Текст книги "Комплекс Росомахи"

тянуло ни на модерн, ни на ренессанс.

Никаких вам бело-мраморных ступеней и чугунных вензельных перил. Всего

лишь узкая металлическая лестница, ведущая наверх по наружной стене дальнего

ангара и заканчивающаяся крохотной площадкой с единственной дверью на ней.

Дверка простая, металлическая, без выкрутасов. Вот вам и понтярщик.

За дверью то ли холл, то ли приемная, обставленная самой обычной серой

мебелью, да и той негусто. Стол, два стула, шкаф, одноногая вешалка.

За столом пацанчик с курчавой челкой, в очках и тесной курточке, которую

Егору захотелось назвать гимназической.

Егор поздоровался вежливо с пацанчиком и поинтересовался, на месте ли

господин Ревякин. Он начисто забыл Колькино отчество, а называть его просто по

имени счел неполитичным.

На шум выглянул сам «господин Ревякин», огромный, как двухкамерный

американский холодильник, и проворчал:

– Впусти его, Марк, он ко мне.

Егор удивился, как этот бледный Марек мог его не пустить, но шутить

повременил. Тем более, что хозяин всего, что вокруг, был к шуткам нынче не

расположен.

Громадный Ревякин кивнул Егору, приглашая войти, и, развернувшись,

косолапо проследовал внутрь кабинета.

«И как, интересно, обустраивают свое рабочее пространство простые

подмосковные капиталисты?» – размышлял, ступая следом, Егор.

А никак. Никак они его не обустраивают, вот ведь. Замызганный ковролин,

серые стеновые панели и самый дешевый грязно-белый подвесной потолок.

Правда, у левой от входа стены располагался наглый кожаный диван

шоколадного цвета, такое же шоколадно-кожаное кресло стояло у стены напротив,

а письменный стол руководителя, то есть, Кольки Ревякина, украшал огромный

плазменный монитор.

А еще на стене, как раз за Колькиной спиной, висело произведение

живописного искусства, довольно крупное, в стильной серебристой рамке, все в

фиолетово-розово-черных щедрых мазках явно масляной краски. И явно

подлинник, так как в нижнем правом углу произведения скромно серела плохо

разборчивая подпись живописца.

На этом красота кончалась. Почти весь диван был завален какими-то

папками, газетами, бумагами. В кресле, накренившись на бок, топорщился

принтер, от которого тянулись шнуры через всю комнату к компьютеру и розетке, а

на столе не было места даже для еще одной кофейной чашки, потому что его

поверхность была сокрыта теми же папками, газетами, бумагами, а также

каталогами, буклетами, ежедневниками, органайзерами и прочей канцелярской

атрибутикой, размножившейся и разбушевавшейся в атмосфере свободного

мужского пофигизма.

Однако сам хозяин кабинета был помещен в костюм от «Марк энд Спенсер»,

лицемерную скромность которого разбавлял бело-золотой галстучный зажим. Егор

похвалил себя, что не просчитался с выбором сегодняшнего своего прикида. Мы ж

с тобой одной крови, братан!.. Н-да.

Ревякин протиснулся за свой стол, перед тем как сесть, протянул Егору руку

для рукопожатия. Оглянулся по сторонам и заорал:

– Марек, притащи сюда стул!

Худосочный Марек внес стул, поставил его рядом с Егором и молча вышел.

– Садись, Жора. Давай, говори, что у тебя. А то я уж голову себе сломал, все

вспоминал, когда ты в последний раз ко мне обращался.

Тут телефон на его столе сипло зазвонил, Колька недовольно хрюкнул, но

трубку снял. Пока он отрывисто с кем-то переругивался, Егор решал, решал и

решил, наконец. Раз уж Колька такой прямой и открытый, то и говорить с ним

нужно прямо. Прямо, но аккуратно. Тем более, что Егор не придумал ничего

остроумного на предмет, как лучше подъехать к щекотливой теме сугубого

Колькиного интереса к чугунной антикварной чернильнице.

Хозяин кабинета со стуком опустил телефонную трубку, потыкал в какие-то

кнопки на аппарате и крикнул Марку, что его пока нет. Откинулся на спинку кресла

и замер, пристально и без улыбки вперившись в Егора.

Тогда Егор тоже откинулся на своем шатком стуле и, положив ногу на ногу, а

локоть на стол, независимым, но, доверительным тоном произнес:

– Николай, я к тебе как парламентер. Одна моя знакомая попала в странную

историю. Даже, я бы сказал, в нелепую. А пути привели к тебе. Так вот, эта моя

знакомая не понимает, зачем тебе понадобилось с ней встречаться и тем более не

понимает, зачем ее нужно было тащить к тебе силой. Если причина в некой

антикварной вещице, то эта вещь оказалась у нее на руках абсолютно случайно.

Моя знакомая просит передать, что ничего интересного по этому поводу тебе

сказать не может. А от себя хочу добавить: не пугай больше девочку, Коля, она

точно ни при чем.

Ревякин усмехнулся. Только глаза его отнюдь не смеялись, а смотрели цепко

и холодно. Спросил неторопливо:

– Значит, моих гвардейцев ты уделал?

Егор кивнул, как бы удрученно.

– А девчонка та тебе кто?

– Никто она мне, Коля, случайная знакомая, – он развел руками. – Я с ней

только вчера познакомился. Незадолго до… инцидента.

– Придурка Самолетова тоже ты до припадка довел?

– Кто это – Самолетов?

– Да антиквар хренов.

– Выходит, что опять я, – покаялся Егор.

– И девчонка тебе просто случайная знакомая? А ты, значит, благородный

рыцарь Ланцелот?

– Не веришь?

– Не верю.

– А если я ее знаю давно и хорошо, это что-то меняет? – немного более

резко, чем ему хотелось, поинтересовался Егор.

– Конечно, дружок. Конечно, это кое-что меняет. Потому что, если ты, Жора,

ее знаешь давно и хорошо, то, значит, ты в этом деле тоже участник и не случайно

оказался рядом. Ловить я тогда ее перестану, а что хотел при встрече сказать ей,

скажу тебе, и ты меня послушаешь.

Взгляд его сделался совсем нехорошим, тон, которым Колян произнес

последнюю фразу, тоже. И взгляд, и тон Егор выдержал с невозмутимостью

ацтека.

Колян, кажется, это оценил, хмыкнул. Потом выдвинул верхний ящик стола,

извлек из него ту самую чернильницу. Поставил напротив Егора.

– Этого, – сказал с нажимом он, – мало. Мало этого, Жора. Мне нужен весь

набор и как можно скорее. Время не терпит.

Егор молча посмотрел на предмет, взял его в руки, покрутил, вернул на

место.

– Поэтому мы с тобой поступим следующим образом. Ловить я ее, как уже

сказал, больше не буду. Зачем? Я и так про нее знаю так много, что она от меня

никуда не денется. И где трудится наша чаровница, и где проживает, и на какой

машинке катается, ну это и так понятно. Но сведения мне эти пока ни к чему. А вот

если, Жора, ты мне не вернешь вещь в целости и сохранности, то тогда эти

сведения могут мне пригодиться. Угрожаю ли я? Угрожаю. Конечно, Жора,

угрожаю.

Егор выругался про себя. И что теперь делать? Объяснять этому бульдозеру,

что и вправду толком с той девицей не знаком? Допустим, он ему даже поверит. А

дальше? Раскланяться, выразив надежду, что недоразумение в конце концов

разрешится, и барышня будет сговорчивой?

Он ведь и сам далеко не уверен, что эта Алина не мошенница и не воровка.

Ради чего тогда ему вести себя, как полоумный Ланцелот, и объявлять войну

старому, ну пусть не другу, пусть даже не приятелю, а кому?.. А!.. Бывшему

однокласснику, вот кому.

Шкатулочку-то эту, тьфу – чернильницу! – он хорошо рассмотрел, когда они

вместе выходили из квартиры покойного Сашки Поляничева. Уронила ее барышня

по неосторожности, а потом этак жуликовато снова засунула в свой саквояж.

Но ведь она же впоследствии поведала Егору, как к ней в руки попала

данная вещица, и объяснила, кстати, с какой целью рванула в первый попавшийся

по дороге антикварный магазин!.. Первый попавшийся! Где господин Вертолетов

ловко, словно опытный рыболов, подсек ее и засунул в садок.

Объяснила, да… Ну, значит, не воровка, раз объяснила. Не воровка, а

настырная любопытствующая представительница своего пола. Вот повезло-то

ему…

Егор протяжно вздохнул. Попробуем иначе. По-другому попробуем.

– Послушай, Коль, а давай мы с тобой вот как поступим. Давай я тебе

компенсирую твою потерю в денежном эквиваленте. Ты назовешь мне сумму, а мы

поторгуемся.

Ревякин минуту сидел, тупо уставившись на собеседника, было заметно, как

под толстым черепом натужно вращаются огромные шестерни, а потом он вдруг

закашлялся, зашелся громовым хохотом и сквозь смех прохрипел:

– Только вчера познакомились, говоришь? Говоришь, поторгуемся? Да ты же

втрескался в нее, Росомаха! Ты же попался, как глупый карась!

Тут ацтекская выдержка Егора оставила, а лицо исказила свирепая гримаса.

Он стремительно перегнулся через захламленный Колькин стол, цапнул

многодолларовый Колькин галстук, резко дернул на себя и проскрипел, ткнувшись

носом в ревякинское ухо:

– Не смей называть меня глупым карасем, Ревяка, ты понял?!

Стул с грохотом опрокинулся на пол. Веером разлетелись какие-то буклеты.

В этот момент его правый висок ощутил легкий холодный и такой

узнаваемый тычок пистолетного дула, а слух уловил негромкий щелчок

предохранителя.

– Николай Викторович, что же вы не предупредили, что у вас будут

переговоры? – с вполне допустимой укоризной в голосе произнес гимназический

Марек. – Я же думал, что это друг у вас…

– Друг, – соврал почему-то Колька, дернув из Егоровых пальцев свой

галстук.

– Ага, друг, – подтвердил Егор, засовывая рубашку в брюки.

– Только нервный он сегодня, – продолжил Колька, поправляя галстучный

узел. – В девку одну втрескался, которая чернильницу слямзила. Вот он и психует.

– А!.. Понятно, – сказал Марек и поднял стул. – Тогда я пойду?

– Иди.

Жорка Росомахин и Колька Ревякин никогда не дружили. Это понятно, они

были слишком разные. Но тем не менее, имелось у них нечто общее, что их, так

сказать, роднило. Жорка реагировал на бесцеремонную критику учителей так же

остро и болезненно, как и Колян.

Вы спросите – а кто не реагировал болезненно? Да многие же, очень многие!

Сносили как должное, да и только. А ведь учительские замечания бывали не

просто едкими, а едкими с подкавыкой или едкими с издевкой, а также

оскорбительные и даже, гм, грубые. Нюансы эти зависели от наклонностей

каждого конкретного педагога, его настроения, самочувствия, семейных

обстоятельств и погоды.

И если Колян Ревякин в ответ на вполне понятное недовольство препода по

поводу вновь невыученного урока хамил и огрызался, то Жорка Росомахин в

качестве защиты и нападения предпочел выбрать иезуитский путь хорошей

успеваемости и безукоризненного поведения.

При этом он не опорочил себя подобострастным отношением к учителям,

иными словами, подхалимом не был. Напротив, он позволял себе вольнодумство и

даже некоторое фрондерство, но свое неподчинение правилам распорядка

мотивировал в такой безупречной форме и так логически его обосновывал, что

даже директор школы Иван Павлович Яскин избегал вести с ним дискуссии при

большом скоплении школьного народа. Не все педагоги за это Егора любили, но

все без исключения обращались к нему с осторожностью и некой опаской.

Зато пацаны в классе относились к Жоре уважительно, а девчонки неумело

кокетничали. Тем более, что на уроках физкультуры он подтягивался на турнике

двадцать раз подряд, в баскетбольную корзину попадал чуть ли не с середины

поля и имел в собственности гитару, под аккомпанемент которой шикарно

исполнял битловские «Мишель» и «Йестеди». Однако до поры до времени для

многих он был просто «заносчивым мальчиком из хорошей семьи», как выразилась

о нем язвительная Елена Трофимовна, завуч старших классов.

Но тут произошел один случай, который кое-что поменял во всеобщем к

Егору отношении. Было это, когда он учился в седьмом или уже восьмом классе.

Возвращаясь кратчайшей дорогой домой после факультатива по физике, Егор не

смог вовремя обойти препятствие в виде четырех битюков-старшеклассников, и

ему ничего не оставалось, как идти прямо на них. Либо повернуть обратно.

Битюки поджидали тощего очкарика, скалились и плевали сквозь зубы

никотиновой слюной, а потом один из них сильно толкнул Егора в плечо, когда тот

почти уже прошел мимо их своры. Понять было нетрудно, что парни хотят его

избить. За что? А фиг их знает, за что. Просто хотят.

Егор попятился к бетонному забору, вдоль которого вилась узкая дорожка, и

придвинулся к нему поближе спиной. Кто-то из шпаны заржал. Все четверо

неспеша начали приближаться, сжимая полукольцо.

Егор медленно, не отрывая взгляд от глумливых физиономий, сбросил с

плеча рюкзак. Прямо на землю, прямо в грязную пожухлую траву. Потянулся к

брючному ремню.

Теперь заржали уже все четверо, сопровождая ржание тупыми остротами.

Надвигались. У одного в руках оказалась пустая пивная бутылка, другой поигрывал

самодельной свинчаткой.

«Гони, очкарик, бабки, сигареты и что у тебя там еще, и мы побьем тебя

несильно».

Егор, наконец, вытащил из брюк широкий солдатский ремень с тяжелой

латунной пряжкой и обмотал им кисть правой руки. Не дожидаясь, когда свора

окажется совсем близко, сделал резкий и почти неуловимый для глаз взмах рукой,

обрушив удар своего архаичного орудия на стоящую рядом засохшую, но еще

крепкую рябинку. Раздался деревянный стук, сухой треск, и ствол сантиметров в

пять толщиной разломился и рухнул под ноги слегка подвявшей гопоты.

– Некст, – звонким от волнения голосом произнес Егор, сжав в напряженной

руке свое оружие.

Придурок с бутылкой мерзко выругался и замахнулся, но бутылка тут же

стеклянно застучала по асфальту и разбилась, выбитая точным ударом

армейского ремня, а придурок схватился за кисть и захныкал.

– Некст, – повторил Егор, обведя напряженным взглядом остальных

нападавших.

Желающих быть следующим больше не оказалось.

Он подождал, пока матерящаяся и скулящая свора скроется из виду, и на

ватных ногах отправился домой, решив на всякий случай ремень из рук пока не

выпускать. Штаны не свалятся. Не для поддержки штанов ведь носил на себе Егор

этакую несуразную древность.

Его двоюродный брат Пашка, бывший морпех, научил Егора этим штучкам.

Ремень тоже он ему подарил, купил на Вернике в Измайлово.

Егор как-то зашел к Пашке в гости. Ни дяди Толи, ни тети Юли дома не было,

зато сидели на кухне дембеля в полосатых тельниках, пять крепких парней, день

ВДВ отмечали. Нахлопали Егору по спине и плечам, плеснули чуток пива, много

Пашка не разрешил, и принялись учить «салагу» уму-разуму. А потом еще и сам

Пашка Егора время от времени натаскивал.

Егор оказался способным. «Приемистым», как непонятно похвалил его один

из дембелей.

Мама была в курсе таких тренировок, но их не одобряла, говорила, что

незачем развивать в себе агрессию, рассчитывать на кулаки, ведь можно всегда

договориться и так далее. Она не очень хорошо знала жизнь.

В тот день Егор не удержался и рассказал ей. Она подумала, подумала и

набрала номер сестры, тети Юли. Егор ждал скандала, но вышло по-другому.

Мама благодарила Павлика. Пашку она по привычке звала Павликом.

История со шпаной каким-то образом стала достоянием гласности. Понятно,

что, если есть случай, то найдется и тому случаю свидетель. Такие нашлись, и

котировки Егора взметнулись еще выше.

Сашка Поляничев, который сидел с ним за одной партой, просто раздулся от

гордости и всячески набивался в друзья. Поляна, наверно, и думал, что они

друзья, потому что Егор никогда не вел себя с ним по-свински и не допускал

обидного тона, хоть Сашка был троечник и балбес.

Но друзей у Росомахина не было. Так сложилось. Такой у него характер.

Одиночка.

Вот девчонок Росомаха любил. Нравились ему девчонки. И те липли.

Страдали. «Чего страдать-то? – изумлялся Егор. – Весело же, отлично просто!»

Он не был циником, негодяем, мерзавцем. И потом – он же никого не

обманывал никогда! И никому ничего не обещал.

Просто к девчонкам Егор относился так, как заядлый киноман относится к

своей коллекции DVD-дисков. Что плохого в том, что человеку нравится смотреть

новые фильмы? Кто его за это осудит? Какой-то фильм он посмотрит лишь

однажды, какой-то – несколько раз, прежде чем водрузит диск в отведенное ему

место на полку.

И возможно, подзабыв и соскучившись, через месяц, год или несколько лет

ему снова захочется освежить в своей памяти сюжет и эмоции, но кто сказал, что

он должен с утра до вечера на протяжении всей своей жизни пересматривать один

и тот же старый боевик или триллер? Чушь какая.

А вот девчонки так не думали. Страдали, надоедали. Самое это любимое у

них дело –выяснять отношения. Хлебом их не корми, дай повыяснять. Но тут тоже

нюанс. Выяснить-то в результате можно совершенно неподходящие вещи.

Девчонкам же требуется, чтобы ты им определенно заявил, что любишь, тоскуешь,

места себе не находишь и мечтаешь жениться. Глупые самочки.

Егору иногда хотелось крикнуть на весь белый свет:

– Девчонки, да живите вы весело! Смотрите, как все вокруг отлично! Не

мучайте вы себя тяжкой ерундой, когда все так легко и просто!

Что же касается «жениться», то Егор данный акт считал наитупейшим и

наиабсурднейшим поступком и концом свободной счастливой жизни любого

вменяемого мужика.

И потом, почему он должен весь свой оставшийся век ежедневно созерцать

надоевший до спазмов в горле застиранный махровый халат, замызганный на пузе

и с дыркой под мышкой, и натыкаться на грязные колготки в тазике возле

стиральной машины?

Но грязные колготки и застиранный халат – это ведь не все. Каждый день на

протяжении всей твоей длинной, надеюсь, жизни, этот «халат» прямо с порога

будет заводить бессмысленные монологи, утомляя тебя, уставшего на работе, как

сволочь, пустой трескотней; будет рыдать, если невпопад ответишь на идиотский

вопрос о том, как прошел день; оскорбляться из-за того, что ты так и не заметил

свежевымытого пола или лысых после эпиляции конечностей.

А ведь есть еще тесть с тещей, свояки и свояченицы, чужие болезни вплоть

до геморроя, проблемы на работе, но не у тебя, а у «халата», проблемы в школе, и

тоже не у тебя, а у твоего отпрыска, тьфу-тьфу, не к ночи будь сказано!

Мрак!

А тут Ревякин со своими идиотскими приколами.

Втрескался, говорит. Вот урод.

Фигня все это. Улетучится, не впервой. Влюбляться полезно.

Главное в этом деле что? Главное, не воображать себе всякие глупости, что

судьба, что на всю жизнь и до гроба, и тогда ты с легкостью избежишь того, что

случилось с наивными и недалекими простаками, которые сейчас маются со

своими «халатами» на их общей жилплощади.

У него железное правило – никогда не приводить в свой дом девчонок. Он и

не приводил. Ни одну. И не приведет. Это его берлога, и впускать в нее кого-либо

он не намерен. Его бесила одна только мысль, что некое манерное существо будет

перемещаться по его квартире и рассматривать его вещи. Или даже хозяйничать.

Идите, девушка, на фиг, вы тут лишняя.

Он не стремится стать кому-то там защитой и опорой и не собирается

обременять себя заботами, посвящая время, силы и деньги абсолютно чужой

женщине только потому, что так велят инстинкты и диктует социум. А когда захочет,

заведет себе хомячка. И точка.

Кстати, не нужно лишнего трагизма. Может, и не втрескался еще, а просто

глючит. Правда, глючит конкретно. Хорошо, что еще под землю он редко

спускается. В метро в час пик чего только не унюхаешь. Но и так, безо всякого

метро, сплошные дуновения. Всюду теперь «Клима» – и в лифте, и в коридорах на

работе, и даже, блин, в курилке.

«Ничего, прорвемся», – успокоил себя Егор.

К реальности ему помог вернуться Колянов сиплый бас:

– Извини, конечно, Жорка, но твою девочку выкупить тебе не получится. И

дело не в цене вопроса или моем типа упрямстве. Ты помнишь Нину Михайловну?

– Дорошину? – переспросил Егор, удивляясь тому, что недавно о ней

вспоминал, и вот на тебе, заговорили. – Как она? Жива старушка?

– Жива, здорова, – подтвердил Колька, не поддержав Егорова

фамильярного тона. – И этот самый письменный набор твоя зазноба притырила у

нее. Поэтому, сам понимаешь, никакими деньгами ты у меня ее не отмажешь.

Егора покоробило от «зазнобы», покоробило, что «притырила», но общий

смысл сказанного был для него настольно неожиданным, что он решил не

размениваться на перепалку, а предложил:

– А давай, Колян, ты введешь меня в курс дела, а? Что конкретно

произошло, когда, какие у тебя есть факты. Может, ты ищешь не там, время зря

теряешь. Может быть такое?

Ревякин недовольно посмотрел на него, посопел, почесал мясистой лапой за

ухом и согласился.

– Ну, хорошо. Дело в следующем, Жора. Неделю, примерно, назад

позвонила мне Нина Михайловна на мобильный. Слышу, что расстроена она

конкретно. И кажется, плачет. А ее в школе никто не мог до слез довести, даже я не

смог. А тут всхлипы. Я переполошился, конечно, в чем дело, спрашиваю, Нина

Михайловна, объясните. Она мне и объясняет, что накануне утром к ней заходил

какой-то гаденыш, ну, и обворовал. Естественно, я аккуратно так ей говорю, ну что

же вы, такая умная, образованная женщина, а незнакомого в квартиру пустили,

однако не беда, мол, купим новое, лучше прежнего. И тут зарыдала моя Нина

Михайловна в голос, я прям напугался даже. Но все же сквозь рыдания разобрал,

что взяли у нее чернильный набор, который когда-то был подарен ее покойному

мужу, Евгению Тимофеевичу, за безупречную работу на посту председателя

какого-то там исполкома и в связи с шестидесятилетием. Чернильница именная,

на передней части маленькая табличка с выгравированными словами. Я решил

было к ней Самуилыча по-быстрому отправить для выяснения подробностей, но

тут же передумал, лучше, думаю, дела отложу, а сам к ней сгоняю, так

уважительнее. Ну и полетел мухой.

– А Самуилыч – это кто? – решил сразу же уточнить Егор.

– Да вон он там, Марк Самуилович, в приемной сидит, Марек мой.

После небольшой паузы Егор спросил:

– Колян, а ты женат вообще-то?

– А вот не хами, Росомаха. Женат.

И Колька развернул к нему массивную фоторамку, стоящую на почетном

месте возле монитора.

Егор рамку подтянул поближе и смог в подробностях рассмотреть все

Коляново семейство, которое состояло, если верить фотоизображению, из самого

Коляна, его жены, моложавой смешливой особы, щекастой дочки-подростка и двух

щекастых же малолетних пацанов, отличающихся друг от друга только цветом

бейсболок.

Настроение у Егора испортилось. Колян, между тем, с самодовольным

видом давал пояснения.

– Это моя Нелька, она пока дома сидит, не работает. Да и незачем ей.

Старшая – Сусанна, красавица растет. Скажи, Жора, правда красивая у меня

девочка?

Егор с кислым видом покивал.

– А это близнецы, им по шесть лет в этом году будет. Вот этого, – и Колька

ткнул толстым пальцем в одного из близнецов, – Левой назвали. В честь Нины

Михайловны.

Егор моргнул, силясь найти связь.

– Ты что, не понял? А еще отличник! Ох, зря тебе Нина Михайловна пятерки

за сочинения ставила!.. Вот, представь. Вырастет Лева, а как его будут звать? Лев

Николаевич! Дошло, двоечник?

До Егора дошло. Стараясь не испортить наступившую оттепель своим

идиотским смехом, он спросил:

– Второго Лехой назвали?

– А ты как понял? – ревниво спросил Колька.

– Случайно догадался, – поспешно произнес Егор.

– А… – со снисходительным самодовольством протянул Колян. – Я тебе

сейчас вот что скажу. Великих русских классиков Толстых Николаевичей было два.

Да, да, точно! Один Лев Николаевич, ну этого ты знаешь, его все знают, а второй –

Алексей. И они тоже братья были. Но не близнецы.

– Клево, – не нашелся, что еще сказать Егор.

– А с Нелькой меня Нина Михайловна познакомила. Век за нее буду Богу

молиться. Я ведь после ПТУ, колледжа то есть, автослесарного, в армию сразу

загремел. Ну вот, отслужил, вернулся. Осмотрелся, а вокруг – мама родная!..

Помнишь, что в середине девяностых творилось? Работы никому и никакой, а если

и найдется, то за копейки. Так что я собирался уже быковать идти, пацаны были

знакомые, которые у одного авторитета на подхвате бегали, они меня за собой

тянули. А тут Нина Михайловна мне как-то звонит и на чай приглашает. Прихожу,

гвоздички преподнес, тортик песочный. А она мне и говорит, что сейчас девочка

одна придет, хорошая, присмотрись, говорит, к ней. Она недавно родителей

потеряла, тоже, как и ты, сирота. Ты, говорит, не пугайся, что у нее высшее

образование, она не заносчивая. И добавила, что закончила эта девочка ВГИК,

институт кинематографии короче, по специальности «киновед». Ты, говорит,

Николаша, не опозорь меня только, с кинологом не спутай. А тут как раз девочка

эта и приходит, чистенькая, улыбается приветливо. Нина Михайловна нас

представляет со всеми церемониями, меня специалистом по автомобилям

назвала, а ее дипломированным киноведом. Тут меня, как бес за язык дернул. А

что это, говорю, за специальность такая – киновед? Это тот, кто про собак много

понимает? Нина моя Михайловна аж кулачком по столу стукнула, а девчонка

засмеялась и говорит: «Сейчас, говорит, наши такие фильмы ставят, что иначе, как

собачьими их и не назовешь, одна чернуха с порнухой. Выходит, одно это и то же –

что киновед, что кинолог». Так и познакомились.

Колян водрузил фоторамку на место и обратил вдруг снова ставший

мрачным взгляд на Егора.

– А твоя деваха мою Нину Михайловну обидела. Догоняешь?

– Ты не закончил, – невозмутимо напомнил ему Егор. – На середине

застрял. Расскажи лучше, что тебе твоя Дорошина поведала, когда ты к ней мухой

прилетел.

Ревякин нехорошо посмотрел на него и угрожающе произнес:

– Сейчас ты перестанешь скалиться, друг, блин, детства.

– Не злись, Коль. Извини, – примирительно сказал Егор. – Это я от нервов.

– Тогда слушай, нервный ты наш. А рассказала мне Нина Михайловна, что

кого попало в дом она не пускает. Утром того дня, часов в десять, позвонили в

дверь и очень интеллигентным голосом, ссылаясь на какого-то старого пенька,

знакомого Нины Михайловны, через дверь спросили, не продаст ли уважаемая

Нина Михайловна – по имени, блин, назвал! – кое-что из коллекции советских

значков, которые собирал ее покойный супруг. Сечешь, Росомаха? В теме тот урод

был, конкретно. Она и впустила. Вошел. В очках и старом берете. Долго вытирал

ноги об коврик, извинялся за причиненное неудобство. Представился менеджером

по закупкам в антикварном магазине. Пожалился, что работает за маленький

процент, вот и вынужден наводить справки и крутиться. В результате, продала моя

Нина Михайловна ему грошовый значок какого-то съезда механизаторов, получила

от упыря расходный ордер на сумму пятьдесят рублей семнадцать копеек, и на

том их общение закончилось. Пропажу она заметила лишь на следующий день.

Вот так, Росомаха. Этот расходничек я у нее изъял и кое-что по нему выяснил. И

выяснил я, Жорик, что такая антикварная лавка и впрямь существует, и владеет ею

некая сволочь по фамилии Самолетов. Ты понимаешь, конечно, что не составило

мне никакого труда узнать его телефончик и позвонить. Я и позвонил. Он

отнекиваться принялся, ничего, мол, не знаю, какая чернильница, какой

менеджер?.. Типа, он не при делах. Я тогда ему говорю спокойно, что мне некогда

да и не очень интересно его слушать, а только сроку ему неделя, и чтобы вещь у

меня была не позже этого срока и в неповрежденном виде. Пугнуть-то его я пугнул,

но для ускорения процесса сам тоже решил кое-что предпринять. Короче,

нарисовалась про Самолетова такая схемка. Этот старый падальщик держит еще

одну хитрую лавочку, палатку по приему вторсырья и цветных металлов. Прикинь,

какой гений – пенсионеры сами ему свое старье тащат и сдают за копейки, могу

зуб дать. Не говоря про бомжей и прочую пьянь. Те и по помойкам пошарят, и

утянут, что плохо лежит. Конечно, я туда отправил своих ребяток, чтобы осмотрели

все хорошенько и выяснили, что за шарашка, в натуре. Отбыли мои бойцы, а чуть

позже отзвонились и доложили, что шарашка конкретно закрыта на два замка и

перекладину, возле нее толкутся бомжи с пенсионерами, они-то и поведали

пацанам, что палатка несколько дней как не функционирует, а причину никто не

знает. Даю команду ребятам возвращаться сюда, на базу. И буквально тут же

звонит мне этот старый вурдалак Самолетов и шепчет в трубку, что ему только что

принесли для оценки чернильницу, по описанию похожую на ту, что я ищу. Снова

звоню бойцам, меняю вводные, приказываю срочно пилить к антиквару. А сам

думаю: «Как же, принесли тебе, жаба. На блюдце с каемкой. И, главное, так

вовремя. Это ж какое должно случиться стечение обстоятельств, чтобы именно в

твою лавку принесли? Обгадился, видать, от страха, вот и передумал отпираться,

вот и нашлась пропажа». Однако дальнейшие события свет не пролили, но

дальнейшее, Жорик, ты знаешь лучше меня, потому как принимал участие. И что

после этого я должен думать насчет твоей крали?

Егор начал уже привыкать к ревякинской развязной лексике и всех этих

«краль» и «девах» пропускал мимо ушей. Ну, прикольно Коляну строить из себя

ухаря колхозного, так и пусть себе. Всего-навсего внешняя атрибутика, заводиться

и психовать по этому поводу лишнее.

А вот ситуация в целом его озадачила. Как-то не очень верилось, что эта

чистенькая задавака Алина являлась действующим лицом данной дешевой

оперетки. Не монтировалось сие, хоть тресни. Но для Коляна это не довод.

– Скажи-ка, Николай, а палатка эта с утильсырьем где располагается? –

спросил он Ревякина просто для того, чтобы дольше не молчать.

– Между второй и третьей Пискуновской, во дворах где-то. Я еще внимание

обратил, что название знакомое, жили мы там с матерью раньше. Блин, да ты же

те места знаешь, чего я тебе гоню!.. Там школа наша неподалеку.

– Надо же… Забавно… – задумчиво протянул Егор, потирая подбородок. – А

Нина Михайловна жулика в лицо не узнала? Это не Сашка Поляничев, случайно,

был?

– Да ты что, Егор, – Ревякин так обиделся за свою любезную Дорошину, что

даже забыл назвать его Жоркой. – Она же всех нас помнит, я точно тебе говорю. У

нее память, как у чекиста. И со зрением все путем, до сих пор без очков читает.

Она бы мне сразу сказала, если бы это Поляна был. А при чем тут Поляна, в

натуре?

– Да это я так… Не стал бы, конечно, Сашка ничего у Дорошиной красть. Он

хоть и балбес был, но не сволочь. Убили Сашку, Коля. Убили. Говорят, жена его на

тот свет отправила. И вот эту самую чернильницу девочка Алина случайно нашла

в Сашкиной квартире. Хорошо припрятанную.

– Ты не гонишь? – после паузы озадаченно спросил Колян.

– Я – нет, она, я думаю, тоже. У тебя фотки, случайно, нет? Я имею ввиду,

той чернильницы целиком?

– Да откуда, Жор, ну ты что, прикалываешься, в натуре?… А ты разве ее не

видел ни разу? Ты что, у Дорошиной дома никогда не был? А ну конечно, мы же

отличники, нам было ни к чему… Я тебе ее сейчас изображу, погодь.

И Колян стиснул толстыми пальцами карандашик и принялся что-то

вырисовывать на бумажке, комментируя свои каракули словесно.

– Она такая типа чугунная хреновина на ножках. Как бы фигурная

платформочка, короче. А по размерам где-то примерно сантиметров тридцать на

семнадцать будет, если сверху смотреть. Вся в завитушках и резная по краям.