Текст книги "Город и псы"

– Здравствуйте, – сказал майор срывающимся от раздражения голосом. – Я в высшей степени удивлен, Гамбоа. Послушайте, вы же примерный офицер, старшие по чину ценят вас. Как вы могли подать такое донесение? Да вы просто не в своем уме. Это же бомба! Настоящая бомба!

– Да, сеньор майор, – сказал Гамбоа. Капитан смотрел на него, яростно играя желваками. – Но дело выходит из моей компетенции. Я расследовал все, что мог. Теперь только совет офицеров…

– Что? – прервал его майор. – Вы думаете, что совет соберется и станет все это рассматривать? Послушайте, не говорите глупостей. Училище Леонсио Прадо не может допустить подобный скандал. Вы, наверное, не в себе, Гамбоа. Вы всерьез думаете, что я допущу, чтобы этот рапорт дошел до министра?

– Я говорил то же самое, – вставил капитан. – Но лейтенант настоял на своем.

– Давайте обсудим, – сказал майор. – Нельзя терять контроль над собой. Прежде всего – спокойствие. Посмотрим. Как фамилия парня, который донес?

– Фернандес, сеньор майор. Кадет из первого взвода.

– Почему посадили второго кадета в карцер без приказания?

– Надо было начинать расследование, сеньор майор. Необходимо было изолировать его от других кадетов, чтобы допросить. Иначе весть разнеслась бы по всему курсу. Из предосторожности я не устроил очную ставку.

– Какое-то идиотское, абсурдное обвинение! – вспылил майор. – Вам не следовало обращать на него ни малейшего внимания. Это же ребячество, и больше ничего. Как вы могли поверить этим фантастическим вымыслам? Никогда не думал, что вы так наивны, Гамбоа.

– Может быть, вы и правы, сеньор майор. Но, позвольте вам заметить, я тоже не верил, что они крадут билеты, воруют всем скопом, приносят в училище карты, спиртное. Однако во всем этом я убедился лично, сеньор майор.

– Это другое дело, – сказал майор. – Совершенно ясно, что на пятом курсе хромает дисциплина. Я не спорю. Но в таком случае ответственность несете вы. Слышите, капитан Гарридо? Вы с лейтенантом Гамбоа попали в очень неприятное положение. Ребята, прямо сказать, подложили вам свинью. Посмотрим, что скажет полковник, когда узнает. Тут ничего не поделаешь – я подам докладную, и придется восстановить порядок. А вот что касается второго вопроса, – майор вновь попытался схватить зубами усик, – это форменный абсурд. Парень выстрелил в себя нечаянно. Вопрос исчерпан.

– Простите, сеньор майор, – сказал Гамбоа. – Не было доказано, что он убил себя сам.

– Не было? – Глаза майора вспыхнули. – Хотите, я покажу вам докладную?

– Полковник уже объяснил нам, почему была составлена такая докладная, сеньор майор. Надо было избежать осложнений.

– Вот! – воскликнул майор с победным видом. – Именно! И вы тоже написали этот чудовищный рапорт, чтобы избежать осложнений?

– Теперь другое дело, сеньор майор, – невозмутимо сказал Гамбоа. – Все изменилось. Раньше то предположение было наиболее правдоподобным, точнее – единственным. Врачи сказали, что выстрел произведен сзади. Но я и другие офицеры считали, что это был случайный выстрел, несчастный случай. И тогда мы имели право приписать вину самому пострадавшему, чтобы не повредить училищу. Я в самом деле думал, что виноват Арана, сеньор майор. По крайней мере – отчасти. Скажем, был плохо прикрыт, замешкался на перебежке. Можно было допустить даже, что пуля вылетела из его собственной винтовки. Но дело меняется, если нашелся человек, который утверждает, что здесь имело место преступление. Тем более что обвинение приемлемо и не лишено известного основания, сеньор майор. Кадеты…

– Глупости, – сердито прервал его майор. – Вы, наверное, любите детективы, Гамбоа. Давайте покончим разом с этой волокитой. Довольно спорить попусту. Ступайте в карцер и выпустите этих кадетов. Скажите им, что, если они станут болтать, их исключат и не дадут им свидетельства. А сами напишите новое донесение, опустив все, что касается смерти Араны.

– Не могу, сеньор майор, – сказал Гамбоа. – Кадет Фернандес не отказывается от обвинения. Насколько я мог проверить, он говорит правду. Обвиняемый находился позади убитого во время учений. Я ничего не утверждаю, сеньор майор. Я только хочу сказать, что с технической стороны обвинение вполне приемлемо. Только совет офицеров может решить дело.

– Ваше мнение меня не интересует, – брезгливо сказал майор. – Я вам приказываю. Оставьте эти басни для собственного употребления и выполняйте приказ. Иначе вы предстанете перед советом. Приказания не обсуждаются, лейтенант.

– Вы можете отправить меня в совет, – медленно проговорил Гамбоа. – Но я не переделаю донесения. Я очень сожалею, но должен напомнить вам, что вы обязаны передать его полковнику.

Майор мгновенно побледнел. Позабыв о всяком приличии, он тщетно пытался достать ус зубами и невероятно гримасничал. Потом вскочил на ноги. Глаза его потемнели.

– Хорошо, – сказал он. – Вы меня еще не знаете, Гамбоа. Я бываю мягким, когда со мной обходятся как полагается. Но я очень опасный противник, и вы в этом убедитесь. Это дорого обойдется вам. Клянусь, вы меня попомните. А пока останетесь в училище до уяснения дела. Я передам рапорт. Кроме того, я подам докладную о вашем отношении к старшим по чину. Идите.

– Разрешите, сеньор майор, – сказал Гамбоа и не торопясь вышел.

– Сумасшедший, – сказал майор. – Он с ума сошел. Ну я его вылечу.

– Вы передадите донесение, сеньор майор? – спросил капитан.

– Ничего не поделаешь. – Майор посмотрел на капитана так, точно удивился, что он еще здесь. – И вы тоже сели в лужу, капитан Гарридо. Ваш послужной лист будет замаран.

– Сеньор майор, – пролепетал капитан, – я не виноват. Это произошло в первой роте, у Гамбоа. В остальных все идет превосходно, как по маслу, сеньор майор. Я всегда точно выполнял инструкции.

– Лейтенант Гамбоа – ваш подчиненный, – сухо возразил майор. – Если кадет приходит и рассказывает вам, что делается у вас в батальоне, это значит, что вы все это время считали ворон. Какие же вы офицеры? Вас и в простую школу нельзя пустить – всех распустите! Советую вам навести порядок на пятом курсе. Можете идти.

Капитан повернулся и только у двери вспомнил, что надо отдать честь. Он сделал пол-оборота и стукнул каблуками: майор просматривал донесение – шевелил губами и морщил лоб. Быстрым шагом, почти бегом, капитан направился в канцелярию пятого курса. Во дворе он дал пронзительный свисток. Вскоре сержант Морте явился в его кабинет.

– Созвать всех офицеров и сержантов пятого курса, – сказал капитан. Он сжал рукой свои неимоверные челюсти. – Вы мне дорого заплатите, черт побери! Виноваты вы, и больше никто. Что рот разинули? Идите выполняйте приказ.

VI

Гамбоа помедлил, прежде чем открыть дверь. Он был удручен. «Из-за этой истории, – думал он, – или из-за письма?» Он получил его несколько часов тому назад: «Я очень скучаю по тебе. Мне не надо было ехать. Я же говорила тебе, что лучше остаться в Лиме. В самолете меня тошнило, все на меня смотрели, и мне от этого становилось хуже. В аэропорту меня встречали Кристина с мужем, он очень милый и добрый, я расскажу тебе. Меня повезли скорее домой и позвали врача. Он сказал, что на меня подействовала дорога, а в остальном все хорошо. Но головная боль не прекращалась, и мне не становилось лучше, его опять вызвали, и тогда он сказал, что надо положить меня в больницу. Сейчас я нахожусь под наблюдением врачей. Меня всю искололи, и я не могу двинуться и лежу без подушки, это страшно неудобно, ты знаешь, что я люблю спать почти сидя. Мама и Кристина не отходят от меня, Кристинин муж навещает меня после работы. Все очень добры ко мне, но я бы хотела, чтобы и ты был здесь, только тогда я бы совсем успокоилась. Мне сейчас немного лучше, но я боюсь потерять ребенка. Врач говорит, что первый раз всегда трудно и что все будет в порядке. Я нервничаю и все время думаю о тебе. Береги себя. Ты скучаешь без меня, правда? Я скучаю сильнее тебя». Он читал и огорчался все больше, но не успел он дочитать, как к нему вошел капитан и кисло сказал: «Полковник все знает. Вы добились своего. Начальник казармы сказал, чтобы вы взяли из карцера кадета Фернандеса и явились вместе с ним к Полковнику». Гамбоа ничего не почувствовал, ему стало все равно, точно эти события не имели к нему никакого отношения. Однако он не привык к унынию, оно угнетало его. Он сложил письмо вдвое, сунул в планшет и открыл дверь. Альберто, несомненно, заметил его через решетку и теперь ожидал, вытянувшись по стойке «смирно». Этот карцер был светлее, чем тот, где сидел Ягуар, и Гамбоа разглядел, что защитного цвета брюки до смешного коротки кадету: они обтягивали ноги, как рейтузы, и нельзя было застегнуть прореху на все пуговицы. Рубашка, наоборот, была широка: плечи свисали, а на спине торчал горб.

– Послушайте, – сказал Гамбоа. – Где вы успели сменить выходную форму?

– Здесь, сеньор лейтенант. Будничная форма была у меня в чемодане. Я беру ее домой по субботам, чтобы постирали.

Гамбоа заметил на топчане белый круг кепи и блестящие пуговицы гимнастерки.

– Разве вы не знаете устава? – резко сказал он. – Будничную форму надо стирать в училище, ее нельзя выносить на улицу. А что случилось с вашей формой? Вы похожи на клоуна.

Альберто нахмурился. Одной рукой он попытался застегнуть верхние пуговицы брюк, но, как он ни втягивал живот, это ему не удалось.

– Брюки сели, а рубашка раздалась, – ехидно сказал Гамбоа. – Что же вы украли, брюки или рубашку?

– И то и другое, сеньор лейтенант. Лейтенанта покоробило: в самом деле, капитан прав, этот кадет считает его своим союзником. «Черт», – сказал он про себя.

– Вы понимаете, что вас сам Бог не спасет? Вы же влипли хуже всех. Да, неважную услугу оказали вы мне своими откровениями. Почему вы не пошли к Уарине или к Питалуге?

– Не знаю, сеньор лейтенант, – сказал Альберто. И тут же добавил: – Я только вам верю.

– Я вам не товарищ, – сказал Гамбоа, – и не сообщник, и не защитник. Я только выполнял свой долг. Теперь все зависит от полковника и от совета офицеров. Они решат, что с вами делать. Идемте. Полковник требует вас к себе.

Альберто побледнел, зрачки его расширились.

– Боитесь? – спросил Гамбоа.

Альберто не ответил. Он стоял навытяжку и мигал.

– Идемте, – сказал Гамбоа.

Они пересекли плац, и Альберто удивился, что Гамбоа не ответил на приветствия караульных. Сюда он входил впервые. Только снаружи это здание было похоже на другие корпуса. Внутри все было не так. Вестибюль, устланный толстым, смягчающим шаги ковром, был освещен так ярко, что Альберто несколько раз закрыл глаза. На стенах висели картины: лица на картинах показались ему знакомыми по учебнику истории. Художники изобразили героев в решающие минуты жизни: вот Бологнеси отстреливается до последнего патрона, вот генерал Сан-Мартин [22]  [22]Сан-Мартин, Хосе де (1778 – 1850) – аргентинский генерал, один из руководителей Войны за независимость. Одержав ряд побед над испанскими войсками, освободил Чили и Перу. Провозгласил независимость Перу, в 1821 – 1822 годах возглавлял перуанское правительство. В 1822 году, после Гуаякильского свидания с Симоном Боливаром, добровольно отошел от военной и политической деятельности и эмигрировал во Францию.


[Закрыть] водружает знамя, Альфонсо Угарте прыгает в пропасть, президенту республики вручают орден. За вестибюлем находилась большая пустынная зала, тоже ярко освещенная; по стенам висели спортивные трофеи и дипломы. Гамбоа пересек ее наискосок. Они вошли в лифт. Гамбоа нажал кнопку четвертого – очевидно, последнего – этажа. Альберто подумал о том, как странно, что он за три года не заметил, сколько этажей в этом здании. К нему запрещалось подходить, и оно отпугивало кадетов, как логово дьявола: здесь притаилось начальство, здесь составлялись списки наказанных, и всем казалось, что серое здание от них так же далеко, как архиепископский дворец или самый дальний пляж в Анконе.

– Проходите, – сказал Гамбоа.

Они шли по узкому коридору; стены блестели. Гамбоа открыл какую-то дверь. Альберто увидел письменный стол, а за ним, рядом с портретом полковника, сидел человек в штатском.

– Полковник ждет вас, – сказал человек, обращаясь к Гамбоа. – Можете войти, лейтенант.

– Сядьте там, – сказал Гамбоа кадету. – Вас позовут.

Альберто сел напротив человека в штатском. Тот рассматривал какие-то бумаги; в руке он держал карандаш и двигал им в воздухе, подчиняясь неведомому ритму. Он был небольшой, невзрачный, опрятно одетый, накрахмаленный воротник беспокоил его, он то и дело двигал головой, и кадык ходил под кожей, точно испуганный зверек. Альберто прислушался, но из-за двери не доносилось ни звука. Он отвлекся: Тереса стояла у остановки «Школа Раймонди» и улыбалась ему. Образ Тересы преследовал его с тех пор, как из соседней камеры ушел сержант. Он видел только лицо Тересы на фоне светлых стен итальянской школы, на проспекте Арекипа; он не видел ее тела. Он долго пытался представить себе ее целиком. Одевал ее в элегантные платья, украшал драгоценностями, мастерил экзотические прически. На мгновение он покраснел: «Я играю в куклы, как девочка». Он пошарил в чемодане, в карманах – напрасно: бумаги не было, он не мог написать ей. Тогда он начал сочинять в уме высокопарные письма об училище, о любви, о гибели Холуя, о раскаянии, о будущем. Вдруг он услышал звонок. Человек в штатском говорил по телефону; он кивал головой, как будто собеседник мог его видеть. Потом осторожно повесил трубку и сказал:

– Вы кадет Фернандес? Пожалуйста, пройдите в кабинет.

Он подошел к двери. Постучал три раза. Ему не ответили. Он толкнул дверь: огромная комната была освещена люминесцентными трубками, и это внезапное голубое сияние резануло глаза. Метрах в десяти от себя он увидел трех офицеров в кожаных креслах. Он бросил взгляд по сторонам: письменный стол, вымпелы, картины, торшер на полу. Здесь не было ковров, паркет сверкал, и ботинки скользили, как на льду. Он пошел осторожными шагами, боясь поскользнуться, глядя вниз, и поднял голову только тогда, когда в поле зрения появилась нога в зеленой штанине и ручка кресла. Он стал навытяжку.

– Фернандес? – произнес тот самый голос, который раздавался под облачным небом, когда кадеты маршировали на стадионе, готовясь к параду; визгливый голосок, который сковывал всех в актовом зале; голос, вещавший о патриотизме и самопожертвовании. – Фернандес, а дальше как?

– Фернандес Темпле, сеньор полковник. Кадет Альберто Фернандес Темпле.

Полковник смотрел на него: лицо у полковника было холеное, жирное, серые волосы тщательно прилизаны.

– Кем вы доводитесь генералу Темпле? – спросил полковник. Альберто пытался угадать по голосу степень опасности. Тон был холодный, но не угрожающий.

– Никем, сеньор полковник. Генерал, кажется, из пиурских Темпле, а я из Мокегуа.

– Да, – сказал полковник. – Он из провинции. – И, повернув голову вслед за полковником, Альберто увидел майора Алтуну – коменданта училища. – Как и я. Как и большинство военачальников. Известно, что лучшие офицеры – выходцы из провинции. Кстати, Алтуна, вы откуда родом?

– Из Лимы, сеньор полковник. Но я чувствую себя провинциалом: вся моя родня из Анкаша.

Альберто хотел посмотреть на Гамбоа, но не смог. Тот сидел спиной к нему в кресле. Альберто видел сбоку от кресла только руку и ботинок, бесшумно отбивающий ритм.

– Итак, кадет Фернандес, – сказал полковник, и голос его приобрел некоторую строгость. – Поговорим теперь о более серьезных, более актуальных вещах. – Полковник, который до этого сидел откинувшись на спинку кресла, подался вперед, и живот у него выпучился, задвигался, зажил отдельной жизнью. – Скажите, вы настоящий кадет – рассудительный, образованный, культурный? Предположим, что это так. Я хочу сказать, что вы, наверное, не способны поднять на ноги весь офицерский состав училища из-за пустяка. Ведь из донесения, которое подал лейтенант Гамбоа, явствует, что в данном случае необходимо не только вмешательство совета офицеров, но и вмешательство военного министерства и правосудия. Насколько я понял, вы обвиняете товарища в убийстве?

Он коротко, не без изысканности откашлялся и сделал паузу.

– Я сразу подумал: кадет пятого курса не ребенок. За три года, проведенные в военном училище, можно стать взрослым человеком. А взрослый, серьезный человек не может обвинять в убийстве, не имея явных, неопровержимых доказательств. Разве что этот человек потерял рассудок или совершенно несведущ в вопросах юриспруденции. Только невежественный человек не знает, что такое ложные показания. Не знает, что клевета – преступление, караемое законом. Я, как и следовало ожидать, внимательно прочитал донесение. Но, к сожалению, нашел, что оно бездоказательно. Тогда я подумал: кадет – благоразумный человек, он принял свои меры предосторожности, он хочет предъявить доказательства только в последней инстанции – лично мне, чтобы я представил их совету. Именно для этого я и позвал вас. Предъявите же мне эти доказательства.

Нога перед глазами Альберто отбивала ритм, поднималась, неумолимо падала.

– Сеньор полковник, – сказал он. – Я только…

– Вот, вот, – сказал полковник. – Вы взрослый человек, кадет пятого курса военного училища Леонсио Прадо. Вы хорошо знаете, что делаете. Предъявите необходимые доказательства.

– Я уже сказал все, что знаю, сеньор полковник. Ягуар хотел отомстить Аране потому, что тот донес…

– Об этом поговорим потом, – прервал его полковник. – Все это очень интересно. Ваши предположения говорят о том, что вы одарены недюжинной фантазией. – Он помолчал и повторил, довольный собой: – Недюжинной. Но сейчас займемся документами. Предъявите мне весь необходимый материал.

– У меня нет доказательств, сеньор полковник, – признался Альберто. Голос его позорно дрожал; он прикусил губу, чтобы придать себе мужества. – Я сказал только то, что знаю. Но я уверен, что…

– Как! – воскликнул полковник, всем своим видом выражая сильнейшее удивление. – Вы хотите сказать, что у вас нет никаких конкретных доказательств? Будьте посерьезнее, кадет, сейчас не время для шуток. У вас действительно нет ни одного серьезного доказательства?

– Сеньор полковник, я решил, что мой долг…

– А! – продолжал полковник. – Значит, все это просто шутка. Что ж, неплохо. Вы, конечно, можете повеселиться, это свойственно молодости. Похвально, похвально. Но все имеет свои границы. Вы находитесь в армии, кадет. И никто не позволит вам смеяться над вооруженными силами. Да и не только в армии – в гражданской жизни, представьте себе, тоже дорого расплачиваются за такие шутки. Если вы хотите обвинить кого-то в убийстве, вы должны опереться на… как бы это сказать?… на достаточные основания. Именно, на достаточные основания. У вас же вообще нет никаких доказательств. Между тем вы позволили себе предъявить такое пустое, фантастическое обвинение, позволили себе облить грязью своего товарища, училище, которое вас воспитало!… Не станете же вы уверять нас, что вы просто тупы? За кого вы нас принимаете, а? За дураков, за слабоумных? Да знаете ли вы, что четыре врача и комиссия экспертов по баллистике установили: выстрел, стоивший жизни этому несчастному, произведен им самим? И вам не пришло в голову, что ваши начальники – а они обладают большим опытом, на них лежит большая ответственность – провели тщательное расследование всех обстоятельств? Стойте, ни слова! Дайте мне закончить. Вы вообразили, что мы совершенно безучастны, что мы не обследовали, не дознавались, не разобрались в ошибке, ставшей причиной несчастного случая? Вы думаете, что офицерские погоны падают с неба? Думаете, что лейтенанты, капитаны, майор, я сам, наконец, – это кучка идиотов, что мы способны спокойно умыть руки, когда кадет умирает при таких исключительных обстоятельствах? Нет, это просто возмутительно, кадет Фернандес! Возмутительно, чтобы не сказать больше. Подумайте немного и ответьте. Не возмутительно ли это?

– Да, сеньор полковник, – сказал Альберто, и ему сразу стало легче.

– Очень жаль, что вы раньше об этом не подумали, – сказал полковник. – Жаль, что понадобилось наше вмешательство, чтобы вы поняли, куда вас может завлечь юношеская фантазия. Теперь поговорим о другом, кадет. Ибо, сами того не зная, вы привели в движение адскую машину. И первой жертвой окажетесь вы сами. У вас богатая фантазия, не так ли? Вы только что дали блестящее тому подтверждение. Как ни прискорбно, история с убийством не единственная. У меня есть другие доказательства полета вашей фантазии. Будьте любезны майор, передайте мне эти бумаги.

Альберто увидел, что майор Алтуна встал. Он был высокий и статный, полная противоположность полковнику. Кадеты называли их «Тонкий и Толстый». Алтуна был молчалив и редко показывался в учебном корпусе или казармах. Он подошел к письменному столу, взял какие-то бумаги. Его ботинки скрипели, как у кадетов. Полковник взял листочки и поднес к глазам.

– Вы знаете, что это такое, кадет?

– Нет, сеньор полковник.

– Конечно, знаете, кадет. Посмотрите. Альберто взял листки и, прочитав несколько строк, понял все.

– Ну а теперь узнаете?

Альберто заметил, что нога пришла в движение. Из-за спинки кресла выглянула голова: Гамбоа смотрел на него. Он мгновенно покраснел.

– Конечно же, знаете, – обрадовался полковник. – Вот это документы, это веские доказательства. А ну-ка, прочтите нам что-нибудь.

Альберто живо припомнилось крещение псов. Впервые за три года он вновь ощутил ту беспомощность, то крайнее унижение, которое он испытал в первые дни пребывания в училище. Только сейчас было гораздо хуже: тогда, по крайней мере, крестили не его одного.

– Я сказал: читайте, – повторил полковник. Сделав над собой огромное усилие, Альберто начал читать. Голос звучал слабо и прерывисто:

– «У нее были длинные и волосатые ноги с такими толстыми ляжками, что она больше походила на животное, чем на женщину. Несмотря на это, проститутка пользовалась в четвертом квартале самым большим спросом, все развратники ходили только к ней».

Он умолк и напряженно ждал, когда голос полковника прикажет ему продолжать.

Но полковник молчал. Альберто чувствовал себя совершенно разбитым. Унижение физически истощало его, размягчало мышцы, затемняло сознание.

– Верните мне эти бумаги, – сказал полковник.

Альберто вернул. Полковник начал медленно их перелистывать, шевеля губами и что-то бормоча. Альберто слышал отрывки полузабытых заглавий – многое он писал уже год назад: «Неисправимая Лула», «Осел и сумасшедшая»…

– Вы знаете, что я обязан сделать с этими бумагами? – спросил полковник. Он слегка прищурил глаза, как бы удрученный неприятной, тяжелой обязанностью. Его голос выражал скуку и горечь: – Не стоит даже созывать совет офицеров, кадет. Я могу немедленно выбросить вас на улицу за разврат. И вызвать отца, чтобы он положил вас в больницу. Может быть, психиатры – вы меня понимаете, кадет? – психиатры смогут вас вылечить. Вот где скандал, кадет. Надо иметь порочную, искалеченную душу, чтобы заниматься подобными вещами. Надо быть совершенно испорченным. Эти бумаги позорят наше училище, позорят всех нас. Вы можете что-нибудь сказать в свою защиту? Говорите, говорите.

– Не могу, сеньор полковник.

– Разумеется, – сказал полковник. – Что вы можете сказать перед лицом неопровержимых улик? Ничего. Скажите мне честно, как мужчина, заслужили ли вы, чтобы вас исключили из училища? Чтобы вас выдали родителям как развратника и растлителя? Заслужили?

– Да, сеньор полковник.

– В этих бумагах ваша гибель, кадет. Неужели вы думаете, что хоть одно учебное заведение примет того, кто исключен за разврат? Это ваша гибель. Да или нет?

– Да, сеньор полковник.

– Что бы вы сделали на моем месте, кадет?

– Не знаю, сеньор полковник.

– А я знаю, кадет. Я выполню свой долг. – Он помолчал. Лицо его смягчилось, подобрело, все тело обмякло, он откинулся на спинку кресла, живот уменьшился, подобрался. Полковник мял свой подбородок, обводил взглядом комнату, – казалось, его терзали сомнения.

Майор и лейтенант сидели неподвижно. Пока полковник думал, Альберто смотрел в натертый паркет, видел ногу, опиравшуюся на каблук, и напряженно ждал, когда же носок опустится и снова начнет ритмично отбивать такт.

– Кадет Фернандес Темпле, – сказал полковник строго. Альберто поднял голову. – Вы раскаиваетесь в содеянном?

– Да, сеньор полковник, – не задумываясь ответил Альберто.

– Я человек чувствительный, – сказал полковник. – Эти бумаги вызывают у меня стыд. Они позорят училище. Смотрите сюда, кадет. Вы прошли военную выучку, вы не кто-нибудь. Ведите же себя как подобает. Вы меня понимаете?

– Да, сеньор полковник.

– Вы обещаете приложить все старания, чтобы исправиться? Обещаете стать примерным кадетом?

– Да, сеньор полковник.

– Видит Бог, – сказал полковник, – я отступаю от своего долга. Я должен был бы немедленно выгнать вас на улицу. Но я не выгоняю – не ради вас, ради нашего священного заведения, ради нашей великой семьи, я дам вам последнюю возможность исправиться. Я оставлю у себя эти бумаги и буду следить за вами. Если ваши начальники скажут мне в конце года, что вы оправдали мое доверие, если ваш послужной лист останется незапятнанным, я их сожгу и позабуду об этой скандальной истории. Если же вы совершите хотя бы один проступок – одного проступка будет достаточно, слышите? – вы понесете заслуженное наказание. Вы меня поняли?

– Да, сеньор полковник. – Альберто опустил глаза и добавил: – Спасибо, сеньор полковник.

– Вы понимаете, чем вы обязаны мне?

– Да, сеньор полковник.

– Все, ни слова больше. Идите в свою казарму, ведите себя как полагается. Будьте настоящим кадетом, ответственным и дисциплинированным. Можете идти.

Альберто отдал честь и повернулся. Он сделал три шага по направлению к двери, но голос полковника его остановил:

– Одну минуту, кадет. Разумеется, вы будете хранить полное молчание о том, что здесь говорилось. Об этих бумагах, о вашем нелепом вымысле – обо всем. И больше не ломитесь в открытую дверь. В следующий раз, прежде чем играть в сыщиков, подумайте о том, что вы находитесь в армии. А в армии, да будет вам известно, старшие по чину всегда начеку, они все расследуют надлежащим образом. Можете идти.

Альберто вновь стукнул каблуками и вышел. Человек в штатском даже не взглянул на него. Он не сел в лифт, а спустился по лестнице; как и все в этом здании, ступени ослепительно блестели. Уже на улице, проходя мимо памятника, он вспомнил, что оставил в карцере свой чемоданчик и выходную форму. Он не спеша направился туда. Дежурный офицер кивнул ему:

– Я пришел за своими вещами, сеньор лейтенант.

– Как? – сказал офицер. – Вы должны сидеть в карцере по приказу Гамбоа.

– Мне приказали вернуться в казарму.

– Черта с два, – сказал лейтенант. – Устава не знаете? Вы не выйдете отсюда, пока Гамбоа не даст мне письменного указания. Марш в карцер.

– Слушаюсь, сеньор лейтенант.

– Сержант, – сказал офицер, – посадите его вместе с кадетом, которого перевели сюда из того карцера. Нужно освободить место для солдат, наказанных капитаном Бесода. – Он почесал в затылке. – Тут у нас настоящая тюрьма.

Сержант, плотный креол, кивнул, отпер дверь карцера и толкнул ее ногой.

– Входите, кадет, – сказал он. И добавил, понизив голос: – Не беспокойтесь. Когда будет смена караула, я передам вам сигареты.

Альберто вошел. На топчане сидел Ягуар и смотрел на него.

«На этот раз Тощий Игерас не хотел идти, он пошел против своей воли, как будто чувствовал, что будет неудача. За несколько месяцев до того Рахас велел ему передать: „Или будешь работать со мной, или тебе придется исчезнуть из Кальяо, если мордой дорожишь". А Тощий сказал мне: „Началось, я этого ждал". Они с Рахасом снюхались еще в молодости, мой брат и Тощий были его учениками. Потом Рахаса накрыли, и они уже работали вдвоем. Через пять лет Рахаса выпустили, и он собрал новую шайку, а Тощий избегал его, пока не столкнулся в портовом баре „Сокровище" с двумя громилами и те не потащили его к Рахасу насильно. Он рассказал мне, что его не тронули и что Рахас обнял его и сказал: „Я тебя люблю, как сына". Потом они напились и расстались друзьями. А через неделю он сделал ему то самое предупреждение. Тощий не хотел работать в шайке, говорил, что это невыгодно, но сделаться врагом Рахаса тоже не хотел. И вот он сказал мне: „Ладно, я соглашусь. В конце концов, Рахас прав. А тебе это ни к чему. Если хочешь моего совета, вернись к матери, учись на доктора. Я думаю, ты деньжат накопил порядочно, а?" А у меня не было ни единого сентаво, я ему так и сказал. „Знаешь, кто ты такой? – сказал он. – Ты бабник, вот ты кто. Что, потратил все деньги на бардаки?" Я сказал, да „Тебе еще долго ума набираться, – сказал он. – Разве стоит головой рисковать из-за этих сук? Надо было деньги откладывать. Ну ладно, что же делать думаешь?" Я сказал, что останусь с ним. Этой же ночью мы пошли к Рахасу в грязный кабак, там еще хозяйка была одноглазая. Рахас был старый мулат, и когда говорил, его трудно было понять – пьяный был, то и дело водки себе требовал. Остальные – человек пять мулатов, метисы и, так, дикари с гор – смотрели на Тощего волками. Зато Рахас только к нему и обращался и хохотал от его шуток. На меня он почти не глядел. Ну начали мы работать с ними, и поначалу все шло хорошо. Мы обчищали дома в Магдалене и Ла Пунте, у Св. Исидора и в Оррантии, на Салаверри и в Барранко, только не в Кальяо. Меня ставили на шухере, никогда не посылали в дом открывать дверь. А при дележе Рахас давал мне мало, правда потом Тощий выделял мне из своей доли. Мы с ним держались особняком, а другие нас недолюбливали. Раз в одном притоне Тощий и мулат Панкрасио сцепились из-за девки, и Панкрасио его полоснул по руке ножом. Я, конечно, на него. Тут встрял другой мулат, и мы с ним схлестнулись. Рахас расчистил нам место. Девки завизжали. Мы сперва друг к другу примеривались. Сначала мулат смеялся и дразнил меня, говорил: „Я кошка, а ты мышка", но я влепил ему пару раз головой, и мы начали драться всерьез. Рахас поднес мне стаканчик и сказал: „Я снимаю перед тобой шляпу. Кто этого птенца драться научил?"

С этого дня я ввязывался в драку с мулатом по малейшему поводу. И с мулатами дрался, и с метисами, и с дикарями. Бывало, расправлялись со мной одним ударом, а иногда я держался крепко, им тоже перепадало. Как напьемся, так обязательно драка. И до того уж передрались, что в конце концов подружились. Они угощали меня вином, брали с собой в бардак и в кино на ковбойские фильмы. Как раз в тот день пошли в кино: Панкрасио, Тощий и я. На улице нас ждал Рахас, вроде бы очень довольный. Мы зашли в кабачок, и там он сказал: „Вот это будет налет!" Когда он рассказывал, что Красавчик пригласил его на особое дело, Тощий Игерас его осадил: „Нечего нам с ними связываться, живьем съедят. Это птицы высокого полета". Рахас не слушал и излагал свой план. Он гордился, что Красавчик его позвал, это была знаменитая шайка, им все завидовали. Они жили как порядочные люди, в хороших домах, у них даже машины были. Тощий хотел было спорить, но ему не дали. Дело наметили на следующий день. Все вроде было очень просто. Мы встретились в овраге Альмендарис, как Рахас сказал, в десять часов вечера, и там нас ожидали двое из шайки Красавчика. Оба с усиками, хорошо одетые, курят дорогие сигареты, словно на праздник идут. Мы подождали до полуночи, а потом разбились на пары и пошли к трамвайной линии. Там встретили еще одного из ребят Красавчика. „Все в порядке, – сказал он. – Дом пустой. Только что ушли. Начинаем". Рахас поставил меня на шухере, за квартал от дома, за оградой. Я спросил Тощего: „Кто из вас войдет?" Он сказал: „Рахас, я и люди Красавчика. Все остальные – на шухере. Так у них заведено. Что называется, работают наверняка". Из моего укрытия не было видно ни души, в домах – ни одного огонька, и я подумал, что все быстро кончится. Но когда мы шли туда, у Тощего было очень угрюмое лицо, и он всю дорогу молчал. Помню, Панкрасио показал мне дом, он был огромный, и Рахас сказал: „Тут армию можно обеспечить". Я ждал очень долго. Когда я услышал свистки, выстрелы и ругань, я побежал к ним и тут же понял, что их окружили: на углу стоял патруль. Я повернулся и бросился бежать. На площади Марсано я сел в трамвай, а в центре взял такси. Попозже я пришел в наш кабачок, там сидел один Панкрасио. „Это была ловушка, – сказал он. – Красавчик предупредил легавых. Кажется, всех схватили. Я видел, как Тощего и Рахаса повалили на землю. Били их. А четверо из той шайки смеялись. Когда-нибудь они за это заплатят. А пока что лучше нам исчезнуть". Я сказал ему, что у меня нет ни гроша. Он дал мне пять солей и сказал: „Перемени место и больше не появляйся здесь. Я тоже уеду на лето из Лимы. Отдохну немного".