Текст книги "Город и псы"

В ту ночь я пошел на пустырь в Бельявисту и переспал там в канаве. Вернее, провалялся всю ночь на спине, все глядел и дрожал от холода. На рассвете, очень рано, я пошел на площадь Бельявиста. Прошло уже два года, как я там не был. Все осталось, как прежде, кроме двери моего дома – ее выкрасили. Я постучал, никто не отозвался. Постучал сильнее. Изнутри послышалось: „Подождать не может, черт вас дери!" Вышел мужчина, я спросил его про сеньору Домитилу. „Понятия не имею, – сказал он, – здесь живу я, Педро Каифас". Рядом с ним появилась женщина, и она сказала: „Сеньора Домитила? Это одинокая такая?" – „Да, – сказал я. – Кажется, да". – „Она уже умерла, – сказала женщина. – Она жила здесь до нас, но это было давно". Я поблагодарил, и пошел на площадь, и прождал все утро, глядя на дверь Тересиного дома. Около одиннадцати часов вышел какой-то парень. Я подошел и спросил: „Ты не знаешь, где живут теперь сеньора и девушка, которые тут жили до тебя?" – „Ничего не знаю", – сказал он. Я пошел опять к своему дому и постучал. Вышла женщина. Я спросил: „Вы не знаете, где похоронена сеньора Домитила?" – „Нет, – сказала она. – Я ее не знала. Она вам родней приходится?" Я хотел было сказать, что она мне приходится матерью, но подумал, что меня, может быть, ищут легавые, и сказал: „Нет, я так просто"».

– Привет, – сказал Ягуар.

Он не удивился, увидев Альберто. Сержант запер дверь, и карцер погрузился в полумрак.

– Привет, – сказал Альберто.

– Сигареты есть? – спросил Ягуар. Он сидел на койке опершись спиной о стену, и Альберто хорошо видел только половину его лица, попавшую в полосу света; другая половина, казалась расплывчатым пятном.

– Нет, – сказал Альберто. – Сержант обещал принести попозже.

– За что тебя сюда запрятали? – спросил Ягуар.

– Не знаю. А тебя?

– Какая-то сволочь донесла.

– Донесли? А кто?

– Послушай, – сказал Ягуар, понизив голос, – ты, наверное, раньше отсюда выйдешь. Сделай одолжение. А ну подойди поближе, а то услышат. – Альберто подошел. Теперь они были совсем рядом, их колени соприкасались. – Скажи Питону и Кудрявому, что в бараке появился стукач. Надо, чтобы они разузнали, кто это. Ты знаешь, что сказали лейтенанту?

– Нет.

– А как считают ребята, почему я здесъ?

– Думают, что из-за кражи билетов.

– Да, – сказал Ягуар. – Из-за этого тоже. Кто-то сказал ему про билеты, про Кружок и что мы вещи воруем, играем на деньги, проносим спиртное – все рассказал. Надо узнать кто. Скажи им, что они тоже влипнут, если не дознаются. И ты, и вся казарма. Это кто-нибудь из наших, больше некому.

– Тебя исключат, – сказал Альберто. – А может, и в тюрьму посадят.

– И Гамбоа так сказал. Кудрявому и Питону тоже достанется за Кружок. Передай им, чтобы они узнали. Пусть напишут его имя, а бумажку бросят мне в окно. Если меня исключат, я больше их не увижу.

– Тебе-то какой прок?

– Никакого, – сказал Ягуар. – Мое дело – табак. Но зато хотя бы отомщу.

– Ты дерьмо, Ягуар, – сказал Альберто. – Я бы хотел, чтобы тебя посадили в тюрьму.

Ягуар задвигался, потом подался вперед и приподнял голову, чтобы посмотреть на Альберто. Теперь все его лицо попало в полосу света.

– Ты слышал, что я сказал?

– Не ори, – сказал Ягуар. – Ты что, хочешь, чтобы лейтенант услышал? Что это с тобой?

– Дерьмо ты, – тихо сказал Альберто. – Убийца. Ты убил Холуя.

Альберто отступил на шаг и слегка присел, готовясь к защите, но Ягуар не нападал, даже не двинулся. Альберто видел, как сверкают в полумраке его голубые глаза.

– Врешь, – сказал Ягуар тоже очень тихо. – Это клевета. Кто-то набрехал лейтенанту, чтобы мне насолить. Какой-то стукач хочет мне отомстить, трус какой-то, понимаешь? Скажи, все у нас думают, что это я убил Арану?

Альберто не ответил.

– Да нет, конечно, – сказал Ягуар. – Кто этому поверит? Арана, бедняга, был сопля – его всякий пальцем мог свалить. Зачем его убивать?

– Он был намного лучше тебя, – сказал Альберто. Оба говорили полушепотом, изо всех сил старались не повышать голоса, и слова звучали неестественно, театрально. – Ты просто хулиган, бандит, вот ты действительно бедняга. А Холуй был хороший парень. Тебе не понять, что это такое. Он не умел задираться. А ты вечно над ним измывался. Когда он пришел сюда, он был нормальный, а вы его заклевали, искалечили. И все потому, что он не умел драться. Ты просто дрянь, Ягуар. Теперь тебя выгонят. Знаешь, что тебя ждет? Ты же настоящий уголовник. Рано или поздно ты докатишься до тюрьмы.

– Мать говорила мне то же самое. – Альберто удивился: он не ожидал, что Ягуар ответит откровенностью. Потом понял, что Ягуар просто говорит сам с собой; голос его был сухим и тусклым. – И Гамбоа тоже… Не понимаю, какое им дело до моей жизни. Не я один донимал Холуя. Все приставали к нему, и ты тоже, Писатель. В училище все задираются. Кто не ответит – тот пропал. Я тут ни при чем. Меня не раздавили потому, что я сильнее. Я не виноват, что я мужчина.

– Никакой ты не мужчина, – сказал Альберто. – Ты убийца, и я тебя не боюсь. Я тебе покажу, когда выйдем отсюда.

– Хочешь со мной подраться? – сказал Ягуар.

– Да.

– Слаб ты против меня, – сказал Ягуар. – Скажи, все так взъелись на меня во взводе?

– Нет, – сказал Альберто. – Только я один. И я тебя не боюсь.

– Тс-с-с, не ори. Если хочешь, подеремся на улице. Только предупреждаю – я сильней тебя. Ты зря бесишься. Я ничего Холую не сделал. Приставал к нему, как все. И без всякого умысла, так – позабавиться хотел.

– Тут большая разница. Ты первый издевался над ним, и все стали издеваться, тебе подражали. Ты ему отравил жизнь. А потом убил.

– Не кричи, дурак. Услышат. Не убивал я его. Выйду отсюда, найду стукача и заставлю его признаться перед всеми, что это вранье. Вот увидишь.

– Нет, это правда, – сказал Альберто. – Я знаю.

– Да не кричи ты, черт…

– Ты убийца.

– Тиш-ш-ш.

– Это я донес на тебя, Ягуар. Я знаю, что ты его убил.

На этот раз Альберто не тронулся с места. Ягуар пригнулся, не вставая с койки.

– Это ты пошел к лейтенанту? – медленно, с расстановкой проговорил он.

– Да. Я рассказал ему про тебя и про все, что творится в бараке.

– Зачем?

– Так мне захотелось.

– Ну посмотрим, такой ли ты герой на деле, как на словах, – сказал Ягуар выпрямляясь.

VII

Лейтенант Гамбоа вышел из кабинета полковника, кивнул человеку в штатском, постоял немного у лифта, не дождался, направился к лестнице и спустился, прыгая через ступеньку. На улице он заметил, что просветлело: чистое небо сияло, на горизонте, над сверкающим морем виднелись белые облачка. Он пошел быстрым шагом к казармам пятого курса, вошел в канцелярию. Капитан Гарридо сидел за письменным столом взъерошенный, как дикобраз. Гамбоа поздоровался с ним с порога.

– Ну что? – сказал капитан, вскакивая.

– Полковник просил меня передать, чтобы вы аннулировали мое донесение, сеньор капитан.

С лица капитана сошла напряженность, его глаза потеплели.

– Конечно, – сказал он, хлопнув по столу. – Я его даже не зарегистрировал. Я так и знал. Что там было, Гамбоа?

– Кадет отказался от обвинения, сеньор капитан. Полковник разорвал донесение. Все должно быть забыто. Я имею в виду предположение об убийстве, сеньор капитан. В остальном полковник требует, чтобы была восстановлена дисциплина.

– Так, – сказал капитан, широко улыбаясь. – Подойдите сюда, Гамбоа. Посмотрите.

Он протянул ему кучу бумаг, исписанных именами и цифрами.

– Видите? За три дня набралось больше докладных, чем за весь прошлый месяц. Шестьдесят дисциплинарных взысканий, почти треть курса, понимаете? Полковник может быть спокоен, мы их всех скрутим. А в отношении билетов я уже принял меры. Я спрячу их в своей комнате до начала экзаменов, пусть теперь попробуют достать! Удвоены караулы и патрули. Дежурные будут докладывать сержантам каждый час. Осмотр обмундирования и оружия – два раза в неделю. Думаете, они опять за свое возьмутся?

– Думаю, что нет, сеньор капитан.

– Кто же был прав? – спросил капитан в упор. – Вы или я?

– Я только исполнял свой долг, – сказал Гамбоа.

– Вы свихнулись на уставе, Гамбоа, – сказал капитан. – Я не собираюсь вас критиковать, но в жизни надо быть практиком. В некоторых случаях лучше позабыть об уставе и обратиться к здравому смыслу.

– Я верю в уставы, – сказал Гамбоа. – Я знаю их наизусть. Кроме того, имейте в виду – я ни в чем не раскаиваюсь.

– Закурите? – сказал капитан.

Гамбоа взял сигарету. Капитан курил черный импортный табак, и дым был густой, вонючий. Лейтенант погладил пальцем плоскую сигарету, прежде чем взять ее в рот.

– Все мы верим в устав, – сказал капитан. – Но надо уметь его читать. Мы, военные, обязаны быть прежде всего реалистами. Должны действовать согласно обстоятельствам. Нельзя подводить события под законы, Гамбоа. Наоборот, надо законы применять к событиям. – Рука капитана Гарридо вдохновенно заиграла в воздухе. – Иначе жизнь была бы невыносимой. Упрямство – плохой союзник. Вот вы вступились за этого кадета. А что вы выиграли? Ничего, абсолютно ничего, только себе навредили. Если бы вы меня послушались, результат был бы тот же, а вы избежали бы неприятностей. Не думайте, что я радуюсь. Вы знаете, я вас ценю. Но майор в бешенстве, и он постарается вам насолить. Полковник тоже, наверное, не в восторге.

– А… – равнодушно протянул Гамбоа. – Что они могут сделать? Да и все равно. Совесть у меня чиста.

– С чистой совестью хорошо в рай попасть, – участливо произнес капитан, – а когда хочешь получить погоны, она ни к чему. Во всяком случае, я сделаю, что смогу, чтобы все обошлось без последствий. Ладно. А что с этими двумя птенцами?

– Полковник приказал их отпустить.

– Пойдите к ним. Поговорите с ними, растолкуйте, пусть помолчат, если хотят жить спокойно. Думаю, до них дойдет. Это в их интересах. И будьте осторожнее с вашим подопечным: он порядочный наглец.

– Мой подопечный? – сказал Гамбоа. – Неделю назад я и не знал, что он существует.

Лейтенант вышел, не спросив разрешения. На дворе было пустынно, но близился полдень, когда ревущий поток кадетов вырывается из учебных корпусов, превращая двор в кишащий муравейник. Гамбоа вынул из полевой сумки письмо, подержал его в руках несколько секунд и сунул обратно, не раскрыв. «Если родится мальчик, он военным не будет».

В караульной дежурный офицер читал газету, а солдаты сидели на скамейках и глядели друг на друга пустыми глазами. Когда вошел Гамбоа, они вскочили и вытянулись, как автоматы.

– Здравствуй.

– Здравствуйте, сеньор лейтенант.

Гамбоа говорил «ты» молодому лейтенанту – тот был когда-то у него в подчинении и очень его уважал.

– Я пришел за кадетами с пятого курса.

– Пожалуйста, – сказал лейтенант. Он приветливо улыбался, но на лице проступала усталость: он отдежурил ночь. – Один из них хотел уйти, но у него не было разрешения. Привести их? Они в правом карцере.

– Вместе? – спросил Гамбоа.

– Да. Мне нужно было освободить тот карцер, у стадиона. Наказали нескольких солдат. А что, их нельзя было держать вместе?

– Дай мне ключ. Я поговорю с ними.

Гамбоа осторожно открыл дверь и вошел одним прыжком – словно в клетку к хищникам. Он увидел две пары скользящих по полу ног, освещенные конусом света, падающим из окна, и услышал исступленное сопение. Глаза не успели привыкнуть к полумраку, он едва различал силуэты и очертания лиц.

– Встать! – крикнул он, шагнув вперед. Оба не спеша поднялись.

– Когда входит старший, подчиненные отдают честь, – сказал Гамбоа. – Что, забыли? Шесть штрафных каждому. Уберите руку от лица и стойте смирно, кадет!

– Он не может, сеньор лейтенант, – сказал Ягуар.

Альберто отнял руку от лица и тут же опять прикрыл щеку. Гамбоа слегка подтолкнул его к свету. Скула сильно вздулась, на носу и губах запеклась кровь.

– Уберите руку, – сказал Гамбоа. – Дайте посмотреть.

Альберто опустил руку, губы его сжались. Вместо глаза синело большое пятно, – ободранное и как бы обгорелое верхнее веко нависло над ним. Гамбоа заметил пятна крови на гимнастерке. Волосы Альберто слиплись от пота и пыли.

– Подойдите.

Ягуар подошел. Драка оставила не много следов на его лице, но крылья носа дрожали, и вокруг губ застыла грязная пена.

– Ступайте в госпиталь, – сказал Гамбоа. – А потом жду вас у себя. Я хочу поговорить с обоими.

Альберто и Ягуар вышли. Услышав шаги, дежурный обернулся. Улыбка сменилась крайним удивлением.

– Стойте! – крикнул он в замешательстве. – Что такое? Ни с места.

Солдаты приблизились и с любопытством смотрели на кадетов.

– Оставь их, – сказал Гамбоа. И, повернувшись к кадетам, приказал: – Идите.

Альберто и Ягуар оставили комендатуру. Офицеры и солдаты смотрели, как они молча идут под ясным небом, плечом к плечу, глядя прямо перед собой.

– У него все лицо разбито, – сказал молодой лейтенант. – Не понимаю, в чем дело.

– Ты ничего не слышал? – спросил Гамбоа.

– Нет, – ответил тот смущенно. – А я ведь не выходил. – Он обратился к солдатам: – Вы что-нибудь слышали?

Четыре солдата отрицательно закачали головами.

– Видно, дрались втихую, – сказал лейтенант одобрительно и не без некоторого спортивного азарта. – Я бы сразу поставил их на место. Здорово они сцепились! Вот петухи. У него не скоро придет лицо в норму. Почему они подрались?

– Так, глупости, – сказал Гамбоа. – Ничего особенного.

– Как мог этот парень стерпеть и не закричать? – сказал дежурный. – Ведь тот прямо его изуродовал. Надо бы зачислить блондина в секцию бокса. Или его уже зачислили?

– Нет, – сказал Гамбоа. – Кажется, нет. А надо бы. Ты прав.

«В тот день я бродил по предместью среди лачуг, и одна женщина дала мне хлеба и немного молока. Ночь я опять провел в канаве, недалеко от проспекта Прогресса. На этот раз я заснул и проснулся, когда солнце было уже высоко. Поблизости никого не было, но до меня доносился шум машин, проезжающих по проспекту. Я был очень голоден, голова болела, и знобило, как перед гриппом. Я пошел в центр пешком и около двенадцати был на Альфонсо Угарте. Вышли девчонки из школы, а Тересы среди них не было. Я долго кружил по людным местам в центре, по площади Сан-Мартина, по проспекту Грау. К вечеру пришел в Военный парк, совсем устал, прямо задыхался от слабости. Напился воды из крана, и меня стошнило. Лег я на траву, смотрю – легавый идет прямо ко мне и манит меня пальцем. Я пустился со всех ног, а он за мной не побежал. Была уже ночь, когда я пришел к дому крестного на проспекте Франсиско Писарро [23]  [23]Франсиско Писарро (1470 – 1541) – знаменитый испанский конкистадор. Участвовал в завоевании Панамы и Перу, разграбил и уничтожил государство инков, основал город Лиму. Погиб в борьбе с другими конкистадорами.


[Закрыть]. Голова у меня раскалывалась, и я весь дрожал. „Вот и заболел, – подумал я. – А ведь зима уже прошла". Прежде чем постучать, я сказал себе: „Если выйдет жена и скажет, что его нет дома, тогда явлюсь в полицию. Там хоть накормят". Но вышла не она, а крестный. Открыл дверь, стоит и смотрит, не узнает. А прошло только два года, как мы не виделись. Я назвал себя. Он закрывал собой вход, внутри горел свет, и мне видна была его круглая, коротко остриженная голова. „Ты? – сказал он. – Быть не может, крестничек, я думал, ты тоже умер". Он пригласил меня в дом и спросил: „Что с тобой, парень, что случилось?" Я сказал: „Извини меня, крестный, знаешь, я двое суток ничего не ел". Он взял меня за плечо и позвал жену. Меня накормили супом, бифштексом с фасолью и пирожным. Потом оба стали меня расспрашивать. Я придумал историю: „Убежал из дому и вместе с одним типом пошел работать в джунгли и пробыл там два года на кофейной плантации, потом дела у хозяина пошли плохо, он уволил меня, и я приехал в Лиму без гроша". Потом я спросил о своей матери, и они сказали, что она умерла полгода назад от сердечного приступа. „Я оплатил похороны, – сказал он. – Не беспокойся, все было хорошо". И добавил: „А пока что переспишь сегодня во дворе. Завтра посмотрим, куда тебя пристроить". Его жена дала мне матрац и одеяло. На следующий день крестный взял меня в свой кабак и поставил за прилавком. Мы с ним вдвоем и работали. Он ничего мне не платил, но у меня была крыша над головой и еда, а относился он ко мне хорошо, хотя и заставлял работать в три пота. Я вставал в шесть часов, и мне нужно было подмести весь дом, приготовить завтрак и подать ему в постель. Потом ходил по магазинам со списком, который составляла его жена, и все покупал, а потом в таверну – там я весь день обслуживал посетителей. Утром крестный работал со мной, потом оставлял одного, а вечером я отчитывался. Приходил домой поздно, готовил им обед – она меня стряпать научила – и отправлялся спать. Уходить я не думал, хотя мне очень надоело жить без денег. Приходилось обворовывать клиентов, насчитывать лишнее или недодавать сдачи, чтобы купить себе пачку „Националя" и покурить тайком. Кроме того, я бы с удовольствием пошел иногда куда-нибудь, только вот легавых боялся. Потом дела мои пошли лучше. Крестному понадобилось уехать по делам в горы, и он взял дочку с собой. Узнал я, что он собирается уехать, вспомнил, как относилась ко мне его жена, – ну, думаю, пришла беда. Правда, с тех пор как я стал у них жить, она меня не обижала и говорила со мной редко, если ей что по хозяйству нужно. Как только крестный уехал, она сразу переменилась. Улыбается, заговаривает о том о сем, а вечером зайдет в таверну, я начну отчитываться, а она говорит: „Оставь, я же знаю, что ты не воруешь". Однажды вечером она явилась в таверну раньше обыкновенного. И видно было, что нервничает. Только она вошла – я сразу понял, чего ей надо. Хихикает, поглядывает так искоса, ну точь-в-точь проститутка из борделя, когда они напьются и так и лезут на тебя. Я обрадовался. Мне припомнилось, сколько раз она меня прогоняла, когда я приходил к крестному, и я сказал себе: „Ну, настал час расплаты". Она была толстая, некрасивая и выше меня ростом. Она сказала: „Слушай, закрой таверну, и пойдем в кино. Я тебя приглашаю". Мы поехали в центр, она говорила, что там бывают хорошие фильмы, но я знал, что она просто боялась показаться со мной в нашем районе, потому что крестный был очень ревнивый. Когда смотрели фильмы, она притворялась, будто ей очень страшно – показывали новый детектив, – и хватала меня за руку, и прижималась ко мне, и касалась меня коленом. Или положит руку как бы невзначай мне на колено и не отнимает. Меня прямо смех разбирал. Я притворился дурачком, сижу дубина дубиной. Представляю, как она бесилась. После кино мы пошли домой пешком, и она начала говорить о женщинах, рассказывала всякие сальные истории, а потом спросила, имел ли я дело с женщинами. Я ответил, что нет, и она сказала: „Неправда. Все вы, мужчины, одинаковы". Она изо всех сил старалась показать, что считает меня мужчиной. Меня так и подмывало ей сказать: „Вы похожи на проститутку Эмму из борделя * Happy land»". Дома я спросил, надо ли готовить обед, и она сказала: „Не надо. Давай лучше повеселимся. В этом доме редко повеселишься. Открой бутылку пива". И начала наговаривать на крестного: она, мол, терпеть его не может – он и жадный, и старый, и дурак, и бог знает что еще. Заставила меня выпить всю бутылку. Хотела напоить, чтоб я расшевелился. Потом включила радио и говорит: „Давай научу тебя танцевать". Прижимала меня к себе изо всех сил, я не сопротивлялся, а дурака все играл. Наконец она сказала мне: „Тебя никогда не целовала женщина?" Я ответил, что нет. „Хочешь попробовать?" Она обхватила меня и давай целовать в губы. Совсем сбесилась, засовывала свой паршивый язык мне в рот до самого горла и больно щипалась. Потом взяла меня за руку, потащила в свою комнату и там разделась. Голая она была получше, тело еще ничего, упругое. Ей стало стыдно, что я смотрю на нее и не подхожу, и она потушила свет. Пока крестный не приехал, она каждый день брала меня к себе в постель. „Я люблю тебя, – говорит. – Мне с тобой хорошо". И целый день ругала мужа. Она давала мне деньги, покупала вещи, и потом каждую неделю мы ходили вместе в кино. В темноте она брала мою руку. Когда я сказал ей, что хочу поступить в военное училище Леонсио Прадо и чтобы она уговорила мужа за меня заплатить, она чуть с ума не сошла. Волосы рвала, все кричала, что я бессердечный и неблагодарный. Я пригрозил, что сбегу, и тогда она уступила. Однажды утром крестный мне сказал: „Вот что, парень. Мы решили сделать из тебя человека. Я тебя запишу в военное училище"».

– Будет жечь – не двигайтесь, – сказал фельдшер. – А то попадет в глаза.

Альберто увидел, как к его лицу подносят кусок марли, смоченной в какой-то желтоватой жидкости, и сжал зубы. Содрогнулся от дикой боли, открыл рот, вскрикнул. Потом боль засела в лице. В носу стоял запах спирта и йода, и его подташнивало. Здоровым глазом он взглянул через плечо фельдшера и увидел Ягуара: тот сидел в другом конце комнаты и безучастно смотрел на него. В госпитале все было белое, и кафельный пол отбрасывал к потолку голубоватый свет неоновых ламп. Фельдшер снял с его лица марлю и начал готовить новый тампон, насвистывая сквозь зубы. Будет ли опять так же больно, как в первый раз? Когда Ягуар бил его в карцере, когда они катались по полу, он не чувствовал боли, только мучительное унижение. В первую же минуту он понял, что пропал: его удары почти никогда не достигали цели, он пробовал вцепиться в Ягуара, но упругое, поразительно подвижное тело – то нападающее, то отступающее, вездесущее и неуловимое, – угрем выскальзывало из рук. Хуже всего были удары головой. Альберто закрывался локтями, отбивался коленями, нагибался – все напрасно: голова Ягуара, как тяжелый булыжник, била по его рукам, раздвигала их, пробивалась к лицу; в какой-то момент ему пришло в голову сравнение с молотом и наковальней – тогда он первый раз свалился на пол, чтобы дать себе передышку. Но Ягуар не стал дожидаться, пока он встанет, не остановился, чтобы убедиться в своей победе, – он бросился на него и бил кулаками до тех пор, пока Альберто не встал на ноги и не отбежал в угол. Через несколько секунд он вновь свалился – и Ягуар опять сидел на нем, молотил неутомимыми кулаками, и Альберто потерял сознание. Открыв глаза, он увидел, что сидит на койке рядом с Ягуаром и слышит его мерное сопение. В себя он пришел позже, когда в карцере прогремел голос Гамбоа.

– Все в порядке, – сказал фельдшер. – Теперь пусть просохнет. Потом я перевяжу вас. Сидите смирно, не трогайте лицо грязными руками.

Насвистывая сквозь зубы, фельдшер вышел из комнаты. Ягуар и Альберто посмотрели друг на друга. Стало гораздо легче, жжение пропало, ненависть тоже. И все же он старался говорить оскорбительным тоном:

– Чего смотришь?

– Стукач, – сказал Ягуар. Его светлые глаза смотрели на Альберто без всякого выражения. – Хуже не придумаешь. Тьфу, пакость какая – стукач! Прямо тошнит, смотреть противно.

– Когда-нибудь я тебе отомщу, – сказал Альберто. – Думаешь, ты сильный, да? Так вот, гад буду, а ты мне еще поклонишься в ноги. Знаешь, кто ты такой? Уголовник. Тебе место в тюрьме.

– Таким вот стукачам, – продолжал Ягуар, не обращая внимания на его слова, – лучше бы не родиться. Может, я и поплачусь из-за тебя, а только я расскажу всем ребятам, кто ты есть, всему училищу расскажу. Другой бы со стыда сгорел.

– А мне вот не стыдно, – сказал Альберто. – Выйду из училища – пойду и заявлю в полицию, что ты убийца.

– Ты не в своем уме, – сказал Ягуар спокойно. – Ты хорошо знаешь, что я никого не убивал. Всем известно, что Холуй погиб случайно. И ты сам прекрасно это знаешь, стукач.

– Ты такой спокойный, потому что полковник, и капитан, и все они – такие же, как ты. Все они – твои сообщники, вы все одна банда. Они и слышать ничего не хотят. Но я всем, всем скажу, что это ты убил Холуя.

Дверь в комнату отворилась. Вошел фельдшер с новым бинтом и мотком липкого пластыря. Он забинтовал Альберто лицо, оставил только один глаз и рот. Ягуар засмеялся.

– Что с вами? – сказал фельдшер. – Чего вы смеетесь?

– Ничего, так просто, – сказал Ягуар.

– Так просто? Только психически неполноценные смеются так просто. Вы не знали?

– Серьезно? – сказал Ягуар. – Не знал.

– Все в порядке, – сказал фельдшер, обращаясь к Альберто. – А теперь займемся вами, – сказал он Ягуару.

Ягуар занял место Альберто. Фельдшер, весело насвистывая, обмакнул вату в йод. У Ягуара было только несколько небольших ссадин на лбу и легкая опухоль на шее. Фельдшер начал осторожно промывать ему лицо. Теперь он свистел вовсю.

– Черт! – завопил вдруг Ягуар, оттолкнув фельдшера обеими руками. – Ты, скотина тупая!

Альберто и фельдшер засмеялись.

– Ты нарочно, – сказал Ягуар, закрыв один глаз рукой. – Сволочь!

– А зачем вы двигаетесь? – сказал фельдшер, снова приближаясь к нему. – Я же предупреждал, что будет плохо, если в глаз попадет. – Он поднял к свету лицо Ягуара. – Уберите руку. Дайте доступ свежему воздуху; так меньше жжет.

Ягуар опустил руку. Глаз его покраснел и сильно слезился. Фельдшер осторожно занялся им. Он перестал свистеть, но кончик языка высовывался изо рта, точно головка розовой ящерицы. Он смазал раны ртутной мазью и наложил несколько ленточек пластыря. Потом вытер руки и сказал:

– Все. Теперь распишитесь вот здесь. Альберто и Ягуар расписались в журнале и вышли.

Стало еще светлее, и, если бы не свежий ветерок, пролетавший над землей, можно было подумать, что лето окончательно вступило в свои права. Чистое небо казалось бездонным. Они пересекли плац. Вокруг было пусто, но, проходя мимо столовой, они услышали голоса кадетов и звуки креольского вальса. У здания офицеров они столкнулись с лейтенантом Уариной.

– Стойте, – сказал тот. – Что это значит?

– Мы упали, сеньор лейтенант, – сказал Альберто.

– С такими рожами вам обеспечен месяц без увольнительной, не меньше.

Не говоря ни слова, они направились дальше, к офицерскому корпусу. Дверь в комнату Гамбоа была открыта, но они не вошли, остановились у порога, глядя друг на друга.

– Что же ты не стучишь? – сказал наконец Ягуар. – Гамбоа ведь твой союзник.

Альберто постучал один раз.

– Войдите, – сказал Гамбоа.

Он сидел и держал в руках письмо, но, увидев их, быстро его спрятал. Потом встал, подошел к двери и закрыл ее. Резким жестом показал кадетам на кровать:

– Садитесь.

Альберто и Ягуар уселись на край постели. Гамбоа подвинул свой стул, сел лицом к спинке и облокотился о нее. Лицо у него было мокрое, как будто он только что умылся; глаза смотрели устало, ботинки были нечищеные, рубашка расстегнута. Подперев одной рукой щеку, похлопывая другой по колену, он внимательно их разглядывал.

– Так вот, – начал он наконец, нетерпеливо дернувшись. – Вы, конечно, знаете, о чем идет речь. Думаю, мне не надо говорить вам, как теперь вести себя.

Видно было, что все это ему надоело: взгляд был тусклый, голос – равнодушный.

– Мне ничего не известно, сеньор лейтенант, – сказал Ягуар. – Я знаю только то, что вы сказали мне вчера.

Лейтенант вопросительно взглянул на Альберто.

– Я ему ничего не говорил, сеньор лейтенант. Гамбоа встал. Видно было, что ему не по себе, что это свидание раздражает его.

– Кадет Фернандес выдвинул против вас обвинение. Вы знаете, в чем он вас обвиняет. Начальство считает, что это обвинение необоснованно. – Он говорил медленно, подыскивая наиболее общие выражения. Иногда он открывал рот и, растянув губы, так и застывал на время. – Об этом больше не должно быть и речи – ни здесь, ни в городе. Подобные разговоры могут принести вред училищу. Так как с этим делом покончено, вы отправляетесь сейчас в свой взвод и храните полнейшее молчание. В противном случае вы оба будете сурово наказаны. Полковник поручил мне передать вам лично, что вы несете ответственность за любые нежелательные разговоры.

Ягуар слушал опустив голову. Но как только лейтенант замолк, он поднял на него глаза:

– Вот видите, сеньор лейтенант? Я же вам говорил. Это все он выдумал. – И он с презрением показал на Альберто.

– Нет, это не выдумка, – сказал Альберто. – Ты убийца.

– Молчать! – сказал Гамбоа. – Молчать, кретины! Альберто и Ягуар невольно вскочили.

– Кадет Фернандес, – сказал Гамбоа, – всего два часа назад вы в моем присутствии отказались от предъявленных вами обвинений. Теперь вы не имеете права говорить об этом под страхом строжайшего наказания. Я сам накажу вас как следует. Я, кажется, ясно сказал?

– Сеньор лейтенант, – пробормотал Альберто, – перед полковником я растерялся, вернее, я не мог поступить иначе. Он не дал мне говорить. Кроме того…

– Кроме того, – прервал его Гамбоа, – вы не имеете права обвинять кого бы то ни было. Не вам судить других. Будь я тут главный, давно бы выгнал вас из училища. Надеюсь, вы бросите заниматься порнографической писаниной, если хотите закончить курс?

– Да, сеньор лейтенант. Но это не относится к делу. Я…

– Вы отказались от своих слов перед полковником. Все. – Гамбоа повернулся к Ягуару: – Что касается вас, то, вполне возможно, вы не имеете никакого отношения к смерти кадета Араны. Но вы и без того совершили тяжкие проступки. Уверяю вас, вам больше не удастся водить за нос офицеров. Я приму все необходимые меры. А теперь оба можете идти. И помните, что я сказал.

Альберто и Ягуар вышли. Гамбоа закрыл за ними дверь. Из столовой доносились говор и музыка – вальс сменился народным танцем. Они спустились к плацу. Ветра уже не было, трава на газонах не колыхалась. Они медленно двинулись в сторону казармы.

– Офицеры – дерьмо, – сказал Альберто, не глядя на Ягуара. – Все, даже Гамбоа. Я думал, он не такой, как остальные.

– Что, накрылся со своими рассказиками?

– Да.

– Ну пропал ты!

– Нет, – сказал Альберто. – Они просто использовали их для шантажа; я беру назад свое обвинение, а они забудут про рассказики. Так мне полковник дал понять. Вот сволочи.

Ягуар засмеялся.

– Ты что, бредишь? – сказал он. – С каких это пор меня стали защищать офицеры?

– Да они не тебя, они себя защищают. Им не хочется иметь неприятности. Плевать им, что Холуй умер.

– Это точно, – сказал Ягуар. – Говорят, даже родным не разрешили с ним повидаться, когда он лежал в госпитале. Представляешь? Умирать и видеть вокруг себя только врачей да офицеров. Они просто дерьмо.

– И тебе тоже наплевать, что он умер, – сказал Альберто. – Тебе только б отомстить за Каву.

– Что? – сказал Ягуар, остановившись и глядя Альберто прямо в глаза. – Как ты сказал?

– Что сказал?

– Значит, это он донес на Каву? – Глаза Ягуара метали молнии.

– Брось комедию ломать, – сказал Альберто. – Брось притворяться.

– Да не притворяюсь я, черт. Не знал я, что это он донес на Каву. Тогда хорошо, что он подох. Я бы всех стукачей в землю загнал.

Альберто не привык еще смотреть одним глазом и плохо рассчитал движение. Он протянул руку, чтобы схватить Ягуара за рубашку, но схватил только воздух.

– Ты не знал, что Холуй донес на Каву? Поклянись. Поклянись своей матерью. Скажи: «Пусть моя мать умрет, если я знал». Клянись.