Текст книги "Welcome to Трансильвания"

Пурпурная тайна

– И все же чертовски привлекательное название. Ну, послушай, неужели его никак нельзя… м-м-м…

– Украсть? Ты же юрист, Лилька!

– Я не просто юрист, я очень хороший юрист. Именно потому вопрос занимает меня все больше и больше.

– Не понял, прости?

– С точки зрения предстоящей PR-кампании, тот брэнд – просто находка. Чем, ты полагаешь, в эти минуты занята моя умная голова? Я думаю.

– Как врач – одобряю: подходящее занятие для головы. Иногда даже полезное, если не слишком усердствовать.

– Можешь не иронизировать. А вернее, как раз наоборот – можешь иронизировать сколько душе угодно. Я думаю, и значит, я найду возможность использовать это название вторично, но уже в интересах нашей программы. Кстати, авторы… ну, те, которые написали книгу, они еще живы?

– Рёль и Уоррен? Разумеется.

– В конце концов, с ними можно будет договориться официально…

– О чем договориться, Лиля?

– О вторичном использовании названия. Не думаю, что это обойдется слишком дорого. По крайней мере до той поры, пока не начнется шумиха. Или даже не с ними – скорее, с издательством. Тебе, разумеется, известно, кто их издал? Кстати, в этой связи сегодняшняя встреча…

– Знаю, британское «Bantam Press». Но послушай, давай наконец расставим все точки над i.

– Давай, только быстро. Он должен появиться с минуты на минуту.

– Что еще за «он»?

– Милый, ты просто на глазах становишься великим ученым. Вот уже появилась забавная рассеянность. Еще немного – и публика начнет прощать тебе расстегнутую ширинку.

– Не дождется. Но вернемся к моей рассеянности, я действительно не помню…

– Что с нами сегодня ужинает британский издатель? К тому же не просто британский издатель, а представитель именно «Bantam Press». Утром я говорила тебе по телефону…

– Утром ты интересовалась, не стану ли я возражать, если вечером к нам присоединится какой-то журналист.

– Не журналист, но все равно – слава Богу! – ты вспомнил.

– Я и не забывал. А вот ты, боюсь, забыла, что я ответил отрицательно. Я сказал: нет, дорогая, я не намерен ужинать с журналистами.

– Издателями…

– Не суть. К тому же я не просто сказал «нет» сегодня утром, я напомнил тебе еще кое-что.

– Кое-что? Это уже интересно.

– Нашу давнюю договоренность. Никогда, ни при каких обстоятельствах, включая мою привязанность к тебе, я не позволю манипулировать собой. Никоим образом.

– Что ж, ты, пожалуй, прав, начинать разговор надо именно с этого. С «привязанности», как ты выражаешься.

– Суть не в выражении. Называть отношения каждый из нас вправе как угодно, не нравится «привязанность» – выбери другой термин.

– Термин? Интересно, какой термин порекомендуешь мне ты? Связь? Сожительство? Нет, сожительство никак не подходит. Мы ведь не живем вместе, милый, верно? Мы только иногда встречаемся для того, чтобы совершить физиологический акт любви.

– Фи, Лиля!

– Ах, фи? Тогда незачем тянуть свои похотливые ручонки всякий раз…

– Если ты про Мону Лизу – не утруждайся: этот пассаж я помню наизусть.

– Мона Лиза? Вы так скучаете, что заговорили о высоком? Прошу прощения, но я почти не опоздал…

Был вечер.

Еще довольно ранний – около восьми пополудни.

Лобби-бар московского отеля «Рэдиссон-Славянская» в такое время всегда полон.

Нельзя сказать, что здесь слишком шумно, – люди за столиками в основном говорят довольно тихо, лишь изредка разражаясь смехом, или кто-то – почти бессознательно – начинает говорить громче окружающих, прижимая к уху трубку мобильного телефона.

И тем не менее ощущение общего беспрестанного гула, вкупе с клубами сигаретного и сигарного дыма, полумрак и некоторая теснота рождают устойчивое ощущение многолюдного, суетного места, в котором так же легко потеряться, как и нечаянно найтись.

Молодой человек, внезапно возникший у небольшого столика, зажатого с обеих сторон низкими диванами, непринужденно и как бы невзначай совершил именно последнее – нечаянно нашелся, словно материализовавшись из дымной полутьмы.

– Совсем не опоздали.

Высокая блондинка с копной тонких, пушистых волос, обрамляющих простое скуластое, типично русское лицо, одарила пришельца любезной улыбкой. Однако все же сверила время, мимолетно скользнув взглядом по запястью.

Этого могло быть достаточно, чтобы наблюдательный глаз зафиксировал крайнюю степень ее пунктуальности либо рефлекторную привычку следить за временем. Однако бессознательный вроде бы взгляд скользил по запястью чуть дольше, чем действительно мимолетный.

Отсюда следовало с неизбежностью – дама полагала, что должна быть строго пунктуальной, и сознательно демонстрировала это.

Либо просто хотела обратить внимание молодого человека на свои часики, не слишком дорогие, но вполне достойные business woman средней руки.

Пришелец, впрочем, если и оценил незамысловатые манипуляции, то никак не подал виду.

Ее прежний собеседник тем более уловки не заметил, к тому же – вне всякого сомнения! – адресована миниатюра была не ему.

Происходящее вызывало у мужчины за столиком откровенное раздражение, которое он, похоже, не считал необходимым скрывать.

Некрасивое, умное, запоминающееся лицо выражало крайнюю степень недовольства.

Взгляд, адресованный внезапному гостю, был красноречивее многих слов.

Женщину он, казалось, теперь не замечал вовсе.

По всему – настало время весьма неловкой паузы.

Дама, однако, была готова к такому повороту событий – не обращая внимания на грозовую атмосферу, она продолжила, вкрадчиво улыбаясь обоим:

– Ну вот. Наконец могу представить лично. Михаил Ростов, о котором я уже так много вам рассказывала…

– Ну! Это ведь потому, что я так много спрашивал…

Молодой человек благодарно принял и виртуозно отыграл спасительную подачу.

Он представился с такой подкупающей, открытой и простой улыбкой, что недовольному спутнику белокурой дамы ничего не оставалось, как пожать протянутую руку.

Правда, при этом он даже не приподнялся из глубин низкого дивана, отчего новому знакомцу пришлось довольно неловко тянуться через столик. Впрочем, сложную манипуляцию молодой человек исполнил достаточно легко и непринужденно, сохранив при этом достоинство.

К тому же блондинка снова поспешила на помощь:

– Присоединяйтесь! Мы пока расслабляемся аперитивом и подумываем, где бы поужинать.

– Если мне позволено будет дать совет – в двух минутах ходьбы приличный китайский ресторанчик. То есть я, наверное, не слишком точно выразился – он здесь же, в отеле, надо просто перейти через холл. В устах иностранца это, наверное, большая дерзость – рекомендовать ресторан коренным москвичам, но этот я знаю очень хорошо. Всегда останавливаюсь в «Рэдиссон» и всегда хожу к ним есть жареные пельмени. Очень вкусно.

– Да-да, там совсем недурно и, кстати, имеются отдельные кабинеты – не люблю есть, когда на тебя пялится целое стадо голодных самцов.

– Их можно понять.

– Нельзя.

– Вы еще не слышали сентенцию про Мону Лизу?

Михаил Ростов разомкнул уста впервые.

Он заговорил негромко, но так неожиданно и с такой откровенной, подчеркнутой иронией, что оба собеседника на несколько секунд ошеломленно замолкли.

Первым пришел в себя молодой человек:

– Про Мону Лизу? Вы ведь что-то говорили именно о ней, когда я подошел к столику?

– Это камешек в мой адрес. Вернее, одной моей сентенции, как определяет ее Михаил Борисович.

– Сентенции?

– Все очень просто. Когда в музее вы видите Мону Лизу, вы же не тянете к ней свои жирные, похотливые ручонки? Отчего же при виде красивой женщины вам обязательно неймется ее облапать?

– Этот вопрос, как я понимаю, вы задаете некоторым… скажем так… особо настойчивым мужчинам?

– Вот именно. К сожалению, численность стада довольно велика – поэтому я и предпочитаю ужинать в отдельных кабинетах.

– О! Значит, мое предложение принимается?!

– Я, пожалуй, не против суси, а ты, малыш? Сейчас он скажет: «Миллион раз говорил тебе, не называй меня „малыш“»…

– Неужели? Я – это не слишком смело? – счел бы за счастье услышать подобное в свой адрес.

– Пожалуй, у вас есть все шансы пополнить стадо.

Впервые с момента их знакомства Михаил Ростов внимательно посмотрел на молодого британца.

Впервые же в его голосе прозвучали нотки если не симпатии, то сочувствия.

Этого, впрочем, оказалось достаточно – англичанин улыбнулся понимающе и пошел дальше, едва заметно подмигнув.

Дама шествовала впереди, направляясь через холл отеля к гирлянде приветливых фонариков у входа в китайский ресторан.

Многочисленное «стадо» праздно фланирующих особей мужского пола хранило олимпийское спокойствие.

Михаил Ростов искоса взглянул на британца – тот улыбнулся в ответ.

Похоже, они без слов поняли друг друга.

Раздражение Ростова заметно пошло на убыль.

– Я могу называть вас «доктор Ростов»? – поинтересовался молодой человек пятнадцатью минутами позже, когда, расторопно приняв заказ, миловидная девушка в кимоно церемонно удалилась.

– Нет.

Англичанин удивленно вскинул брови.

Ему казалось, что мосты наведены.

Молодой русский ученый Михаил Ростов, знакомства с которым он действительно настойчиво добивался, открыт, как устрица на бретонском столе.

Осталось только слегка сбрызнуть ее уксусом или лимонным соком.

Однако Михаил улыбался:

– У меня нет докторской степени. И даже кандидатской. У вас на Западе доктор – значит, «остепененная» персона.

– Однако по образованию вы врач?

– И по роду деятельности тоже.

– Разве в России не принято обращаться к врачу – «доктор»?

– В этом смысле – да, принято. В таком случае мне следует немедленно отозваться: слушаю, больной, на что жалуетесь? Потому проще будет, если вы будете называть меня Михаилом.

– Да, Михаил. Но знаете что, Михаил, у меня не болит, у меня – интересует.

– Должна заметить, что доктор Ростов скромничает. По образованию он, разумеется, врач. Что же касается рода деятельности, то сейчас Михаил Борисович занят научными исследованиями в области…

– Я, кажется, просил…

Вмешательство блондинки снова раздосадовало доктора Ростова.

Он одарил ее долгим, многозначительным взглядом.

Демонстративно помолчал несколько секунд.

Но в конце концов, похоже, решил не портить легкой беседы.

Всего лишь усмехнулся.

Коротко.

Но довольно зло.

– Лиля имеет в виду, что я служу не в обычной городской больнице или поликлинике, а в учреждении, именуемом научно-исследовательским институтом гематологии. Иными словами, занимаюсь проблемами крови и всем, что с ней связано.

– Да! Я знаю об этом и, собственно, потому так искал встречи. Дело в том, что я постоянно веду одну… хм… «кровавую» тему. Интересно, можно так сказать по-русски? Или правильно – кровную? Ну, не важно. Главное, вы понимаете, о чем я. А я, в свою очередь, совершенно потерял голову после того, что мне поведала госпожа Марусева.

– Лиля.

– И совершенно напрасно. Госпожа Марусева так же мало понимает, о чем ведет речь, как вы представляете разницу между «кровавым» и «кровным». То бишь смутно.

– Зато госпожа Марусева хорошо понимает, какое значение для науки, и не только для нее, представляют ваши, господин Ростов, нынешние исследования. Насколько важно заявить о них своевременно, чтобы, как говаривал один наш классик… «не было потом мучительно больно за бесцельно прожитые годы»…

– К своему стыду, господа, я не силен в русской литературе. Но что касается всего остального, готов свидетельствовать – это именно тот случай, когда устами женщины глаголет Бог.

– Бог, а вернее истина, если мне не изменяет память, глаголет обычно устами младенца…

– Зато Бог хочет того же, чего хочет женщина, если уж ты решил блистать афоризмами, малыш.

– В таком случае и он ошибается.

– Но почему, Михаил? Вы так упорно не хотите говорить о своей работе, избегаете прессы…

– Если бы только прессы – он вообще отказывается от публикаций. Даже в специальной литературе!

– Но это… опрометчиво. По меньшей мере. Представьте себе, именно в эту минуту где-то за тысячу миль отсюда – в Аргентине, Австралии или в вашей же замечательной России – такой же молодой человек или группа молодых людей придут к тем же выводам, что и вы, но в отличие от вас немедленно поведают об этом миру…

– Стоп! Остановитесь на секунду и прислушайтесь. Что вы только что сказали? «Придут к тем же выводам…» Вот именно – придут. Уверяю вас, я не питекантроп и не принадлежу к числу чудаков, которые зарывают таланты в землю, сжигают бесценные рукописи и уединяются на необитаемых островах. Я нормальный современный человек, которому свойственно все, что должно быть свойственно, в том числе здоровые амбиции. Но! Я еще не пришел ни к какому выводу. А потому трубить на всю вселенную о некоторых относительно обоснованных предположениях – извините уж! – считаю безответственностью, если не откровенной глупостью.

– Да-да-да! И еще тысячу раз – да! Я вас понимаю. Ох, как я вас понимаю! Какому-то грядущему светилу что-то почудилось в тумане творческого экстаза. Не дожидаясь прояснения, он созвал пресс-конференцию, а потом весь мир возмущается по поводу очередной журналистской «утки».

– Так зачем же вы…

– Но! Простите, Михаил, я еще не закончил. У этой проблемы, как и у всякой другой, есть обратная сторона. Он закричал, этот фанфарон, этот ранний петух, не дождавшийся рассвета. Но несколькими минутами позже рассвет все-таки наступил. Мы ведь знаем: рассветы – такие. Они уж если забрезжили во тьме – обязательно наступят. И весь мир будет помнить о том, что явление светила возвестил именно он, фанфарон и выскочка, крикнувший первым. Пусть потом – минутой, двумя, пятью спустя – другие, более добросовестные птицы сделали это с большим изяществом и большим основанием, люди все равно запомнят его – первого. Разве нужны примеры?

– Слава фанфаронам?

– Отнюдь. Слава умным женщинам, которые грамотно работают с прессой.

– Этого говорить не следовало. Потому что Михаил Борисович… Впрочем, сейчас он, похоже, все скажет сам. А я, пожалуй, отправлюсь попудрить носик. Потому что слышала эту тираду много раз. Господи, опять шествовать как сквозь строй… Если бы мужские мозги способны были осознать, насколько это отвратительная процедура!..

– Вас проводить?

Она только фыркнула в ответ.

И царственно скрылась за шелковой занавеской, отделявшей небольшой кабинет от общего коридора.

Ростов вдруг улыбнулся собеседнику.

Улыбка вышла странная и – совершенно неожиданно – извиняющаяся.

Еще более странной оказалась фраза, произнесенная негромко и также с очевидным намерением извиниться.

Правда, не за себя.

– Она принадлежит к той категории женщин, которые свято верят, что являются объектом непреодолимого желания каждого встречного мужчины.

– Это не самый страшный из женских пороков. Да и не порок вовсе, скорее уж – комплекс.

– Тогда уж – защитная реакция. Ибо на самом деле, как правило… Однако мы ведем себя не очень-то корректно. Рассуждаем о слабостях дамы в ее отсутствие.

– Когда же еще о них рассуждать?! Впрочем, слабостей у госпожи Марусевой не так уж много, зато есть очевидные достоинства. Она, к примеру, четко знает, чего хочет.

– Чего же, на ваш взгляд, в первую очередь?

– У меня не было времени детализировать, но главную цель могу назвать с малой долей погрешности. Она хочет стать женой нобелевского лауреата.

– Вы это серьезно?

– Про жену?

– Про лауреата.

– Абсолютно.

– Послушайте, друг мой, а как глубоко вы, собственно, в теме? Кто по образованию? Я не слишком любопытен?

– Я бы сказал, вы совершенно закономерно любопытны. Начну с того – надеюсь, вы не сочтете это нескромным, – что к переводу «Пурпурной тайны» на русский язык, изданию книги в России, правда, карликовым тиражом, ваш покорный слуга имеет самое непосредственное отношение.

– Можете не продолжать…

* * *

Через двадцать минут вернувшаяся к столу блондинка застала обоих мужчин за самозабвенным поглощением суси.

Ленивый разговор плескался в такт со светлым японским пивом – собеседники часто и с удовольствием прикладывались к высоким прозрачным бокалам.

Речь шла о том, что страховая медицина в обозримом будущем вряд ли всерьез приживется на постсоциалистическом пространстве.

Женщина недовольно поджала губы.

Надежды на полезные перспективы встречи таяли на глазах, едва ли не одновременно с пышной кромкой искрящейся пены на золотистой поверхности пива.

Медленно, но неуклонно.

Алиби Костаса Катакаподиса

Дверь камеры лязгнула, как всегда, отвратительно.

Народ в камере оживился.

Оживление было почти радостным – жестким тюремным расписанием это событие не предусматривалось.

Значит, предстояло нечто, способное всколыхнуть затхлое однообразие камерного бытия, выходящее за рамки отупляющей похожести минувшего и предстоящего.

Ничего примечательного, однако, не произошло.

– Этот, Ката… Грек! На выход!

Никто здесь – ни сокамерники, ни надзиратели, ни тюремные офицеры рангом повыше не в состоянии были выговорить фамилию Костаса.

И, как правило, даже не пытались.

С первого же дня все здесь звали его Греком, и он почти привык к новому прозвищу.

Сегодня, однако, что-то было не так.

Это «что-то» мобилизовало вечно сонного пожилого надзирателя настолько, что он попытался обратиться к Костасу по фамилии.

Попытка не удалась.

Но неожиданно много сказала Костасу: переступая порог камеры, он вдруг с потрясающей ясностью понял, что назад не вернется.

И не ошибся.

– Это темная история, страшная история, и она так всколыхнула народ, что выпускать вас теперь – скажу откровенно – мне не хочется. Очень не хочется, господин Катакаподис.

Трудную греческую фамилию прокурор выговаривал медленно, едва ли не по слогам.

Однако справился вполне.

Положение обязывало.

Рядом с Костасом, в таком же, как и он, удобном кожаном кресле с высокой спинкой, аккуратно – не в пример греку, развалившемуся с подчеркнутой небрежностью – сидел респектабельный господин с ранней сединой на висках, которая, впрочем, нисколько его не портила.

Напротив, вкупе с неброским костюмом от Broni и платиновой «Оmega» на запястье добавляла изрядную долю шарма, которого, впрочем, в сдержанном господине и без того было с избытком.

Личное присутствие одного из старших партнеров крупного адвокатского дома, хорошо известного в Европе, было не столь уж частым событием для бухарестской тюрьмы.

Надо полагать, что в силу именно этого обстоятельства местом встречи стал кабинет начальника тюрьмы. А республиканский прокурор предпринимал титанические усилия, дабы не ошибиться, произнося фамилию человека, несколько минут назад бывшего не рядовым, разумеется, но все же арестантом.

Многое порой могут изменить несколько минут.

Иногда – целую жизнь.

– Однако факты – простите уж за банальность – действительно упрямая вещь. А они, господа, не оставляют и тени сомнения в том, что алиби моего клиента безупречно. И потому – сожаления господина прокурора…

… его личное дело.

… не более чем эмоции…

… мне понятны, однако…

Что-то подобное, или по меньшей мере в подобном духе, произнес напомаженный швейцарец, завершая фразу.

Невозмутимо, но с легким оттенком испепеляющей адвокатской иронии, от которой у прокурорских работников, случается, сводит скулы.

Уловив интонацию, Костас, как ни странно, совершенно не отреагировал на слова.

Можно сказать, что он их попросту не расслышал.

Равно как и все сказанное после – нечто короткое, деловитое, упакованное в ту же протокольную любезность.

Прощаясь, они даже протянули ему руки – и прокурор, и начальник тюрьмы.

И он ответил на их рукопожатия.

А почему, собственно, нет?

Все ведь уже было позади.

Костас закрыл глаза.

И сразу же – яркие, алые на черном – четыре цифры проступили в сознании. Так же четко, как пламенели той ночью на табло электронных часов в его палатке.

Четыре цифры, разделенные маленькой пульсирующей точкой.

Тоже алой.

03.37.

Три часа утра, половина четвертого.

Он не спал, и потому легкие шаги снаружи не испугали его и не застали врасплох.

Маленький лагерь вообще долго затихал в ту ночь – неожиданная находка доктора Эрхарда бередила умы и сердца.

Весь день ушел на замеры различных параметров загадочного черепа. То, о чем уверенно говорили приборы, все еще не укладывалось в сознании.

Поверить действительно было невозможно, но и отрицать очевидное было по меньшей мере безумием.

Приходилось выбирать между двумя невозможностями.

Но как бы там ни было, отдельные клетки черепа, пролежавшего в хитроумном тайнике более пяти столетий, были живы.

Заснуть с осознанием этой данности, понятное дело, было не так-то просто.

Никто и не спал.

– Ты тоже бодрствуешь? – В палатку заглянул журналист, объявившийся в лагере накануне.

Впрочем, теперь он казался таким же своим, как все.

События сродни тому, что произошло сегодня, сближают.

Однако в тот момент Костас вряд ли думал об этом.

Просто принял парня, как принял бы сейчас любого из «старых» членов экспедиции.

– Как видишь.

– Это здорово. Потому что мне нужна твоя помощь. Я так понял, что, кроме медицины, ты здесь заведуешь всей связью. Так?

– Скорее, кроме связи, я иногда «заведую» медициной. Когда Джилл разобьет коленку, к примеру.

– Отлично. Мне нужна связь.

– Прямо сейчас? Европейское время, между прочим…

– Наплевать. У меня – сенсация. Это срочно.

– Имеешь в виду нашу находку?

– Скорее, интервью вашего старика. Мы только что закончили, и он разрешил… Слушай, а может, ты сомневаешься, что я, так сказать, легитимно?… Так пойдем к вашему профессору, пока он не спит!

– Не суетись. Я не первый день знаю нашего профессора. Когда он чего-то не хочет, то предупреждает об этом как минимум за полчаса до того, как в чьей-то башке родится отдаленно похожая идея.

– Хм. Неплохо сказано.

– Дарю.

– Лучше подари мне связь с миром.

– А конкретнее?

Он начал диктовать номер.

Костас, не глядя, привычным движением пальца передернул тумблер на корпусе спутникового телефона.

В этот момент все и началось.

Именно в этот!

Что бы ни говорили потом связисты про геомагнитную бурю, сбившиеся настройки спутника связи и даже смещение его с орбиты.

«Satellite not found» – бесстрастно сообщило обычно приветливое, располагающее к болтовне табло, подсвеченное изнутри мягким зеленым мерцанием.

И в течение ближайших трех часов не изменило своего мнения.

То же самое сообщало оно на всех без исключения ближних и дальних склонах гор.

На вздыбленных белых скалах, вонзившихся едва ли не в самое небо.

И даже на верхней площадке единственной сохранившейся башни замка – куда, рискуя свернуть шею и вдребезги разбить аппарат, взобрался Костас, надеясь, пожалуй, на чудо.

Чуда не случилось.

Лагерь, конечно, волновался, но это было довольно легкомысленное волнение.

Атмосфера все еще полнилась легким счастливым безумием нечаянной радости, концентрация эйфории в прохладном ночном тумане оставалась предельно высокой.

Откровенно говоря, не слишком тревожился в те часы и сам Костас.

Разумеется, он делал все, что было возможно, и действительно прилагал максимум добросовестных усилий, пытаясь восстановить загадочно пропавшую связь с миром.

Но сообщение – короткое, емкое, лаконичное, однако вполне достаточное для того, чтобы сведущие люди оперативно и без лишнего шума сделали все необходимое, – было отправлено несколько часов назад.

Получено адресатом.

И стало быть, особых причин для беспокойства у Костаса Катакаподиса не было.

Так думалось.

Откровенно паниковал только один человек – журналист. От него стремительно, как звезда, падающая с небес, ускользала великая, неповторимая, возможно, единственная в жизни сенсация.

– Костас! Послушай, Костас!

Молодой человек снова и уже без всяких церемоний ворвался в палатку.

Вкрадчивая любезность и столичный шарм улетучились окончательно.

Парень был близок к истерике.

– В любом случае тебе придется восстанавливать связь.

– Ну и что?

– Значит, ты пойдешь вниз, в деревню…

– Совсем не обязательно. Завтра, а вернее сегодня, через пару часов, тарелка вполне может поймать сателлит – и все восстановится само собой. Такое бывало.

– А если не восстановится?

– Тогда действительно пойду в деревню. Звонить старым дедовским способом. «Алё, барышня!»

– Пойдем сейчас!

– Ты спятил!

– Ну, пойдем, ты все равно не спишь!

– Как раз собираюсь. И что за спешка? Ты хочешь права первой ночи? Обещаю! Как только тарелка придет в чувство – ты будешь первым, кто ею овладеет. А теперь иди спать.

– Спать?! Нет! Это невозможно. Тарелка! Я не могу зависеть от какой-то тарелки! Нет! Я пойду один! Прямо сейчас.

– Вольному – воля…

Костаса действительно здорово клонило ко сну.

К тому же, как никто другой в маленьком лагере, он понимал тщетность торопливой журналистской возни.

И потому, с одной стороны, откровенно сочувствовал парню.

С другой же – о, двуликий Янус, вечно обитающий в лабиринтах наших душ! – осознавал себя единственным счастливым, но тайным его соперником.

И потому испытывал некоторое раздражение, наблюдая отчаянные усилия, не имеющие, в сущности, уже никакого смысла.

Быть может, впрочем, это было смутное чувство неловкости или даже вины.

Слишком уж неравным, как ни крути, вышло соперничество.

Заснул он тем не менее легко и крепко спал до обеда, как, впрочем, и вся счастливая экспедиция.

Однако, проснувшись, Костас не обнаружил ничего приятного и даже обнадеживающего.

Все было по-прежнему.

Тарелка упрямо не желала «приходить в чувство», а вызывающее «satellite not found», похоже, намертво прилипло к маленькому табло на корпусе телефонного аппарата.

Впрочем, особой тревоги у него не возникло.

Все еще – не возникло.

И позже, за обедом, когда вся компания в лицах проигрывала вчерашние метания всклокоченного журналиста, от души над ним потешаясь, Костас смеялся вместе со всеми.

Предчувствия?

Сколько раз потом, позже, когда все уже произошло, его спрашивали о предчувствиях?

Раз сто, никак не меньше.

Сам же он последние дни, случалось, часами напролет думал о том же. Вернее, вспоминал, анализировал, пытался обнаружить в этом совсем недалеком прошлом какой-то отголосок грядущей трагедии.

Предупреждающий знак судьбы.

Пусть даже намек – незначительный и невнятный.

Не было ничего!

Не было!

Костас готов был принести любую клятву.

Но что за толк в клятвах теперь, если в тот день настроение у всех было превосходным.

– Костас! – Доктор Эрхард заглянул к нему спустя некоторое время после обеда. – Ваша связь все еще бастует?

– Как и ваша, профессор.

– Да-да. Не могу сказать, что я так уж горю желанием сообщить миру о нашей находке, тем более что наш молодой друг наверняка уже растрезвонил об этом. И – можете не сомневаться! – к тому же дал волю своей фантазии. Однако для серьезных опасений, пожалуй, нет оснований. Череп Влада Третьего – не летающая тарелка, и потому нашествие любопытствующих нам не грозит. Связь с миром, однако, нужна. В конце концов, я должен сообщить о том, что произошло, официально, и в первую очередь тем, кто, собственно…

Рихард Эрхард неожиданно замялся.

Костас держал вежливую паузу, что отнюдь не мешало ему мысленно продолжить смешавшегося профессора:

«… заказал наши изыскания и щедро финансирует деятельность экспедиции. Об этом можете не беспокоиться, герр профессор. Давно исполнено».

Пауза между тем затянулась.

И Костасу попросту надоело ждать.

– Я вас понимаю, Рихард. Связь, разумеется, надо восстановить. Собственно, я и собирался именно сейчас идти вниз, в деревню. Позвонить. Сообщить. Возможно, заказать новый комплект аппаратуры. И вообще прояснить обстановку. Так что если у вас нет возражений…

– Нет-нет, какие могут быть возражения? Вот только… новый комплект? Он вряд ли понадобится. По крайней мере в этом сезоне. Думаю, нам скажут, что пора сворачивать работы. Тем более теперь, когда есть такой результат. Так что отправляйтесь, друг мой. И поторапливайтесь, с каждым днем темнеет заметно раньше. Впрочем, если вдруг что-то задержит вас дотемна – не беда. Вернетесь завтра утром, в деревне, кажется, можно переночевать…

«И еще как!» Костас снова мысленно подхватил неспешную речь профессора.

В памяти немедленно отразилось нечто совершенно конкретное.

И настолько приятное во всех отношениях, что, легко спускаясь по склону горы, он уже совершенно точно знал, что никак не успеет вернуться в лагерь до наступления темноты.

Равно как и то, где, и тем более с кем, проведет ближайшую ночь.

Какие там предчувствия и знаки судьбы!

Умный тридцатисемилетний мужчина, как ребенок, радовался предстоящим забавам.

Мог ли он знать, что маленькие плотские радости, которые на самом деле ожидали его в крохотной деревушке внизу, сутки спустя чужая, бесстрастная рука, поразмыслив, втиснет в короткое, емкое и не слишком приятное на слух слово – алиби.

Спасая тем самым его, Костаса Катакаподиса, свободу, а быть может – и жизнь.

Мог ли он знать?

И кому из смертных, скажите на милость, вообще по силам предположить такое?!

В лагерь он возвратился ранним утром.

Косые яркие солнечные лучи насквозь пронизывали пространство.

Тонкая предрассветная дымка еще клубилась, цепляясь за мохнатые лапы деревьев, пыталась избежать неминуемого, задержаться на поверхности земли, спрятаться в густых зарослях кустарника, залечь густыми тенями вокруг замшелых крепостных развалин.

Тщетно!

Наступающий день безжалостно гнал ее прочь.

Ему хотелось быть ярким и красочным – полутени были ни к чему.

Лагерь вопреки ожиданиям Костаса еще спал.

Это была воистину нечаянная радость, потому что физическое состояние блудного сына никак не располагало к общению с кем-либо.

Радости жизни, вкушенные накануне, теперь жестоко терзали тело.

Что же касается души, то она дремала, избегая воспоминаний.

Так было спокойнее.

Утро было прохладным, как, впрочем, почти всегда теперь, в конце августа.

Ночи – те и вовсе были студеными и сырыми.

Совсем осенними уже стали ночи.

И тем не менее полог палатки Джилл Норман оказался распахнутым.

Это было странно – даже мутное с похмелья сознание Костаса отозвалось слабым удивлением.

Во-первых, Джилл постоянно мерзла даже в теплую погоду. Что уж говорить о промозглой ночи!

Во-вторых, и это было известно Костасу лучше, чем кому-либо в экспедиции, девушка постоянно простужалась. Он, в свою очередь, исправно снабжал ее лекарствами, которые Джилл потребляла с явным удовольствием и немедленно требовала новых. Джилл Норман определенно принадлежала к той породе женщин, которые обожают лечиться.

И помешаны на своем здоровье.

Вот в чем было дело!

Распахнутый полог ее палатки крепко зацепился в сознании Костаса и пульсировал там красным маячком тревоги.

– Джилл!

Он попытался докричаться до нее с того места, где стоял, – двигаться было тяжело и, понятное дело, совершенно не хотелось.

В ответ – тишина.

«Ну, разумеется! Молодые, здоровые особы, ведущие к тому же правильный образ жизни, спят поутру крепким сном праведниц. И потому пожилым, невыспавшимся алкоголикам приходится…»