Текст книги "Удачливый крестьянин"

Что до меня, я был ошеломлен; я молчал; в голову мне не приходило ничего. Невеста же моя расплакалась, откинув голову на спинку кресла, в котором сидела.

Однако я немного воспрянул духом, услышав слова нашего свидетеля о том, что он желает быть среди людей своего круга.

Почтенный гость был довольно неказист с виду, несмотря на новенький суконный камзол и белоснежное жабо, очень пышное, очень накрахмаленное и очень жесткое; был на нем и парик, тоже новехонький, который голова его, как видно, носила с благоговением, не успев к нему привыкнуть за те два или три воскресных дня, что его надевали.

Как я узнал позже, человек этот, бакалейщик, державший лавочку на углу, вырядился так в честь нашей свадьбы и ради звания свидетеля, коим его удостоили. Уж не буду говорить о его манжетах, тоже имевших весьма парадный вид и таких длинных, что подобными я еще никогда не любовался.

– Однако, сударь, если вы признаете только людей своего круга, – сказал я ему, – благоволите объяснить, к какому такому кругу вы принадлежите? Сдается мне, что я ничем не хуже вас, только у меня волосы свои, а у вас чужие.

– Верно, – сказал он, – никакой разницы и нет, не считая того, что один просит подать вина, а другой – подает; но не беспокойтесь, мне сейчас пить не хочется. Прощайте, госпожа д'Ален, спокойной ночи, мадемуазель.

И с этими словами наш свидетель удалился.

Конец второй части

Часть третья

Если бы не это неожиданное происшествие, другие свидетели были бы всем довольны, остались бы с нами и, как мне кажется, охотно сели бы за стол, чтобы вкусно поесть: многие высоко ценят хорошее угощенье и считают, что званый ужин – далеко не пустяк. Но сердитый старичок был их сосед и приятель; коль скоро он погнушался моим обществом, они сочли невозможным отстать от него и оказаться менее разборчивыми.

– Раз господин такой-то (я уже не помню имени) ушел, наше присутствие тут бесполезно, – заявил один из свидетелей, толстяк маленького роста, – позвольте же и нам откланяться.

Слова эти прозвучали не столь торжественно, сколь горестно; в них слышалось: «Жалко уходить, но ничего не поделаешь».

Как нарочно, именно в эту минуту внесли первые блюда с кушаньями, и по лицам наших гостей было видно, что у них слюнки потекли.

Мадемуазель Абер сказала довольно сухо:

– Я не вправе вас удерживать, господа. Поступайте, как знаете.

– Ах нет, зачем же уходить? – запротестовала мадам д’Ален, большая любительница шумных, людных собраний; в этот вечер ей было особенно досадно упустить гостей, потому что представлялась возможность вдоволь поразглагольствовать и посудачить. – К чему эти церемонии, право? Ужин подан, значит надо садиться за стол.

– Мы весьма сожалеем, но это невозможно, – возразил толстяк, – никак невозможно, соседка.

Прочие свидетели, толпившиеся кучкой около него, молча склонили голову, не в силах вымолвить ни слова; видимо, сочное жаркое, поданное на стол, лишило их дара речи; однако он откланялся, они сделали то же; он вышел вон, они последовали за ним.

При нас остались только мадам д'Ален с дочерью.

Мадам д'Ален сказала мне с сердцем:

– Вот что бывает, когда не умеешь разговаривать с людьми. Придержали бы язык, и никто не двинулся бы с места; а теперь гости разошлись, да еще в обиде.

– А зачем этот толстяк грубил? Что значит «люди своего круга»? Он оскорбил меня, а я должен молчать?

– Но послушайте, господин де Ля Валле, – возразила она, – разве он так уж неправ? Ведь он коммерсант, парижский буржуа, человек довольно значительный. Положа руку на сердце, вам ли с ним тягаться? Может быть, вы тоже староста своего прихода?

– При чем тут староста, сударыня? – сказал я. – Мой отец был старостой своего прихода; да я и сам стал бы старостой, если бы оставался в деревне, а не поехал сюда.

– Допустим, – сказала она, – но приход приходу рознь.

– Помилуйте! – ответил я. – Чем же наш святой хуже вашего? По-моему, святой Яков никак не ударит лицом в грязь перед святым Гервасием.

– Не будем спорить, – сказала госпожа д'Ален уже более миролюбиво, ибо по натуре была добродушна. – Они ушли. Их теперь не воротишь; я же не такая гордячка и отлично могу поужинать с вами. Что до свадьбы, это уж как богу угодно; а если я что и сказала, так только по дружбе, зла я никому не желаю.

– А между тем, вы мне причинили много зла, – сказала мадемуазель Абер, всхлипывая. – Если бы не боязнь прогневить господа, я никогда не простила бы вам таких поступков. Как вы могли рассказывать о моих делах незнакомым людям? Как вы могли оскорблять молодого человека, которого я уважаю и ценю? Ведь вы отлично это знаете! Как вы могли обижать его, называть лакеем, и все только потому, что он небогат, что он случайно, временно, поступил в услужение? И зачем было упоминать про Новый мост? Вы выставили меня сумасбродкой, невоспитанной дурочкой; вы повторяли выдумки отца Дусена, а ведь он поступил с нами далеко не так, как положено служителю божию![29]29
  Действительно, церковное право не запрещало вступать в брак людям с большой разницей в возрасте. Священник, пытавшийся помешать такому браку, действовал противозаконно.


[Закрыть] Зачем он наплел столько вздора? Спросите-ка его, что им руководило: христианский долг? Забота о моем счастии? Если он так обо мне печется, если так меня любит, почему же он не вступался, когда меня притесняла сестра? Разве можно с ней жить в одном доме? Разве я в силах дать ей отпор? Он же знает, что нет. Тогда я решила выйти замуж. Что же, он одобрил мое решение? О нет, он против. Лучше, видите ли, с замужеством подождать. А если я не встречу в другой раз такого достойного человека? Господин де Ля Валле меня спас! Если бы не он, меня бы не было на свете! Его семья ничуть не хуже моей. В чем же дело? Чем недоволен господин Дусен? Конечно, каждый понимает свою выгоду! Не будет меня, не будет и ежедневных подарков; значит, надо делать мне назло, под предлогом, будто он болеет за меня душой. И что же? Вы, в чьем доме я нашла приют, кому доверилась, вы отдаете меня на поругание! Да, на поругание! Как иначе назвать то, что со мной тут сделали?

От слез, вздохов, всхлипываний у нее пресекся голос, и она умолкла, не в силах продолжать.

Я и сам плакал, вместо того, чтобы уговаривать и успокаивать ее. За слезы, которые она проливала из-за меня, я заплатил ей слезами. Она рыдала еще безутешней, чтобы вознаградить меня за мои рыдания; а так как мадам д'Ален была предобрая женщина и всякий, кто плакал, был уже одним этим оправдан в ее глазах,[30]30
  Это рассуждение Мариво обычно сопоставляют со следующими словами из комедии Филиппа Нерико Детуша (1680–1754) «Гордец» (1732):
  Заплачет женщина – другие ей вослед,
  Как будто и на них излилось море бед.
  (д. III, явл. 9)


[Закрыть] она сразу перешла на нашу сторону, прослезилась от сочувствия к нашему горю, и виновником всех бед был признан священник.

– Полно плакать, успокойтесь, дорогая, – сказала она, подойдя к мадемуазель Абер. – Боже правый, как жаль, что я не знала всего этого раньше! Не унывайте, господин де Ля Валле, будьте мужественны, друг мой! Помогите мне успокоить милую мадемуазель Абер; как она убивается из-за глупых слов, которые я сказала не подумавши. Но кто мог знать? Священник, служитель божий, уверяет, что мадемуазель губит себя, выходя за вас замуж. Я поверила. Что прикажете делать? Кому же придет в голову, что у него есть свой резон, чтобы так негодовать? А насчет того, что иные любят подношеньица, в этом я нисколько не сомневаюсь; сегодня свечи, завтра кофе, послезавтра сахар. Еще бы! Да зачем далеко ходить: есть у меня приятельница, очень благочестивая дама, так она все время шлет ему на дом всякую всячину. Я вспомнила об этом, едва вы заговорили. Вы делали то же самое – и вот вам результат. Лучше поступайте, как я: потолковать о боге – это пожалуйста, сколько угодно; но насчет подарков, извините! Ко мне тоже наведываются трое, даже четверо из ихнего брата; что ж, я принимаю их хорошо; прошу покорно, сударь; благодарствуйте, сударыня; мы пьем чай, иногда обедаем, а затем – стройся по двое и марш! Парочка назидательных советов на прощанье, и – мое вам почтение! Зато я могу выйти замуж хоть двадцать раз вместо одного и нисколько не боюсь, что они будут недовольны. Утешьтесь, дорогая; в конце концов, в чем дело? Вы совершеннолетняя и вполне можете обвенчаться с господином де Ля Валле. Если не сегодня ночью, так завтра. Из-за одной ночи не стоит горевать! Я вам помогу, положитесь на меня. В самом деле, человек спас вам жизнь! Надо же бога помнить! Нет, нет, он должен стать вашим мужем. Если вы ему откажете, я первая буду вас порицать.

Не успела мадам д'Ален окончить свою речь, как мы услышали на лестнице шаги: это поднималась новая кухарка мадемуазель Абер (ее наняла служанка мадам д'Ален, о чем я забыл упомянуть[31]31
  Неточность Мариво: о нанятой кухарке говорилось во второй части.


[Закрыть]).

– Полно, дружок, – сказала вдова, ласково гладя по голове мадемуазель Абер, – сядемте за стол. Осушите слезы и не плачьте больше; придвиньте ей кресло, господин де Ля Валле, и покажите, какой вы веселый сотрапезник. Давайте ужинать; и ты тоже садись, девочка!

Приглашение относилось к Агате. Мадемуазель Агата не проронила ни словечка с той минуты, как ее мать возвратилась в комнату.

Беда, в которую мы попали, ничуть ее не тронула; сострадание к ближнему не было в числе ее слабостей. Она молчала лишь потому, что так ей удобнее было наблюдать за нами и посмеиваться, глядя на наши заплаканные физиономии. Я видел по ее лицу, что эта небольшая катавасия крайне забавляет ее и что она злорадствует, хотя и напускает на себя горестный вид.

Немало на свете таких людей: им приятнее, когда их друзья в печали, а не в радости; если у вас случилось что-нибудь хорошее, они поздравляют вас лишь по обязанности, но если вам плохо, они с удовольствием утешают вас.

Однако, садясь за стол, Агата все же сказала нам несколько слов утешения – под стать ее лицемерному участию; человек невольно выдает себя каждым словом и жестом; наша юная недоброжелательница вместо того, чтобы сказать: «Не обращайте внимания на эти пустяки», – воскликнула: «Ах, как все это неприятно!» Так выражают сочувствие недобрые люди; такова их повадка.

Кухарка вошла, мадемуазель Абер осушила слезы и стала потчевать нас: госпожу д'Ален, ее дочь и меня. У всех нас был неплохой аппетит, особенно у меня; но я старался хоть отчасти скрыть его, чтобы не оскорблять чувств моей невесты; она ела очень мало и, чего доброго, могла обвинить меня в бессердечии, если я налягу на ужин. Когда человек расстроен, ему должно быть не до еды.

Поэтому, приличия ради, я умерял свой аппетит, так что мне даже несколько раз напоминали: «Кушайте, пожалуйста». Сама мадемуазель Абер упрашивала меня есть побольше. В конце концов я сдался на уговоры, сытно поужинал, и притом никто не мог бы ни в чем меня укорить.

Беседа наша не содержала ничего достойного упоминания. Мадам д’Ален, по своему обыкновению, разглагольствовала о всяких пустяках, говорила о нашей истории в весьма завуалированных, как ей казалось, но на деле вполне ясных выражениях; потом она заметила, что кухарка, подававшая на стол, прислушивается к ее словам, и сказала: «Прислуге не полагается слушать, что говорят господа».

Словом, мадам д'Ален была верна себе. После ужина она расцеловала мадемуазель Абер, обещав ей дружескую помощь, поддержку, чуть ли не покровительство; хотя мы не совсем утешились, но все же немного успокоились.

– Раз господин Дусен уперся, – сказала она, – мы найдем другого священника, и он завтра же обвенчает вас.

Мы поблагодарили ее за участие, и она ушла вместе с Агатой, которая на сей раз ограничилась общим поклоном, не уделив из него ни одной частички для меня лично.

Пока Като (так звали нашу кухарку) убирала со стола, мадемуазель Абер шепнула мне совсем тихо:

– Господин де Ля Валле, тебе лучше удалиться. Нехорошо, если эта женщина увидит, что мы с тобой остались в комнате наедине. И вот еще что: припомни, нет ли у тебя в Париже хоть какого-нибудь покровителя. Боюсь, сестра начнет нам вредить. Готова поручиться, что господин Дусен уже насплетничал ей. Я ее знаю и не надеюсь, что она оставит нас в покое.

– Ах, кузина, – возразил я, – лишь бы вы от меня не отвернулись. Что может мне сделать ваша сестра? Пока я владею вашим сердцем, мне ничего больше не надо. В конце концов, я не совершил никакого преступления. Я сын честных родителей; отец мой согласен; вы согласны; я тоже согласен – чего же еще?

– Главное, – сказала она, – не давай себя запугать, что бы ни случилось; вот что важно. У сестры моей большие связи; возможно, тебе будут угрожать; у тебя нет житейского опыта; тебя припугнут, и ты покинешь меня по слабости характера.

– Я покину вас? – воскликнул я. – Да, когда умру; только смерть нас разлучит. Но пока я и моя душа не расстались, мы будем всюду следовать за вами, понятно ли вам, кузина? Я не из робкого десятка. Честному человеку бояться некого. Пусть только сунутся. Я люблю вас, вы достойны любви, – уж этого никто не станет отрицать; любовь существует для всех. Вы любите, я люблю; кто не любил? Когда мужчина и женщина любят друг друга, они женятся, так заведено у всех честных людей, так поступаем и мы. Только и всего.

– Ты прав, – согласилась она, – твоя твердость радует меня; сам господь ниспослал тебе ее. Небо указует нам путь, и колебаться грешно. Ничего, друг мой; будем уповать на милосердие божие, возблагодарим господа за столь явные знаки его благоволения. Господи, благослови внушенный тобою союз! Прощай, Ля Валле, чем больше препятствий на нашем пути, тем сильнее я тебя люблю.

– Прощайте, кузина; чем больше козней строят против нас, тем вы мне дороже, – ответил я ей в тон. – Увы, скорей бы наступило завтра! Скорей бы рука, которую я сейчас держу, принадлежала мне всецело! Я надеялся, что сегодня не только рука, но и вся эта милая женщина будет моей; сколько зла причинил нам священник! – прибавил я, сжимая ее руки; она же смотрела на меня, и глаза ее повторяли вслед за мной: «Сколько зла причинил он нам!» Они выражали многое – и целомудрие, и горячую любовь, а ведь нелегко совместить пылкую любовь со скромностью!

– Ступай, – сказала она все так же тихо и при этом вздохнула, – ступай, нам не подобает предаваться нежным чувствам; правда, сегодня мы должны были стать супругами, но что делать, Ля Валле? Приходится отложить до завтра. Иди же!

Като в это время стояла к нам спиной, я воспользовался этим и поцеловал руку моей нареченной. Мне случалось видеть, как влюбленные кавалеры целуют руку даме; выучиться этому совсем нетрудно. Наградой мне был еще один вздох, после чего я встал и распрощался.

Она наказала мне помолиться богу на сон грядущий; я так и сделал и молился с небывалым жаром; все мы душой преданы господу, когда нуждаемся в его помощи.

Лег я спать, очень довольный своей набожностью и, в полной уверенности, что мне полагается за нее награда. Наутро я проснулся часов в семь.

Было около девяти, когда я вошел в комнату мадемуазель Абер; она тоже встала позже обычного; не успел я пожелать ей доброго утра, как явилась Като и доложила, что кто-то хочет меня видеть.

Я удивился; у меня не было решительно никого знакомых в Париже.

– Кто-нибудь из живущих в этом доме? – спросила мадемуазель Абер. Она удивилась не меньше моего.

– Нет, мадемуазель, – ответила Като, – этот человек откуда-то пришел.

Я встал, чтобы выйти к нему.

– Подождите, – сказала мадемуазель Абер, – вам не следует выходить. Пусть поднимется сюда.

Като ввела посетителя. Это был довольно хорошо одетый человек, при шпаге, по виду лакей из хорошего дома.

– Вы господин де Ля Валле? – спросил он меня.

– Да, сударь, – ответил я, – чем могу служить?

– У меня к вам поручение от господина председателя…[32]32
  Председателем (или президентом) назывался крупный судейский чиновник, председатель местного парламента (магистрата) или одной из судебных палат. В феодальной Франции правосудие вершилось от имени короля, но система судебных учреждений была чрезвычайно запутанной и по существу формально не подчинялась королевской власти. Суд и полиция часто не были разделены, т. к. председатели парижских судебных палат обязаны были не только карать за преступления, но и предупреждать их, следя за строгим исполнением законов и за порядком в городе. Обращение г-жи Абер-старшей к председателю не случайно: именно в его ведении находились, по-видимому, мелкие уголовные дела, каковыми являлись грабежи, мошенничество, банкротства, случаи адюльтера и т. п.


[Закрыть] (следовало имя одного из первых лиц парижского суда). Он желает побеседовать с вами, – сказал он.

– Со мной? – воскликнул я. – Не может быть; вероятно, вам нужен какой-нибудь другой де Ля Валле; я не знаком с господином председателем и даже в глаза его не видел.

– Нет, нет, – возразил тот, – речь идет именно о вас; ведь вы жених некоей мадемуазель Абер? У подъезда вас ждет фиакр.[33]33
  Фиакры, небольшие закрытые городские экипажи на двух пассажиров с открытыми высокими козлами, появились в Париже в первой половине XVII в. – первая контора по их найму открылась в 1640 г. в отеле Святого Фиакра (католический святой, живший в VII в.), что и дало название экипажу. По свидетельству Мерсье, в Париже во второй половине XVIII в. было около двух тысяч таких наемных карет.


[Закрыть] Вам придется ехать со мной, иначе вас принудят силой; не трудитесь отказываться. Впрочем, ничего плохого вам не сделают; с вами хотят только поговорить.

– Я имею честь знать родственницу господина председателя, живущую в его Доме, – заявила мадемуазель Абер; – я подозреваю, что дело касается также и меня, а потому еду с вами, господа; не тревожьтесь, господин де Ля Валле, мы отправимся вместе; это дело рук моей сестры, она хочет во что бы то ни стало помешать нам; я уверена, что мы застанем ее у господина председателя. Возможно, и господин Дусен там же. Посмотрим, что они задумали. Я не заставлю себя ждать, сударь; только переоденусь.

– О нет, сударыня, – возразил лакей (это действительно был лакей), – мне приказано доставить одного лишь господина де Ля Валле; пославший меня предвидел, что вы тоже пожелаете приехать, и мне дано на этот счет прямое распоряжение. Вам нельзя сопровождать нас; прошу извинить меня, но я должен повиноваться.

– Ах, сколько предосторожностей, какие чрезвычайные меры! – воскликнула она. – Ну что ж, господин де Ля Валле, идите! Поезжайте туда, явитесь смело к господину председателю, я приеду тотчас после вас, я немедленно посылаю за каретой.

– Не советую, сударыня, – возразил лакей, – мне поручили известить вас, что если даже вы прибудете лично, вам не удастся ни с кем переговорить.

– Не удастся переговорить! – воскликнула мадемуазель Абер. – Как так? Что это значит? Господин председатель считается благовоспитанным человеком! Порядочным человеком! Как же понять такие поступки? Ведь он христианин! Неужели его должность дает право посылать за совершенно посторонним лицом, не имеющим к суду никакого отношения? Гак только преступников забирают! Право, я отказываюсь это понимать. Это противно воле божьей. В таком случае, Ля Валле, вам ехать не следует. Я питаю расположение к господину де Ля Валле и не скрываю этого. Да, разумеется, у него нет ни должности, ни звания; но он подданный его величества, как всякий Другой, и никому не позволено ни третировать подданных его величества, ни обращаться с ними бесцеремонно по той лишь причине, что ты председатель суда, а они никто. По-моему, вам ехать не надо.

– Нет, сударыня, – возразил я, – я ничего не боюсь (и это была правда). Не будем вникать, прав или неправ господин председатель, посылая за мной; пристало ли мне строить из себя господина? Знай сверчок свой шесток. Будь я парижским буржуа – еще куда ни шло; но пока я мелкая сошка, я должен помнить свое место и не задирать нос; как говорится, по одежке протягивай ножки. Господину председателю угодно вызвать меня к себе; что ж, значит господин председатель в своем праве. Если господин председатель желает меня видеть, он меня увидит и выскажет мне свои мысли, а я ему выскажу свои. В конце концов, мы в христианском государстве; совесть моя чиста, есть же бог на небе. Пойдемте, сударь мой, я готов.

– Пусть так! Я согласна, – сказала мадемуазель Абер. – Ничего плохого не может случиться. Но прежде чем вы отправитесь, прошу вас на минутку зайти ко мне в комнату, господин де Ля Валле.

Она вышла, я последовал за ней. Она открыла шкаф, засунула руку в мешочек, вынула горсть золотых монет и протянула их мне.

– Я думаю, – добавила она, – у тебя нет денег, дитя мое; вот, положи это на всякий случай в карман. Иди, господин де Ля Валле, и да хранит тебя господь; пусть он руководит тобою; возвращайся как можно скорее и помни, что я жду тебя с нетерпением.

– Да, кузина, да, возлюбленная, да, милая невеста, самое дорогое на свете существо! Я сразу вернусь; только вернувшись к тебе, я вздохну свободно; пока я не увижу тебя, мне жизни не будет, – сказал я, прильнув губами к щедрой руке, опустившей монеты мне в шляпу. – Ах, даже каменное сердце растает от такой нежности и доброты! О боже, как я буду любить тебя, когда стану твоим мужем! При одной' мысли об этом я умираю от счастья. Пусть явятся все председатели судов, сколько их есть на свете, и все судебные секретари Франции – я им всем это повторю, хотя бы их привалила целая тысяча и еще столько же прокуроров впридачу. Прощай, королева моей души, моя единственная радость; любовь моя так велика, что только после свадьбы мне удастся ее выразить, ибо одних слов для этого мало!

Вместо ответа она опустилась в кресло и залилась слезами, а я вышел вместе с терпеливо ожидавшим меня лакеем, который показался мне очень славным человеком.

– Не тревожьтесь, – сказал он мне по дороге, – это не преступление – быть любимым. Господин председатель вызвал вас, только уступая просьбам некоторых лиц; они рассчитывают, что он припугнет вас; но сам он человек весьма достойный и разумный. Так что будьте покойны, смело стойте на своем и не сдавайтесь.

– Так я и сделаю, сударь, – сказал я, – благодарю вас за добрый совет; может быть, и я когда-нибудь вам пригожусь; а сейчас, должен вам сказать, у меня так весело на душе, будто я уже иду на свадьбу.

За разговорами мы не заметили, как приехали на место. Видимо, весь дом был в курсе моих дел. Слуги и служанки, выстроившись в шеренгу, встретили меня на лестнице.

Я прошел сквозь этот строй[34]34
  Во время Мариво проведение сквозь строй широко применялось во французской армии как основной вид наказания. Введенное Людовиком XIV, проведение сквозь строй было отменено лишь в 1786 г.


[Закрыть] без всякого смущения; каждый счел долгом высказать свое мнение о моей наружности; к счастью, ни одно из них не оскорбило моего слуха; напротив, я услышал много лестного, особенно из женских уст. «На вид он далеко не глуп», – проговорила одна. «У святоши, право, хороший вкус: парень недурен», – заметила другая. Справа я слышал: «Я одобряю их роман», слева: «А он мне нравится!» «Если бы я подцепила такого, то уж постаралась бы не упустить», – шепнула одна из служанок. «У тебя губа не дура», – отозвалась ее подружка.

Словом, могу сказать, что путь мой был усыпан комплиментами, и хотя меня прогнали сквозь строй, но удары были скорее приятны; я был бы всем доволен, если бы не старая экономка, поджидавшая меня на самом верху лестницы; наверно, ее злила моя молодость; сама она была так стара и так далека от радостей, выпавших на долю мадемуазель Абер! Она не упустила случая шарахнуть юнца палкой изо всех сил; окинув меня взглядом, полным холодного недоумения, она пожала плечами и прошипела: – Какая же дура способна на старости лет выйти за такого молокососа! Да она рехнулась!

– Уймитесь, мамаша; вы бы тоже с удовольствием рехнулись, если бы вам подвернулся такой молокосос! – ответил я: сыпавшиеся со всех сторон похвалы совсем меня ободрили.

Эта выходка имела полный успех: раздался взрыв хохота, вся лестница загудела от смеха, и мы с лакеем вошли в покои под звуки перебранки, возникшей между экономкой и моими сторонниками, которые подняли на смех старую каргу.

Не знаю, чем кончилось дело, но дебютировал я, как видите, удачно. Довольно большое общество ожидало меня у госпожи председательши: именно туда и привел меня мой провожатый.

Я вступил в гостиную с видом скромным и мужественным. Первая, кого я увидел, была мадемуазель Абер-старшая; с нее я начинаю, ибо она-то и была моим истцом и противником; далее, там находился сам господин председатель, человек средних лет. Затем госпожа председательша, один вид которой рассеял бы мои страхи, если бы я чего-нибудь боялся; в целом обществе достаточно одного такого лица, чтобы почувствовать расположение не только к нему, но и ко всем остальным. Нельзя сказать, чтобы она была красива, отнюдь нет; назвать ее некрасивой я не смею: но если бы доброта, прямодушие и все качества, которыми приятен человек, искали для себя живое воплощение, они выбрали бы госпожу председательшу.

Я расслышал, как она вполголоса сказала своему супругу: «О боже! Этот бедный юноша дрожит; прошу вас, будьте с ним помягче». При этом она бросила на меня взгляд, говоривший: «Не падайте духом».

Подобные мелочи столь красноречивы, что ошибиться я не мог. Но не будем отвлекаться: я перечисляю присутствовавших; троих я уже назвал, обратимся же к остальным.

Там был еще аббат с умным и тонким лицом, одетый со всей элегантностью, какую допускает одежда священника;[35]35
  Одетый со всей элегантностью, какую допускает одежда. – Речь идет о так называемых «петиметрах», которые первоначально были не просто щеголями. Так стали называть молодых дворян, на которых опирались вожди феодального лагеря (принцы Конде, Конти и др.) во второй период Фронды (1649–1653), когда во Франции разыгралась подлинная гражданская война между сторонниками королевской власти и «фрондерами». Петиметры щеголяли не только изысканными, подчас экстравагантными нарядами, но и независимым, вызывающим поведением. Но постепенно из борцов против королевской власти петиметры превратились в простых светских щеголей, типичных представителей золотой молодежи. Особенно много петиметров появилось при дворе после 1684 г., и мода на них перекинулась в слои зажиточной буржуазии. Группой молодых придворных (Маникан, Тайаде, герцог де Грамон) был даже основан шуточный «Орден петиметров», наподобие Мальтийского, члены которого обязывались вести разгульную жизнь, не верить в женскую любовь и т. д. Лабрюйер в «Характерах» (VIII, 74) имел в виду именно их, когда писал: «Они перестают любить женщин в том возрасте, когда юноши обычно только начинают испытывать это чувство, предпочитают ему пирушки, чревоугодие и низкое сластолюбие; тот, кто пьет лишь вино, слывет у них скромником и трезвенником, ибо неумеренное потребление этого напитка давно отбило у них охоту к нему» (Лабрюйер. Характеры. М. – Л., 1964, стр. 181–182). Немало петиметров было и в первой половине XVIII в., особенно в годы Регентства и первые десятилетия царствования Людовика XV. Образ петиметра не раз изображался в литературе; Мариво посвятил этой теме трехактную комедию «Исправленный петиметр», впервые представленную на сцене театра «Комеди Франсез» 6 ноября 1734 г. (См. критическое издание пьесы, осуществленное Ф. Делоффром: Marivaux, Petit-Maоtre corrigè. Genиve, 1955). В «Указателе» к роману Мариво назвал аббатов «церковными петиметрами».


[Закрыть] он сдержанно, но изящно жестикулировал и производил впечатление настоящего щеголя, только из церковных. Ничего больше не могу сказать о нем, так как с тех пор ни разу его не встречал.

В гостиной сидела еще одна дама, родственница председателя, жившая тут же в доме, – та самая знакомая, о которой говорила мадемуазель Абер; это была вдова лет пятидесяти, высокая, стройная дама, которую я вам сейчас опишу. Больше там никого не было.

Должен предуведомить, что дама, чей портрет я обещал нарисовать, тоже относилась к породе святош. Не много ли у него святош? – спросите вы. Но я ничего не могу поделать; только на почве любви к богу мадемуазель Абер-старшая могла с ней познакомиться и заинтересовать моей особой: они довольно часто встречались, так как ходили исповедоваться к одному и тому же священнику.

Насчет святош здесь уместно вспомнить знаменитую строку:

«Сколько злобы вмещается в сердце святоши!»[36]36
  Цитата из поэмы Буало «Налой» (I, 12).


[Закрыть]

Я еще никогда не видел такой свирепой физиономии, как у мадемуазель Абер-старшей; злоба так исказила ее черты, что я не сразу узнал ее.

В самом деле, настоящее неистовство знакомо лишь набожным дамам; им одним это позволено; возможно, они считают, что господь по дружбе спустит им такого рода вольности; то, что для нас, простых людей, великий грех, преображается и очищается, едва соприкоснувшись с их праведной душой. Словом, не знаю, как это получается, а только знаю одно: святоши в гневе ужасны.

Видно, уж таково их призвание, что они вечно кипят от злости; повторяю еще раз, что говорю о святошах, не смешивая их с истинно благочестивыми людьми; у последних желчь никогда не разливается: этому препятствует христианская вера.

Бешенство мадемуазель Абер-старшей ничуть не смутило меня. Я спокойно обвел глазами всех присутствующих, в том числе и ее, и отвесил поклон председателю.

– Так это за тебя хочет выйти замуж сестра мадемуазель Абер? – спросил он меня.

– Да, сударь; по крайней мере, она так говорит, и, смею вас уверить, я не стану ей препятствовать; для меня это большая честь и радость, – ответил я твердо и спокойно, стараясь чисто выговаривать слова.

– За тебя? – переспросил он. – Да годишься ли ты ей в мужья? Или ты позабыл, что служишь у нее в лакеях?

– Забыть про это не диво: слугой я был совсем недолго.

– Вы только послушайте, как этот нахал разговаривает с господином председателем! – не выдержала мадемуазель Абер.

– Ах, это вы напрасно, мадемуазель; не надо раздражаться, – сейчас же возразила жена председателя, и голос ее оказался как раз под стать доброму выражению лица, о котором я уже говорил; – господин председатель задал ему вопрос, он ответил, что здесь дурного? Надо выслушать его.

Аббат, слегка заслонив лицо рукой, слушал этот спор с тонкой и насмешливой улыбкой на губах. Председатель опустил глаза и сохранял полную серьезность, но видно было, что он с трудом удерживается от смеха.

Вторая дама, родственница хозяев, склонясь над вязаньем, только изредка вскидывала на меня глаза, и я чувствовал, что она оглядывает меня с ног до головы.

– Почему ты говоришь, – продолжал председатель, – что служил у барышни лишь короткое время, тогда как ты и теперь слуга мадемуазель Абер?

– Да, сударь, я ее слуга; могу сказать также, что я и ваш слуга; я ее слуга, ее друг, ее жених; только и всего.

– Ах, скверный мальчишка! – вскричала моя будущая свояченица, находившая, что председатель говорит со мной не так, как следовало. – Как вы смеете в вашем возрасте так бессовестно лгать? Вы скажите правду, как перед богом, господь все знает! Признайтесь честно, разве моя сумасшедшая сестра не встретила вас на улице? Разве вы не скитались по городу без гроша в кармане, не зная, что делать и куда идти, а она вас подобрала? Что бы с вами было, если бы не она? Ходили бы с протянутой рукой! Она из жалости привела вас к себе в дом! Увы, бедная дурочка, лучше бы она вас не жалела: значит, ее сострадание к вам было неугодно всевышнему, вот и довело несчастную до беды! Да, велики наши заблуждения, господин председатель, и как страшно нас карает господь! Подумайте только: в одно прекрасное утро она идет через Новый мост, встречает этого шалопая, приводит его прямо к нам; он мне сразу не понравился, а она во что бы то ни стало желала его оставить в доме, несмотря на мои советы и на мудрые предостережения святого человека, пытавшегося отговорить ее; она ссорится с ним, расстается со мной, снимает где-то квартиру и берет с собой этого негодяя (да простит мне господь такое нехорошее слово), теперь втюрилась в него и хочет выйти за него замуж, за лакея, в свои-то пятьдесят лет!

– Ах, возраст тут ни при чем, – сказала, не поднимая головы, дама-святоша, которой, видимо, не понравилось упоминание о пятидесяти годах (сама она уже перевалила за пятый десяток и опасалась, что все об этом вспомнят). – Кроме того, – продолжала она, – разве вашей сестре уже пятьдесят? Вы сейчас в раздражении; мне помнится, она как-то говорила, что мы с ней ровесницы, а если так, то ей должно быть лет на пять меньше.

Я заметил, что председатель улыбнулся; как видно, он сомневался в верности счета.

– Прошу прощения, сударыня, – сказала Абер-старшая, повысив голос, – уж я-то знаю, сколько лет моей сестре, я почти на два года старше ее. Да-с, ей не хватает двух месяцев до пятидесяти, а в этом возрасте пора считать себя старухой; я, например, так и говорю: я стара. Не все так хорошо сохранились, как вы, сударыня.

Опять она сказала глупость – то ли нечаянно, то ли со злости.

– Как я, мадемуазель Абер? – возразила та, покраснев. – Вы забываетесь. Разве речь идет обо мне? Я хорошо сохранилась? Это верно, и бог свидетель, что я никаких усилий для этого не прилагала. Да в мои годы и не чудо сохраниться.

– Правда, правда, – шутливо заметил председатель, – мадемуазель Абер слишком сужает границы молодости, старость так рано не наступает; но не будем спорить о годах.

– Вполне с вами согласна, господин председатель, – сказала Абер-старшая. – и я говорю вовсе не о годах, а об ее избраннике; ведь он из низов! Подумайте, какой удар для нашей семьи! Конечно, перед господом все равны, но перед людьми – совсем другое дело, а богу угодно, чтобы мы соблюдали принятые всеми обычаи; господь не велит нам бесчестить себя, а люди скажут, что моя сестра вышла замуж за проходимца – именно так его все и назовут. Я прошу только об одном: помешайте этой несчастной опозорить всех своих родных; сделайте это для ее же блага; сжальтесь над ней! А я уже просила сестер из одного монастыря молиться за нее; господин Дусен тоже обещал помочь ей своими молитвами; и вы, сударыня, не откажите, – обернулась она к родственнице председателя, но на сей раз не нашла отклика. – И супруга господина председателя, – продолжала она, – и господин аббат, я не имею чести его знать, но и он не откажется вознести молитву за нее… (Это воззвание к господину аббату с просьбой помолиться прозвучало удивительно некстати: все чуть не прыснули со смеху; сам же аббат поблагодарил за приглашение с таким видом, что всем стало ясно: свои молитвы он ценит не так уж высоко). – А вы сделаете доброе дело, – продолжала она, кидаясь к председателю, – если своей властью посодействуете нам в богоугодном деле.