Текст книги "Удачливый крестьянин"

Часть вторая

В первой части моего жизнеописания я остановился на том, что мадемуазель Абер-младшая подозвала меня, когда старшая сестра ее задремала в кресле.

– Сын мой, – сказала она, – вы остаетесь у нас; я добилась согласия сестры и поручилась ей за вашу честность. Верю, что ваше лицо, ваш разговор не могут обманывать. Они внушили мне расположение к вам и, надеюсь, вы оправдаете эти чувства. Вы будете служить в нашем доме вдвоем с Катрин; она женщина добрая, порядочная и, кажется, тоже относится к вам дружелюбно; она объяснит наши условия; надеюсь, они вам подойдут, а в дальнейшем вы будете устроены еще лучше – это я обещаю. А теперь, дитя мое, идите обедать. Оставайтесь всегда честным человеком, каким кажетесь. Знайте, что я о вас весьма высокого мнения и никогда не забуду, как великодушно вы пришли мне на помощь сегодня утром.

Трудно бывает описать все оттенки и внутренний смысл иных речей, и мне не удастся передать, во всей полноте тон и выражение лица мадемуазель Абер в эту минуту. Несомненно одно: весь ее вид, блеск глаз, звук голоса выражали больше, чем слова; во всяком случае, они много прибавляли к прямому смыслу этих слов. В ее обращении со мной чувствовалась доброта, симпатия, сердечное расположение, которых могло и не быть; это удивило меня и показалось любопытным.

Я, со своей стороны, поблагодарил ее почти в том же тоне, с горячностью, пожалуй, не совсем позволительной, если наблюдения мои были ошибочны; но я, видимо, не ошибся, так как мой ответ понравился. В дальнейшем вы увидите, куда это нас привело.

Я еще откланивался с намерением удалиться на кухню, когда в комнату вошел какой-то священник. Оказалось, это был постоянный духовный руководитель обеих дам – я говорю постоянный, так как кроме него у них бывало еще несколько духовных особ, которые также вели с обеими сестрами душеспасительные беседы.

Что до вновь прибывшего, то это был самый главный наставник, высший судья всякого их поступка.

Спешу повторить, что я отнюдь не желаю кого-либо обидеть; не подумайте, будто я насмехаюсь над обычаем отдавать свою совесть на предмет руководства так называемым духовникам и спрашивать их совета решительно по любому поводу.

Обычай этот, надо полагать, согласен с верой и достоин похвалы, и люди правильно поступают, следуя ему в разумных пределах; не над этим я потешаюсь; но существуют житейские мелочи, которых духовным пастырям не следовало бы принимать слишком близко к сердцу, ибо это уже смешно.

Наш пастырь был небольшого роста, обладал приятно-округлыми формами, свежим цветом лица и живым взглядом – впрочем, в этой живости не было ни легкомыслия, ни излишнего огня.

Вам, наверно, встречались подобные физиономии; в них столько приветливости, миролюбия и снисхождения к ближнему, что такое лицо не может не быть зеркалом души доброй и милосердной.

Именно таков и был на вид наш духовный наставник.

Добавьте к его портрету короткие, ровно подстриженные и приглаженные один к одному волосы, которые ложились вокруг щек естественным и красивым завитком, вовсе не требовавшим ухищрений искусства; присовокупите к этому румяный рот и прекрасные зубы, ровные и белые – опять-таки дар природы, а не плод усилий.

Таковы были телесные преимущества – вполне, впрочем, невинные – этого аббата, не забывавшего, что сама религия предписывает соблюдать в одежде скромную опрятность, дабы не оскорблять ничьих взоров. Правда, по части опрятности он был немного старательнее, чем требовалось церковью, но в этих вопросах трудно найти золотую середину, так что почтенный священнослужитель, сам того не ведая, несколько впадал в грех франтовства.

Задремавшая было мадемуазель Абер-старшая не столько услышала, сколько почувствовала его шаги; он вошел совсем тихо, но слух у святош в такие моменты становится очень тонким.

Мадемуазель Абер тотчас проснулась и встретила улыбкой нежданную радость – посещение возлюбленного друга (конечно, во Христе), – ниспосланную ей, пока она спала.

Священник, при виде незнакомого лица, устремил на меня пристальный взгляд.

– Так это и есть ваш новый слуга, сударыня? – спросил он.

– Да, господин аббат, этот юноша служит у нас с сегодняшнего дня, – ответила старшая Абер, – он оказал большую услугу сестрице.

И она начала рассказывать про обморок на мосту, а я почел за лучшее выйти пока из комнаты.

Я был уже на середине лестницы, как вдруг вспомнил пристальный взгляд аббата, и мне захотелось узнать, что он скажет. Правда, на кухне меня ждала Катрин – но не беда! Я тихонько поднялся обратно по лестнице. Дверь была закрыта; я приложил к ней ухо.

Рассказ о нашем с мадемуазель Абер знакомстве скоро кончился; время от времени я заглядывал в замочную скважину: священник сидел прямо напротив двери, и я отлично видел его и младшую сестру.

Я заметил, что, слушая рассказ обо мне, он принял холодный, задумчивый, даже строгий вид.

Я не узнавал ласковой и снисходительной физиономии, с какой он вошел в комнату! Он еще не хмурился, но я чувствовал, что мое приключение сейчас превратится в серьезнейший вопрос совести и морали.

Выслушав мадемуазель Абер, он опустил глаза, как человек, готовящийся высказать веское суждение, помолчал и наконец заговорил.

– Должен вам сказать, сударыня, вы поторопились, – сказал он, устремив на сестер взгляд, который говорил о серьезности их проступка, быть может, граничившего даже с преступлением.

Я не удивился, ибо ничего другого и не ждал. Младшая сестра покраснела; она была смущена, но отчасти и раздосадована.

– Да, сударыни, вы поторопились, – повторил он.

– Ах, да что ж тут дурного? – сказала младшая, несколько оробев, хотя сквозь эту робость проглядывало негодование; – он славный юноша, насколько можно судить; он ищет места, я его встречаю на улице, он оказывает мне услугу, провожает меня домой, нам нужен слуга, мы его берем. Чем мы оскорбили господа? Я думала, напротив, что проявила милосердие и признательность.

– Все это так, сестра, – возразила старшая, – но наш духовный наставник лучше знает, что хорошо, а что плохо, и мы должны слушаться его. По правде говоря, когда вы предложили взять молодого человека к нам на службу, мне это не очень понравилось: я словно почувствовала, что господин аббат будет недоволен и, видит бог, сразу решила, что мы поступим так, как скажет наш духовный руководитель.

Речь эта не убедила младшую; она молчала, но ее надутое лицо говорило: «Не вижу тут ничего дурного».

Священник не прерывал старшую сестру, но был явно уязвлен молчаливым упорством младшей.

Тем не менее он, приняв спокойный и благожелательный вид, обратился к ней с такой речью:

– Милая барышня, послушайте меня; вы же знаете, как ревниво я пекусь о вас обеих…

Это попечение святой человек распределил, однако, таким образом, что младшей досталось не меньше трех четвертей с половиной, и только в последнюю секунду, спохватившись, он уделил остаток старшей, ибо поначалу совсем о ней позабыл.

– Конечно, господин аббат, – сказала старшая сестра, сразу заметив эту несправедливость и забывчивость по отношению к ней, – конечно, мы знаем, что вы одинаково печетесь о нас обеих и не станете оказывать предпочтение одной в ущерб другой.

Проговорила она это довольно кислым тоном, но с улыбочкой, чтобы ее не заподозрили в ревности.

– Ах, сестрица, – прервала с легким раздражением младшая, – я вполне с вами согласна; но если бы даже господин аббат был больше привязан к вам, чем ко мне, я ничего не имела бы против; он только воздал бы вам должное; ведь ему известна вся чистота вашей души, на вас почиет благодать божия, и вы безусловно более достойны его внимания, чем я.

– Дорогие барышни, – вмешался священник, видя, что дал повод для небольшой свары, – не будем терять душевный покой. Обе вы равны перед господом, так как обе любите его одинаково. А если бы я и обратил больше заботы на одну из вас, я оказал бы это предпочтение той, которая медленнее идет по пути спасения. Ее слабость потребовала бы от меня уделить ей больше внимания, как более нуждающейся в помощи; но слава господу, обе вы шагаете в ногу, ни одна не отстает, не об этом речь. Мы говорим о молодом человеке, которого вы наняли (как видно, моя молодость не давала ему покоя); вы не видите в этом ничего дурного, не сомневаюсь; но благоволите выслушать меня.

Тут он сделал небольшую паузу, как бы собираясь с мыслями, затем продолжал:

– Господь, по безмерной своей милости, часто наделяет духовных пастырей ясновидением, в коем отказано остальным людям, дабы они не возгордились и понимали бы, что спасение их в кротости и послушании. Какая беда, говорите вы, взять в услужение этого юношу, который на первый взгляд внушает доверие? Скажу вам: очень даже большая. Прежде всего, вы поступили опрометчиво: в сущности, вы подобрали его на улице. Он показался вам человеком честным – что ж, может быть; всякий волен судить по-своему. Мое впечатление отнюдь не так благоприятно; впрочем, не об этом речь. Но с каких это пор, скажите пожалуйста люди вручают свое добро и самую жизнь первому встречному, доверяясь одной лишь его располагающей наружности? Когда я говорю «свое добро и свою жизнь», я отнюдь не преувеличиваю. Вас в доме три незамужние девицы, и что с вами будет, если внешность этого молодчика обманчива, если перед вами авантюрист – а ведь это весьма вероятно. Кто вам поручился за его нравственность, за твердость веры, за характер? Разве у плута не может быть честное лицо? Боже меня упаси утверждать, что он плут, – милосердие не велит думать о человеке дурно. Но милосердие, однако, не должно доходить до беспечности. Ведь это беспечность – так доверяться незнакомому человеку!

– Ах, сестрица, наш духовный наставник прав, – воскликнула при этих словах старшая. – Действительно, в первую минуту этот парень располагает к себе, но все же господин аббат подметил верно: сейчас я сама вспоминаю – в его взгляде есть что-то такое, что настораживает.

– Позвольте мне продолжить свою мысль, – перебил ее священник. – Вы признаете мою правоту, но то, что я намерен сказать дальше, еще важнее. Этот юноша весьма молод, на вид дерзок и ветрен, а вы обе еще не в таком возрасте, чтобы не бояться злых языков. Неужели вы не опасаетесь, что о вас будут судачить, когда увидят такого слугу в вашем доме? Разве вы не знаете, как охотно люди злословят о ближнем и какой великий грех давать им повод для злоречия? Это не мои слова, так учит Евангелие.[20]20
  Речь идет о следующей фразе из Нового Завета: «Горе миру от соблазнов, ибо надобно прийти соблазнам, но горе тому человеку, чрез которого соблазнам приходить» (Ев. от Матф., XVIII, 7).


[Закрыть] И наконец, дорогие сестры, будем искренни: ведь человек слаб. Что наша жизнь, как не постоянная борьба с собой, как не падения и взлеты? И это даже в самых незначительных мелочах. Неужели же вам не страшно? Ах, поверьте мне, стоит ли воздвигать лишние препятствия на пути к спасению? Зачем создавать для себя соблазны? Этот новый слуга чересчур молод, вы намерены жить с ним под одной крышей, он будет всегда на глазах; корень зла гнездится в нас самих; должен вам сказать откровенно, меня настораживает то доброе мнение о нем, которое у вас сложилось, та упорная симпатия, которую вы уже к нему питаете; эта симпатия пока вполне невинна, но останется ли она такой всегда? Повторяю, все это меня настораживает. Я заметил, что мадемуазель Абер, – добавил он, взглянув на младшую сестру, – была недовольна, услышав мое мнение на этот счет; откуда берется такая неуступчивость, такая неприязнь к моим словам со стороны той, которая никогда не противилась советам, продиктованным моей совестью ради спасения ее души? Мне не нравится подобное настроение, оно мне подозрительно; боюсь, это силки, расставленные на вашем пути дьяволом; а раз так, я принужден настаивать на том, чтобы этот молодой человек был выдворен из вашего дома. Лицо его к тому же далеко не так симпатично мне, как вам; я сам подыщу вам слугу; конечно, это дело хлопотное, но таково веление неба. Именем бога прошу вас не противиться его предначертаниям и последовать моему совету. Обещаете ли вы слушаться меня?

– Что до меня, – воскликнула старшая, всецело предаваясь воле своего духовника, – я ваша покорная раба, и вы на деле убедитесь в моем послушании. Обещаю не пользоваться услугами этого молодого человека и не сомневаюсь, что сестра последует моему примеру.

– Право, – возразила младшая, покраснев от гнева, – не знаю, что и думать. Значит, родная сестра на меня ополчилась! Она рада, что на меня возводят какое-то вздорное обвинение, и уже не первый раз я замечаю такое отношение к себе. Пора сказать об этом вслух: меня третируют без всякого уважения. Она, видите ли, не сомневается, что я последую ее примеру! Да я только это и делаю с тех пор, как мы живем вместе! Я вынуждена во всем ей подчиняться, иначе мне не будет ни минуты покоя. Один бог знает, не в укор будь сказано, сколько раз из-за ее прихотей я отказывалась от своих желаний, в которых не было ничего дурного, кроме того, что они были мои, а не ее желания. В конце концов, мне надоело во всем уступать. С какой стати? Думайте, что вам угодно, сестрица, а только вы грешите высокомерием! Это высокомерие и должно бы встревожить господина аббата, а не мой поступок. Да, я привела домой бедного юношу, которому, быть может, обязана жизнью, а от меня требуют, в благодарность за все, прогнать его прочь, хотя мы уже обещали оставить его у себя. Господин аббат говорит, что у него нет рекомендации; но молодой человек сказал, что достанет рекомендацию, если мы того пожелаем, так что это возражение теряет силу. Что до меня, я ему благодарна, он оказал мне огромную услугу, и я не прогоню его; как хотите, сестра, я не могу этого сделать.

– В таком случае, сестра, – сказала та, – я возьму на себя, с вашего позволения, труд уволить его, не вмешивая в это дело вас; кроме того, обещаю искупить свое, как вы изволили выразиться, высокомерие, и отныне следовать во всем вашей воле, хоть вы и младшая; если бы вы были милосерднее и своевременно указали мне на мои недостатки, я бы исправилась с соизволения божия и молитвами нашего наставника; кстати, он никогда не замечал за мной этого высокомерия, о котором вы говорите. Но вы ведь умнее всех, проницательнее всех; вы конечно не могли ошибиться; я просто счастлива, что вы заметили во мне порок, ускользнувший от наблюдательности нашего духовного руководителя.

– Я не для того пришел сюда, дорогая барышня, – сказал тут священник, поднимаясь со стула с уязвленным видом, – чтобы сеять вражду между сестрами; но раз я по невниманию не замечаю пороков вашей уважаемой сестры; раз я недостаточно проницателен, чтобы их видеть; раз советы мои относительно принятых вами решений кажутся вам неправильными, я прихожу к выводу, что не могу быть вам полезен, и мне лучше удалиться.

– Как удалиться! – вскричала старшая. – Нет, сударь, я дорожу спасением своей души больше, чем обществом сестры; только такой безупречный служитель церкви, как вы, может руководить моей совестью. Вам удалиться! О боже! Нет, сударь, лучше мы с сестрой расстанемся. Мы можем жить и порознь; ни я в ней, ни она во мне не нуждаемся; пусть остается здесь, я уступаю ей этот дом, а сама немедленно отправлюсь искать другой; я верю в вашу доброту; вы не откажетесь посещать меня по-прежнему. Праведное небо! До чего мы дожили!

Священник ничего не ответил на этот порыв благочестивых и даже нежных чувств, обращенных к нему. Сохранить одну только старшую – значило много потерять. Мне показалось, что он попал в весьма щекотливое положение. Семейная сцена становилась довольно шумной: старшая сестра начала всхлипывать, комната гудела от раскатов ее голоса, и я, покинув свой пост, сбежал по лестнице в кухню, где Катрин уже добрых полчаса ждала меня с обедом.

Мне кажется, нет надобности объяснять, почему священник так ратовал за мое увольнение. В своей назидательной речи он ясно дал понять, что было бы неприлично держать меня в лакеях. Полагаю, однако, что он взглянул бы на мое присутствие сквозь пальцы и даже не усмотрел бы в нем ничего худого, если бы не другое опасение: он заметил, что младшая во что бы то ни стало хотела оставить меня в доме – значит, я нравлюсь ей; это могло отвратить ее от благочестия, то есть от повиновения, и тогда прощай власть духовного руководителя; а ведь руководить другими приятно. Ведь лестно видеть, как тебе подчиняются, как тебя любят; ведь заманчиво быть властителем душ, и властителем тем более любимым, чем он непреклоннее и строже.

К тому же я был крепкий малый приятной наружности; может быть, он догадывался, что мадемуазель Абер-младшая питала склонность к крепким малым приятной наружности; кому и знать о таких вещах, как не духовному руководителю! Вернемся, однако, на кухню.

– Долго же ты не шел! – заметила Катрин; поджидая меня, она села за прялку, а суп тем временем кипел на плите: – Чего это вы там расшумелись? Кто-то кричал, как оглашенный. Э, да они опять загалдели! Уж не ссорятся ли наши барышни?

Ей богу, не знаю, мадам Катрин, – сказал я, – не могут они ссориться: ведь это значило бы нанести оскорбление господу, а они не способны на это.

– Еще как способны! – возразила она. – Это превосходные барышни, живут, как святые, но именно из-за святости у них вечные споры; дня не проходит, чтобы они не сцепились: что добро, а что зло, и все это из любви к господу; никак, бедные, не поладят; иной раз и мне достается; да я не из пугливых. В долгу не остаюсь; отчитаю их, как следует, и уйду – пусть уж господь нас рассудит. Садись-ка обедать. Что зря время терять.

Нелестные речи священника не испортили мне аппетита. «Что бы там ни было, – думал я про себя, – а съеденный обед не отнимешь».

Поэтому я уплетал за обе щеки и только что занялся превосходной, отлично зажаренной кроличьей ножкой, как шум наверху перешел в невообразимый гвалт.

– Да что это с ними! – сказала Катрин, торопливо дожевывая кусок. – Неужто дерутся?

Шум все нарастал. Благочестивая кухарка не выдержала:

– Пойду посмотрю; готова об заклад биться, что они там разбушевались из-за чего-нибудь божественного.

– Божественное – это не плохо, – заметил я. – Да ведь с ними лучший специалист по этим делам. Он сам их утихомирит; небось, знает назубок и Библию и Евангелие.

– Так-то оно так, – сказала она, вставая, – но ни Библия, ни Евангелие не дают ответа на всякие благоглупости, а у наших барышень голова ими забита. Ты кончай обедать, а я посмотрю, что там делается.

С этими словами она пошла наверх. Я же в точности исполнил ее приказ и продолжал обедать; как я уже говорил, было нелишне запастись вкусным обедом; ведь я был отнюдь не уверен в исходе. бушевавшей наверху битвы.

Между тем Катрин не возвращалась, и я в одиночестве закончил обед; время от времени ее голос покрывал прочие звуки; его можно было узнать по резкому, не терпящему возражений тону. Шум не прекращался; напротив, он все возрастал.

Я поглядел на узелок, который в то утро сюда принес: он так и лежал в уголке. «Судя по всему, придется отнести тебя обратно, – подумал я, – а из этого следует, что недурное жалованье, назначенное мне с сегодняшнего дня, перестанет набегать».

Вот о чем я думал, когда мне показалось, что шум наверху немного стих.

Через секунду дверь гостиной хлопнула, и кто-то стал спускаться по лестнице. Я выглянул из кухни, чтобы посмотреть, кто идет. Это был наш духовник.

У него был вид человека до крайности расстроенного – он шел нетвердой походкой.

Я закрыл было дверь, чтобы уклониться от встречи и прощания с ним; но напрасно: он снова ее открыл и вошел в кухню.

– Друг мой, – сказал он, призвав на помощь все свои чары, то есть, приняв благостный и проникновенный вид, показывающий, что перед вами человек высокой души. – Друг мой, вы внесли в этот дом тяжелейший разлад.

– Я, сударь? – спросил я. – Не может быть. Я не сказал и двух слов с хозяйками с тех пор, как здесь нахожусь.

– Это не важно, дитя мое, – продолжал он. – Я не говорю, что вы сами вносите этот разлад; но вы – его причина; ваше присутствие здесь неугодно господу, ибо, сами того не желая, вы изгоняете из дома мир и согласие. Одна из барышень охотно вас терпит, зато другая не хочет видеть вас здесь: вы сеете между ними рознь, и благочестивые девицы, которые прежде соперничали лишь в смирении, кротости и взаимном уважении, теперь готовы по вашей милости расстаться; вы стали яблоком раздора; вы должны смотреть на себя, как на орудие сатаны; с вашей помощью нечистый разъединяет сестер, чтобы лишить их душевного мира, которым они наслаждались, взаимно наставляя друг друга в добродетели. Я не могу этого видеть без сердечного сокрушения и от имени неба заявляю вам, что вас постигнет большое несчастье, если вы отсюда не удалитесь. Я рад, что могу переговорить с вами перед уходом, ибо, судя по вашему лицу, вы честный и разумный юноша и не пренебрежете советом, который я даю во имя вашего блага и ради спокойствия обитательниц сего дома.

– Это я-то честный юноша? – воскликнул я, слушая его речь кое-как и ничуть не тронутый этими увещаниями. – Вы говорите, что, судя по лицу, я порядочный человек? Уверяю вас, это ошибка, вы просто хорошенько не подумали; ручаюсь, что ничего подобного вы на моем лице не видите; напротив, вы находите, что я больше всего похож на плута, который не постесняется присвоить хозяйское добро; доверять мне не следует, я вполне способен перерезать горло человеку, чтобы отнять у него кошелек: вот что вы обо мне думаете.

– Откуда вы это взяли, дитя мое? – ответил он, покраснев.

– Я повторяю слова одного весьма проницательного человека, который сразу меня раскусил. Сам господь внушил ему, что я отъявленный негодяй. Вы скрытничаете, сударь, но я знаю ваши мысли. Тот же почтенный человек сказал еще, что я чересчур молод, и если барышни возьмут меня в услужение, соседи подумают дурное. К тому же дьявол не дремлет и может соблазнить мною хозяек, так как я шалопай с приятной наружностью. Разве не так, господин аббат?

– Не понимаю, что вы хотите сказать, – пробормотал он, опустив глаза.

– Понимаете, понимаете! – ответил я. – А не кажется ли вам, что мадемуазель Абер-младшая уже и сейчас слишком расположена ко мне из-за услуги, которую я ей оказал? Пожалуй, тут кроется грех, уже пустивший корни. За старшую можно не бояться, она-то послушна; если бы только она, я мог бы оставаться в доме; моя физиономия ничего ей не говорит – поэтому она согласна меня прогнать. А вот младшая упирается, это плохой признак, она ко мне слишком благосклонна, а между тем обязана любить только вас, духовного наставника – для ее спасения и для вашего благополучия. Однако с совестью надо быть поосторожней: если бы ваша не была так покладиста, божья благодать и покой продолжали бы царить в этом доме, и вы сами отлично это знаете, господин священник.

– Как прикажете вас понимать? – спросил он.

– А так, – ответил я, – что господь бог не велит нам блуждать между трех сосен. Представьте себе, что когда вы читали проповедь барышням, я был недалеко от амвона. Скажу вам о себе, я человек простой; я бы не сумел зарабатывать на жизнь, наставляя пожилых девиц, – не такой я ловкач; мой удел – убирать и чистить в доме, и дай бог всякому исполнять свою работу так же честно. Ваше ремесло, на мой взгляд, куда менее верное, чем мое. В отличие от вас, я не цепляюсь за свою должность и никогда не стану сгонять других с места из страха, как бы меня самого не согнали.

При этих словах почтенный священнослужитель молча повернулся и покинул кухню.

Иное правдивое слово бьет в цель без промаха.

Он так смутился, что не нашел подходящего ответа и почел за лучшее спастись бегством.

Между тем Катрин все не возвращалась; прошло еще четверть часа; наконец она вошла, воздевая руки к небу и восклицая:

– Боже милостивый, господи Иисусе, что творится, что творится!

– В чем дело, мадам Катрин, – спросил я, – там подрались? Кто-нибудь погибает?

– Погибает наше мирное житье! Приказал долго жить союз двух сестер!

– А кто же его прикончил? – спросил я.

– Увы! На него напустились и совесть и мораль. Вот к чему привели проповеди господина наставника! Я уже давно говорю, напрасно он так вдается в дела нашей совести.

– Да что такое стряслось? – снова спросил я.

– Все пропало. Барышни уже не могут спасать душу вместе, – ответила она. – Это дело решенное. Младшая барышня переезжает в другой дом и просит сказать тебе, чтобы ты ее подождал: вы уйдете вместе. А я прошу вас подождать и меня: старшая барышня у нас с язычком, а у меня характер вспыльчивый, и никаким священникам не удастся излечить меня от этой хвори; мы в Пикардии все горячие, уж такая у нас земля. В одном доме двум головам не ужиться, значит моя отойдет к младшей: у нее своей-то вовсе нет.

Не успела Катрин договорить, как появилась сама мадемуазель Абер-младшая.

– Дитя мое, – сказала она, входя, – сестра не хочет, чтобы вы у нас служили, но я вас не отпускаю; все, что мне наговорили, – и она и духовное лицо, только что покинувшее нас, – лишь укрепляет меня в этом намерении. Вы воспользуетесь плодами их необдуманных действий; я привела вас сюда, я перед вами в долгу: итак, вы уйдете вместе со мной. Сейчас же иду искать другую квартиру и прошу вас сопровождать меня, так как я еще не совсем здорова.

– Сделайте милость, сударыня, – сказал я, – я служу только вам одной, и вы будете довольны моей службой.

– Я тоже с вами не расстанусь, барышня, так и знайте, – заявила Катрин. – На другой квартире, вы будете кушать такие же сочные фрикасе, как здесь. Пусть наша старшенькая устраивается, как знает, а я уже сыта по горло ее штуками; ей не угодишь – этого мало, того много. Тьфу! Если бы не вы, я бы давно ушла, и поминай как звали! Но вы у нас добрая, а я тоже не безбожница какая-нибудь, вот и терпишь. Привыкла к вам.

– Спасибо на добром слове, – сказала мадемуазель Абер, – там видно будет; сначала надо подыскать жилье. У меня здесь много мебели, в один день не перевезешь; еще успеем все обсудить; пойдемте, Жакоб, пора отправляться.

Я давеча назвал себя, и мадемуазель запомнила мое имя.

Ответ ее, как мне показалось, озадачил мадам Катрин; обычно она за словом в карман не лезла, но на этот раз не нашлась, что сказать.

Я отлично видел, что мадемуазель Абер вовсе не хотелось принимать ее в нашу компанию; и по правде говоря, потеря была невелика: хотя Катрин в один день успевала пробормотать столько молитв, сколько иному бы хватило на целый месяц, это была женщина на редкость сварливая и грубая. Даже приятные вещи она говорила таким тоном, каким другие бранятся.

Но оставим ее, пусть себе дуется.

Мы отправились вдвоем: мадемуазель Абер взяла меня под руку, и могу сказать, что никогда в жизни я не испытывал такого удовольствия, поддерживая даму на улице, как в тот раз. Поступок этой милой барышни подкупил меня. Что может быть приятней, чем уверенность в чьей-либо дружбе? А я был уверен в ее дружбе, я нисколько в ней не сомневался и понимал ее отношение к себе как-то по-особенному, в очень лестном для себя смысле; оно трогало меня сильнее, чем обыкновенное расположение. Я находил в нем прелесть, какой не бывает в простой дружбе, и в свою очередь выражал ей благодарность не совсем обычным способом: тут была не одна признательность, но и нежность.

Когда барышня обращала взор на меня, я ловил глазами каждое движение ее ресниц, я был весь внимание, и каждый мой взгляд выражал похвалу ее достоинствам, а между тем я и сам не мог бы сказать, почему так получается: мною руководил инстинкт, а инстинкт не рассуждает.

Мы прошли шагов пятьдесят от дома и не проронили еще ни слова, но шагали весело и дружно. Я поддерживал ее с радостью, чувствовал, что и ей приятно опираться на мою руку, и не обманывался на этот счет.

Мы шли молча, не зная, с чего начать разговор, как вдруг я заметил объявление о сдаче внаем квартиры; я воспользовался этим предлогом, чтобы прервать молчание, начинавшее тяготить нас обоих.

– Не желаете ли, мадемуазель, посмотреть, что это за дом? – спросил я.

– Нет, дитя мое, – ответила она, – это слишком близко от моей сестры; поищем где-нибудь подальше, в другом квартале.

– Ах, мадемуазель, – сказал я, – объясните мне, ради бога, как это ваша сестрица умудрилась поссориться с вами? Ведь вы так добры, что вас только черт не полюбит. Я познакомился с вами лишь сегодня утром, а сердце мое никогда еще так не радовалось.

– Правду ли ты говоришь, Жакоб?

– Как же иначе, мадемуазель, – стоит только посмотреть на меня, чтобы это увидеть.

– И прекрасно, – сказала она, – ты хорошо делаешь. Ты обязан мне больше, чем думаешь.

– Конечно, это прекрасно, – ответил я, – нет ничего приятнее, как быть обязанным тому, кто покорил твое сердце.

– Так знай, Жакоб, что я расстаюсь с сестрой из-за тебя, – сказала она. – Повторяю еще раз: ты с таким сердечным участием пришел мне на помощь, что я тронута искренно и глубоко.

– Как я счастлив! – воскликнул я и при этом чуть-чуть сжал ее руку. – Благодарение господу, указавшему мне путь через Новый мост! А что касается помощи, не надо преувеличивать, мадемуазель. Кто бы прошел безучастно, видя, что такой милой женщине дурно? Я просто ужаснулся. Простите, если я слишком дерзок, но скажу одно: есть лица, которые с первого взгляда вызывают самые лучшие чувства, и ваша матушка наградила вас именно таким лицом.

Ты выражаешься очень забавно, – сказала она, – твоя наивность прелестна. Скажи, Жакоб, что делают твои родители в деревне?

Увы, мадемуазель, – сказал я, – они далеко не богаты, но что касается доброго имени, то они на первом месте во всем приходе. Тут нечего возразить. А насчет занятий, так батюшка мой винодел и арендует виноградник и ферму у нашего помещика. Впрочем, где моя голова! Сейчас все переменилось, нет больше ни виноградников, ни фермы – барин наш скончался, и я только-только покинул его парижский дом. А остальные Мои родственники тоже не последние в приходе, все им говорят «мосье» и «мадам», за исключением одной из тетушек, которая так и осталась «мадемуазель», потому что не успела выйти замуж за деревенского цирюльника: он отдал богу душу во время свадебной церемонии. Тетушка с досады пошла в учительницы. Посмотрели бы вы, как все ей кланяются. Кроме этого, у меня еще двое дядей; один из них кюре, у него в погребе всегда найдется хорошее вино; а второй стремился к тому же, да три раза получалась осечка – и он, в ожидании лучшего, удовольствовался местом викария. Помощник нотариуса тоже приходится нам кузеном; в наших краях ходят даже слухи, что какая-то наша прабабка была дочерью знатного дворянина – по правде говоря, с левого боку, но ведь левый не так уж далек от правого… Каждый рождается на свет с той стороны, с какой может, но от знати мы всегда слева. Все это славные люди – и вот вам моя родня, если не считать забытого мною маленького двоюродного братца, но о нем пока нечего рассказать, так как он не вышел еще из пеленок.