Текст книги "Welcome to Трансильвания"

Версия доктора Хейфица

Богдан Славич отпустил такси на перекрестке двух тихих зеленых улиц в старой части древнего Львова.

Разумеется, он мог заранее связаться с кем-то из местных коллег или позвонить прямо с вокзала – попросить машину да и вообще сообщить о том, что приехал, договориться о встрече, нагрянуть – в конце концов! – в гости.

Благо было к кому.

В этом городе он родился, окончил школу и университет, здесь и сейчас жили многие дорогие ему люди – одноклассники и однокурсники, учителя и ученики, друзья, подруги, не говоря уже о многочисленной родне – близкой и дальней.

На старом кладбище похоронены были родители, и туда, разумеется, нужно было наведаться.

Ничего этого Богдан не сделал.

В этой странной поездке все было как-то неожиданно.

Несколькими днями раньше, потрясенный видом мертвого, обескровленного мальчика, он испытал неприятное, давно забытое ощущение. Вспомнил студенческие годы, практикум по судебной медицине, старый городской морг.

Теперь сложилось так, что Богдан Славич приехал именно сюда.

Разумеется, не по поводу неприятного воспоминания.

Занимаясь делом «путиловского вампира» – именно так, с легкой руки вездесущей прессы, окрестили убийцу семилетнего бездомного мальчика, – полковник Славич сначала смутно, но постепенно все более отчетливо вспомнил гипотезу, высказанную однажды, много лет назад, известным львовским патологоанатомом Яковом Моисеевичем Хейфицем.

Приснопамятное занятие в старом морге вел именно он.

Не питая больших надежд – доктору Хейфицу, по подсчетам Славича, было теперь за восемьдесят, – полковник нашел в справочнике телефон морга и, поколебавшись с минуту, набрал номер.

Трубку снял Хейфиц.

Богдан искренне удивился.

С этого, собственно, начался нынешний разговор.

– Только не говорите мне, молодой человек, что не удивились, застав меня живым и относительно здоровым.

– Откровенно говоря, удивился, Яков Моисеевич! Но дай вам Бог…

– Он-то пока дает. Хотя иногда в голову приходят крамольные мысли. Знаете, о чем я думаю, пан полковник? Нет? Мне теперь кажется, что зажился так долго исключительно потому, что все время кручусь под ногами у смерти. И она ко мне – как бы это сказать? – привыкла, что ли. Перестала обращать внимание. Не замечает, знаете ли, как я не замечаю старую вешалку в своей прихожей. Выходит, сам теперь – нечто вроде.

– Да как бы там ни было, Яков Моисеевич, живите сто лет!

– А я что же? Совсем не против. Вешалка, между прочим, вещь полезная. Но вы, пан полковник, прибыли сюда не из-за нее. Я так понимаю.

– Правильно понимаете, доктор. И зовите меня Богданом.

Полковник Славич протянул доктору тонкую папку.

Всего несколько страниц – копии некоторых материалов из уголовного дела, возбужденного против Степана Грача, сорокалетнего уроженца Черновицкой области.

– Так-так, умышленное… при отягчающих… с особой жестокостью. Это, значит, и есть ваш путиловский упырь? Посмотрим.

Старик немедленно водрузил на крупный мясистый нос солидные очки в старомодной роговой оправе, с нескрываемым любопытством углубился в документы.

Читал внимательно.

Наконец отложил папку в сторону, сдвинул очки на высокий лоб, неожиданно остро сверкнул на Богдана пронзительными темными глазами.

– Что вам сказать, молодой человек? Похоже, именно тот случай. Именно тот.

– Простите, Яков Моисеевич?…

– Мы с вами, Богдан, живем в таких краях, что не соприкоснуться с этой темой, так или иначе, просто невозможно. Вспомните хотя бы Гоголя! Все эти вечера на хуторах, ярмарки, утопленницы, лунные ночи, ведьмы и безвинно загубленные панночки… Это откуда, спрашивается? Да отсюда же! Из наших с вами, пан Богдан, Палестин. Ну, соседям, откровенно говоря, тоже перепало… Возьмите Пушкина. «Песни западных славян» – это что, по-вашему?…

– Но, Яков Моисеевич, не станете же вы утверждать, что все эти…

– Можете не продолжать, молодой человек. Вся эта нежить – вот что вы хотели сказать! – существует на самом деле? Не стану, можете успокоиться. Знаете, сколько лет я режу трупы? Нет? Так я вам скажу – пятьдесят семь. Много это, по-вашему?

– Много.

– А по-моему, относительно. Знаете анекдот про теорию относительности?

– Не припомню.

– Еврейский мальчик спрашивает маму: «Кто такой Эйнштейн?» – «Большой ученый. Он изобрел теорию относительности». – «А что это такое?» – «Как тебе объяснить, Изя? Вот скажи, два волоса на голове у папы – это мало?» – «Мало». – «А в тарелке с супом?» – «Много». – «Это и есть теория относительности». – «Ха! И с такими хохмочками он выбился в люди?!» К чему это я? Да к тому, что самое древнее упоминание о карпатских вампирах относится к 1047 году. К 1047-му, Богдан! Потом, что называется, началось. Нет летописи, предания, сказки, где не фигурировал бы восставший из гроба мертвец, охочий до свежей человеческой крови. И тогда я спросил себя: Яков, почему они «плодятся» именно в этих краях? Не может народ – простой, заметьте, народ, не власти предержащие, им-то как раз не привыкать! – врать из поколения в поколение. Режьте меня на куски, жарьте меня с постным маслом – не верю.

– И что же?

– А то. Есть, значит, этим байкам какое-то разумное объяснение! Обязательно есть! Будете слушать?

– За тем и приехал.

– Так вот… Тех, кого именуют вампирами, упырями, волколаками, вурдалаками и прочая, я – условно, разумеется, – делю на три большие группы. Забегая вперед, скажу, что реально, на мой взгляд, существует только одна. Но чтобы избежать путаницы, назову все три. Первая – мифические. Из преданий, сказок, легенд, готических романов, голливудских триллеров. Сказали и забыли. Вторая – так называемые энергетические. Здесь я не судья. Но верится, как писал классик, с трудом. Оставим их на совести господ экстрасенсов. И наконец, третья – люди, страдающие так называемыми гемозаболеваниями. Сиречь – болезнями крови. Как правило, наследственными. И опять же, как правило, сопряженными с различными психическими и сексуальными расстройствами. Ничего не приходит в голову?

– Садизм?

– И фетишизм тоже. Некоторым больным для получения сексуального удовлетворения достаточно самого вида крови. Вот и фетиш. Нередко сладострастные ощущения от вида собственной крови отмечаются еще в детстве, когда нанесение себе незначительных повреждений и вид свежей крови могут вызвать эрекцию. Имейте в виду, сами по себе эти расстройства могут развиться у людей, не страдающих гемозаболеваниями. И все же довольно часто два недуга взаимосвязаны. Это и есть тот самый случай.

– И что такое эти гемо?…

– Буду краток. В крови некоторых людей отсутствует или присутствует в недостаточном количестве фермент, необходимый для выработки гемоглобина. Тогда-то и развивается недуг. Ангидратическая эктодермальная дисплазия. Чаще ее называют «порфирией», «порфиновой болезнью» или «болезнью Дракулы». Суть одна: защищаясь, организм пытается возместить недостающее – отсюда тяга к свежей крови. Не обязательно, кстати, человеческой. Вполне достаточно бывает крови животных – и человек совершенно вроде неожиданно и случайно идет работать на мясокомбинат, бойню или страстно увлекается охотой. Знакомы, наверное, с этой традицией – пития крови убитого зверя? И что же? А ничего! Может жить долго и счастливо, умереть в собственной постели, не подозревая даже о том, что всю жизнь страдал редким недугом. Кстати, стакан свежей крови может взбодрить, вызвать состояние сродни опьянению даже у здорового человека. Он, между прочим, может постепенно привыкнуть и… заболеть. Организм просто разучится производить гемоглобин самостоятельно. Такие случаи, увы, известны.

– Боже правый, я ведь охотник!

– Ну, драматизировать не стоит. Однако не слишком увлекайтесь традициями. Кстати, еще одно любопытное обстоятельство. Замечено, что «неблагополучные» дети рождаются с острым дефицитом гемоглобина. Потом питание, воспитание – вернее, их отсутствие, – среда… Похоже на «вашего», не правда ли?

– Очень похоже. Мать сбежала из дому с каким-то проходимцем, прижила хлопчика, а лет четырех от роду где-то в Сибири его «потеряла». А дальше – по спирали, как водится. Бродяжничал, воровал, сидел, снова бродяжничал. И – на тебе! – на сорок первом году потянуло на родину. Бабка умерла, дом два года стоял заколоченный. Как узнал? От кого? Бес шепнул, не иначе.

– А ребенок?

– Такой же бродяжка. Пристал, на свою беду, к Грачу на вокзале в Харькове. Тот вроде сжалился. Одел его, кормил, люди в Путиле думали – сын. Сейчас говорит – не помню, затмение нашло. Ничего не помнит. И – самое странное! – похоже на правду. Он ведь в отделение сам пришел. Можно сказать, с повинной. Там сначала не поверили, думали – напился до чертиков. А потом…

– Охотно верю. Приступ. Вероятно, на фоне алкогольного опьянения или… День, кстати, был солнечный? Тот день, я имею в виду.

– Солнечный? Думаю, да. Погода давно стоит добрая.

– Она-то и могла спровоцировать. Помните, Богдан, в сказках вампиры оживают ночами, а дневного света боятся наравне с распятием и осиновым колом. Это ведь тоже неспроста. Гемоглобин, кроме прочих, имеет еще одно полезное свойство – предохраняет от ультрафиолета. Солнечные лучи, как известно, в больших дозах смертельно опасны. Но и в малых, тех, что несет в себе обычный солнечный день, представьте, – тоже! Те, у кого гемоглобин в норме, этого не замечают. И правильно делают. Но для страдающих порфирией – это проблема. Да что там проблема… Беда. Трагедия. В зависимости от стадии и интенсивности протекания болезни солнечный свет может стать для них невыносим. Вызвать истерику, психоз, помутнение сознания. Вот вам и «принцы ночи».

– А все прочее в таком случае что же? Когти, клыки…

– Бледная кожа с зеленоватым оттенком. «Могильный холод» – пониженная температура тела, проще говоря. Глаза, светящиеся во тьме. Справедливо. «Могильные» или «трупные» пятна на теле здорового человека. Имеет место быть!

– Но… отчего?

– Чем вызвано, хотите спросить? Что именно? Бледность – пониженным содержанием гемоглобина. Низкая температура – тем же. Науке известно к тому же такое явление, как «erythopoietic», оно стимулирует тело производить избыток рrotoporhyria, который становится причиной красноты глаз и кожи. Кожа к тому же постоянно трескается и обильно кровоточит, случается, что нижняя губа вдруг приобретает фиолетовый оттенок, это явление называют «morhea». Клыки и когти, разумеется, сильное преувеличение. Течение болезни может быть разным. Самые острые формы и длительность заболевания влекут за собой серьезные мутации. Разве острые зубы и когти не отличают семейство кровососущих? А свечение? Привычка к ночному образу жизни и частое употребление крови провоцируют активное выделение фосфора. Только и всего. Кстати, вы забыли упомянуть пресловутое бессмертие. На самом деле – анабиоз. Каталепсия. Или простая спячка. Жизненные процессы временно прекращаются или существенно замедляются. Внешние проявления жизнедеятельности отсутствуют. Распространенное явление в природе, между прочим, описано еще Левенгуком. Правда, на примере низших – микроорганизмы, бактерии. Теплокровные, впрочем, тоже. Самый известный пример – медведи. И… люди, страдающие порфирией. Возможность с точностью констатировать полное прекращение жизнедеятельности организма, сиречь – смерть, появилась относительно недавно. Оттого и гуляют по миру жуткие байки про оживших мертвецов. Трагическая история погребения Николая Васильевича Гоголя и последующего перезахоронения, думаю, из этой печальной серии. Помните, наверное? Труп оказался перевернутым в гробу, руки покойного были покрыты ссадинами, будто он отчаянно пытался выбраться из могилы.

– Что же, и Гоголь был болен?

– Сие неведомо. И, думаю, уже никогда… Хотя вряд ли кто станет отрицать, что некоторое психическое расстройство у Николая Васильевича наблюдалось. На этом, кстати, я и хотел бы закончить. На расстройствах психики у людей, страдающих порфирией. В них зачастую и кроется корень страшных бед. Оставим за скобками счастливых мясников на бойне, охотников, сотрудников станций переливания крови – да-да, мне известны и такие примеры. Им повезло. А всем прочим? На каком-то этапе человек начинает осознавать, что он не такой, как все, и, как правило, пытается это скрыть. Болезнь прогрессирует, обостряется – и психика не выдерживает. Что происходит дальше? Я не психиатр. Но ужасных примеров могу привести множество. Впрочем, вы, пан полковник, если покопаетесь в памяти, думаю, тоже. Да и к чему – память? Вот он, Степан Грач, собственной персоной. Судебная экспертиза скорее всего признает его вменяемым. И будет права. Но если вы рискнете настоять на углубленном исследовании крови вашего «вампира», думаю, получите достойное подтверждение моим словам. Только в судьбе несчастного это ничего не изменит.

– Почему?

– Потому что ученые, а вслед за ними законодатели никак не придут к единому мнению относительно этого заболевания. Вплоть до элементарного – психический это недуг или физиологический? И вообще, недуг – или порок? Вот коллизия. Потому, знакомя студентов с моей теорией, я говорю всего лишь о гипотезе…

– Я помню, Яков Моисеевич. И последнее, если позволите…

– Позволю. Вы ведь ехали за этим из самого «карпатского пекла». Шучу, разумеется.

– А я как раз по этому поводу. Вы сказали, что в наших краях это как-то особенно проявляется. Почему именно в наших?

– Ну, во-первых, не только в наших. Вампиры, если опять же верить преданиям, активно плодятся в глухих, труднодоступных местах. Чаще горных. Заброшенные деревушки в Ирландии, к примеру, тоже имеют некоторый опыт по этой части. Шотландия. И Карпаты, конечно. Наши, румынские, венгерские. Потом – Черногория, Хорватия, Сербия… В чем тут дело?

– Да, в чем?

– Сейчас отвечу. Но прежде скажите, название болезни – порфинова, порфирия – не вызывает у вас никаких ассоциаций?

– Ассоциаций?… Нет. Не вызывает.

– А слово «порфир»?

– Ну, это что-то царское. Порфироносная особа. Так, по-моему…

– Именно так. Болезнь, видите ли, довольно часто поражает порфироносных особ. На этот счет, кстати, имеются довольно серьезные исследования. Одна из самых известных ее разновидностей – гемофилия – вообще изучена неплохо. Проблема в другом. Никто до сих пор не решился напрямую связать «царскую» болезнь с так называемым вампиризмом. Цари, дескать, не могут быть вампирами, а вампиры – царями. Тут вообще вопрос тонкий. Не столько политический, сколько, пожалуй, теософский. Царь, король, император – помазанник Божий, Его избранник. А вампир – порождение сатаны. Улавливаете разницу?

– Разницу улавливаю. А вот связи, честно говоря, нет. Цари и горцы? Что между ними общего?

– А если подумать? Подумать, пан полковник! Замкнутые кланы. Замкнутые пространства. Отсутствие свежей крови.

– Инцест?

– Разумеется. Длительный, из поколения в поколение, на протяжении столетий. Получалось, знаете ли, почти по господину Ульянову-Ленину, только немножко наоборот. «Верхи не хотели» пустить в свои жилы свежую кровь. А «низы не могли». Не было в глухомани свежей крови…

Крови и вправду не было поначалу.

Она обильно пролилась потом.

Однако эта мысль пришла в голову Богдана значительно позже.

Вечер плавно растворялся в наступающей ночи.

Львовский поезд лениво швартовался у сонного перрона в Черновцах.

Сувенир из преисподней

– Shit![14]14
  Дерьмо! (англ.)


[Закрыть]

Джилл Норман происходила из добропорядочной британской семьи.

В то же время она была вполне современной особой, а значит, вкусила изрядную порцию настоящего американского кинематографа и потому ругалась совершенно по-американски.

Даже застигнутая врасплох.

Тонкий сухой стебелек легко коснулся ее загорелой щеки.

Почти ласково.

Однако неожиданно.

– Я, кажется, снова испугал вас, мисс?

– Снова? Вчера вы едва не отправили всех на тот свет. Теперь по крайней мере я хорошо представляю, как можно умереть от разрыва сердца.

– Такое случается?

– Будьте уверены. И едва не произошло на ваших глазах. Причем по вашей вине.

– Я помню, можете не сомневаться. И обречен, похоже, приносить извинения до конца дней. Вы третья, кто сегодня утром напомнил мне о вчерашнем инциденте.

– Вы думаете, такое легко забыть?

– Не думаю. Вернее, не знаю. Но готов поверить вам на слово. И еще раз извиниться. Только поймите и вы тоже… Кто бы мог подумать: начало третьего тысячелетия, сердце Европы – и такой мистический ужас…

– А местность? А предания? А разговор, в конце концов? И потом, мы так давно возимся на развалинах его замка…

– Да-да, понимаю. И повторяю: виноват. В конце концов, я ведь искал вашу экспедицию, знал, чем она занимается… Следовало предположить, что люди, всерьез занятые личностью вампира, некоторым образом… м-м-м… подвержены… Короче, хорошо еще, что никто не удосужился пустить в меня пулю…

– Тогда уж серебряную. И кстати, во избежание других инцидентов воздержитесь от подобных сентенций в присутствии доктора Эрхарда.

– Я сказал что-то неподобающее?

– На мой взгляд, ничего такого. Но профессор не терпит, когда Влада Дракулу называют вампиром и вообще переводят разговор в мистическую плоскость.

– Вчера, однако…

– Вы просто застали всех врасплох.

– Да, понимаю. И все же замечу, он был испуган ничуть не меньше всех прочих. Вас, к примеру.

– От неожиданности, повторяю.

– Ну, допустим. А вы?

– Что – я?

– Тоже от неожиданности?

– Послушайте, вы действительно журналист?

– А кто же я, по-вашему?

– Ну, не знаю. Сейчас столько чокнутых, помешанных на всякой мистике.

– Вот вы о ком! Нет, я не из них. И кстати, раз уж мы заговорили о предмете… Я вклинился в тот злополучный вчерашний разговор на самом интересном месте. Для меня по крайней мере. Вы говорили о какой-то местной легенде. Что-то про женщину… жену Дракулы. Верно? Что с ней случилось?

– Не жену, возлюбленную. Здесь, в своем любимом замке, Влад поселил какую-то молодую женщину. Окружающие относились к ней как к госпоже. Потом наступили трудные времена, турки осадили крепость, стало ясно, что поражения не избежать. Влад бежал, воспользовавшись, по всей видимости, подземным ходом. А женщина осталась.

– Ну, разумеется. Бесстрашному рыцарю любовница стала помехой. Что, однако, мешало хотя бы вывести ее из крепости той же дорогой, по которой улепетывал сам? Мог ведь представить, что ожидало молодую женщину, попади она в руки разъяренных турок!

– Мог. Она, надо думать, тоже могла. И не стала дожидаться – выбросилась вон с той башни… Видите, из всех крепостных сооружений, лучше всего сохранились руины.

– Вижу. Белые. Как кости.

– Странная ассоциация. Но, правда, похоже. Словом, оттуда бедная женщина сорвалась прямо в реку, которую местные крестьяне зовут с той поры «рекой принцессы». На картах это Арджеш.

– А дети?

– Что, простите?

– Я подумал, возможно, у этой «принцессы» были от Дракулы дети? Что стало с ними?

– Дети? Нет, про детей, по-моему, ничего не известно. Возможно, доктор Эрхард…

Джилл Норман в некотором замешательстве огляделась по сторонам, взглядом разыскивая доктора Эрхарда.

И произошло чудо.

Немедленно, словно только того и ждал, он отозвался.

Но каким образом!

Оглушительный вопль Рихарда Эрхарда вспорол прохладную тишину раннего утра.

Слабое, спросонок, эхо подхватило его, продернуло в узкие коридоры ущелий, покатило по зеленым отрогам, забросило в поднебесье, к далеким синим вершинам.

Одно только слово выкрикивал профессор Эрхард.

Но повторял его бесконечно.

– Нашел! – было это слово – Нашел! Нашел! Нашел!..

Загадочная находка, похоже, вызвала у профессора легкое помешательство.

Но – Боже правый! – стоило только разобраться в происшедшем по-настоящему, стало ясно – повод был.

Более чем убедительный.

И невероятный одновременно.

«Жаворонок» от природы, доктор Эрхард неизменно приступал к работе после завтрака, который заканчивал в строго определенное время. В семь часов тридцать минут утра.

Работа – будь то написание научного труда, популярной статьи, разбор вручную очередного каменного завала, монотонное копание в пыли или что иное – начиналась, таким образом, неукоснительно в половине восьмого.

Невзирая на время года, погодные условия и прочие малосущественные обстоятельства.

Так было и сегодня.

Однако заняться собственно работой, а вернее, сделать то, что запланировано было накануне, Рихару Эрхарду не пришлось.

Или почти не пришлось.

Прошло всего минут сорок с того момента, как облаченный в обычную «полевую» форму – грубый бесформенный комбинезон со множеством карманов и карманчиков и высокие ботинки на шнуровке, – источая аромат первой чашки кофе и первой же с наслаждением закуренной сигареты, доктор Эрхард спустился по шаткой, сколоченной на скорую руку лестнице, ведущей в подземелье замка. Вернее, к одному из узких лазов, который, по мнению Эрхарда, должен был непременно туда привести.

Прошло еще минут тридцать, в течение которых лагерь мирно существовал, согласно вполне сложившейся традиции.

Потом…

Потом творилось нечто невообразимое.

Прошло около часа – и люди несколько успокоились.

Сознание безраздельно было захвачено небольшим шарообразным предметом, что покоился торжественно и чинно на металлическом лотке странного прибора, отдаленно напоминающего электронные весы.

Предмет этот был человеческим черепом, довольно крупным и даже на первый взгляд великолепно сохранившимся.

Зрелище было впечатляющим.

И завораживающим.

Последнее относилось в большей степени к монитору странного прибора, маленькому и тусклому в ярких лучах радостного солнца.

Разглядеть изображение на серой плоскости монитора было сложно, но люди упорствовали, тесно прижимались плечами, близко сдвигали головы, низко нависали лбами.

В конечном итоге их тени слились в одну, и она наподобие зонтика заслонила собой экран.

Солнце отступило.

Глазам открылось загадочное неровное свечение, воспроизводящее на мониторе не что иное, как контур самого черепа.

На первый взгляд могло показаться, что мрачная профессорская находка всего лишь отражается в стеклянной плоскости, превращенной игривым поутру солнцем в обыкновенное зеркало.

Но – только на первый.

Отражение черепа не было простым зеркальным перевертышем, в точности повторяющим контур предмета.

Таинственный абрис к тому же не был статичным.

Узкая игольчатая линия будто дышала – или подчинялась каким-то иным процессам,– контур постоянно едва уловимо менялся.

К тому же он светился, а вернее – мерцал.

Линия, образующая жутковатый профиль, переливалась, излучая самые невероятные оттенки – от алого до бледно-лилового.

Неожиданно вспыхивала ярче, в такие моменты живое кольцо заметно увеличивалось в диаметре – люди невольно отступали от монитора.

Вдруг затухала. До такой степени, что казалось: минута-другая, и странное видение исчезнет вовсе.

– Пресвятая Мадонна, кто-нибудь скажет мне, что же это значит?

Напугавший всех давеча журналист теперь был наказан вполне.

Голос у парня сел, а пересохшие губы не без труда вымолвили несколько слов.

Он не просил объяснений – он умолял!

Джилл, однако, смилостивилась не сразу.

– Невидимое сияние смерти… – произнесла она низким утробным голосом.

На том, впрочем, и остановилась.

– Успокойтесь, мистер «золотое перо», перед вами «эффект Карлиан» в классическом своем проявлении вкупе с «эффектом Короткова», также представленным весьма ярко.

– Вы полагаете, я что-то понял?

– Боже правый! И этот человек утверждает, что пишет на исторические темы и занимается археологией!

– Не совсем так, Джилл. Я пишу на исторические темы, но археологией не занимался никогда прежде, и вот теперь…

– Не обращайте внимания, старина! Джилл обожает передергивать. Метод Карлиан позволяет сфотографировать свечение, возникающее вблизи любого объекта, помещенного в электромагнитное поле высокой напряженности.

– Любого, вы сказали?

– Любого. Живого и неживого. Вы ведь именно это хотели уточнить?

– Да, благодарю вас.

– Рано благодарите. Итак, по Карлиан, в определенных условиях «светятся» все предметы. То же примерно утверждает и доказывает Допплер. Однако как светятся эти предметы? Вот в чем вопрос…

– И как же они светятся?

– По-разному. Мертвые – то есть предметы, во внутренних структурах которых не происходит в момент измерений никаких процессов, – ровным, однородным и неподвижным свечением. А живые…

– То есть вы хотите сказать…

– Я – упаси Боже! Ничего говорить по этому поводу я пока не собираюсь. Но некто Коротков, русский ученый из Санкт-Петербурга, – тот говорит. И очень много говорит по этому поводу.

– И что же говорит этот господин из Санкт-Петербурга?

– О! Это длинная история, а вернее, теория. Излучения мертвого тела (в данном случае речь идет о биологическом теле), по Короткову, могут многое рассказать о том, какой именно смертью умер… так сказать… объект. Была она естественной и спокойной, или, напротив, несчастный страдал, отходя в мир иной, или же – не приведи Господь! – и вовсе отправился туда не совсем по собственной воле.

– Прекратите, Григориу! Ваши речи очень напоминают статейки в желтой прессе, когда она берется пересказывать «эффект Короткова».

– Простите, господин Эрхард, но я пытаюсь объяснить суть метода именно… хм… журналисту.

– Потом. Все потом. Объяснения, журналисты. Потом. Сейчас, друзья, могу наконец… Да что там – могу! Должен! Обязан! И счастлив, черт возьми, сообщить вам, верные сподвижники мои, главное… Мы нашли то, что искали! Это свершилось! Случилось то, что должно было случиться. Рано или поздно. Нашими усилиями или стараниями наших коллег в другое время, а быть может, и в другие времена. Случилось, и все тут! Жаль, что последнюю бутылку шампанского мы раздавили на день рождения Джилл…

– Благодарю, профессор.

– О, простите меня, дорогая девочка! Тысяча извинений от старого маразматика…

Доктор Эрхард снял очки, подслеповато захлопал глазами.

И громко, по-детски счастливо рассмеялся.