так Алька деньги прихватила и из дома сбежала, аж в Черемхово поймали. Помнишь, однако?

Катерина. (вытирая слезы) Бог за грехи тяжкие нас наказывает. Что ж нам с Алькой делать, сынок?

Алька. (нерешительно.) Мама…

Михаил. Она ушла навсегда.

Алька. (Испугавшись, бросается к Катерине.) Бабушка, возьми меня к себе.

Катерина. Потом, позже.

Уходит за полог, горестно качая головой и утирая слезы концами чёрного платка. Алька снова лезет на печку.

Михаил. Алька, и думать забудь, что у бабушки бездельничать станешь. Да и в школу надо ходить. И нечего на печке просиживать, со стола убери.

Алька. (кусая кулачок, шепчет себе под нос.) Не заставите учиться. Убегу. Клянусь, убегу. (Слезает с печи.)