Текст книги "Учись слушать. Серфинг на радиоволне"

Дом без границ

О, как я вдохновилась! Выходит, никто не исчезает, не уплывает, не улетает от тебя, не покидает, что меня ужасно тревожило. Меня сводили с ума пространство и время, память, погружение в гущу этого мира и воспарение над ним, душа, сознание, человеческое тело, моя чудовищная привязанность к людям и Земле, желание остановить мгновение и ненасытная жажда любви – весь этот клокочущий, бурлящий поток, сбивавший с ног и увлекавший по острому каменистому руслу.

Во мне роились страшные подозрения, что смерть, болезнь, разлуки, безоговорочная сдача на милость земного притяжения, разные «нельзя» и «невозможно» – всего лишь вредные привычки, которые люди перенимают друг у друга.

Я мечтала овладеть пятью сверхъестественными способностями: божественным зрением, божественным слухом, чтением мыслей, проникновением в свои и чужие прошлые жизни, а также волшебной возможностью появляться в любом месте на этой планете.

И для этого имелись причины. В 90-м от меня навеки уезжала в Иерусалим моя золотая подруга, писатель Дина Рубина.

До дня ее отъезда, до того самого мгновенья, когда Динкин самолет из Шереметьева оторвался от взлетной полосы, я отказывалась верить, что она улетает навсегда. Мы встречались, смеялись, ни с кем я, наверное, столько не хохотала, сколько с ней. А я со многими хохотала. До сих пор, встретив человека, я смотрю первым делом: удастся ли мне с ним похохотать? И если да – то становлюсь ему верным товарищем и уж пребываю им до своего последнего вздоха, даже если он со временем впадает в необратимую хандру.

Правда, по крупному счету у Динки всегда было трагическое мироощущение. Все в ней дышало трагедией – и форма, и содержание. Катастрофы Вселенной лежали на ее плечах, драмы всех времен и народов терзали ей сердце, горечь встречного ранила ее душу.

– Как подумаю, что в Индии и Пакистане люди убивают друг друга, – жаловалась она, – все! Эта мысль наваливается на меня ночами, душит и не дает спокойно спать.

– Вот Динка – человек, – ставил мне ее в пример мой муж Лёня. – Любая неприятность – ЕЕ неприятность. А у тебя? Даже твоя неприятность – не твоя.

Лёня преувеличивал. Как раз я очень страдала, что мы наверняка больше не увидимся с Динкой. Никто ведь из нас не колесил тогда по разным странам – только дипломаты ездили уговаривать друг друга не развязывать мировую ядерную войну, пока не придет пора.

А те, кто просто-напросто собирался благостно пожить под каким-нибудь другим небом, подышать иным воздухом, почувствовать, что в любой точке нашей планеты человек человеку племянник, – считался предателем своей прекрасной родины.

Мы познакомились в Москве, Дина Рубина была уже маститым писателем. «Я старый молодой писатель», – говорила она о себе (естественно, если человек в шестнадцать лет начал печататься в московских литературных журналах, будучи ташкентским девятиклассником!).

Она подписала мне свою книгу рассказов и повестей «Уроки музыки», изданную в Ташкенте: «Маринке Москвиной – пока мы молоды, пока недурны собой, пока не мафия…» (в столичном издательстве «Советский писатель» ее повести восемь лет готовились к выходу. Книга «Двойная фамилия» вышла только за несколько дней до отъезда).

Ну ничего, не место красит человека. Книжке «Уроки музыки» в Болгарии присудили премию. Дину Рубину торжественно стали зазывать на церемонию вручения. Но никто ее, конечно, не выпустил из Советского Союза.

К тому времени Динка стала москвичкой, но такой, окраинной. Большой семьей – муж Боря Карафелов, живописец, сын Дима и маленькая дочка Ева – они жили в крошечной квартире в обшарпанной пятиэтажке на улице Милашенкова, напротив пивзавода Будаева. Этакий московский Гарлем. В подъезде вечно крики, ругань, пьяные драки.

– Маринка! Сегодня мне надо было встретить на автобусной остановке моего американского переводчика, – рассказывала она. – Я прибралась в квартире, принарядилась, а когда вышла из подъезда на улицу, кто-то из окна бросил в меня яйцо. И попал!

«Разница между комической стороной вещей и их космической стороной зависит от одной свистящей согласной», – сказал Владимир Набоков. Такое впечатление, что ироничный взгляд Дины вперед нее появился на свет и, бросив этот взгляд на мир, она узрела в нем натуру. Недаром нам с ней понравился анекдот фотографа Миколы Гнисюка.

В утробе матери сидят двое близнецов. Один у другого спрашивает:

– Как ты думаешь, ТАМ есть жизнь?

– Не знаю, – отвечает второй. – ОТТУДА никто еще не возвращался.

…Когда уезжала от меня Динка в дальние страны, в теплые края, она подарила мне на прощание голову африканца, выполненную из терракоты в реалистической манере и в натуральную величину.

– Еле добралась до тебя, – сказала она своим неподражаемым голосом, явившись ко мне среди бела дня, чего с ней никогда не бывало: днем она обычно работала. – Я шла по улице с этой непокрытой головой, нежно прижимая ее к груди, – и хотела пройти так в метро мимо контролера. Вытаскиваю из кармана проездной, а она мне говорит:

«Гражданочка! Одну минуточку! Вы вот часть тела несете, за часть тела – как вообще?..» Я говорю: «Это же скульптура». А она – знаешь, как они это делают? – свисток в зубы и грудью на тебя: «За часть тела, – мне говорит угрожающе, – собираетесь оплачивать проезд?»

– Я отвечаю терпеливо, – рассказывала Дина. – «Поймите, это фрагмент скульптуры Родена, был такой замечательный французский скульптор, может быть, вы слышали – его выдающиеся работы “Поцелуй”, “Весна”, “Мыслитель”»… Та немного смягчилась, но говорит очень строго: «Зачем же вы ее несете тогда просто так? Ведь неприятно же смотреть! Голова без тулова?» «А что мне с ней делать? – спрашиваю. – Куда ее?» Она говорит: «Ну, в сумку положите». Я говорю: «Вот, авоська в кармане плаща». – «Ну, в авоську». Я положила голову негра в авоську, и она, качаясь, поплыла со мной рядом по перрону…

Мы водрузили голову ко мне на шкаф, чтобы Саймон (так звали Динкиного африканца) обозревал с высоты окрестности.

– Видишь, – она говорила, – какой у него высокий лоб, глаза какие выразительные. Кажется, он вобрал в себя все мастерство Родена.

– Только бы он мне на черепушку не свалился, – я грустно отвечала.

В то время я еще не избавилась от привычки хватать все, что любишь, и держать в своих лапах, прижав к груди. Напрасно твердили мудрецы всех времен: «В жизни нет ничего постоянного и ничего вашего. Даже вы сами! И чем живее то, что для вас дорого, тем оно мимолетнее. Камни могут быть постоянными. Цветы не могут. А любовь – это не камень. Это цветок. И очень редкий…»

– «…Ах, опостылел мне берег, берег, – вид угрожающий, рев злодейский, римские шлемы – орлы на белых скалах, да чаячий писк пигмейский! Может быть, там впереди, на глади (в море открытом, а как в лагуне!), всю эту синь поместив во взгляде, можно тайком отдохнуть на шхуне?..» – пела у меня в наушниках Новелла Матвеева. Ясно было, что эта песенка прозвучит у меня в передаче, когда я буду прощаться с Динкой.

В самый последний раз мы поехали вместе в Дом творчества Малеевку, – мы много лет ездили туда не в сезон, на весенние школьные каникулы. Я стояла у окна, прижавшись лбом к стеклу. Передо мной уходила в березовый лес, в деревеньку Глухово, подтаявшая мартовская дорога, тени деревьев темнели, как деревянные шпалы, и спины трех дорогих мне людей – Динки, Евы и Бори, – взявшихся за руки, удалялись от меня в прямом и в переносном смысле.

…Перед отъездом я повела ее в Зоологический музей.

– Ты когда-нибудь бывала, – спросила, – в Зоологическом музее?

Она ответила:

– Нет, никогда.

– Как же так? – я воскликнула. – Ты навсегда уезжаешь в другую страну, еще не все чучела повидав в этой?!

Когда уезжала от меня Дина Рубина, вдаль устремив свой взор и ввысь, к Землям Чистой Радости, для обретения совершенства и бессмертия, не оборачиваясь, не прощаясь, сжигая за собой мосты, – мы встретились в студии у микрофона в хорошо знакомом ей Доме звукозаписи на улице Качалова, где Витя Трухан записывал эпохальный спектакль по ее сценарию, сказку Гауфа «Карлик Нос» с лучшими артистами ХХ века.

– Не огорчайся Маринка, тебе ли горевать по таким пустякам? – Она говорила не об эмиграции, об этом и речи не могло быть, так, вообще о разлуке. – Ведь у тебя вселенский взгляд на жизнь. Ты человек, который со дня на день ожидает пришествия инопланетян на Землю. Что Сократ бы по этому поводу сказал? Что Диоген?.. Кстати, ты знаешь, что я потомок великого философа Спинозы? Девичья фамилия моей бабушки Спиноза! Я просто вылитая Спиноза, если мне волосы на щеках отпустить.

– А я, – отвечала я, утирая слезы, – чувствую себя потомком древнегреческого философа Диогена. Если ко мне повнимательней присмотреться и запустить в глиняную бочку, я просто вылитый Диоген.

Так мы беседовали о своих философских генеалогических корнях, о философском отношении к жизни, не имея возможности произнести главное. При всем желании я не могла сказать: «Люди добрые! Дина Рубина уезжает из России. Она уезжает не только от меня, но и от вас. Понимаете вы или нет?» Тогда на редакционном совете Жанне Переляевой и Вите Трухану отрубили бы головы.

Что ж, оставалось сыпать именами прославленных философов, ибо философия – лучшее лекарство от душевных ран.

– Ты знаешь, – я говорила, – Ека Гэнкаку, дзенский учитель периода Тан, последователь шестого патриарха дзен Хуэйнэна, советовал ученикам: «Не будь ни к чему привязан. Даже когда ты придешь туда, где уже никакая привязанность невозможна, будь все-таки непривязан и еще раз непривязан. Будь непривязан. Будь непривязан. Будь совсем непривязан!»

– И что тогда? – спрашивала Динка.

– Сосна зеленая, а снег белый, – отвечала я словами Гэнкаку.

И вступал на саксофоне Бен Уэбстер.

– Подпрыгивай и лети, – кричала я ей с сумасшедшей улыбкой, – не тормози, взлетай повыше, там отдохнешь, опершись крылом на ветер. Может, к тебе придет переживание чудесного понимания, каковы вещи?

– Да что мы, не понимаем, – отвечала Динка, – что каждый человек – часть одного большого Космического Человека!

– Наша ошибка в том, – я ужасно горячилась, – что мы все думаем про себя, будто мы очень умные. А на самом деле каждый может смело сказать: «Я дурак».

– Да, конечно, Маринка, я давно уже про себя думаю: «Я дурак».

– И я про себя так думаю. Знаешь, был один мудрец, он когда просыпался – дико хохотал. И перед сном хохотал. Ровно два раза в день, регулярно. А когда стал умирать, его спросили – почему ты смеялся утром и вечером, всю свою жизнь? Он ответил: «Утром я смеялся из-за глупости мира. Я опять вступал в мир, а кругом одни дураки. А вечером я смеялся от радости – потому что день прошел так хорошо…»

Тут мы как раз набрели на иносказательный эзопов путь, мол, жизнь – это Дорога.

– И что ты взяла бы с собой в Дорогу? – спросила я Динку. Уж я-то знала: она возьмет с собой мою портативную немецкую машинку. Поскольку раритетный старинный пишущий агрегат, переданный Дине Рубиной вдовой писателя Григория Медынского, автора нашумевшего романа «Честь», не выпускали из Союза, как музейную реликвию. Мы встретились на станции метро «Тверская», словно два резидента, и таинственно обменялись: я дала ей легкий новенький белый ящичек – «TRAVELLER DE LUXE», плотно защелкнутый на замочки, с прохладной гладкой ручкой, а она мне – увесистый черный, изрядно потертый, матерчатый чемодан неправильной формы с вычурной надписью «DIPLOMAT», перепоясанный для пущей надежности кожаным ремнем с Бориных брюк.

Она ответила:

– Философ Антисфен когда-то произнес прекрасные слова: «В дорогу надо запасаться тем, чего не потеряешь даже при кораблекрушении».

– Прямо как в стихотворении врача и поэта Юры Шеенко, – я обрадовалась. И стала читать с выражением:

 
Через неделю, честное слово,
Мы уплывем на надежном корвете,
Если, конечно, все будет готово
И если подует попутный ветер.
 
 
Честное слово, под парусами
Мы полетим на волнах бирюзовых
На корабле, что придумали сами
И что не удастся придумать снова.
 
 
Честное слово, перед отплытьем
Мы вам подарим ненужные вещи:
Старые сказки, цепи событий
И зеркало с тоненькой сетью трещин.
 
 
Честное слово, залпом салюта
Мы попрощаемся с берегом нашим,
Черными шапками с бака и юта
Толпе провожающих мы помашем.
 
 
Мы не вернемся, честное слово,
Даже не вспомним про гавани эти.
Если, конечно, все будет готово
И если подует попутный ветер.
 

Окольными путями, с помощью поэзии и философии, мы на ощупь пробирались сквозь туманы намеков и недомолвок, но кто имел уши, тот услышал.

Правда, напоследок я прямо спросила:

– Как ты считаешь, что такое родина для человека?

– Когда к нам уже инопланетяне прилетают, родина для нас – это вся вселенная и уж по крайней мере наша Земля.

– Вот и я того же мнения, – говорю. – Однажды у нас в Уваровке остановилась электричка. Там что-то сломалось. А ехала она в город Вязьму. И вот вышло несколько вязьменцев, они отправились гулять по Уваровке. Распили бутылочку. И до того им понравилось в Уваровке, что электричка поехала дальше, а трое вязьменцев остались в Уваровке. Ты представляешь? Навсегда! И когда их упрекали друзья из Вязьмы, что, дескать, ваша родина – Вязьма, а вы болтаетесь в Уваровке, они точно так же ответили: «Родина человека – это вся Вселенная, и вся планета, а человек может жить в любой точке своей галактики. Даже на Земле мы гости», – сообщали они всем, кто интересовался, долго они собираются околачиваться в Уваровке или нет. «Весь мир – мой сад», – это они говорили, – я уверяла радиослушателей, боюсь, уже сильно перебарщивая, под аккомпанемент Бенни Гудмена. – «Птицы поют мои песни, ветер – мое дыхание, обезьяньи танцы – мои. Плывущая рыба – это моя свобода, вечерняя луна – отражается в тысяче озер… Я люблю каждый цветок, возвещающий весну, и каждый лист, раскрашенный осенью. Да пребудут вовек счастливые превращения!»

Тут, разумеется, на трубе заиграл и запел «Hello, brother» родным хриплым голосом Луи Армстронг, ведя, собственно, речь о том, что ты можешь путешествовать вокруг всего света и обратно, ты можешь летать ввысь и вдаль, ты свободен, свободен, сто тысяч раз свободен, и легок, и счастлив, не стоит об этом забывать, друг мой. Я приветствую вас, братья, на безграничных вселенских просторах.

Дальше не помню, кажется, Витька забабахал шум базара. Кто-то кричал: «Сосиски горячие!!!» Скрипка Граппелли запела-заиграла. И на этом фоне я провозгласила изречение Светлейшего Будды, единственное, какое на тот момент вычитала в журнале «Наука и религия»: «Да будут счастливы все существа, да живут они все в радости и довольстве! Все живые существа, которые только есть на свете – и слабые и сильные, и длинные и короткие, и большие и средние, и великие и малые, видимые и невидимые, близкие и далекие, рожденные или носимые в утробе, – все они да будут счастливы! Пусть каждый объемлет своим благоволением мир. Пусть он простирает свое благоволение сквозь все миры, пусть обнимет он их своим благосклонным духом и вдаль, и вглубь, и ввысь, без вражды, без тревоги, без ненависти…»

И вдруг – неожиданно для себя – спонтанно воспользовалась приемом фехтовальщика Миямото Мусаси: нанося решающий смертельный удар своему противнику Сасаки Кодзиро, он издал боевой клич «Киай!!!». Так вот этот Миямото Мусаси рекомендовал: в поединке, собираясь нанести удар, крикни «Эй», чтобы посеять смущение, а затем ударь длинным мечом.

Поэтому я собрала всю свою мощь духа и крикнула:

– Я люблю тебя, Динка! И я не хочу расставаться с тобой – никогда!

А потом вздохнула и попросила:

– Витя, будь другом, поставь буги-вуги.

Витя от души врубил буги-вуги.

– Спляшем буги-вуги, – я продолжала выписывать затейливые виражи, – редактор Жанна Переляева, режиссер Виктор Трухан, оператор Галина Тимченко, музыкальный редактор Андрей Карпенко!.. Спляшем, а? Все, кто с нами сейчас и кто не с нами!

Жанна – бодро:

– Вы слушали передачу детской редакции радио «В компании Марины Москвиной». Прозвучала музыка Луи Армстронга, Дюка Эллингтона, Бенни Гудмена, Каунта Бэйси, Лестера Янга и песни Эллы Фицджеральд, Лайзы Минелли, Шолома Лутца Эллиаса, Ива Монтана, грузинского ансамбля «Рустави»…

Она перечисляла бы и перечисляла, но бешеное буги-вуги накрыло нас штормовой волной. Слова иссякли. Можно было подумать: коллектив, который трудился над программой, как полоумный, кинулся в пляс. А если учитывать, что гостья передачи явно собралась эмигрировать, а ведущая ей откровенно симпатизирует, получилось, конечно, немного вызывающе по отношению к нашему знаменитому железному занавесу и вполне могло вызвать нарекания со стороны руководства Радиокомитета (мой папа Лев, дипломат, наблюдая за моими свершениями, до сих пор осторожно интересуется: «Ну? Какие отзывы? Не было нареканий?»).

Однако извержение Везувия, грянувшее после эфира, превзошло самые смелые ожидания. Горящая лава опустошила округу, тучи пепла плотно занавесили небеса. Причем роль клокочущего жерла исполнила музыкальная редакция Всесоюзного радио. Нам было вменено в преступление, что мы использовали слишком много иностранной музыки, да еще до того безвкусный замес – тошно слушать.

– Почему? – удивлялась Жанна. – В передаче прозвучало несколько прекрасных русских песен, сочиненных Мариной: «Эскимосики гуляют по лугу, топчут рожь, пшеницу, гречку, лебеду. Дай мне, мама, поскорее кочергу, эскимосиков я ею прогоню… Они песню поют: ляй-ля! Эскимосики, как носит вас Земля?» Или мелодичная по форме и философская по содержанию песня «Не наступай, пожалуйста, на ЭТО!..».

– Все утонуло, – бросили ей гневно, – в вашем чудовищном музыкальном винегрете.

Это напомнило мне анекдот.

Одного человека принимали в партию. Он говорит:

– Наверное, вы меня не примете, у меня в биографии отягчающее обстоятельство… Моя бабушка была пиратом.

– Ерунда, – отвечают, махнув рукой. – Она ведь грабила богатых и раздавала награбленное бедным.

– Но есть еще одно, – сокрушенно говорит кандидат. – У меня дедушка иудей.

– Ерунда, – тем же тоном откликаются из президиума. – В нашей стране все национальности равны. Русские, украинцы, белорусы, татары, грузины! …А вот что у вас бабушка пират…

Передачу закрыли. Жанне с Витей устроили показательную нахлобучку – «за дешевые заигрывания с несознательной частью молодежи». Старая история: сегодня ты играешь джаз, а завтра Родину продашь. Мы даже не могли сослаться на детскую почту, потому что на этот раз пришло одно письмо от Игоря Лопухина из города Пензы: «Здравствуй, Динка! Мне очень понравилась передача, где ты рассказывала, как играла в школьном спектакле “Борис Годунов” монаха Григория. Я так хохотал, когда тебе говорил Сенька Плоткин: “Подай костыль, Григорий”. А ты его забыла в пионерской комнате! Я тоже играю у нас в драмкружке – Одеяло в “Федорином горе” и грудного младенца, на которого садится мамаша. Танька Бакланова из шестого “А” плюхается со всей дури на куклу, и раздается дикий вопль – это я ору из-за кулис. Жалко, что какая-то противная тетка ничего не давала тебе рассказать, постоянно перебивала и задавала свои дурацкие вопросы!»

…Но все еще долго в редакции напевали-насвистывали мою песенку, посвященную Дине Рубиной. Это песня-диалог. Один начинал:

 
Не наступай, пожалуйста, на ЭТО!
Ты что, слепой? Перешагни!
Сам пожалеешь через месяц где-то,
когда зажгутся фонари.
 

А другой откликался:

 
Да ладно, что ты, в самом деле?
И хватит дергать за пальто!
Мы все равно с тобой наступим
Ну, не на ЭТО, так на ТО.
 

Писатель Дина Рубина

«Какая ты отважная! – пишу я Дине. – Как ты берешься за роман! И тот чует мастера. А мой – дикий необъезженный мустанг. Я ему: цоб-цобе! А он отскакивает, кося бешеным глазом, и дико раздувает ноздри. Аж страшно приближаться. Ладно, я выпила коньяка, включила радио и танцевала вокруг стола шальные танцы…»

Дина мне отвечает: «Насчет романа я тебе скажу попросту: коньячок – это для него хорошо, но шальные танцы вокруг компьютера надо заменить шальным сидением, тогда роман пойдет. Знаешь, я разработала некие технологические принципы работы. Я поняла важнейшую вещь: рукопись умнее автора. При любой погоде и обстоятельствах нужно просто писать, неважно что. Замечательно, если у тебя есть хотя б какая-то мысль по поводу хотя бы какой-то сцены. Тогда ты просто записываешь это чугунными казенными первыми словами. Не надо бояться и ненавидеть себя, надо превозмочь наутро тошноту при виде этого текста и опять по нему пройтись. Тогда происходит двойное чудо: во-первых, он становится не омерзительным, а просто плохим, но главное: к нему начинают цепляться мысли и персонажи, как к липучке, и вдруг сцепляются две мысли, из которых возникает даже не третья, а возникает ПОЛОЖЕНИЕ. Тогда ты бодреешь, и на другое утро текст уже начинает шевелиться и даже кое-где вспыхивать тем или другим удачным словом. У персонажа вдруг появляется жест, какая-то смешная манера, вдруг он говорит какое-то удачное слово… И это уже победа. Потому что с этого момента работа начинает быть работой, а не каторгой.

Все, целую тебя!

Начинай работать.

Д.»

* * *

Возможно, устами младенца глаголет истина.

Бессловесность и словоохотливость – два изъяна, две слабые струны радиоведущего.

Если мы пригласили человека в студию, наша задача – преподнести его, как яблочко на блюдечке с голубой каемочкой.

Иногда журналист безбожно тянет на себя одеяло. Как правило, это дико бесит слушателя. Он прильнул к радиоприемнику, признательный, что тебе удалось залучить в передачу этакую жар-птицу, внимая каждому ее слову. А должен выслушивать, как ты на каждом шагу бесцеремонно обрываешь его кумира, хмыкаешь или, чего доброго, гогочешь, подскакивая на стуле, поддакиваешь, а то и возражаешь собеседнику, всячески показывая, что у того еще нос не дорос беседовать на равных с таким компетентным корреспондентом. Сыплешь вопросами, из которых ясно, что ты ни бум-бум, сам же пространно отвечаешь на них, в то время как твой собеседник вежливо сидит и слушает весь этот бред. А что ему остается делать, особенно если, на свою беду, он оказался с тобой в прямом эфире.

Поэт Яков Лазаревич Аким рассказывал мне, как его и поэта Валентина Берестова пригласили выступить на радио:

– И всю передачу ведущий звал меня «Яков Акимович Лазарев». Конечно! Если он вначале назвал меня живым классиком, то можно не стесняться! Зато, когда мы уходили, режиссер проводил нас до лифта и, расставаясь, сказал: «Как приятно смотреть на ваши добрые лица».

У ведущего разухабистого – замечательная противоположность: напыщенный коллега, просчитывающий каждое слово. Он уже заранее прозондировал, куда течь беседе, ни шага в сторону. Короче, страшный сон радиослушателя.

Еще попадается «бумажная» форма интервью, когда ты заранее настругал вопросы и ответы и выдаешь эту египетскую мумию за живую беседу.

А третье – вообще умора, если ты записал своего героя на выступлении, а потом подогнал и подмонтировал вопросы в студии. Ни интонации, ни уровень звука не совпадут ни при какой погоде.

В этом смысле я почтительно возвожу в абсолют передачу «Непрошедшее время» бесценной журналистки Майи Пешковой. Благо теперь можно отыскать любую программу в интернете, послушайте этот блистательный и очевидный пример умения найти интереснейшего, умного, благородного собеседника; будучи в курсе фабулы его жизни – наладить с ним душевный контакт, построить разговор таким образом, чтобы герой полностью раскрылся, а слушатель обрел подлинные сокровища. При этом журналист держится скромно и тактично, почти не вмешиваясь, а только чуть направляя.

Интервью не исключает нашего рассказа о собеседнике, его жизни и творчестве, но главная нагрузка ложится на вопросы и ответы. Отсюда – особые требования к точности смыслового и эмоционального посыла, внутренней занимательности, глубине содержания. Такое впечатление, будто едешь на автомобиле по горному серпантину, справа скалы, слева обрыв и море…

Надо быть сосредоточенным, внимательным, обладать хорошей реакцией, чутьем, способностью выруливать на темы, животрепещущие для твоего собеседника, интересующие слушателей и, конечно, тебя самого. Чтоб и духу не было праздного любопытства, пристального внимания к ерунде! Хорошее интервью всегда затрагивает само существование – и твоего собеседника, и твое, и вообще всех людей на Земле.

Тем более моя героиня уезжала и прощалась со своими слушателями. Мы с Диной Рубиной искренне ведь думали тогда, что можем больше не встретиться. Откуда нам было знать, что вскоре жизнь переменится именно так, как говорилось в нашей передаче. Мы начнем путешествовать по всей планете, общаться, сотрудничать, на какое-то, пусть небольшое, время станем терпимее, дружелюбней. Не то что раньше, когда тебя на собеседовании партийные боссы могли не пустить, например, в ГДР за то, что ты понятия не имеешь, кто возглавляет коммунистическую партию Мозамбика…

Кстати, история с головой Саймона имела неожиданное продолжение. Пару десятков лет она стояла у меня на шкафу, обозревая окрестности. В преддверии третьего тысячелетия Дина приехала из Иерусалима в Москву, и я притащила ей в той же авоське эту нашу голову на побывку. У нее гостила приятельница.

– Всю ночь за стенкой я слышала незатихающие шаги, – рассказывала потом Дина. – Утром на кухню выскакивает моя гостья, всклокоченная, чуть не плача, и кричит: «Умоляю! Заберите от меня эту ужасную башку!!! Ночь напролет она глядела на меня, не мигая. Я не сомкнула глаз! Сначала я отвернула ее лицом к стенке. Потом накрыла одеялом. Но ощущение, что я в комнате не одна, не покидало меня ни на миг!»

Я забрала Саймона обратно, и он опять воспарил надо мной, и уж отныне пребудет у меня на шкафу до тех пор, пока светит Солнце и крутится Земля.

Фото из серии художника Максима Ксюты «Небографика».

Бездонное небо перечеркнуто проводами. Неустойчивость равновесия птиц, сидящих на проводах. Одиночество той, что решила покинуть привычный насест. Большую надо иметь отвагу, чтобы так просто прыгнуть в небо и полететь куда-то.