Текст книги "Welcome to Трансильвания"

Пребывая в состоянии похмельного синдрома, Костас, как правило, выражался в высшей степени иронично.

Он и теперь остался верен себе.

– Джилл!

Из палатки тянуло сладким ароматом модного парфюма, к нему примешивался слабый запах лекарств.

«Еще бы! Она перетаскала к себе добрую половину лагерного запаса медикаментов. Но дрыхнет по ночам с открытой форточкой. Какой, к черту, форточкой? Что за ересь я несу?…»

– Джилл, это Костас. Извини за беспокойство, но сейчас ты рискуешь схватить воспаление легких…

Он прокричал это, почти засунув голову в палатку.

Она не отозвалась.

– Джилл, с тобой все в порядке?

Внутри палатки стоял полумрак.

Но спящая Джил, застегнутая по самые брови в спальном мешке, была отчетливо различима.

Костас аккуратно, чтобы не испугать девушку, коснулся кончиками пальцев ее высокого выпуклого лба – единственной, в принципе, доступной части тела.

И немедленно отдернул руку.

Систематическую выдачу аспирина UPSA Джилл Норман, разумеется, трудно назвать медицинской практикой, и тем не менее по образованию Костас Катакаподис все-таки был врачом.

Температура тела, к которому он только что прикоснулся, давала все основания предполагать, что жизнь покинула его.

Как минимум несколько часов тому назад.

Телефон спутниковой связи работал исправно.

Накануне в деревне Костасу объяснили, что минувшей ночью и днем на Солнце бушевали магнитные бури – об этом много раз предупреждали по радио и телевидению.

Теперь бури стихли, и телефон работал, как часы.

Однако ничего этого Костас, похоже, даже не вспомнил.

Спустя сорок минут, обессиленный, мало похожий на себя, он рухнул грудью на стойку маленького деревенского бара.

– Они мертвые…

Губы с трудом разомкнулись, произнося страшные слова.

А невидящий взгляд, устремленный на барменшу, будет еще долго преследовать ее в ночных кошмарах.

Ярко-голубые глаза красавца грека, ночь с которым еще напоминала о себе сладкой ломотой во всем теле, были сейчас белыми безумными глазами выходца с того света.

– Они мертвые, – повторил он тем же лишенным интонаций голосом. И, помолчав, добавил: – Все.

Эту историю, короткую и страшную, Костас Катакаподис повторил, наверное, сотню раз.

Разузнать подробности событий, предшествующих загадочной гибели экспедиции, стремились самые разные люди – от следователя криминальной полиции до репортера криминальной хроники.

В конце концов ему поверили.

Фантазии репортера Гурского

Сомнения не часто посещали репортера Гурского.

Решения – большие и малые – вызревали в его сознании, как правило, стремительно. Отдаленно они напоминали всполохи дальних зарниц в кромешной тьме беспросветного южного неба. Вспыхивали себе вдруг, сами по себе – короткие, но яркие. Никоим образом не связанные с тем, что происходило вокруг, не имеющие отношения к тому, о чем размышлял в этот момент Гурский.

Это было не из таковских.

Родилось не вдруг и отнюдь не случайно.

Можно сказать, что дитя было желанным, его давно ждали и уж не чаяли обзавестись ненаглядным, как оно во всей красе явилось на свет.

В груди у Гурского разлился приятный свежий холодок – признак сильного, восторженного волнения, радостного смятения чувств и – главное! – предвестия большого, осязаемого успеха.

Может быть, даже славы.

Пора уж!

В глаза близко заглядывал четвертый десяток, дышал неласковой прохладой вечности и усмехался недобро, с некоторой даже издевкой.

Дескать, что, брат? Сам вижу – без изменений. Так и запишем пока: репортер Гурский – личность, конечно, амбициозная, но – как бы это сказать повежливее? – без особого толку.

Бодливой корове, как известно, Бог рог не дает.

Очень точно подмечено и словно для вас придумано.

Не слышали?

Напрасно!

Потрясающе емкий образчик народной мудрости.

В такие минуты Гурского обуревала тупая, безысходная и бессильная ярость. Чувство невыносимое, изматывающее душу сильнее любой самой черной тоски.

Но, похоже, забрезжило где-то вдали, у самого горизонта.

И ярко забрезжило, разливаясь в полнеба.

Идея была грандиозной, блестящей и, главное, открывала перспективы, очертания которых только угадывало буйное воображение Сергея Гурского.

А поначалу…

Вспоминая об этом, Гурский немедленно покрывался холодным липким потом – верный признак того, что напуган всерьез.

Поначалу он чуть было не захлопнул дверь перед самым носом своего нечаянного счастья.

Поначалу он буквально заходился в приступе бешеной зависти и злости, мысленно проклинал судьбу, а вслух говорил едкие, обличительные речи, потому что сгоряча снова счел себя обделенным.

Обойденным на крутом повороте.

И где? На той трассе, где ему, Гурскому, известна была каждая пядь дорожного полотна, каждая ямка описана многократно.

Даже та, которой на самом деле никогда не существовало в природе…

Надо полагать, что где-то на этом пассаже Гурского посетило озарение.

И чужая, раздражающая до чесоточного зуда, невыносимая своим повсеместным дребезжанием сенсация неожиданно предстала в совершенно ином образе.

Образе настолько близком, что в груди Гурского немедленно вспорхнул судьбоносный холодок.

Вестник перемен.

То обстоятельство, что сенсация была чужой, плеснуло в ожившую душу Гурского дополнительную пригоршню надежды.

Причем изрядную.

Плагиат в той или иной форме давно уже стал любимым жанром Сергея Гурского, премудростями и тонкостями которого он владел в совершенстве.

С ним даже перестали судиться и только периодически пытались врезать по физиономии, но Гурский давно освоил несколько нехитрых приемов – и от пощечин уворачивался довольно ловко.

Словом, игра предстояла на поле хорошо знакомом.

И правила этой игры, вернее, тайные ее ходы, хитрые, малоизвестные приемы – уж кто-кто, а репортер Гурский знал доподлинно!

Неделю кряду, а быть может, уже дней десять, злобствуя, Гурский чуть было не впал в депрессию, а потому не слишком следил за временем – местная пресса отдавала первые полосы и самое дорогое эфирное время хронике страшной «румынской трагедии».

Да и не хронике, собственно, описание событий легко укладывалось в несколько скупых, но оттого еще более ужасных строк, – а смакованию подробностей.

Тут уж воистину грех было не развернуться.

Тема позволяла и даже обязывала.

За окнами его холостяцкой квартиры давно уж стояла непроглядная темень.

Но это было даже к лучшему – в редакции наверняка ни души, и, стало быть, единственная линия Интернета свободна.

Через полчаса Гурский намертво прилип к монитору старенького редакционного компьютера.

Полные, потные, не слишком ловкие пальцы беспощадно молотили по разбитой клавиатуре, часто «мазали» мимо нужных клавиш – машина в ответ путалась, открывала непонятные страницы или вывешивала во весь экран монитора ехидное сообщение: «Сервер не найден!»

– Пива нет! – Гурский, кривляясь, передразнивал глупое железо голосом давно уж канувшей в Лету золотозубой Зойки – продавщицы из пивного ларька на привокзальной площади.

Пива теперь, слава Богу, везде было вдосыть, но безобиднейшая, по сути, фраза на долгие годы засела в сознании целого поколения символом злобного, беспощадного глумления.

Впрочем, даже монументальной Зойке не всегда удавалось сдержать сокрушительный натиск молодого газетчика, случалось, отступала и она, снисходительно усмехалась густо накрашенным ртом, ослепляя собеседника роскошным сиянием протезного золота.

Компьютер – не Зойка, но и он в конце концов извлекал из виртуальных глубин то, что требовалось сейчас Гурскому.

В голове репортера промелькнула даже некая благодарственная мыслишка, которую при случае вполне можно было бы облечь в нечто задумчиво-одобрительное, если возникнет вдруг необходимость высказаться по поводу Сети.

Просто так думать Гурский не любил.

А мыслишка была всего лишь о том, что, не будь на свете глобальной Сети, сколько пыльной газетной и журнальной бумаги пришлось бы разгребать теперь в поисках крупиц информации, от которой, собственно говоря, сам, дурак, досадливо отмахивался накануне.

Потому что «завидки брали» – так говорили когда-то давно, в детстве.

Впрочем, менее всего волновали сейчас Гурского детские воспоминания.

Хроника – да!

Но нечто, помимо хроники, куда больше!

«В горах Трансильвании при загадочных обстоятельствах погибла вся экспедиция известного немецкого археолога, работавшая над раскопками знаменитого замка Поенари, принадлежащего некогда…

Результат долгой – на протяжении всего лета – кропотливой работы ученых превзошел все ожидания.

Разбирая очередной каменный завал, доктор Эрхард наткнулся на удивительный череп…

В единственном интервью, которое ученый успел дать британскому журналисту, он высказал уверенность в том, что загадочный череп принадлежит именно Владу Пронзателю – румынскому аристократу, жившему в XV веке и убитому в 1476 году…

Результаты многочисленных биогенетических анализов потрясли даже невозмутимого ученого и его соратников – выяснилось, что отдельные клетки в тканях черепа, пролежавшего в земле более пятисот лет, живы!

Есть все основания полагать, что мир стоял на пороге выдающегося открытия, способного не только пролить свет на тайны прошлого, но и предоставить материал для современных исследований, привлекающих к себе пристальное внимание…»

Вот!!!

Гурский буквально приник к монитору.

Вот оно!

Мелкая дрожь, незаметно подкравшись, вдруг сотрясла влажные пальцы.

И еще – руки неожиданно сковало холодом. Липкая пленка пота, вечно покрывающая ладони Гурского, внезапно стала ледяной.

«… Таинственная гибель шестерых участников экспедиции оттеснила на второй план исторические, научные и околонаучные дебаты, которые непременно кипели бы сейчас.

Страшная трагедия в поенарских развалинах загоняет рассудок в одно-единственное русло.

Кто?

Зачем?

И почему таким варварским способом расправился с профессором Эрхардом и пятью его коллегами?

Седьмого участника экспедиции – греческого врача Костаса Катакаподиса – вот уж кто, вне всякого сомнения, родился в рубашке! – той ночью не было в лагере. Алиби его не вызывает сомнений у следствия…

* * *

… мнения судебно-медицинских экспертов разделились.

Весьма вероятно, впрочем, что это произошло по очень простой причине. Никто из специалистов не может с уверенностью сказать, каким именно способом тела погибших были полностью обескровлены.

Использовал проклятый маньяк (или маньяки?) – даже в этом вопросе нет единства у представителей следствия! – какое-то дьявольское приспособление, наподобие вакуумного насоса? Или действовал страшный упырь древним вампирским способом, попросту поглощая кровь несчастных?

Жуткая сцена, но, согласитесь, хорошо многим знакомая!

Сколько их, хороших и плохих «вампирских» лент гуляет по миру, мельтешит на экранах наших кинотеатров, не говоря уже о видеорынке!

А вслед за ними – страшная, дикая, попирающая основы мироздания – приходит в голову мысль.

Но ведь приходит же!

И, надо полагать, не нам одним.

Какой силы жажда мучила этого монстра?

Ведь шесть человек – простите за неуместную арифметику! – это приблизительно тридцать три литра крови.

Кто он?

Или – оно?

Кем и за какие грехи послано многострадальной земле нашей?…»

Гурский с тихим воем отвалился от монитора, засучил под столом ногами, закатил глаза к потолку.

– Мать твою за ногу, как излагает, сволочь! Нет, не могу, не хочу терпеть больше! Это должен был написать я!

Вскочил, заметался по маленькой редакционной комнатушке.

Сшиб на ходу чей-то стул.

Пнул ногой.

Стул жалобно крякнул, но вытерпел – не развалился.

Гурский несколько успокоился.

Вернулся к компьютеру, снова изрядно повозился с клавишами, злобно и скверно ругаясь, но добился своего – новая порция информации выплеснулась на монитор.

Гурский уже не читал все подряд – бежал глазами по диагонали, выхватывал на ходу что-то новое, ловил детали, выдергивал смачные подробности.

«… Почему шестеро взрослых, здоровых физически, отнюдь не обессиленных людей, пятеро мужчин и одна – но, по мнению знавших Джилл Норман, отнюдь не робкого десятка – женщина не оказали сопротивления? Следов борьбы, как известно, эксперты не обнаружили ни на одном теле – только крохотные ранки – надрезы? проколы? укусы, наконец?! – в районе сонной артерии. Через них медленно – или стремительно? – вытекала кровь жертв.

Не оставляя следов.

Ни капли, ни даже крохотной брызги подле обескровленных тел.

Что это?

«ОН явился! ОН пришел наказать осквернителей тайной могилы. И унес с собой то, что по праву принадлежит ЕМУ одному!»

Не правда ли, часто – на каждом шагу! – слышим мы сегодня эти или очень похожие крики.

И кто-то уже ночами терроризирует город леденящими воплями и проливает под утро лужицы крови на старых улицах. Куриной или кроличьей, интересно? Отчего бы городским властям не выяснить это? Не успокоить общественность?

А за всем этим ловко скрывается тщательно продуманная мистификация.

Кем, спросите вы?

Позвольте переадресовать этот вопрос следствию.

И заодно напомнить, что уникальный череп – сенсационная находка доктора Эрхарда – исчез. Растворился. Канул опять в небытие.

Но об этом как-то даже неприлично напоминать на фоне действительной трагедии и грандиозной бутафорской истерики, поднятой кем-то вокруг того, что произошло.

А между тем, вполне возможно, именно этот странный и даже страшный – согласен! – предмет следует рассматривать как центральное звено, подлинную причину и, возможно, ключ к отгадке кровавой фантасмагории в Поенари…»

Этот материал в отличие от большинства сообщений, комментариев, мистических и оккультных вариаций на тему поенарской трагедии, завязших на этот час в виртуальной паутине, был подписан.

Автора звали Даном Брасовым.

Еще сообщалось, что он профессор и большой специалист по части средневековья.

– Неглупо, совсем даже неглупо… – Материал неизвестного профессора чем-то зацепил сознание репортера. Гурский даже позволил себе небольшую передышку. – Кому действительно понадобилось устраивать этот ритуальный цирк? А вот череп… Что-то там вроде было по поводу клонирования… И вообще – череп Дракулы! Впечатляет. Очень может быть. Да! Толковая версия. Но совершенно не фактурная. Нет уж, мы, следуя заветам вождя, пойдем другим путем. Протоптанным, правда. Но когда это нас пугало? Соперники?! Дети! Они содрогнутся, когда постигнут всю глубину, ужас и все величие версии Сергея Гурского!

Настроение у Гурского заметно улучшилось.

Удачные строки, начертанные рукой неизвестного коллеги, больше не раздражали да и вообще не занимали его.

Это правда – Сергей Гурский уже видел свою версию, чувствовал ее незримое присутствие в душной, захламленной комнатенке.

Знал ее на ощупь и на вкус, как всех своих многочисленных женщин.

И как женщине же, сразу, без долгих размышлений определил ей место в общем ранжире.

Достойное место, такое достойное, что, пожалуй, не случалось ему забираться так высоко доныне.

Вот что почувствовал сейчас Сергей Гурский.

И короткая нервная дрожь возникла где-то внутри, в районе солнечного сплетения, – редкая, судьбоносная дрожь.

Были у Сергея Гурского памятные тому примеры.

Он снова навис над компьютером.

Все складывалось, слава Богу, – ночью было спокойно, тихо, никто не дышал в затылок, писалось легко и быстро.

«Он пришел ко мне под утро.

Чьи-то холодные пальцы коснулись плеча.

Но чужое неожиданное прикосновение не испугало поначалу.

Спросонок, наверное.

– Кто? Что? – пробормотал я, еще не совсем проснувшись.

Но постепенно сознание возвращалось в реальность.

И страх тонкой струйкой просочился в душу.

Никого, кроме меня, не могло быть в этот час в квартире.

Но… кто-то был.

Его (откуда-то сразу же пришла уверенность, что ночной пришелец – мужчина) размытый силуэт был хорошо виден на фоне белой стены.

И еще – в комнате отчетливо веяло прохладой, хотя окна были плотно закрыты с вечера.

Да и не в окнах дело – говорю же, знания приходили ко мне бог весть откуда, но я немедленно принимал их на веру.

Теперь я был уверен, что прохладой тянет от него.

Странной прохладой, совсем не такой, что струится теперешними ночами по спящим уютным улицам.

Какой же? Нет, описать этого словами мне не под силу.

Пугающей, неземной, но и не небесной.

– Не бойся. Я не трону тебя, не причиню зла. Я хочу говорить с тобой, потому что боюсь. Очень боюсь…

Голос его был тих и глух.

Словно и не говорил вовсе мой ночной пришелец, а шелестел едва слышно.

Но каждое слово было мне понятно. И не вызывало сомнений.

Скажи он сейчас: встань – наверняка бы встал.

Скажи: открой окно – открыл бы не задумываясь.

Но он заговорил о другом.

И кровь застыла в моих жилах.

– Он восстал теперь после долгого сна. И призвал меня к себе, под сень своих лесов, на каменные скалы семи гор[22]22
  Семиградье – одно из древних названий Трансильвании.


[Закрыть]. Не меня одного. Ибо не спит Он теперь, и нельзя больше спать его слугам…»

Под парусом «Ахерона»

Маленький самолет бесшумно вынырнул из лиловой сумеречной пелены небес.

Легко скользнул вдоль глянцевого полотна посадочной полосы.

Стремительной, едва различимой тенью мелькнул в густом полумраке.

И замер.

Костас открыл глаза и не сразу понял, где он теперь.

А главное – куда и зачем направляется?

Ясно было одно – он в самолете, самолет совершил посадку.

Близилась ночь, и, как всегда в эту пору, небо почти слилось с землей.

Воздух пронизан был теплым влажным дыханием.

Оно немедленно наполнило маленький салон, как только открыли люк.

И, с удовольствием вдохнув его полной грудью, Костас подумал: «Значит – юг».

И сразу же вспомнил – Турция.

Почему Турция?

Это пока оставалось загадкой.

Речь поначалу шла о Цюрихе – напомаженный швейцарский адвокат буквально рвался на родину.

Костас его понимал и был совсем не против выпить светлого пива где-нибудь на Банхофштрассе.

Однако ждать нужно было как минимум до утра.

Выйдя из тюрьмы, они немедленно отправились обедать в «La Bastille» – небольшой и довольно уютный ресторан с неожиданно приличной французской кухней.

– Из тюрьмы – в тюрьму? – без тени улыбки констатировал Костас, разглядев вывеску заведения.

– Здесь прилично кормят. Говорю как француз – мы знаем толк в еде. К тому же это традиция.

– Кормиться в Бастилии?

– Нет, освобожденного узника прежде всего следует хорошо накормить.

– Действительно… Вырвавшись на свободу, человек жадно ест… Тысячу раз наблюдал эту сцену в кино и читал, наверное, никак не меньше… Но никогда не задумывался.

– Благодарите Бога! Об этом помнят адвокаты. И… те, кого однажды уже хорошо кормили именно в этой связи.

Обед вышел на славу.

Настало время сыров – существенный, если не священный, обряд французской трапезы! – когда мобильный телефон едва слышно звякнул в недрах аккуратного адвокатского портфеля.

Крохотная золотая буква «D» над маленьким замком о многом говорила знающему взгляду.

Конец обеда был скомкан.

– В аэропорту уже ждет самолет, который доставит вас в Турцию. Там, разумеется, встретят, – сухо сообщил швейцарец, коротко поговорив с кем-то по телефону.

– А вы?

– Я лечу в Цюрих. Утром, разумеется.

Он был раздосадован, хотя и хранил привычную невозмутимость.

Однако Костас чувствовал – юристу обидно: личный самолет летит не за ним.

Личный самолет человека…

Впрочем, имя этого человека, как ни странно, до сих пор не было произнесено вслух.

Ни разу.

Даже когда формальности были закончены и они остались с адвокатом наедине.

Мысль эта показалась Костасу интересной. Она вспыхнула в сознании неожиданно и довольно ярко, но быстро погасла.

И немедленно забылась.

Он и теперь не вспомнил об этом, хотя упомянутая персона стремительно приближалась, легко преодолевая небольшое пространство.

В какой-то момент показалось, что высокий, представительный мужчина, поднявшийся навстречу гостю, едва тот переступил порог просторной каюты, торопится заключить его в крепкие, дружеские объятия.

Но произошло нечто смутное, неясное, неуловимое – пролегла какая-то тень.

Планы хозяина расстроились.

Возможно, впрочем, виной тому был гость.

Слишком неловко замешкался он у входа.

Слишком.

Будто именно потому, что не спешил припасть к широкой груди хозяина.

Сойдясь вплотную на середине каюты, они ограничились рукопожатием.

Правда, крепким и подчеркнуто долгим.

– Странное место для встречи. Что, интересно, вами руководило?

– Мной?

– Ах да. Простите. Я и забыл, что руководить – исключительно ваша прерогатива.

– Отнюдь. Есть многое на свете, что руководит мной, порой – вопреки моим желаниям. Я не готов был ответить и потому переспросил. Это старый прием – просто тянул время.

– Я задал трудный вопрос?

– Скорее, многогранный. Что руководило? Прежде всего, разумеется, собственные интересы. С некоторых пор я комфортно чувствую себя в Турции. Это раз. Стремление к полной и абсолютной конфиденциальности. Это два. Желание, наконец, доставить вам некоторое удовольствие, вы его заслужили, – это три.

– И потому Турция, но Эгейская.

– Вы по-прежнему быстро улавливаете суть, Костас. Это радует.

– Вы ждали в гости дебила?

– Дебил остался бы в Бухаресте. Не в тюрьме, возможно, но в соответствующем заведении.

– Ах да. Разумеется. Я ведь должен был начать с благодарности. Виноват. Итак… Примите, досточтимый сэр и прочая… нижайшую признательность покорного слуги.

– Достаточно.

Сказано было мягко.

Голос хозяина вообще обволакивал, струился мягким бархатом, располагающим к открытой дружеской беседе.

Однако Костас вздрогнул.

Хозяин не придал этому значения или по крайней мере сделал вид, что не заметил неловкости.

Выдержав паузу, он спокойно продолжил:

– Прежде всего я должен выразить вам свою признательность, Костас, и принести извинения за то, что втравил в историю – мягко говоря – неприятную. Надеюсь, вы не сомневаетесь в том, что дикий итог экспедиции так же ужаснул и потряс меня, как всех прочих. А быть может – в большей степени. Ибо благодаря вашим оперативным действиям я обладал информацией в полном объеме…

– Отнюдь не в полном, как выяснилось.

– Что это? Посыпание пепла на голову? Оставьте. У меня нет к вам претензий. Никаких. Впредь будем исходить из этого. Я не намерен требовать отчета, подробностей, деталей и всего такого… прочего. Эта работа для других специалистов. И она исполнена на должном уровне. Я очень внимательно читал и слушал записи ваших допросов и вообще все документы этого дела. К тому же мои люди шли, что называется, по следам официального следствия, тщательно все проверяя и перепроверяя. Они обнаружили много такого, что никому не известно и поныне. Или почти никому. Словом, все это время, пока вы «прохлаждались» в тюрьме, шла напряженная работа, благодаря которой сегодня я обладаю достаточно полной информацией по этому делу. Однако именно это обстоятельство заставляет меня сделать следующий шаг. Понимаете, о чем я толкую? Эта информация – факты, аналитика и прочее – уже столь объемна, что представляет собой некую ступень, поднявшись на которую я немедленно сталкиваюсь с новыми вопросами. Возможно, впрочем, только одним вопросом. Ответ на него, однако, упрятан не на третьей и даже не на четвертой ступени. Впрочем, я отыщу его в любом случае. Но… вы молчите? Я говорю слишком путано? Так спрашивайте! Почему вы молчите?

– Потому же, что и тот британский мальчик, которого считали немым до пятнадцати лет. В пятнадцать за завтраком он как ни в чем не бывало заметил: «Тосты подгорели, мэм».

– Бородатый анекдот. Значит, до сего момента все было понятно?

– Нет, пожалуй, последняя ваша сентенция – тост, слегка подгоревший.

– Так спрашивайте!

– Сложности, которые открылись вашему взору на второй ступени, каким-то образом связаны с маленькой оговоркой, которую вы сделали минутой раньше?

– Что за оговорка, черт побери?

– Сначала вы сказали, что никто не обладает столь полной информацией по поводу этой трагедии, а потом добавили – «почти никто». Вот я и спрашиваю: этот таинственный «почти» стоит на пути?

– Браво, Костас. Господин «Почти» действительно серьезно меня беспокоит. Проблема, однако, в том и заключается, что на пути он не стоит. Понимаете, Костас, я его не вижу и не могу разглядеть, сколько ни пытаюсь.

– Понимаю.

– И?

– Готов продолжить работу. Мне тоже любопытно разобраться с некоторыми загадками второй ступени.

– Благодарю. Я могу задать вам несколько вопросов?

– А я – вам?

– Разумеется. Вы готовы?

– Вполне.

– Тогда приступим. Но прежде… Примите мои извинения, Костас.

– Мне казалось, мы закончили с этой темой.

– Не знаю, о чем вы толкуете, я же сгораю от стыда, потому что до сих пор не предложил вам промочить горло, не говоря уже о том, чтобы перекусить. Ужин, разумеется, предусмотрен. И повар, кстати, грек, из местных, заслуживает того, чтобы отведать его стряпню. Но, полагаю, мы сначала закончим с делами. По крайней мере с самой неприятной их частью.

– Согласен. Рассказ о шести обескровленных трупах вряд ли впишется в застольную беседу. Но немного русской водки я бы, пожалуй, пригубил уже сейчас.

– Немного – это…

– Как будто вы наливаете себе тройной скотч.

– Лед, сода, лимон?

– Нет. Водка не терпит усовершенствований.

– Ну, не знаю. Я предпочитаю усовершенствованное виски.

– О вкусах не спорят. Итак, что сначала?

– Обескровленные трупы, раз уж вы сами о них заговорили.

– Сначала я просто констатировал смерть. Всех шестерых, по очереди. Смерть и начало трупного окоченения, из которого следовало, что все они мертвы… как минимум… Впрочем, вы читали заключение патологоанатомов. Я подписал бы его с чистой совестью. Смерть всех шестерых наступила в результате потери такого количества крови, которое… Но это длинно и путано. Скажем проще: потери всей крови. Дальше – как вам, наверное, известно – начинается мистика чистейшей воды, потому что никаких следов крови – речь, напомню, все же идет о тридцати с лишним литрах! – возле трупов не обнаружено.

– Обнаружено.

– Вот как? И где же?

– Мои люди…

– Да, да, которые шли по следам… честь им и хвала. Потому что если кровь обнаружена – это в принципе меняет…

– Ничего это не меняет. Возле троих из шести, вернее, на ткани их палаток обнаружены маленькие, неразличимые глазом капли. Четыре – в первом случае. Девять – во втором. И так далее… Следствие, надо думать, стены палаток исследовало не слишком тщательно. И что это дает?

– Это – ничего. Кому из нас не доводилось брызнуть слюной за обедом?

– Если последнее не шутка, то мы подошли к одному из главных вопросов второй ступени. Но прежде я бы хотел задать один из своих коварных вопросов. Можете, кстати, не отвечать. Это интересует меня не в интересах дела, а лично. Лично меня, Костас.

– В таком случае можете смело рассчитывать на ответ.

– Скажите, первое… самое первое, что пришло в голову, когда вы убедились окончательно, что…

– Что я не сошел с ума…

– Да, разумеется. Но потом, через какое-то время, несколько придя в себя, о чем вы подумали?

– О вас.

– Обо мне?!

– Ну, не о вас лично. О ваших людях, которые – теоретически, разумеется, только теоретически – могли бы выполнить это так профессионально.

– Но – позвольте! – в этом случае мне пришлось бы заставить солнце поволноваться ровно настолько, чтобы из строя вышла аппаратура связи. Загодя внедрить за стойку местного бара милое создание в вашем вкусе, причем из той именно породы женщин, которые никогда не говорят «нет».

– К чему такие сложности?

– Нужно было каким-то способом удалить вас из лагеря. Желательно – на всю ночь.

– А зачем?

– А как бы в таком случае вы остались живы?

– А в чем, собственно, заключалась такая уж необходимость сохранять мою драгоценную жизнь?

– Вот, значит, как…

– Почему – нет? Разве не вы собирались начертать «прагматизм» на фамильном гербе?

– У нас нет такой традиции.

– Я сказал: собирались.

– Оставим это. Но вы удивили меня, Костас. Приятно удивили. Жаль, что у вас нет фамильного герба. Я бы, пожалуй, подарил вам эту замечательную идею. И кстати, знаете, в чем заключается ее непреходящая ценность?

– Не задумывался.

– Она честна. Никто из потомков не покраснеет, что бы ни совершил потом, ибо прагматизм… Но оставим высокие материи. Итак, первой мыслью был я. То бишь человек.

– А вы уже… не?…

– Не смешно. Итак, первой вашей мыслью было все-таки преступление… Кстати, в любом случае – сохраняя вам жизнь или нет – зачем?! Зачем мне убивать Рихарда и его людей? Экспедиция финансировалась мной. Договор с Эрхардом составлен таким образом…

– Не утруждайтесь, я все равно ни черта не смыслю в юриспруденции, а умные мальчики вроде моего швейцарца наверняка обставили все таким образом, что старику Эрхарду в итоге доставались исключительно научные дивиденды, а все прочие – вам. Стало быть, и злополучный череп – тоже. К тому же там был еще я, в качестве… зависимого наблюдателя. Скажем так. Слово «надсмотрщик» меня коробит.

– Вы не были надсмотрщиком. Рихард знал, что мы друзья…

– … что я увлекаюсь археологией. И по вашей просьбе взял меня в экспедицию, тем более что врач, какой-никакой, все равно нужен. Все так.

– А раз так, что за резон мне убивать шесть человек, да еще таким варварским образом?

– Для устрашения.

– Кого, простите?

– Этого я не знаю. Не додумал. Но эффект достигнут. Почитайте прессу! Да что пресса! Загляните в кафе, на рынок в Сигишоаре, в храм Божий, в тюрьму, наконец. Везде паника. Все кричат о том, что, разбуженный в своем замке, восстал Дракула.

– Мистификация ради устрашения… Гениальная идея, Костас! Поверьте, я редко впадаю в пафос.

– А я редко таю от комплиментов. Но сейчас, не поверите, готов! И, растекаясь умильной лужей, знаете, что булькну напоследок?

– Интересно!

– В таком случае я, пожалуй, смогу назвать и того, кому в ближайшем будущем очень кстати придется эта волна всеобщего страха.

– Так назовите!

– Он предо мной. Великий и ужасный.

– Что за чушь, Костас? Зачем мне вселенская паника?

– А череп несчастного Дракулы? Зачем вам понадобились его бренные кости?

– И зачем же?

– Разве вы не собирались его клонировать? Его… и еще десяток мировых злодеев… А ведь это страшно. И вы, как мне помнится, хотели этой пугающей шумихи.

– Верно. Потому я и снарядил экспедицию Эрхарда, приставил вас, поднял шумиху в прессе. Мне незачем было убивать Рихарда и его людей, напугать народ можно было как-нибудь иначе. А череп – главный приз в этой гонке – вы правы! – и так принадлежал бы мне. Но – черепа нет. И это лишает вашу версию всякой логики. Зачем мне паника без черепа? Вот тут-то на горизонте появляется господин – как мы его там обозначили? – «Почти». Господин «Почти», который уводит череп у меня из-под носа и к тому же разыгрывает блестящую кровавую мистерию, заставляя весь мир говорить о втором пришествии Дракулы! Кто он, черт возьми? И чего, в конце концов, хочет?

– Надо ли говорить, что я немало размышлял по этому поводу? И знаете, босс, версия, которая родилась первой, более меня не вдохновляет. Зато все больше захватывает другая. В соответствии с которой господин «Почти», возможно, хотел совсем немного…