Текст книги "Удачливый крестьянин"

– Добро пожаловать, – отозвалась та, – мы с матушкой думали, вы уже не вернетесь.

– Как так не вернется? – вскинулась вдова. – Да если бы вы не появились сегодня утром, я бы немедленно подняла на ноги всех моих друзей и приятелей; ваша сестрица и господин Дусен только что заходили сюда, они хотели вас видеть, – прибавила она, обращаясь к моей нареченной; – послушали бы вы, как я их отчитала; спросите у кого угодно! «Бедный мальчик в тюрьме, – так я им и отчеканила, – кому и знать, как не вам, ведь вы же его и засадили, злые люди!». «В тюрьме? С каких же это пор?» «Вот так вопрос! С каких пор? Да с тех самых, как вы затеяли свои козни и бегаете по всему городу, чтобы ему навредить». Они сразу ушли; я даже не предложила им присесть.

Из этой речи госпожи д'Ален было ясно, что она не знала причин моего ареста и заключения. И мадемуазель Абер поостереглась открыть ей истину и оставила ее при убеждении, что всему виной интриги сестры. Узнай вдовушка мою историю, то-то было бы разговоров! Весь квартал ахал бы по случаю моего приключения, она бегала бы с этой историей по всем соседям, единственно ради удовольствия излить перед ними свое сострадание ко мне, и посеяла бы тьму-тьмущую нехороших слухов.

– Да говорите же, что было потом, что вы видели там…

Она требовала полного отчета о моем пребывании в тюрьме, и я придумал несколько живописных эпизодов, но отнюдь не говорил правды.

– А знаете, я нашла священника, который обвенчает вас, когда вам будет угодно, – добавила она, – хоть сегодня; правда, поздновато, но можно, если пожелаете, совершить обряд после полуночи.

– Да, да, сударыня, – сказала мадемуазель Абер, – и не откажите в любезности известить его об этом.

– Сейчас сама к нему сбегаю, – заторопилась вдова, – а вы садитесь обедать. Я велю принести нашего супу; ведь я сегодня ужинаю у вас; добудем свидетелей, но не таких гордых, как те.

Но мне и самому скучно рассказывать все эти пустяки; пропустим их и представим себе, что наступил уже вечер, что мы отужинали со свидетелями, что уже два часа ночи и мы отправляемся в церковь.

Вот мы и там; священник отслужил мессу, и мы были обвенчаны наперекор нашей старшей сестрице и ее приспешнику господину Дусену, которому не видать ни кофе, ни сдобных булочек госпожи де Ля Валле.

Немало знавал я на своем веку влюбленных женщин, немало есть разных способов выразить свою любовь, но все это ничто по сравнению с любовью моей жены.

Ни одна самая чувствительная и страстная женщина, будь она молода или стара, не умеет так любить; я даже уверен, что они ни за что не могли бы соперничать с мадемуазель Абер (ее больше не следовало бы так называть); чтобы походить на нее, совершенно недостаточно обладать нежным сердцем; можете прибавить к этому пылкую натуру, – все равно, это не подвинет вас ни на шаг к цели; вложите в женское сердце все самые пленительные качества – возможно, вы создадите нечто чрезвычайно живое, пылкое и страстное, но все же это не будет мадемуазель Абер; самая беззаветная любовь вашей воображаемой красавицы все-таки не даст вам верного представления о моей жене.

Чтобы так любить, надо тридцать лет жизни посвятить богу и все эти тридцать лет усилием воли принуждать себя к святошеству; надо тридцать лет противиться голосу любви и тридцать лет считать за грех разговаривать или даже смотреть на мужчин, хотя они отнюдь не внушают вам отвращения.

Да! Попробуйте выйти замуж после тридцати лет подобной жизни, попробуйте вдруг получить себе супруга; больше того: страстно влюбитесь в него, и только тогда вы станете второй мадемуазель Абер, и ваш муж согласится со мной: любовь ваша будет не такой, как у других.

«Что же это за любовь?» – спросите вы; но добиваться ответа бесполезно; я не берусь ее описать. Могу сказать только следующее: она смотрела на меня не больше не меньше как на святого. Только привычка молиться и, молясь, взглядывать с верой и надеждой на лик святого способна так преображать лицо женщины.

Влюбленная женщина смотрит на вас и разговаривает с вами любовно; моя жена говорила и смотрела благоговейно – с благоговением, трогающим душу. Казалось, ее сердце, любя меня, разрешало сложнейший вопрос совести, словно говоря: «Благодарю тебя, боже, ибо тебе угодно, чтобы я любила этого человека; да исполнится твоя святая воля». Таковы были все самые сокровенные движения ее сердца; любовь утрачивала у нее нечто от свойственного ей тона и духа, но ничего не теряла от силы чувства; судите же сами о подобной любви.

Было уже десять часов, когда мы поднялись с постели; легли мы в три часа ночи и нуждались в отдыхе.

– Господин де Ля Валле, – сказала она, когда мы проснулись, – мы с тобой располагаем рентой в четыре-пять тысяч ливров, с такими деньгами можно жить безбедно. Но ты молод и должен чем-нибудь заняться. Какие у тебя намерения?

– Мои намерения совпадают с вашими, кузина; приказывайте. Лично мне очень нравится быть сборщиком налогов:[47]47
  Сборщики налогов (malôtiers) были заинтересованы в увеличении размеров и числа последних и быстро составляли значительные состояния.


[Закрыть] это прибыльное дело и источник пропитания для тех, у кого ничего нет; конечно, пока я с вами, мне не требуется никаких других источников пропитания, вы меня без еды не оставите, но избыток – не убыток; почему бы нам не выйти в финансисты, приискав занятие доходное и не требующее больших вложений – а ведь в этом и состоит хитрость денежных людей. Наш барин, который купался в золоте до самой своей смерти, достиг богатства именно денежными операциями. Почему бы и мне не пойти по его стопам?

– Да, это верно, – отвечала моя жена, – но ведь ты ничего в этом деле не понимаешь; если хочешь послушаться моего совета, подучись сначала. Я знаю одного адвоката при Государственном совете,[48]48
  В функцию этих адвокатов входило разбирательство дел частных лиц, переданных в Государственный Совет; таким образом, эти чиновники одновременно исполняли должности и прокурора и адвоката.


[Закрыть] у которого ты мог бы получить место. Я с ним поговорю, хочешь?

– Хочу ли я? Ах, кузина, разве в нашей семье есть две различные воли? – отвечал я. – Разве любое ваше желание не становится нашим?

– Ах, милый мой друг, – ответила она, – я не желаю и никогда не пожелаю ничего, кроме блага для тебя. Да, кстати, дорогой муженек, во всей этой сумятице я забыла одно очень важное дело: тебе нужна одежда и белье, я сегодня же пойду за покупками.

– Если уж речь зашла о достойном мужчины наряде, дорогая моя жена, – подхватил я, – есть одна вещица, так, пустячок, о которой я давно мечтаю; не совпадет ли и это мое желание с вашим? В этом бренном мире приличная наружность никогда не повредит.

– О чем ты говоришь, друг мой? – спросила она.

– Я говорю о шпаге с портупеей, – ответил я, – и со всем, что требуется, чтобы выглядеть безупречным господином де Ля Валле; ничто так не подчеркивает статную фигуру, как шпага на поясе; все господа дворяне становятся похожи на тебя.

– Что же, прекрасный мой супруг, ты прав, – сказала она, – и мы сегодня же приобретем для тебя шпагу; тут по соседству живет оружейный мастер, можно за ним послать. Подумай и скажи, чего бы еще тебе хотелось? – продолжала она: в первый день супружества эта благоговейно любящая душа жила исключительно для своего молодого мужа; если бы я ей заявил, что желаю стать королем, она бы наверно пообещала присмотреть где-нибудь вакантную корону.

Между тем пробило десять; нас уже ждал кофе: госпожа д’Ален велела кухарке подать нам завтрак в постель, а сама, подняв невообразимый гвалт, суетилась под дверью и спрашивала, можно ли к нам войти: ей казалось, что это с ее стороны очень любезно и тонко, поскольку мы новобрачные.

Я хотел было встать, но госпожа де Ля Валле остановила меня:

– Не надо, друг мой, ты слишком долго будешь одеваться; кстати, это напомнило мне, что тебе нужен домашний халат.

– Да на что он! – закричал я, смеясь. – Оставьте, женушка, ничего мне не надо: мне нужна только моя кузина, уж с ней я не пропаду!

Она встала первая, накинула капот и впустила шумевшую за дверью хозяйку. Войдя в комнату, та сказала:

– Дайте же вас расцеловать, у вас такие красивые томные глаза! Ну, как вам понравился этот молодой человек? Вы смеетесь? Значит, все в порядке; что ж, отлично, ничего другого я и не ожидала; с ним можно ужиться, не так ли? Вставайте, вставайте, лентяй, – продолжала она, обращаясь ко мне, – нечего вам валяться в постели, раз женушки вашей там уже нет. Сегодня вечером опять наступит ночь.

– Не могу, – ответил я, – я слишком благовоспитан, чтобы вылезти при вас из-под одеяла. Завтра – дело другое; у меня будет халат.

– Ах, господи, – воскликнула та, – сразу бы сказали! Если все дело в этом, я вам сейчас же принесу халат, почти что новый. Мой бедный покойничек его и десяти раз не надел. Когда я увижу этот халат на вас, я буду думать, что он сам ожил.

Она убежала к себе, тотчас вернулась с этим халатом и бросила его мне на кровать.

– Вот, держите, халат хороший, а я недорого возьму.

– Нравится он тебе? – спросила госпожа де Ля Валле.

– Еще как. Но сколько он стоит? Я не умею торговаться.

– Я его отдам за свою цену, это почти что даром.

– Нет, это дорого, – возразила моя жена.

– Какое! Даром отдаю.

Словом, они поторговались, сошлись в цене, и халат остался за мной; я уплатил за него теми деньгами, что у меня еще сохранились после тюрьмы.

Мы сели за кофе; госпожа де Ля Валле посоветовалась с нашей хозяйкой насчет моего платья и белья и попросила сопровождать ее в ходьбе по лавкам; но вопрос о костюме по воле случая решился иначе.

Оказалось, что среди жильцов вдовы д'Ален был портной, который снимал помещение во дворе. И этот-то господин как раз явился четверть часа спустя, чтобы внести плату за квартиру.

– Ах, как вы кстати подоспели, господин Симон! – вскричала хозяйка, показывая ему на меня. – Вот вам клиент, этому господину нужно новое платье.

Господин Симон поклонился, потом окинул меня внимательным взглядом и сказал:

– Право, вам даже не придется искать материю: у меня висит совершенно новый костюм, только вчера законченный; заказчик его не выкупил; я сшил ему костюм в кредит, а он, не в обиду будь сказано, съехал, никого не предупредив, из трактира, где проживал. По-моему, костюм придется вам, сударь, в самый раз, и для вас это удобный случай: сразу получить готовое платье, и много дешевле, чем в лавке. Камзол, жилет и штаны отличного тонкого сукна, на красной шелковой подкладке, все как полагается.

Красный шелк меня пленил. Шелковая подкладка! Какая честь и какая роскошь для деревенского парня!

– Что вы на это скажете, друг мой? – спросил я госпожу де Ля Валле.

– Если костюм подойдет, мы его возьмем, – ответила она.

– Будет сидеть как влитой, – уверил нас портной и побежал за платьем. Костюм появился, был примерен и оказался сшит словно на заказ; сердце мое радостно билось под красной шелковой подкладкой. Оставалось только сговориться о цене.

Это оказалось более долгим делом, чем покупка халата; но виновата была отнюдь не моя жена. Госпожа д'Ален предупредила ее:

– Вы ни во что не вмешивайтесь. Предоставьте это дело мне. Ну, господин Симон, ведь вы знаете, что за целый год не найдете покупателя на ваше старье. Где сыщешь клиента с такой подходящей фигурой? Сам бог вам его послал; может, другого такого нет во всем Париже. Не дорожитесь! Кто пожадничает, непременно прогадает.

Они долго и упорно торговались, и наконец наша прижимистая приятельница заключила сделку.

Едва был куплен костюм, как жену мою обуяло желание увидеть своего ненаглядного в полном параде.

Дитя мое, – сказала она, – давай сейчас же пошлем за портупеей, чулками, шляпой (пусть она будет с кантом вдоль полей), за новой сорочкой и всем, что полагается, как ты думаешь?

Как вам угодно, – отвечал я ей, радуясь всем сердцем.

Сказано – сделано. Торговцы всеми этими товарами были приглашены; госпожа д'Ален принимала в моей экипировке живейшее участие: выбирала, покупала, торговалась. Еще не пришло время обедать, а Жакоб преобразился в изящного кавалера, в подбитом шелковой тканью камзоле, в шляпе с серебряным кантом, с кудрями чуть не по пояс, на завивку которых парикмахер употребил все свое искусство!

Я уже говорил, что был недурен собой, но до сих пор надо было хорошенько вглядеться, чтобы это заметить. Что такое красивый юноша в простом, грубом платье? Он погребен под этой одеждой, как под могильной плитой; глаз наш так легко обманывается! Да если и видно, что ты красив, какой в этом прок? Всякий подумает: его ли это дело и на что ему красота?

Редко найдется серьезная женщина, не такая верхоглядка, как другие, которая обладает безошибочным вкусом и видит суть. Как вы сами знаете, мне все же посчастливилось встретить нескольких таких дам. Но в новом моем обличье, право, достаточно было иметь глаза, чтобы меня заметить. Мне больше не требовалось прилагать для этого никаких усилий. Я был мужчина хоть куда, красив лицом, статен собой, хорош от природы, и теперь это было заметно с первого же взгляда.

– Нет, вы только посмотрите на него! Дорогой мой мальчик! – воскликнула госпожа де Ля Валле, когда я вышел из комнаты, куда удалился, чтобы переодеться.

– А знаете что! – подхватила госпожа д'Ален. – Ведь от него глаз не оторвешь!

И она, как видно, говорила это не ради красного словца, а думала так не шутя, взглянув на меня как женщина, и на миг примолкла. В глазах ее было какое-то даже удивление; боюсь, она в глубине души позарилась на мужа моей жены; впрочем, я ей нравился и раньше, не тратя на это столько пороху.

– Как хорош! – сказала она. – Если я надумаю выходить замуж, то поищу мужчину с таким же красивым лицом.

– Правильно, матушка, – вставила вошедшая за минуту до того Агата, – но ведь этого мало: к красивому лицу еще нужно умное выражение.

Наступил час обеда. За столом госпожа д'Ален всячески с нами любезничала, Агата вела со мной немой разговор глазами и успела таким способом сказать куда больше, чем ее мамаша; жена моя видела меня одного, помнила обо мне одном, а я всячески старался показать, что мое внимание поглощено ею.

Свидетели нашего бракосочетания, еще с утра приглашенные госпожей де Ля Валле к ужину, прибыли в пять часов вечера.

– Господин де Ля Валле, – сказала моя кузина, – по-моему, вам следует нанести визит[49]49
  Обычай делать визиты был распространен в XVIII в. в самых разных кругах общества. Постепенно здесь сложился свой ритуал. Бывали визиты праздничные, поздравительные, траурные, благодарственные и т. д. В богатых домах для визитов отводили специальные дни, когда хозяева принимали; в таких случаях о прибывших докладывал лакей, причем, если гостем была женщина, открывал перед ней обе створки двери в гостиную. Скоро обычай делать визиты перешел из великосветского общества в буржуазные круги. Представители крупной и средней буржуазии, во всем тянувшиеся за дворянством, также назначали приемные дни, но в целом здесь все было проще, поэтому Жакоб идет с визитом к г-же де Ферваль в первый же удобный для него день.


[Закрыть] госпоже де Ферваль. Мы сядем за стол не ранее восьми, вы успеете вернуться. Передайте ей самый сердечный привет от меня и уведомьте, что завтра мы будем иметь честь посетить ее вдвоем.

– Ах, да, верно! – ответил я. – Она просила непременно сообщить ей о нашем бракосочетании, вы совершенно правы. До свиданья, милостивые государыни и господа, не обессудьте, я тотчас вернусь.

Жена моя думала, что напомнила своему забывчивому супругу об этом визите; но если бы она о нем позабыла, я не преминул бы сам ей напомнить; мне не терпелось показаться госпоже де Ферваль в моем новом наряде. «Как я ей понравлюсь! – предвкушал я. – Теперь уже будет не то, что в первые разы».

Из дальнейшего вы узнаете, чем кончилась наша с нею встреча.

Конец третьей части

Часть четвертая

Итак, я отправился к госпоже де Ферваль. Во дворе оказался только один лакей; он и провел меня в покои дамы по узкой боковой лестнице, которую я в прошлый раз не заметил.

Сначала вышла горничная и сказала, что доложит хозяйке; вернувшись через минуту, она пригласила меня войти. Госпожа де Ферваль читала, лежа на софе и подперев голову рукой; на ней был очень изящный, но довольно небрежно накинутый пеньюар.

Прошу вас вообразить, что именно я увидел: юбка приоткрывала почти до колена стройную ногу (а ведь этим нельзя пренебрегать, когда судишь о женской красоте); к тому же одна из туфелек свалилась, обнаружив крошечную ступню, казавшуюся особенно прелестной в этом подобии наготы.

Я сразу заметил пленительную позу госпожи де Ферваль и впервые в жизни уразумел, что такое красивые женские ножки. До сих пор я этого не понимал, ибо, глядя на женщину, обращал внимание только на ее лицо и стан; теперь же мне стало ясно, что женская прелесть сказывается во всем. Конечно, я все еще был простым крестьянином: что значат четыре или пять месяцев, проведенных в Париже? Но есть вещи, которые постигаешь без светского опыта и утонченного воспитания; притом же прелести дамы отнюдь не прятались от моего взора. Достаточно иметь глаза, чтобы видеть, а я не был слеп.

Итак, я с удовольствием любовался этой милой ножкой, с которой свалилась туфелька.

Позднее мне нередко доводилось видеть подобные сцены, но никогда больше я не испытывал такого восторга, как в тот раз: ведь я понял их очарование впервые. Ничего не поделаешь, любое удовольствие от повторения приедается.

Войдя, я отвесил два или три поклона госпоже де Ферваль; думаю, она не обратила особого внимания на то, умею я или не умею изящно поклониться, ибо не требовала от меня благоприобретенных достоинств; ее больше интересовали природные мои качества, которые она могла теперь оценить лучше, чем прежде: их оттенял и подчеркивал мой новый наряд.

Видимо, она не ожидала, что я окажусь таким красивым мужчиной.

– Я не верю своим глазам! – воскликнула она с удивлением, слегка приподнимаясь на софе. – Вы ли это, Ля Валле? Не узнаю вас. Как похорошел! Нет, как похорошел! Подойдите сюда, дитя мое, сюда, поближе. Возьмите стул и садитесь. Какая стройная талия! Как на вас сидит камзол! Как этот мальчик изящно держит голову! А волосы! Право, для мужчины вы чересчур красивы! И притом ноги – совершенство! Вам надо учиться танцевать,[50]50
  В XVII и XVIII вв. умение танцевать считалось непременным качеством светского человека (еще мольеровский господин Журден нанимает учителя танцев). В XVIII в. в особняках знати довольно часто устраивались танцевальные вечера; на масленицу, во время карнавала они проходили каждый день. Танцевали обычно менуэт, который, благодаря своей медленности и плавности, считался наиболее «приличным» танцем; к концу века на смену менуэту пришла кадриль. Бывали, конечно, балы при Дворе, но особенной популярностью у парижан пользовались костюмированные балы в Опере (во время карнавала), где сходились представители различных слоев общества – и знатные аристократы, и простые буржуа.


[Закрыть] Ля Валле, не пренебрегайте этим. Садитесь же. Вы выглядите превосходно, – добавила она, притягивая меня за руку, чтобы усадить.

Я медлил, не решаясь сесть в ее присутствии.

– Да садитесь же! – повторила она дружеским тоном, как бы желая сказать: «Забудьте кто я, и не станем чиниться». – Знайте, большой младенец, я много о вас думала: ведь я люблю вас, вы же знаете.

И глаза ее пояснили, что это за любовь: «Да, я люблю вас и требую, чтобы вы отвечали мне тем же и были мне верны: вы поняли?»

– Увы, сударыня, – сказал я, преисполнившись тщеславного самодовольства и вместе с тем благодарности, – я боюсь, что полюблю вас слишком сильно, если вы не поостережетесь.

И с этими словами я бросился к руке, которую она не отняла, и стал покрывать ее поцелуями.

С минуту она молчала и только смотрела на меня; я слышал, что она учащенно дышит и даже как будто слегка вздыхает.

Я все еще стоял, склонившись к ее руке, когда она спросила:

– Так ты в самом деле любишь меня? А почему ты боишься полюбить меня слишком сильно? Что ты хотел этим сказать, Ля Валле?

– Я хотел сказать, что вы так прекрасны, так обворожительны (и я это чувствую и понимаю), что я боюсь полюбить вас не так, как мне дозволено.

– Право, Ля Валле, это похоже на признание в любви. – вздохнула она.

– Похоже, – ответил я, – да это оно и есть; я не в силах бороться с собой.

– Говори тише! – шепнула она. – Возможно, там подслушивает горничная (она кивнула на дверь в переднюю). – Ах, мальчик, ты сказал такую странную вещь… Неужели ты любишь меня?

– Увы, я так жалок и ничтожен. Осмелюсь ли еще раз сказать «да»?

– Как тебе угодно, – промолвила она с коротким вздохом. – Но я боюсь довериться тебе, ты еще так молод; придвинься поближе, нам будет удобнее разговаривать.

Я забыл вам сказать, что, беседуя со мной, госпожа де Ферваль снова приняла позу, в которой я ее застал. Упавшая туфелька по-прежнему валялась на полу, юбка сбивалась то выше, то ниже, когда дама меняла свое положение на софе.

Взоры, которые я кидал на ее ножки, не укрылись от внимания госпожи де Ферваль.

– Какая ножка, так бы и съел ее! – сказал я, придвигаясь поближе и постепенно впадая в интимный тон.

– Ах, оставь в покое мою ногу. – сказала она, – и надень на нее туфлю; надо подумать о том, что ты сказал; как же нам быть с твоей любовью?

– Неужели она прогневила вас, на мое несчастье? – сказал я.

– Ах нет, Ля Валле, – возразила она, – твоя любовь ничуть не сердит меня; наоборот, я тронута; ты мне даже слишком нравишься; ты красив, как Купидон.

– О, что моя красота в сравнении с вашей? – воскликнул я. – Я весь целиком не стою одного вашего мизинца. Все в вас очаровательно! Взгляните сами: какая прелестная рука, какой изгиб тела! А глаза… я ни у кого не видел подобных глаз! (При этом взор мой обволакивал ее с головы до ног). – Неужели вы не заметили, как я смотрел на вас при первой же встрече? Я угадывал, что вы прелестны, что вы белее лебедя. Ах, сударыня, когда б вы знали, с какой радостью я шел к вам! В мыслях я ни на миг не расставался с этой ручкой, которую целовал, когда вы протянули мне письмо.

– Ах, молчи, – сказала она, приложив руку к моим губам; – молчи, Ля Валле, я не могу спокойно слушать тебя.

Она снова откинулась на софе; волнение, отразившееся на ее лице охватило и меня. Я смотрел на нее; она, краснея, – на меня; сердце мое колотилось; ее сердце, я думаю, тоже стучало. У нас обоих кружилась голова. Она сказала:

– Постой, Ля Валле, сюда могут войти в любую минуту; раз ты меня любишь, здесь мы встречаться не можем: ты ведешь себя неблагоразумно.

Она умолкла, порывисто вздохнув; затем спросила:

– Вы уже обвенчались?

– Да, вчера ночью, – сказал я.

– Вчера? – переспросила она. – Ну рассказывай. Ты сильно ее любишь? Тебе понравилась твоя жена? Сможешь ли ты любить меня так же, как ее? О, я бы так тебя любила, окажись я на ее месте!

– А я бы отвечал вам тем же, – заверил я.

– Это правда? – прошептала она. – Но не будем больше говорить об этом, Ля Валле. Мы сидим чересчур близко, отодвинься немного, я боюсь, как бы сюда не вошли. Я хотела что-то сказать тебе, но ты заговорил о своей свадьбе, и у меня все вылетело из головы; в кабинете нам было бы спокойнее; обычно я сижу там; но я не ожидала, что ты придешь сегодня. Впрочем, не перейти ли нам туда? Я приготовила бумаги для переписки, о которых говорила. Так пойдем в кабинет, хочешь?

Она встала с софы.

– Еще бы не хотеть! – сказал я. Тогда она на минутку задумалась.

– Нет, не надо; если горничная сюда войдет и не увидит нас, что она подумает? Лучше останемся.

– Но я хотел бы взять бумаги, – заметил я.

– Невозможно, – возразила она, – сегодня ты их не получишь. Она снова устроилась на софе, но не легла, а только села.

– А ваши прелестные ножки? – спросил я. – Я так их больше и не увижу?

Она улыбнулась в ответ и нежно погладила меня по щеке.

– Поговорим о другом, – предложила она. – Ты сказал, что любишь меня, и я на тебя за это не сержусь; но, друг мой, если бы я тебя полюбила, – а это может случиться, да и кто устоит перед таким прелестным юношей? – скажи, Ля Валле, ты способен хранить тайну?

– Ах, сударыня! – воскликнул я. – Да кому бы я стал рассказывать о наших делах? Для этого надо быть негодяем. Ведь я знаю, что этак не поступают, тем более со знатной дамой, да еще вдовой. Подавая надежду на взаимность, вы оказываете мне честь, какой я вовсе не достоин. К тому же все знают, что вы посвятили себя любви к богу; как же можно, чтобы про вас говорили что-нибудь такое?

– Нет, – сказала она, слегка покраснев, – ты ошибаешься. Я посвятила себя не любви к богу, а скорее уединению.

– Какая разница! – сказал я. – Все равно я люблю вас; что помешает мне отдать вам свое сердце и что помешает вам принять этот дар? Каждый живет как может, и мнение света тут не при чем. В конце концов, что все мы делаем в здешнем мире? Сегодня немножко добра, завтра немножко зла; сегодня так поступаешь ты, завтра другой, всякий живет по своему разумению; все мы не святые – ни мужчины, ни женщины; не зря же мы ходим к исповеди, да не по одному разу. Только покойники не грешат, а среди живых – попробуй найди безгрешного.

– Все это справедливо, – согласилась она, – у всякого свои слабости.

– В том-то и дело, – ответил я, – а потому, прелестная дама, если по воле случая вы питаете расположение к вашему смиренному слуге, то это не должно вас смущать. Пусть я женат, но ведь я был холост, когда впервые с вами встретился, и если с тех пор обзавелся женой – не ваша в том вина, вы мне ее не сватали. Было бы еще хуже, если бы мы оба состояли в браке; но, к счастью, вы не замужем; все-таки легче. Какие мы есть, такими и должны друг друга любить или уж лучше совсем расстаться; но я ни за что на это не решусь после того, как держал в руках ваши пальчики и слушал ваши нежные слова.

– Ты бы услышал еще больше, если бы я не сдерживала себя, – ответила она, – пойми, Ля Валле, ты меня очаровал; ты самый опасный обольститель из всех, кого я знаю. Но вернемся к нашему разговору. Итак, надо строго хранить тайну; вижу, ты и сам понимаешь, как это важно. Мой уединенный образ жизни, моя репутация в свете, благодарность за помощь, какую я тебе оказала и еще окажу в будущем, – все это обязывает тебя быть молчаливым, милый мальчик. Малейшее твое слово может меня погубить, запомни это хорошенько. Теперь подумаем, как ты сможешь видеть меня хотя бы изредка. Сюда тебе ходить нельзя, об этом могут заговорить; в самом деле, для твоих посещений нет никакого предлога. Я занимаю известное положение в обществе, а ты не входишь в круг людей, которые могут свободно посещать меня. Люди непременно заподозрят, что я к тебе неравнодушна; твоя молодость и прекрасная внешность – достаточное основание для сплетен. А этого нельзя допустить. И вот что я придумала: в предместье… (теперь я уже не помню, какое место она назвала) живет некая пожилая вдова; муж ее, умерший с полгода назад, многим был мне обязан; ее фамилия Реми. Запиши ее адрес, вон на том столике есть все для письма.

Я записал, а госпожа де Ферваль продолжала:

– Я вполне доверяю этой женщине. Завтра же я за ней пошлю. Мы с тобой будем встречаться у нее. В этом отдаленном квартале никто меня не знает. Живет она одна, в небольшом, но уютном домике, вокруг дома – сад, через который тоже можно войти: там есть задняя калитка, выходящая в пустынный переулок. В переулке я буду оставлять свою карету и входить буду только через ту калитку, а ты – с улицы. Что до моих людей, то их я не боюсь: они знают, что я часто бываю по благотворительным делам в разных трущобах, то одна, то с двумя или тремя дамами из числа моих приятельниц, чтобы навестить больного или помочь нуждающейся семье. Они подумают, что именно с такими целями я туда езжу. Сможешь ли ты, Ля Валле, быть там завтра в пять вечера? Я заранее договорюсь с мадам Реми, она все подготовит.

– О, господи! – воскликнул я. – Конечно, я приду! Только жаль, что надо ждать до завтра! Но вот что меня смущает, дорогая и возлюбленная госпожа моя: не окажется ли и там какая-нибудь горничная, которая станет подслушивать и помешает мне получить бумаги?

– Нет, нет! – сказала она, смеясь. – Мы сможем разговаривать не таясь и сколько захотим. Но вот что мне пришло в голову: от твоего дома до этих мест довольно далеко, придется брать экипаж; не остановят ли тебя расходы?

– Пустое, пустое, – возразил я, – оплату расходов возьмут на себя мои ноги.

– Нет, нет, дитя, – сказала она, вставая; – это слишком далеко, ты устанешь.

Она открыла шкатулку и вынула оттуда небольшой, но довольно туго набитый кошелек.

– Возьми, друг мой, – добавила она, – этим ты будешь оплачивать кареты, а когда деньги кончатся, я дам тебе еще.

– Остановитесь, моя прелестная повелительница, – воскликнул я, преисполнясь суетного тщеславия и польщенный до глубины души, – остановитесь, вы обижаете меня.

Забавнее всего то, что я говорил правду; да, несмотря на лестное для моего тщеславия предложение дамы, к гордости за себя примешивалось чувство неловкости. Я был восхищен тем, что мне предлагают награду, но стеснялся взять ее. Первое было лестно, второе казалось низким.

Я немного растерялся, но в конце концов уступил. После двух-трех слабых протестов, вроде «Нет, нет, прошу вас, моя прелестная госпожа, не надо, я обойдусь вам слишком дорого», «Мое сердце и так принадлежит вам; зачем покупать то, что отдают безвозмездно?» – я все-таки взял кошелек.

– Предупреждаю тебя, – сказала она, закрывая шкатулку, – мы будем встречаться в указанном месте только для того, чтобы избежать сплетен; там нам будет свободнее, но, дитя мое, знай: мы будем вести себя столь же благоразумно, как здесь. Слышишь, Ля Валле? Не употреби во зло мое доверие. Ты видишь, я с тобою не хитрю.

– Увы, я не хитрее вас, – отвечал я. – Я пойду туда, чтобы видеть и любить вас без помехи, вот и все. Я ничем не хочу огорчить вас, поверьте, и питаю лишь одно желание: во всем вам угождать; я люблю вас здесь, буду любить там, буду любить везде.

– Дурного в этом нет, – сказала она, – и я вовсе не запрещаю тебе любить меня, Ля Валле. Важно только, чтобы мне ни в чем не пришлось упрекнуть себя: вот и все, что я хотела сказать. Да, вот еще что, чуть не забыла: я дам тебе рекомендательное письмо к некоей госпоже де Фекур. Ты отнесешь его сам. Ее деверь, господин де Фекур, пользуется большим влиянием в финансовом мире. Он никогда не отказывает лицам, рекомендованным его свояченицей. Я прошу ее представить тебя ему или написать, чтобы он устроил тебя в Париже и помог сделать первые шаги. Для тебя это самый верный путь к богатству.

Она взяла со стола готовое письмо и протянула его мне; в этот миг лакей доложил о посетительнице. Это оказалась сама госпожа де Фекур.

Я увидел дородную женщину среднего роста, обладательницу бюста чудовищных размеров, подобного которому мне еще не приходилось видеть; держалась она очень просто и, по-видимому, была любительницей веселья и всяческих удовольствий; впрочем, я нарисую вам ее портрет, раз уж все равно этим занялся.

Госпожа де Фекур казалась года на три или четыре моложе госпожи де Ферваль. Вероятно, в юности она была миловидна; но и сейчас в лице ее выражалось столько добродушия и прямоты, что смотреть на нее было приятно.

В ее движениях не чувствовалось той неповоротливости, какая бывает у тучных женщин; ни полнота, ни огромный бюст ничуть не затрудняли ее; вся эта масса двигалась с энергией, заменявшей легкость. Прибавьте здоровый и приятный цвет лица, присущий только людям могучего сложения, даже если они уже порядком утомлены жизнью.

Я почти не встречал женщин, свободных от жеманства или не стремящихся делать вид, будто они не жеманницы; последнее тоже своего рода кокетство; но с этой стороны в госпоже де Фекур не было ничего женского. В этом состояла ее главная прелесть: она совсем не стремилась прельщать.

У нее были красивые руки, но она этого не знала; будь они некрасивы, она пребывала бы в спокойном неведении своего изъяна. Она не пыталась внушать любовь, но сама легко увлекалась. Она никогда не старалась понравиться; ей важно было, чтобы нравились ей. Другие женщины, глядя на вас, как бы говорят: «Любите меня, это для меня лестно»; она же говорила напрямик: «Вы мне нравитесь, вы довольны?», забывая при этом спросить: «А я вам?». Лишь бы вы делали вид, что очарованы, это вполне ее удовлетворяло.