Текст книги "Клаудиа, или Дети Испании. Книга первая"

– А ты? – вопросом на вопрос ответил второй драгун.

– Значит, встречаемся восьмого вечером в трактире «Торонья» в Гвадалахаре. Ты помнишь мое обещание.

С этими словами широкоплечий драгун поправил за поясом пистолеты и пустил коня по течению Эбро.

Карета, сопровождаемая драгуном, быстро и без особых приключений достигла назначенного пункта значительно раньше предполагаемого времени, и путешественники решили передохнуть. Однако, прождав в «Торонье» два дня и больше не имея такой возможности, карета с девушкой в дорожном платье и привязанными к запяткам баулами выехала в сопровождении королевского драгуна в столицу. На станциях драгун предъявлял бумаги Французской республики, пассажирка выходила размять ноги и с любопытством оглядывала неказистые венты среди размытых весенними дождями дорог. Лошадей меняли быстро, и, щедро расплатившись республиканским золотом, следовали дальше. Их путь лежал не прямо в Мадрид, а к несколько южнее от Аранхуэса, где в полутора лигах от столицы находились угодья под названием Аламеда, в свое время купленные герцогиней Осунской.

Мария Хосефа де ла Соледад Алонсо Пиментель Тельес-Хирон Борджиа-и-Чинельяс по рождению имела право на карету с четырьмя упряжками мулов и на эскорт четырех факельщиков, но чаще всего предпочитала одинокие верховые прогулки. Выйдя замуж за своего кузена, девятого герцога Осуна, чем добавила к своим владениям графство Бонавенте и герцогство Бехар, Мария Хосефа была на «ты» с королем, а ее муж имел право не снимать перед Карлосом шляпы. Словом, несмотря на нынешнюю нищету Испании, доходы герцогини превосходили три миллиона французских франков в год, и имение Аламеда с роскошным парком Каприччио, представлявшее собой соединение двух различных миров под одними небесами – несколько провинциальный плагиат Версаля вместе с попыткой воссоздать национальный колорит – с каждым годом разрастаясь и совершенствуясь, все более поражала воображение гостей герцогини.

Карета медленно двигалась по берегу Харамы, и пассажирка, несмотря на облако пыли, поднятое драгунской лошадью, не могла отвести глаз от серебристо-зеленого дымчатого пейзажа Новой Кастилии. В полдень она предложила драгуну остановиться и перекусить, но неожиданно впереди на дороге показался всадник.

– Да это женщина, черт возьми! – удивился драгун, вглядевшись в подъезжающую фигуру. Действительно в мужском костюме на лошади сидела уже не молодая, но стройная дама с пронзительными серыми глазами, сухим вытянутым лицом и плотно сжатыми губами.

– Как я вижу по рессорам коляски, вы не испанцы? – низким грудным голосом обратилась к Педро всадница.

– Вы совершенно правы, – ответил драгун. – В свою очередь скажите мне, на правильном ли мы пути. Мы направляемся к имению герцогини Осуны?

– Совершенно на правильном, до имения осталось не более лиги, – в тон ему ответила странная всадница. – Только герцогини сейчас нет дома, да и зачем она вам, позвольте спросить?

– Я не уполномочен отвечать на подобные вопросы, – отрезал драгун и махнул рукой придержавшему было коней вознице. – Трогай!

И всадники разъехались в разные стороны.

– Какое удивительное лицо, – заметила пассажирка. – Оно напоминает мне лица египетских цариц из папирусов.

– А мне – лицо выпущенной на волю сумасшедшей. О! да здесь их полно! – неожиданно воскликнул драгун, всматриваясь в бредущую им навстречу вереницу нищих. Полуголые мужчины, женщины и дети еле передвигали ноги, тяня какую-то заунывную песню, но, заметив карету, немедленно преобразились. Малыши, разевая рты с гнилыми зубами, запрыгали вокруг, прося подаяния, а женщины, выпятив обвисшие груди, тут же пустились в непристойный пляс. Драгун едва раздвигал толпу, напирая на них своей гнедой. Пассажирка же резко опустила кожаные шторки.

– Ничего себе местечко, – выругался сквозь зубы драгун и тупым концом пики ткнул кучера, понуждая того пустить запряжку вскачь. Эта мера возымела действие: путешественники вырвались из толпы нищих и буквально через несколько минут оказались за спасительной оградой поместья Аламеды. У них перед глазами замелькали пруды, качели, искусственные лужайки, бельведеры, амурчики, подъемные мосты, каскады, фонтаны, павлины и бумажные змеи. Наконец, карета остановилась у широкой гранитной лестницы, и к ней тут же устремились слуги в голубых ливреях.

Драгун спрыгнул с седла и звучным голосом произнес:

– Мадмуазель Женевьева де Салиньи к ее светлости герцогине Осуне!

Бесшумно задвигалась вышколенная прислуга, и спустя четверть часа в роскошную приемную в античном стиле к путешественникам вышел невысокий господин с длинным, но пухлым лицом, близко посаженными глазами и неприлично ярким ртом.

– Я маркиз Пеньяфьель, герцог Осуна. Ее светлости нет дома, но дом в вашем распоряжении. Гости моей жены – мои гости, тем более, наши доблестные союзники.

Полился непринужденный разговор о последних победах генерала Бонапарта, во время которого француженка высказывала удивление и восторг перед тем вкусом, с которым был устроен парк, а драгун навытяжку стоял у дверей. Спустя некоторое время по дому поплыл серебряный звук сотен колокольчиков, и маркиз пригласил гостей к обеду.

В двухсветной столовой стены были сплошь увешаны натюрмортами французских, фламандских и испанских художников, отчего при виде сочно написанных плодов, дичи, и рыбы у гостей заранее текли слюнки. Стол оказался изысканным, но далеко не обильным: салат, рыба, сласти, малага и херес, пунш и сахарная вода со льдом. Лакеев не было, только один паж; дамам прислуживали кавалеры. Впрочем, за огромным столом собралось едва ли человек десять. Драгун, не снявший перчаток, внвоь, как и в приемной, встал на караул у дверей.

Подали шампанское, но не успел никто поднести бокалы к губам, как в столовую размашистым мужским шагом вошла утренняя всадница.

– А, дон Хирона, – направилась она прямо к герцогу, протягивая для поцелуя неимоверно узкую руку, – вы не один, как мило. Но кто же… – женщина окинула зал, и на мгновение ее серые глаза задержались на желтом мундире драгуна. – Вот как! Путешественники инкогнито! – Она обернулась и тут же острым взглядом выхватила из сидевших за столом юное улыбающееся лицо с русыми локонами, по последней французской моде спущенными на лоб. – Полагаю, вы немало удивились, встретившись на дороге с дамой в камзоле?

– Гораздо больше меня поразили люди, что шли почти за вами, Ваше Сиятельство, – ответила гостья на звонком южнофранцузском.

– А! Это земледельцы, согнанные с земли. В окрестностях Мадрида давно уже запрещено пахать землю. Им приходится спать на земле и питаться варевом из муки, если удается ее достать, разумеется. Женщины все сплошь занимаются проституцией, а дети нищенствуют. Поэтому-то я и выступаю против всех этих селькохозяйственных реформ. Но, давайте все же сначала познакомимся с вами поближе, – с этими словами Осуна подошла к столу и залпом выпила бокал хереса.

– Я думаю, лучше всего представит меня сопроводитеьное письмо, – улыбнулась француженка.

После этих слов юной особы молча стоявший доселе у дверей гостиной драгун, четко печатая шаг приблизился к герцогине и почтительно протянул ей пакет.

Та, не глядя, взяла пакет, вскрыла шелковую бумагу и погрузилась в чтение, казалось, не замечая, что все остальные оторвались от трапезы и ждут.

– Прекрасно… прекрасно… – шептали, усмехаясь, ее узкие губы и, закончив чтение, она небрежно бросила бумагу рядом с салфеткой. – Рада приветствовать вас в Аламеде, мадмуазель де Салиньи. Герцог пишет, что ваш отец хотел бы избавить вас от созерцания гнусностей, которые творятся в Париже – вряд ли нравы Эскориала лучше. – Она рассмеялась. – Но для настоящей женщины рай – это не Париж, это – Мадрид, где любой мужчина, будь то столичный мачо, провинциальный идальго или наследный гранд видит в женщине существо высшее и поклоняется ей безусловно… Мой дом в вашем распоряжении, донья Женевьева. Сегодня отдыхайте, а завтра начнем испанскую жизнь. Я пришлю к вам моего портного – у нас мода на костюмы в народном вкусе. – Осуна выпила еще хереса и встала. За ней поднялись остальные. – А вас, молодой человек, герцог настоятельно рекомендует направить в гвардию, как и вашего товарища. Но где ваш товарищ?

– Он уехал в Мадрид по указанию герцога подыскать квартиру для мадмуазель, – не дрогнув, ответил драгун.

– Глупости. Мадмуазель не нуждается в квартире – она будет жить у меня. Вы тоже француз?

– Нет, Ваше Сиятельство, мы с товарищем чистокровные испанцы.

– Тем лучше. Я сегодня же напишу графу Аланхэ – у него в роте, кажется, были какие-то вакансии. Можете наутро отправляться в Мадрид и сами передать мое письмо графу.

Драгун почтительно склонил голову и сдержанно поблагодарил хозяйку.

* * *

Женевьеве отвели роскошные покои на втором этаже, откуда был хорошо виден лабиринт уютных тропинок парка, вьющихся меж тополями и акациями. Но до самого вечера ей не удавалось остаться одной ни на минуту: приходили закройщицы, портнихи, вышивальщицы, цветочницы, и все сплетничали без умолку, считая, что приезжая мадмуазель едва может произнести по-испански два слова.

– И, веришь ли, Лусита, она так нахлестала его по щекам, что от колец кровь так и брызнула прямо ему на камзол!

– Прямо совсем, как мой Перес!

– А Мануэлито?

– Побежал забываться к своей эстремадурке.

– Что ж, с королевой не сравнить. Кстати, знаешь, мой Франчо видел эту старую лошадь в Лавапьесе.

– Да ну!

– Да, да. Она была там в маске и под густой вуалью. Да только разве ж ее не узнаешь!

– Замолчи, Тереса, или захотела отправиться куда-нибудь подальше?

Женевьева молча поворачивалась, следуя требованиям проворных рук, и смотрела в огромное окно в ожидании окончания этих пыток.

Под вечер ее посетила герцогиня.

– Надеюсь, вы успешно вытерпели эту суету с модистками? – поинтересовалась она, садясь в кресло и по-мужски закидывая ногу на ногу. – Понимаете ли, получилось так, что мы совсем недавно открыли для себя свой народ и теперь – буду откровенна – от скуки и эротизма обожествляем его. Дамы у нас одеваются как махи: в черные юбки, тугие пояса, низко вырезанные лифы и болеро с кисточками, а мужчины забирают волосы сеткой, словно матадоры. Но не забывайте, что это – всего лишь карнавал, буффонада, единственные настоящие люди здесь – это тореро, воспитанные на бойнях. Пусть они не умеют даже расписаться, но у них есть гордость и чувство собственного достоинства, а, главное, они безоглядно презирают смерть. Именно поэтому женщины загораются… Впрочем, вам, может быть, больше пойдет ваша французская легкость. – Герцогиня внимательно и не скрываясь, оглядела девушку с ног до головы, отметив легкость длинных ног под муслиновым платьем, маленькую высокую грудь и странное сочетание веселой дерзости лица с печалью жгучих черных глаз. – Вы – южанка?

– Да, мой отец был депутатом Генеральных Штатов от дворянства Монпелье, но в девяносто третьем, как бывший, едва не угодил в Консьержери. Семья к тому времени жила уже в Париже, и эта столичная жизнь стоила жизни матери и брату. Однако отец спасся, а через три года уже занимался реформой флота. Он действительно увлекающийся человек.

– А вы? – помолчав, спросила Осуна.

– Я тоже, – не опустила глаз француженка.

– Вы приехали непосредственно из Франции?

– Нет, пару месяцев я гостила у герцога под… Памплоной – кажется, я верно произношу это название?

– Абсолютно верно.

– Отец познакомился с его сиятельством еще до революции и всегда с восторгом отзывался о нем. И когда он посчитал, что находиться в Париже становится неприлично для девушки моего возраста, он первым делом вспомнил о герцоге.

– Сколько же вам лет?

– Через месяц будет шестнадцать.

Герцогиня устало прикрыла выпуклые веки.

– Мне остается только вам позавидовать. Ложитесь, уже поздно, а сон в такие годы так крепок…

Но как только дверь за Осуной захлопнулась, Женевьева подошла к вишневой портьере окна и с тоской посмотрела в парк. Где-то протяжно мычали коровы, и от этого, так не подходящего к тяжелой пышности окружающей обстановки звука, она неожиданно горько разрыдалась.

Плакала она долго, по-детски всхлипывая и распухнув всем лицом, а когда снова посмотрела в парк, то увидела, что отблесков света из окон уже почти нет. Она распахнула одну из шести створок окна, жадно глотая холодный воздух, и в тот же миг на подоконник легли желтые обшлага, а затем в комнате оказался и их обладатель.

– Ты с ума сошел, Педро!

– Не мог же я уехать, не простившись с тобой! И потом, как я понял, в этой Аламеде ничто не считается пороком, и уж тем более то, когда керидо[72]72
  Керидо – возлюбленный (исп.)


[Закрыть] лезет ночью в женскую спальню.

– Как ты быстро перенял эти нравы, – рассмеялась девушка. – Ты действительно завтра уедешь?

– Нет, я уеду сейчас. Рискну еще раз махнуть в Гвадалахару – может, Хуан все-таки туда добрался.

– Зачем он уехал в Сарагосу?

– За тем же, за чем когда-то ездил я.

Клаудиа побледнела и стиснула руки.

– Тогда это принесло нам только горе и смерть. Зачем ворошить прошлое?

– Это последний шанс узнать что-либо о доне Рамиресе.

Оба замолчали. В парке тоскливо закричал павлин.

– Не уезжай, Педро! – вдруг, как в рождественскую ночь в Мурнете, Клаудиа прижалась к юноше. – Мне страшно!

Он сжал зубы и осторожно отвел с плеча растрепанную русую голову.

– Ведь ты сама хотела возродить былую славу де Гризальва. Отец был бы тобой доволен. Я уверен, скоро мы встретимся с тобой в Мадриде. – И он тихо поцеловал заплаканные розовые веки.

Когда Клаудиа подняла их, в спальне уже никого не было.

* * *

В «Торунье», куда Педро, не снимая формы, прискакал уже на рассвете, он даже не стал брать номер, а сев за стол в зале, где пахло уксусом, мясом и прелой соломой, заказал виноградной водки и жаркого. Тут же он написал и отчет о дороге, отправив его хозяину с очередным курьером. Хуан так и не появлялся. Поездка в Сарагосу заняла бы явно больше суток, а не позднее вечера этого дня им следовало явиться в гвардейские казармы и, причем, вдвоем. Педро подождал еще час и вышел. Но повернуть коня на юг он не мог. А, что, если Хуан попал в беду из-за его дурацкой просьбы? Человек всегда должен решать свои дела сам. Дьявольщина! Наверняка, Хуана сцапали и теперь, для того, чтобы его вытащить, придется все рассказывать дону Гаспаро…

Лошадь, видя нерешительность всадника, отошла в поле и принялась мирно щипать только что вылезшую траву. Эта заминка и спасла Педро. Уже решив, что все равно поедет в Сарагосу, он вскочил в седло и на повороте увидел ярко-желтое пятно мундира.

– Хуан! – крикнул он и погнал коня навстречу.

Через полчаса, сменив едва не падавшую лошадь Хуана, они двигались легкой рысью по унылой равнине.

– Ну, что, старина, будешь спрашивать или самому рассказывать? – наконец, ухмыльнулся Хуан.

– Не знаю.

– Тогда давай я сам, а что надо – спросишь. Главное – эту чертовку я все-таки нашел.

– У моста за Арравальским предместьем?

– Почему? Хуже – на кладбище Лас Эрас. Представляешь, брожу по городу уже третий день, вынюхиваю, высматриваю, но, памятуя твое предупреждение – молчу. Обошел все церкви – хотя чего там делать дьяволице, ума не приложу! – госпиталь, даже университет – ничего. Пошел по кладбищам, и на мое счастье какой-то калека на колесах у монастыря Санта Энграсия вдруг посоветовал мне заглянуть на Лас Эрас. Это кладбище далеко, уже за городской стеной – райское местечко. Очень мне там понравилось, дружище. Какой вечный покой! – Педро с некоторым удивлением посмотрел на своего сурового друга, который всегда был чужд всякой поэзии и романтики. Но тут Хуан неожиданно схватил его за руку. – Слушай, дружище. Похорони меня на Лас Эрасе, когда придет мой срок. – Педро лишь молча, приблизившись, сжал локоть друга, и Хуан продолжил рассказ. – Так вот, лазаю по плитам, бьюсь головой о сломанные статуи и вдруг вижу, какая-то вдовица в черном с ребеночком грустит над могилкой. Я к ней, так мол и так, времени у меня нет, играю в открытую. И она, поверишь ли, смотрит на меня огненными глазищами, как у лошади, и говорит: «Я к вашим услугам, кабальеро, ибо, я вижу, вы настоящий кабальеро». Я так и сел. А она берет ребеночка на руки – прелестная такая золотая девчушка, лет пяти, и глазищи голубые, но такие же бешеные, как у твоей повитухи – и продолжает: «И вы, конечно, желаете узнать что-нибудь о том, кто пропал уже много лет назад?» Я, разумеется, ответил, что мне просто нужна она сама, так как ею интересуется один мой друг. Тут она расхохоталась, как сумасшедшая, и заявила, что другу, тебе то есть, беспокоиться нечего и что в Мадриде в свое время он сам узнает все, что ему нужно знать. «Но не больше, слышите, не больше!» – добавила она напоследок и скрылась с девчонкой в каком-то склепе. И сколько я ни искал ее, так больше и не нашел. Самое странное, Перикито, что черт знает, сколько ей лет – то ли тридцать, то ли семьдесят!

Педро задумчиво молчал, опустив поводья.

– И, знаешь, еще что скажу? Эту малышку она точно где-нибудь украла, как воруют цыгане!

Педро нахмурился и пробормотал что-то вроде того, что хорошо, если бы так, но лучше бы вместо девочки у ведьмы был мальчик.

– Что ты несешь, старина? Видно, ты совсем устал за эту дорогу.

– Не буду врать – устал, но нам с тобой еще засветло надо добраться до Мадрида: кажется, нам обеспечено место в гвардии. – И Педро хлопнул себя по мундиру, где лежало письмо герцогини Осуны.

– Так чего же мы ждем! – весело крикнул Хуан, и оба приятеля сразу же пришпорили коней.

В кордегардии их немедленно отправили в дом графа Аланхэ, который оказался их ровесником, а выглядел благодаря своей утонченной хрупкости даже младше. Прочитав письмо, он с удивлением посмотрел на двух крепких драгун, но пообещал завтра же получить на обоих сержантские патенты.

– А пока сеньоры, можете переночевать у меня во флигеле, – предложил он, продолжая разглядывать их серыми с поволокой глазами, резавшими, тем не менее, как сталь.

Друзья любезно отказались и отправились в ближайшую гостиницу.

– Не нравится мне этот красавчик, – проворчал Педро, когда они потолкавшись для вида по казармам, а затем воспользовавшись еще не окончившейся свободой уже сидели в местном кабачке. – Не представляю, как он может командовать в бою чем-то, кроме своей лошади.

– Между прочим, этот красавчик, как я уже успел разнюхать, лучше всех при дворе владеет оружием, – осадил его гораздо более осмотрительный Хуан. – Я, конечно, имею в виду, шпагу и турнирный меч. Ладно, Перикито, думаю, сегодня мы вполне можем позволить себе отдохнуть.

* * *

Клаудиа прожила в Аламеде около месяца, не переставая удивляться не столь богатству, сколько противоречиям хозяйки. Герцогиня вставала порой до восхода, ездила без свиты, целыми днями лазала по скалам и ночевала под деревом или на крестьянском сеновале. В то же время она успевала много читать, открыто осуждала непомерное богатство церкви, и возглавляла Собрание дам в обществе друзей страны. Но самое удивительное для Клаудии заключалось в том, что при всем своем блестящем уме и независимости суждений сорокавосьмилетняя Осуна одевалась в те же псевдонародные костюмы, вызывающе раскрашивала лицо и проводила ночи то в тавернах столицы, то в стойлах тореадорских лошадей. Она завалила Клаудию книгами, о которых девушка не имела даже понятия – запрещенными изданиями Уильямса и Руссо, прекрасными томами испанских и древнегреческих классиков.

– Герцог просил меня сделать из скромной француженки светскую львицу, – смеялась Осуна, – но я поступлю лучше: я сделаю из тебя настоящую испанскую женщину!

Она проводила с Клаудией немало времени, занимаясь испанским, в котором ее ученица делала блестящие успехи, и часто, глядя на девушку, признавалась:

– Мои дочери уже взрослые, а вы возвращаете мне молодость, Женевьева. По правде говоря, мне жаль представлять вас ко двору: под яркими дворцовыми канделябрами и улыбками придворных вы немедленно потеряете больше половины своей прелести. Сидите лучше в моей библиотеке на Леганитос и наслаждайтесь дарами духа. В противном случае, я предупреждаю вас откровенно: мне придется козырять вами как удачной картой. Ничего не поделаешь, двор есть игра.

Клаудиа днями просиживала над книгами, стараясь не видеть и не помнить взглядов, которые на нее откровенно бросали многочисленные мужчины из гостей герцогини. Однако, в конце концов, однажды ей пришла в голову мысль, что ее жизнь в Аламеде в общем-то не очень отличается от жизни в монастыре. Те же книги, то же молчание, только вместо служб и колокольного звона прогулки и домашние концерты. Снова она лишь игрушка чьей-то воли, пусть доброй, но чужой. И в день своего шестнадцатилетия Клаудиа проснулась, уже зная, что отныне она хочет сама распоряжаться собой. Для этого она достаточно узнала и достаточно выстрадала. И, словно, почувствовав ее настроение, Осуна зашла к ней раньше обычного, подарила только что присланный из Парижа новый роман «Опасные связи» Шодерло де Лакло и золотой браслет, на эмали которого был изображен портрет самой герцогини.

– Думаю, когда-нибудь он сослужит тебе лучшую службу, чем портрет какого-нибудь чико, которого, как я понимаю, у тебя пока еще нет, – улыбнулась она и уже серьезно закончила. – Прогулка сегодня отменяется – сегодня самое время представить тебя королеве.