Текст книги "Если бы я была королевой… Дневник"

И я не справлюсь? Не справлюсь, хотя все будет зависеть от меня? Моими собственными руками я могу что-то сделать, и моей страстной, упорной, несгибаемой воли будет недостаточно??? Да не может быть! Не допускаю даже такой мысли! Неужели мало будет пылкого, безумного желания разделить с другими людьми чувство, которым я захвачена? Нечто заполонило мне разум, сердце, душу, зрение – и у меня недостанет сил восторжествовать над техническими трудностями? Я чувствую, что способна на все. Разве что заболею… Буду каждый день молить Бога, чтобы этого не случилось.

Рука моя окажется бессильна выразить то, чего хочет голова??? Да не может этого быть!

О Господи, на коленях Тебя молю не препятствовать этому счастью. Со всем смирением простираюсь во прахе и умоляю Тебя… даже не о помощи: да будет лишь Твое соизволение на то, чтобы я не встретила непосильных преград в моем труде. <…>

Понедельник, 7 августа 1882 года

Мне снилось, будто Кассаньяк мне говорит, что он меня всегда любил.

Мы о нем вчера говорили, Тони сказал, что презирает его, особенно за его первые дуэли, на которых он ради известности подвергал человеческие жизни риску. <…>

Улица! Возвращаясь от Робера-Флёри, мы проехали по проспектам, окружающим Триумфальную арку; лето, седьмой час вечера; консьержи, дети, рассыльные, женщины, беседующие на скамейках, или у дверей, или у входов в винные лавки… Какие же повсюду удивительные картины! Просто удивительные! Я далека от того, чтобы передразнивать на холсте правду жизни, по-моему, это пошлость, но в этой жизни, в этой правде столько очарования! Величайшие художники обязаны своим величием правде. Вернулась с улицы восхищенная, да – восхищенная, а кто насмехается над так называемым натурализмом, те не знают, что это такое; они глупцы, и ничего больше. Все дело в том, чтобы поймать природу с поличным, выбрать и ухватить. Художника делает отбор. <…>

Четверг, 17 августа 1882 года

<…> Думаю, что Робер-Флёри составил себе очень верное мнение обо мне: он принимает меня такой, какой я хочу казаться, то есть относится как к очень милой особе, а если всерьез – как к совсем молоденькой девушке, почти ребенку; ведь я, хоть и рассуждаю как взрослая женщина, в глубине души, как мне кажется, сохраняю совсем младенческую невинность. Верю, что он уважает меня в самом высоком смысле слова, и, если бы при мне у него вырвалось вольное замечание, я была бы весьма удивлена. Да, я всегда утверждаю, что для меня нет запретных тем… Но ведь говорить можно по-разному, и дело даже не в приличиях, а в целомудрии языка; я, может быть, говорю по-женски, но я употребляю… иносказания, смягченные выражения… <…> вместо того чтобы сказать «моя картина», я скажу «вещь, над которой я работаю». Никогда, даже в разговорах с Жюлианом, я не произношу слов «любовник», «любовница», «связь» и других точных и общепринятых терминов: если употребляешь их, собеседнику может показаться, будто ты рассуждаешь о вещах, хорошо тебе знакомых. Никто не сомневается в том, что ты все это знаешь, но лучше все-таки избегать этих слов; однако, если ни о чем таком понятия не имеешь, окружающим будет с тобой скучно: бывают такие повороты в беседе, когда немного лукавства или насмешек над вышеупомянутыми амурами просто необходимы, но только вскользь. С Тони мы больше всего рассуждаем об искусстве, но иногда… И потом, эта тема бывает иногда связана с музыкой, с литературой. Так вот, я замечаю, что Тони принимает эти мои познания как должное, смотрит на это очень просто; если я достаточно откровенна, чтобы не строить из себя дурочку, то он достаточно тактичен, чтобы не углубляться в подобные разговоры наравне со мной. Добавим теперь, что по этому дневнику, где я говорю о себе серьезно и ничего не приукрашиваю, вы не можете обо мне судить; в разговоре я кажусь лучше; там в моем распоряжении мимика, интонации; я умею рассказывать образно, занимательно, с выдумкой, ярко, забавно… Не всегда, очевидно, но, в конце концов, есть люди, которые не умеют быть занятными вообще никогда.

<…> Я глупа и тщеславна… Вот я уже вообразила, будто этот академик видит меня такой, какой я сама себя вижу, а значит, если пользоваться терминами, в которых обсуждают актерскую игру, ценит то, что я сама вкладываю в свои слова и поступки. Мы преувеличиваем свои достоинства, это известно; мы грешим этим даже в том случае, когда совершенно лишены привлекательности, – бесспорно, все так; ну и что? Как бы то ни было, скажу вам: воображать, будто тебя высоко ценят, – огромное удовольствие. И потом, с Тони и Жюлианом я раскрываюсь больше, чем с остальными; я чувствую себя уверенно, и эта уверенность делает меня привлекательнее, чем в любом другом обществе. <…>

Пятница, 18 августа 1882 года

Заехали к Бастьену, но не застали дома; оставила ему записку и мельком увидела то, что он привез из Лондона. На одной картине мальчишка-рассыльный, большой плут, стоит, прислонившись к уличному столбу; чудится, будто слышишь грохот экипажей на улице. А фон едва намечен, но фигура! Черт побери, что за художник!

Какими убожествами и глупцами нужно быть, чтобы называть его ремесленником! Это могучий, оригинальный талант, он поэт, философ; другие рядом с ним кажутся жалкими исполнителями… После его живописи на другие картины смотреть невозможно: она хороша, как природа, как сама жизнь.

<…>

Среда, 23 августа 1882 года

Вместо того чтобы трудиться над каким-нибудь этюдом, отправляюсь гулять; да, мадемуазель гуляет и, как подобает художнику, наблюдает! Два раза ездила в детский приют, утром и после обеда. С директрисой мы уже друзья; что до детей, то, поскольку я не скупилась на конфеты, во второй раз они облепили меня и жались к моей юбке, как стайка прелестных зверьков. Какие у них глаза – доверчивые, невинные, еще немножко бессмысленные! И все эти малыши семенили за мной следом на своих еще нетвердых ножках. Потом их рассадили. Они принялись играть, и самые смышленые как бы между прочим начали читать стихи, время от времени бросая на меня взгляд, чтобы видеть впечатление.

Вернувшись, сделала эскиз: Sinite parvulos venire ad me[161]161
  Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне (лат.) (Мф. 19, 14).


[Закрыть]. Иисус и дети. Ах, достало бы мне только таланта!

<…>

Вторник, 29 августа 1882 года

Эта книга потрясает меня до глубины души. Уида[162]162
  Речь идет о романе Уиды «Ариадна». С образом Ариадны связан скульптурный замысел Башкирцевой: Ариадна, покинутая Тесеем.


[Закрыть] не Бальзак, не Жорж Санд, не Дюма, но она написала книгу, от которой меня бросает в жар, – причины этому в моей профессии. В этой книге есть очень верные мысли об искусстве и мнения, вынесенные из мастерских, привезенные из Италии, в которой жила Уида.

<…>

Но, помимо этого, я, конечно, работала. Сен-Марсо сказал, что мои рисунки – рисунки скульптора, а я всегда больше всего любила форму.

Я и цвет обожаю, но теперь, после этой книги… да и раньше тоже… мне казалось, что живопись бледнеет рядом со скульптурой. И вообще, я бы должна ее ненавидеть, как ненавижу всякую имитацию, всякую подделку. <…>

Но что мне мешает? Ничего. Я свободна, я живу так, что все радости художника мне доступны. В моем распоряжении целый этаж.

Прихожая, туалетная, спальня, библиотека, мастерская с роскошным освещением, причем ее окна выходят на разные стороны; затем садик, где я всегда могу поработать. Я велела провести слуховую трубку, чтобы меня не отвлекали по пустякам и чтобы самой не бегать то и дело вниз. <…>

Что я делаю? Пишу девочку: она накинула на плечи старую черную юбку и держит над головой раскрытый зонтик[163]163
  Картина Башкирцевой «Под зонтом» находится в Санкт-Петербурге, в Русском музее.


[Закрыть]. Работаю на улице, хотя дождь идет чуть не каждый день. <…>

Четверг, 31 августа 1882 года

<…> Рисую мою Магдалину; у меня натурщица, которая изумительно для этого подходит; три года назад я видела одно лицо – точь-в-точь то, что мне надо, так вот, у этой натурщицы похожие черты и даже такое же выражение лица – напряженное, ужасное, отчаянное. <…>

Ничто и никогда не трогало меня в живописи так, как Жанна д'Арк Бастьен-Лепажа: в этой картине есть что-то таинственное, необычайное… <…>

Пятница, 1 сентября 1882 года

Получила от мамы письмо, она пишет, что на два месяца приезжают наши молодые соседи с друзьями и будет великолепная охота. Мама готова вернуться, но поскольку я сама ее просила предупредить, если… то вот она меня и предупреждает. Это погружает меня в бездну нерешительности, сомнений и тревог. Если поеду – погорела моя выставка… Работай я хотя бы летом как следует, у меня был бы предлог: я, мол, должна отдохнуть – так ведь нет. Словом, это было бы чудесно, не спорьте, но боюсь, что неосуществимо… Четыре дня и четыре ночи трястись в поезде, пожертвовать усилиями целого года – и все для того, чтобы попытаться понравиться людям, которых никогда не видела, и выйти за кого-нибудь из них замуж. По здравом рассуждении надо признать, что тут нет никакого смысла… Но раз уж я обсуждаю эту низость, возможно, что я на нее решусь… Потому что я сама не понимаю, что делаю. Пойду к гадальщице, к мамаше Жакоб, той, которая предсказала мне тяжелую болезнь.

За двадцать франков купила себе счастье по меньшей мере дня на два. Предсказания мамаши Жакоб немного путаные, но обнадеживают. Да-да, она настойчиво повторяла, что меня ждет огромный, шумный успех, что обо мне будут писать газеты; что во мне обнаружится великий талант… а потом произойдут значительные и счастливые перемены в моей жизни, мне предстоит прекрасное замужество, большие деньги, много путешествий, дальних путешествий. <…>

Ложусь спать радостная как дурочка, да ведь это мне обошлось всего в двадцать франков. Поеду не в Россию, а в Алжир… Если что-то мне суждено, то оно случится в Алжире точно так же, как в России…

Спокойной ночи, сегодня я счастлива, завтра буду хорошо работать. <…>

Четверг, 16 ноября 1882 года

<…> Пошла к очень хорошему врачу, он клинический хирург, человек незнаменитый и скромный, поэтому я надеялась узнать от него правду.

Что ж, любезным его не назовешь. Он все мне сказал без лишних слов. Я НИКОГДА НЕ ПОПРАВЛЮСЬ. Но мое состояние может улучшиться и стать более или менее терпимым, в том смысле, что глухота будет терпимой. Мне и так уже легче, а будет, кажется, еще лучше. Но если я не буду тщательно выполнять лечение, которое он мне прописал, мне станет хуже. <…> Впервые я набралась храбрости и сказала: «Сударь, я глохну». До сих пор я прибегала к иносказаниям вроде: «Я стала хуже слышать, у меня закладывает уши» и т. д. <…> Правда, он сказал, что улучшение наверняка наступит. Справлюсь как-нибудь, благо есть родные, которые с меня глаз не спускают и чуть что с проворством и любовью спешат на выручку… А окажись я одна, среди чужих!

А если бы у меня был злой и неделикатный муж… Мне двадцать два года. И хоть бы это искупалось каким-нибудь великим счастьем, которого я не заслужила! Но нет… Почему только говорят, что Бог добр, что Бог справедлив? <…>

Итак, я никогда не излечусь… Это можно вынести, но между мной и остальным миром отныне всегда будет висеть пелена. Ветер в ветвях, плеск воды, стук дождя по стеклу, шепот… Ничего этого я не услышу. <…> В конце концов, я предвидела нечто подобное: за год можно бы уж и привыкнуть. Я привыкла, но все равно – такой ужас!

Этот удар лишает меня самого необходимого, самого драгоценного… Дураки смогут надо мной смеяться. Это будет… Я этого не выдержу…

Лишь бы не стало еще хуже!

Пятница, 17 ноября 1882 года

Итак, отныне я ничтожная, неполноценная калека… Теперь мне не обойтись без поддержки и снисхождения родных, без деликатности чужих. Прощай, независимость, прощай, свобода.

Я такая гордая, а теперь мне на каждом шагу придется краснеть и остерегаться, как бы не попасть впросак. Пишу все это, чтобы лучше понять, но я себе этого еще не представляю. Это такой ужас, но до меня он еще не доходит, это так жестоко, так невероятно…<…>

Четверг, 7 декабря 1882 года

Минутку поболтали с Жюлианом – но никаких больше долгих разговоров! Теперь для них не стало пищи, все сказано; посмотрим, как я буду работать и что у меня получится. <…>

Моя пастель пойдет в клуб, а потом в Салон. «Первоклассная вещь», – говорит папаша Жюлиан, и мне хочется броситься ему на шею.

«Ну что ж, надо написать такую картину, чтобы художники и те удивились». Но теперь это мне еще не по силам. О господи, если бы только я могла верить, что рано или поздно своего добьюсь! Это бы придало мне храбрости. Но сейчас мне кажется, что я никогда не смогу.

<…>

Четверг, 14 декабря 1882 года

Утром едем взглянуть на полотна, которые привез из деревни тот, настоящий Бастьен. Он и сам в мастерской, трогает кистью холсты, особенно по краям, и кое-где подправляет фон. Встречаемся по-дружески; он такой милый, такой добродушный! А может быть, и не очень, но все равно он такой талантливый, хотя нет, он прелестен. А бедняга-архитектор совсем потерял голову от бурных братских чувств. Он [Жюль] привез много этюдов: «Вечер в деревне» с восходящей луной и зажигающимися окошками; какой-то человек возвращается с поля и остановился поболтать с женщиной, идущей к дому, в котором светится окно; изумительно переданы сумерки, покой, осеняющий все вокруг, люди, идущие домой; все смолкает, слышно только, как лают собаки. Какой колорит, какая поэзия, какое очарование! <…>

Кроме того, есть еще мельница и старик-кузнец за работой. Этюд совсем невелик, но красотой не уступает замечательным маленьким полотнам в коричневых тонах, что висят в Лувре. А рядом пейзажи, вода, Венеция и Лондон. И два больших полотна: на одном английская цветочница, а на другом деревенская девочка в поле. Обе в натуральный рост, и я была вне себя от изумления, насколько эти работы ниже его возможностей. Но сначала ослепляет разнообразие и всесилие таланта, который не снисходит до того, чтобы ограничивать себя излюбленными сюжетами, и со всем справляется превосходно. Его мальчишка-англичанин куда лучше обеих девочек, а прошлогодний мальчишка, который назывался «Ни гроша», – попросту шедевр. Во второй половине дня позирую для Тони, и портрет готов!! Какое счастье.

Воскресенье, 17 декабря 1882 года

Сегодня у нас в гостях был единственный, настоящий, неподражаемый, великий Бастьен-Лепаж.

Я растерялась, смутилась, мне было неловко; я нервничала и испытывала унижение оттого, что мне нечего ему показать.

Он пробыл больше двух часов, осмотрел все картины во всех уголках; а я не могла справиться с нервами, некстати смеялась и мешала ему смотреть.

<…>

Среда, 20 декабря 1882 года

Спала до одиннадцати. Ничего не могу. Ничего не пишу для Салона, и в голову не приходит ни единой мысли, тоска…

Суббота, 23 декабря 1882 года

Сегодня вечером у нас обедали великий, настоящий, единственный, несравненный Бастьен-Лепаж с братом. <…> Он просидел до полуночи. Я написала бутылку, и ему понравилось, он сказал: «Вот как надо работать; наберитесь терпения, сосредоточьтесь, вкладывайте все ваше умение, старайтесь тщательно передать натуру».

<…>

Четверг, 28 декабря 1882 года

Да, это правда! У меня чахотка. Он [врач] так и сказал мне сегодня. «Лечитесь, надо стремиться к выздоровлению, не то потом пожалеете». Мой доктор молод, производит впечатление умного человека; на мои возражения против нарывных пластырей и прочих гадостей отвечает, что потом я буду жалеть и что он никогда еще не видел такой необычной больной; а еще он сказал, что по моему виду никогда, никогда не скажешь, что у меня чахотка. Вид у меня в самом деле цветущий, а между тем поражены оба легких, правда левое гораздо меньше. <…> А Потен ни за что не желал признать, что у меня задеты легкие; он пускался в обычные в таких случаях объяснения, дескать, все это бронхи, бронхит и т. д. Уж лучше знать точно: теперь буду исполнять все предписания – только не согласна никуда ехать в этом году.

Будущей зимой мой отъезд будет оправдан «Святыми женами». А нынче из этой затеи не выйдет ничего, кроме неприятностей, как в прошлом году. Все, что угодно, кроме юга, – и положимся на милость Божью!

<…>

Я ведь говорила вам, что должна умереть. Бог не мог дать мне то, что может сделать мою жизнь терпимой, и нашел другой выход – убить меня. Сперва Он обрушил на меня несчастье за несчастьем, а теперь приканчивает. Я ведь говорила вам, что должна умереть, все это не может длиться долго, эта жажда всего, эти нечеловеческие порывы, это не могло длиться. Я ведь говорила вам, давно уже, много лет назад, в Ницце, когда сама еще смутно понимала, как много мне всего нужно, чтобы жить. Но другим недостает еще большего, а ведь они не умирают! Да что поделаешь! <…>

Меня даже забавляет, что я, оказывается, приговорена к смерти – или близка к этому. Это и поза, и переживание; во мне есть тайна, смерть отметила меня своим перстом; в этом есть своя прелесть, а прежде всего новизна.

Занятно, что я вправе всерьез рассуждать о своей кончине; повторяю, это меня забавляет. Жаль, что приличия не велят искать иных слушателей, кроме моего исповедника Жюлиана. <…>

Воскресенье, 31 декабря 1882 года

Для живописи слишком темно, отправляемся в церковь… <…> Потом еще раз едем на улицу Сез посмотреть выставку. Бастьен, Сен-Марсо и Казен. Картины Казена[164]164
  Жан Шарль Казен (1841–1901) – французский живописец и керамист.


[Закрыть] вижу впервые, они меня покорили. Это поэтично, но «Вечер в деревне» Бастьен-Лепажа ни в чем не уступает профессиональному поэту по имени Казен, хотя заметьте, что именно Бастьену часто доставался лестный титул первоклассного ремесленника.

Провела на выставке бесценный час – какое наслаждение! <…> Свет не видел скульптора, равного Сен-Марсо. Здесь уместны слова, которые говорились столько раз, что стали банальными: его работы живут – и это чистая правда. <…>

Но он еще молод и не умер, а потому мои восторги кажутся преувеличенными.

Временами я готова поставить его выше Бастьена.

У меня появилась навязчивая идея: хочу картину одного и скульптуру другого. <…>

1883

Понедельник, 1 января 1883 года

Только что от болезни или раны умер Гамбетта. Не могу выразить, какое странное впечатление произвела на меня эта смерть. В нее невозможно поверить. Этот человек настолько был частью жизни всей страны, что без него немыслимо представить что бы то ни было. Победы, поражения, карикатуры, развлечения, хвалы, шутки – ничто без него не обходилось. <…>

Вторник, 16 января 1883 года

Младший Бастьен повез нас в Виль-д'Авре, в дом Гамбетта – там работает его брат. <…>

Бастьен работает в изножье постели <…>. Здесь ничто не тронуто, на перину, изображающую тело, наброшены смятые простыни, на простынях цветы. По гравюрам невозможно судить о размерах комнаты: она почти вся занята кроватью. Промежуток между кроватью и окном не позволяет отойти на должное расстояние; поэтому кровать изображена на картине не полностью, ее ножек не видно. Картина – сама правда. Голова покойного откинута назад, она видна в три четверти, на лице выражение отрешенности, сменившей страдание, и совсем еще живой безмятежности, но в ней сквозит уже нечто потустороннее. Душераздирающе изображено распростертое, неподвижное тело, из которого только что ушла жизнь.

Впечатление от картины подкашивает, преследует вас.

Счастливый человек Бастьен-Лепаж! Мне немного неловко… <…> На вид ему лет двадцать пять, но он так доброжелателен, безмятежен, так естественно держится, как умеют только великие люди – например, Виктор Гюго. В конце концов я начну считать его красавцем; во всяком случае, в нем есть бесконечное очарование, присущее значительным, сильным людям, которые сами без глупости и фатовства сознают свое избранничество. Он болтает с Диной, все другие в соседней комнате, а я тем временем смотрю на него за работой. На стене виден след пули, убившей Гамбетта. Он показал нам этот след, и тут я наконец расплакалась от тишины в спальне, от увядших цветов, от солнца, которое светит в окно… Но он в это время отвернулся, весь погруженный в картину; и вот, чтобы не терять выгод от своей чувствительности, я порывисто протянула ему руку и быстро вышла с лицом, залитым слезами. Надеюсь, он успел это заметить. Глупо… да, глупо признаваться в том, что вечно заботишься о производимом впечатлении. <…>

Четверг, 22 февраля 1883 года

<…> Голова младшего мальчика совсем готова.

Одна у себя в мастерской, играю на рояле Шопена, а на арфе – Россини. Прекрасный лунный свет; в большое окно видно очень светлое, синее, великолепное небо. Думаю о моих святых женах, в полном восторге от того, как мне видится картина, и ужасно боюсь, как бы кто-нибудь не сделал это до меня… <…>

Нужно научиться запечатлевать такие мечты, как нынче вечером: пускай все поэтичное, что приходит на ум, не пропадает, а переплавляется в картины… Может быть, в дневнике?.. Нет, он и без того слишком длинный. Ах, только бы Господу было угодно, чтобы я написала мою картину, настоящую, прекрасную. В этом году опять сделаю не более чем этюд… Вдохновленный Бастьен-Лепажем? Господи, да: его живопись так похожа на натуру, что, если верно копируешь натуру, неизбежно обрекаешь себя на сходство с ним. Лица у меня получились живые: это не красивая живопись в стиле Каролюса, а просто – живопись; словом, тут есть плоть, есть человеческое тело, оно живет, дышит. Это не ловкость, не манера художника, а природа как она есть, и это замечательно.

Суббота, 24 февраля 1883 года

<…> Вы знаете, что в мыслях у меня постоянно Бастьен-Лепаж; я привыкла произносить его имя, но избегаю называть его при чужих людях, словно у меня нечиста совесть. Я говорю о нем с той ласковой непринужденностью, которая мне самой кажется в порядке вещей, хотя бы из-за его таланта, но другие могут дурно ее истолковать. Какая жалость, что его брат… то есть какая жалость, Господи, что он не может бывать у нас запросто, как его брат! <…> А кем бы я хотела его видеть? Да просто другом. Как, вы не верите в дружбу? А вот я бы обожала своих знаменитых друзей, и не из тщеславия, а по склонности, за их достоинства, ум, талант, гениальность; ведь это же особая порода. Поднявшись над некоей банальной золотой серединой, окунаешься в более чистую атмосферу, попадаешь в круг избранных, где можно всем взяться за руки и повести хоровод в честь… Да что я такое говорю? Просто Бастьен в самом деле прелесть! Его портит соседство с братом, который очень некрасив: они так похожи, что их путают.

Я так боюсь, что мои картины похожи на его… но без его достоинств… Я искренне списываю с натуры, знаю, но думаю-то при этом о его живописи… Впрочем, в наши дни одаренный художник, искренне плененный натурой и желающий ее запечатлеть, всегда будет похож на Бастьена.

Если все будет хорошо… через четыре-пять дней я закончу. Да, но… <…>

Вторник, 27 февраля 1883 года

Наконец-то пошли веселые дни: пою, болтаю, смеюсь, а припев у меня – Бастьен-Лепаж. Но не он сам, не его внешность, а только его талант. Только имя… И все-таки мне страшно: вдруг моя картина будет на него похожа? За последнее время он написал кучу девочек и мальчиков. В том числе знаменитого сорванца на картине «Ни гроша» – ничего прекраснее быть не может. Ну вот, а у меня двое мальчишек, которые идут по улице, держась за руки: старшему семь лет, он смотрит в пространство перед собой, зажав в губах листик; младший, четырехлетний, смотрит на зрителя, засунув руку в карман штанишек. Не знаю, что и думать: еще нынче вечером я была собой довольна. Сущий кошмар!

Но нынче вечером, нынче вечером мне выпал час огромного счастья. Что ж, вы скажете – приезжали Сен-Марсо или Бастьен-Лепаж? Нет, я делала эскиз моей статуи. Читайте внимательно. Сразу после пятнадцатого марта я хочу приняться за статую. За всю жизнь я начала две скульптурные группы и два или три бюста, все это брошено на полдороге… потому что когда я работаю одна и без руководства, то могу заниматься только тем, что меня интересует, во что вкладываю жизнь, душу, и чтобы это было серьезно, а не просто учебный этюд. Итак, вообразить себе фигуру и безмерно захотеть ее выполнить. Пускай получится плохо. Ну и что? Я прирожденный скульптор, я люблю форму до безумия; цвет никогда не может с такой силой воплотить натуру, как форма, хотя я и цвет обожаю. И все-таки форма! Красивое движение, красивая поза; обойдете кругом – и силуэт переменится, но сохранит тот же смысл. Счастье! Блаженство!

Я задумала такую фигуру: стоящую женщину, которая плачет, уткнув лицо в руки. Знаете, такое движение плечами, когда плачут. Мне хотелось стать перед ней на колени. Я говорила всякие глупости. Эскиз высотой в тридцать сантиметров, а сама статуя будет в натуральную величину. Это будет вызов здравому смыслу… Хотя – почему?

В конце концов, чтобы укутать эту маленькую хрупкую статуэтку, я разорвала красивую батистовую сорочку. Эта глина мне милее собственной кожи.

Ведь у меня неважное зрение; если это начнет мешать живописи – переключусь на ваяние.

До чего красива эта белая влажная материя, скрывающая и окутывающая красивыми складками гибкую фигурку, которую я так и вижу, словно она не спрятана. Я завернула ее почтительно: она такая изящная, хрупкая, благородная!

Среда, 28 февраля 1883 года

<…> Картина будет окончена завтра; итого девятнадцать дней работы. Если бы не пришлось переделывать одного из мальчиков, я управилась бы за пятнадцать дней, и все уже было бы готово. Но он выглядел слишком взрослым.

<…>

Суббота, 3 марта 1883 года

Тони пришел взглянуть на картину. Весьма доволен. Одна из головок очень удалась.

«Вы никогда еще не делали таких удачных работ; изящно, красиво по цвету. В добрый час, в самом деле хорошо. Браво, мадемуазель». <…>

<…>

Среда, 14 марта 1883 года

Наконец приехал Жюлиан поглядеть на картину; я его об этом не просила; мы только обменялись письмами, полными шпилек. Но он чувствует себя виноватым, и я скромно торжествую. <…>

Четверг, 15 марта 1883 года

Ну все, конец! В три часа я еще работала, но все съехались, и работу пришлось оставить. Мадам и мадемуазель Канробер[165]165
  Жена и дочь маршала Канробера; его дочь, Клара, была подругой М. Б. по Академии Жюлиана.


[Закрыть], Алиса, Божидар, Алексей, княгиня, г-жа Аббема[166]166
  Луиза Аббема (1858–1927) – французская художница, работавшая в жанре портрета, гравюры и декоративной росписи.


[Закрыть], г-жа Каншина! А утром пришел Тони.

Все общество отправляется к Бастьену посмотреть на картину «Любовь в деревне». Во фруктовом саду спиной к зрителю стоит, опершись на изгородь, девушка, голова у нее опущена, в руке цветок; а с этой стороны изгороди молодой человек лицом к нам; он потупил глаза и в замешательстве теребит свои пальцы. Есть в этом и проникновенная поэзия, и изумительное чувство.

Что до техники, ее нет вовсе: это просто сама природа. <…> Есть еще небольшой портрет г-жи Друэ – старенького ангела-хранителя Виктора Гюго: чудо правды, чувства, сходства; ни одна из этих картин не напоминает картину даже издали: перед нашими глазами проходят живые люди. Он не художник, а поэт, психолог, метафизик, творец. <…>

Милле, Бретон[167]167
  Жан-Франсуа Милле (1814–1875), Жюль Бретон (1827–1906) – французские художники.


[Закрыть], несомненно, поэты. Но Бастьен соединил в себе все. Он король во всем, не только благодаря фантастической технике исполнения, но и по глубине и силе чувства. Он довел искусство наблюдения до предела, а гений наблюдательности, как говорит Бальзак, это то, чем почти исчерпывается сущность человеческого гения. Пишу перед сном, сидя на полу: мне необходимо было все это рассказать. <…>

Пятница, 30 марта 1883 года

<…> Сегодня до шести работала; в шесть, благо было еще светло, отворила дверь на балкон – слушала колокольный звон, дышала весенним воздухом и играла на арфе.

<…> Я спокойна, я хорошо поработала, потом вымылась, переоделась в белое, помузицировала, а теперь пишу; спокойная, довольная, я наслаждаюсь тем, как все сама устроила у себя в комнатах; все у меня под рукой: жила бы так всю жизнь!.. Пока не прославлюсь! И даже если придет слава, я пожертвую ей два месяца в году, а остальные десять буду жить затворницей и трудиться. Впрочем, это единственное средство обеспечить себе те два месяца. Меня только мучит, что пора бы и замуж. Тогда не станет у меня этих унизительных и суетных тревог, которых теперь не удается избежать.

Почему она не выходит замуж? Она уже не такая молодая. Все дают мне двадцать четыре года, и это меня бесит. Вот выйду замуж… Да, но за кого? Была бы я такая, как раньше… А теперь нужно, чтобы нашелся добрый и деликатный человек. Меня теперь так легко обидеть, мне так легко причинить боль. Нужно, чтобы он меня любил: не настолько же я богата, чтобы выйти за человека, который бы вообще оставил меня в покое. Если бы у меня было двести тысяч ренты, я бы вышла за молодого итальянца и за пятьдесят тысяч в год была бы свободна. А теперь… Нужно, чтобы у него было состояние, а это страшно сложно. Может и так случиться, что я понравлюсь богатому, но тогда он женится на мне по любви, и мне придется все бросить… а слава, а живопись? Идеал был бы очень занятой и очень умный человек. Но дело в том, что у него еще должно быть аристократическое имя или достаточно громкое, чтобы войти в аристократию. <…> И вообще, зачем мне выходить замуж? <…>

При всем том я еще не беру в расчет собственного сердца. Но все предвидеть невозможно, и потом, это зависит от обстоятельств… А вдруг я вообще никогда не полюблю?.. <…>

Только что получила такое письмо:

«Дворец на Елисейских Полях. Ассоциация французских художников по устройству ежегодных выставок изящных искусств.

Мадемуазель, пишу Вам прямо за столом жюри, чтобы сообщить, что портрет пастелью снискал у жюри несомненный успех. Примите мои поздравления. Нет надобности говорить, что картины маслом получили очень добрый прием.

В этом году к Вам пришел истинный успех, и я этому очень рад.

Дружески и почтительно преданный Вам,

Тони Робер-Флёри».

Ну, каково? Ах! Ах! Что же дальше? Письмо будет приколото к этой стенке, но прежде надо будет его всем показать. Думаете, я схожу с ума от радости? Нет, я исключительно спокойна. Да я, бесспорно, и не заслуживаю большой радости, раз уж эта прекрасная новость застала меня в таком настроении, что представляется мне вполне заурядной.

<…>

Воскресенье, 22 апреля 1883 года

Под номером первым приняты только две пастели: моя и Бреслау. Картина Бреслау висит не в первом ряду, а портрет дочери редактора «Фигаро», ее же, – в первом. Моя картина тоже не в первом ряду, но Тони [Робер-Флёри] уверяет, что она хорошо видна и что полотно, висящее под ней, невелико. Портрет Ирмы в первом ряду, в углу, то есть на почетном месте. В общем, Тони говорит, что эта выставка для меня удачная. <…>

У нас, как обычно по вечерам, гости к обеду… <…> Слушаю их и думаю: вот люди, которые ничего не делают и всю жизнь только болтают глупости да сплетничают. Они счастливее меня… Неприятности у них другие, но они тоже от них страдают. И в отличие от меня, они не умеют всему так радоваться, как я. Многое от них ускользает: мелочи, тонкости, нюансы, которые для меня – и поле наблюдения, и источник удовольствий, неведомых пошлым людям, а кроме того, я, может быть, больше, чем многие, восприимчива к созерцанию природы в ее величии, а также к тысячам мелких подробностей Парижа. Прохожие, выражения лиц у детей или женщин, да мало ли что еще! Когда иду в Лувр – пересечь двор, подняться по лестнице, по следам тысяч ног, которые здесь прошли; отворить эту дверь… А люди, которых там встречаешь, – можно придумывать о них истории, угадывать, что у них на душе, тут же воображать себе их жизнь; и прочие мысли, прочие впечатления, и все это цепляется одно за другое, и все такое разнообразное! Да мало ли есть вещей, которые мне доступны! Если в чем-то я и стала хуже других с тех пор, как со мной приключилась эта огромная беда, – что ж, зато у меня есть другие утешения!