Текст книги "Если бы я была королевой… Дневник"

Вартель очень старый, а аккомпаниатор довольно молод.

– Вы читаете ноты?

– Да, сударь.

– Что вы можете спеть?

– Ничего, сударь, но я спою гамму или вокализ.

– Г-н такой-то, возьмите один из вокализов! Какой у вас голос? Сопрано?

– Нет, сударь, контральто.

– Поглядим. <…>

Набрасываюсь на вокализ, сперва дрожа, потом со злостью, а под конец уже с удовольствием. <…>

– Ну, – изрек Вартель, – у вас скорее меццо-сопрано. Ваш голос еще станет выше.

– Что скажете, г-н Вартель? – спросили дамы, входя в комнату.

– Скажу, что голос есть, но знаете, нужно много работать. Голос совсем молодой, он будет расти, развиваться вместе с барышней. Материал есть, орган есть, нужно работать.

– Вы полагаете, господин Вартель, это имеет смысл?

– Да, да, нужно работать.

– А голос хорош? – спросила г-жа де Музе.

– Будет хорош, – отвечал он спокойно, с равнодушным и сдержанным видом, – но надо его развить, поставить, обработать, а это большой труд.

– Но в конечном счете это имеет смысл?

– Да, да, нужно работать!

– Я плохо пела, – сказала я наконец. – Я так боялась!

– Ну, барышня, нужно привыкать, нужно преодолеть этот страх: на сцене он будет очень некстати.

Но я была в восторге от всего, что он сказал: для бедной девицы, от которой ему не приходится ждать никакой выгоды, это очень много. Я привыкла к лести, и этот суровый, наставительный тон обдал меня холодом, но я сразу же поняла, что Вартель доволен. Он сказал: «Нужно работать, голос хорош» – это уже очень много. <…>

– Вы брали уроки? – спросил Вартель.

– Нет, сударь; вернее сказать, только десять уроков.

– Так. Ну что ж, нужно работать. Можете спеть романс?

– Я знаю одну неаполитанскую песню, но у меня нет нот.

– Песню Миньоны! – крикнула тетя из другой комнаты.

– Прекрасно, спойте песню Миньоны.

Покуда я пела, на лице Вартеля, отражавшем сначала только внимание, запечатлелось сперва легкое удивление, потом изумление, а потом он пустился кивать головой в такт, улыбаться и чуть ли не подпевать. <…>

– Сколько времени понадобится, чтобы обработать этот голос? – спросила г-жа де Музе.

– Видите ли, сударыня, это зависит от ученицы: бывает, что продвигаются очень быстро, была бы понятливость.

– Понятливости ей не занимать.

– Тем лучше! Тогда дело облегчается.

– И все-таки, сколько же времени?..

– Чтобы окончательно поставить и обработать ей голос, нужно три года работы… да, три года усердной работы, три года! <…>

Я должна учиться у Вартеля. А как же Рим? Подумаем… Поздно, допишу завтра.

<…>

Пятница, 21 июля 1876 года

<…>

Жорж знаком с Полем де Кассаньяком[48]48
  Поль-Адольф-Мари де Гранье де Кассаньяк (1842/1843–1904) – журналист, политик, лидер партии бонапартистов.


[Закрыть] и предложил представить его мне. Я, идиотка, отказалась!

Сегодня вечером напишу милейшему пьянице, чтобы «во имя Неба» привел ко мне знаменитого бонапартиста.

Поль де Кассаньяк со дня на день станет главой партии Императора. Хочу его знать, жить в Париже и собирать у нас дома бонапартистов. Надо только сообщить о моем умонастроении Кассаньяку. Я вся загорелась этой идеей. Вот моя жизнь!

<…>

Понедельник, 24 июля 1876 года

Ах!

Тетя ушла, я читала внизу, в гостиничном салоне, мне пришло в голову подняться в номер; поднимаюсь, нахожу письмо от Музе. Не знаю, давно ли оно пришло, но на всякий случай я бросилась к графине, и, когда я была уже на верхней ступеньке лестницы, из гостиной вышли два господина.

– А, это Муся, – сказала г-жа де Музе.

– Да, это я.

– Входите же; господа, вернитесь!

Я опустилась на канапе, вся запыхавшись, но сперва мне представили г-на Поля де Кассаньяка и г-на Блана.

Г-жа де Музе представила меня Полю де Кассаньяку, он очень высок, темноволос, глаза итальянские; был бы хорош собой, но несколько полноват и… как бы это сказать… у него слегка перекошен рот, что портит все лицо, от природы правильное и благородное.

Он на меня взглянул с большим вниманием.

– Мадемуазель, – медленно сказал он наконец, – я иду прямо к цели, часто это получается у меня грубо, но уж воспринимайте это, как вам угодно. Вы изъявили желание со мной познакомиться; многие до вас пробовали то же самое, но я не поддался. И если бы мне просто сказали, что вы – хорошенькая, изящная, остроумная молодая девица, я бы не поддался, нет, это меня не трогает! Но мне о вас сказали такое, что мне очень захотелось с вами познакомиться. Мне стало очень любопытно. Мне сказали, что вы совершенно не такая, как все.

– Только о вас и говорили, чудовище! – вставила графиня.

– Что вы совершенно исключительная натура, – продолжал Кассаньяк.

– Я уверена, – сказала я, – что графиня наговорила вам обо мне слишком много хорошего, и я на нее сержусь, потому что теперь вы будете разочарованы в ваших надеждах.

– Не берусь судить, мадемуазель, после нескольких натянутых фраз невозможно делать выводы, но надеюсь иметь честь познакомиться с вами ближе, и тогда…

Я была взбудоражена assai[49]49
  Очень (ит.).


[Закрыть] и говорила мало, опасаясь сказать что-нибудь не то. <…>

После обмена первыми фразами Кассаньяк говорил еще; он говорил о себе как о другом человеке, описывал свои достоинства, положение, храбрость, гордыню, тщеславие, честолюбие, самомнение, свои мысли по разным поводам, о любви, о женском образовании, принимал позу то Катона, то Матамора[50]50
  Персонаж народного театра, потом – комедии Корнеля, лихой вояка и хвастун.


[Закрыть]; Катон умерялся в нем благородной галантностью, Матамор – истинным мужеством. Во всем презирая общие места, он говорил так веско, что его слова звучали правдиво, как искренние его суждения, и на них невозможно было отвечать, как обычно отвечают молодым людям, над ними нельзя было смеяться, и они внушали доверие.

<…>

И все же давайте договоримся: между Кассаньяком и мной никогда не будет ничего похожего на любовь.

<…>

По дороге домой твердила: Поль де Кассаньяк, Поль де Кассаньяк, Поль де Кассаньяк…

Среда, 26 июля – четверг, 27 июля 1876 года

<…> Сегодня утром наконец въехали в Берлин. Город произвел на меня чрезвычайно приятное впечатление; дома очень красивые.

Сегодня я не в состоянии написать ни слова. Я так возбуждена!

«Два чувства присущи самолюбивым и чутким натурам: крайняя восприимчивость к чужому мнению и острое горе, если это мнение несправедливо».

<…>

Пятница, 28 июля 1876 года

Берлин напоминает мне Флоренцию… Погодите! Это потому, что я приехала сюда с тетей, как во Флоренцию, и образ жизни у нас здесь такой же.

Прежде всего мы пошли в музей. Ничего подобного я от Пруссии не ожидала, не то по невежеству своему, не то от предубеждения. Как всегда, дольше всего меня удерживали статуи; мне кажется, что у меня есть еще одно чувство по сравнению с другими людьми – способность, специально направленная на понимание скульптуры.

В большом зале стоит статуя, которую я приняла за Аталанту, видя пару сандалий, которые, казалось, указывают на основное содержание, но на табличке написано, что это Психея. Психея ли, Аталанта, все равно, поразительно красивая и естественная статуя[51]51
  Аталанта – греческая мифологическая героиня, предлагавшая женихам состязаться с ней в беге; это послужило сюжетом для многих картин. Психея – в греческой мифологии олицетворение души; часто изображалась в виде девушки с крыльями.


[Закрыть].

После греческих гипсовых слепков двинулись мы дальше. У меня уже устали глаза и притупилось восприятие, и египетский раздел я узнала только по этим торопливым и убегающим вдаль линиям, напоминающим круги на воде, когда в нее что-то упало.

Ничего нет ужаснее спутника, которому скучно все, что вас занимает. Тетя торопилась, скучала, ворчала. Правда, мы ходили по залам два часа. Очень интересно в историческом музее миниатюрных статуй; там есть еще старинные гравюры и миниатюрные портреты. Я это обожаю. Обожаю эти портреты: гляжу на них и в воображении пускаюсь в немыслимые путешествия, переношусь в любые эпохи, выдумываю характеры, приключения, драмы… Но довольно об этом.

Далее картины.

Нынешние времена – самые подходящие для приближения живописи к совершенству, искусства к идеалу.

Вначале были грубые линии, слишком яркие цвета, дурно сочетавшиеся между собой; под конец все свелось к мягкости, приближающейся уже к неразберихе. Что бы ни говорили и ни кричали, верного уподобления природе еще не было. Нужно закрыть глаза на все, что было между искусством, предшествовавшим великой эпохе, и современным искусством[52]52
  Под «современным искусством» я подразумеваю здесь Рафаэля, Тициана и других великих мастеров. (Примеч. М. Б.)


[Закрыть], и изучать только их.

Первое – это грубость, ослепительные цвета, резкие линии. Второе – мягкость, краски, словно перетекающие одна в другую и теряющие от этого в выразительности.

Теперь хорошо бы, так сказать, кончиком кисти снять слишком яркие краски со старых картин и перенести их на блеклые современные. Тогда получится совершенство. Есть еще совсем новый вид живописи, который состоит в том, чтобы писать пятнами. Это огромное заблуждение, хотя таким образом достигается некоторый эффект. В новых картинах не скомпонованы реальные предметы, такие как предметы обстановки и дома или церкви. Пренебрегают отделкой подробностей, и получается какая-то развращенность линий, все как бы чрезмерно растушевано (хотя растушевкой вовсе не пользуются); поэтому фигуры почти не выделяются и выглядят такими же безжизненными, как вещи, которыми они окружены, а вещам не хватает отчетливости; они расположены как-то случайно, им недостает неподвижности.

Что ж, моя милая, раз уж ты так ясно понимаешь, что именно нужно для полного совершенства… Не беспокойтесь, я буду работать, а главное – у меня получится!

Вернулась невероятно усталая; купила еще тридцать два томика английских книг, некоторые из них – переводы лучших немецких писателей.

– И здесь уже целая библиотека! – в ужасе возопила тетя.

Чем больше читаю, тем больше тянет к чтению, чем больше узнаю, тем больше обнаруживаю неизвестного. Я это говорю не в подражание древнему мудрецу. Я чувствую то, что говорю.

Я как Фауст. Сижу перед старинным немецким бюро, вокруг книги, тетради, свитки…

Где черт? Где Маргарита?[53]53
  В Германии Башкирцева обращается к поэме Гёте «Фауст»; Маргарита и Мефистофель – персонажи этой поэмы. Примечательно, что Мария воображает себя не юной Маргаритой, а пожилым и ученым Фаустом.


[Закрыть] Увы, черт всегда при мне: моя сумасшедшая суетность – вот мой черт. Ох уж это ничем не оправданное честолюбие!

Бесполезный порыв к неведомой цели!

Всеми силами ненавижу золотую середину. Подавайте мне кипучую жизнь! Или полный покой.

Не знаю почему, но я совершенно разлюбила Антонелли; и не только разлюбила, но даже нисколько о нем не думаю, и все это мне как будто приснилось. Но меня влечет Рим, чувствую, что смогу учиться только там. Рим, шум и тишина, увеселения и мечтательность, свет и тень… Погодите: свет и тень… это ясно: где свет, там и тень и vice versa…[54]54
  Наоборот (ит.).


[Закрыть] <…> Нет! Решительно, я сама над собой потешаюсь! И есть за что. Хочу в Рим, в единственное место на земле, где могу исполнить свои замыслы, единственное, что дорого мне само по себе.

Берлинский музей прекрасен, богат, но разве он обязан этим Германии? Нет – Греции, Египту, Риму!

Нагляделась на все эти древности и села в карету, испытывая глубочайшее отвращение к нашему искусству, нашей архитектуре, нашим модам.

Если другие не поленятся проанализировать свои чувства по выходе из подобных заведений, окажется, что все думают так же, как я. Зачем же мне уподоблять себя другим?

Хоть я и не люблю сухости и материалистичности, присущих немцам, надо отдать им должное: они очень любезны, очень обязательны. Особенно мне нравится, каким уважением окружают они своих князей и свою историю. Это происходит оттого, что их не коснулась республиканская зараза.

Ничто не сравнится с идеальной республикой, но республика – как невинность: малейшее пятно ее уничтожает. А найдите-ка мне республику без пятен!

Нет, так жить невозможно: ужасная страна! Красивые дома, широкие улицы, но ничего для ума и воображения. По мне, последний городишко в Италии стоит Берлина.

Тетя спрашивает, сколько страниц я написала. Говорит, наверно, страниц сто.

И вправду, я как будто пишу, а на самом деле – думаю, мечтаю, читаю, потом напишу слова два, и так весь день.

Удивительно: с тех пор как я стала бонапартисткой[55]55
  После падения Второй империи (1870) партия бонапартистов во Франции стремилась к восстановлению династии Бонапартов. Башкирцева становится бонапартисткой под влиянием Кассаньяка.


[Закрыть], я понимаю всю благодетельность республики. Нет, право, республика – единственная удачная форма правления; но во Франции она невозможна. К тому же Французская республика построена на грязи и крови. Ну, будет, довольно о республике. Вот уже неделя, как я только об этом и думаю; в конце концов, стало ли Франции хуже с тех пор, как в ней установилась республика? Нет, напротив. Ну так в чем же дело?

А злоупотребления? Они есть везде. Нужна толковая либеральная конституция да человек во главе государства, который не слишком бы вникал в дела управления и служил бы хорошей вывеской, одной из тех, что не повышают ценности магазина, но внушают доверие и радуют глаз. Да, президент таким человеком быть не может. Но довольно на сегодня; напишу об этом подробнее в другой раз, когда сама узнаю больше.

<…>

Воскресенье, 30 июля 1876 года

<…> Накануне отъезда в Россию, накануне разлуки с тетей и с мамой я боюсь и слабею. Меня удручают затруднения, которые я причиняю тете. Тяжба, неопределенность, то да се… А главное, главное – не знаю, но боюсь, что ничего не изменится!

Как подумаю, что придется начинать все сначала, но уже безо всякой надежды что-то изменить, да еще и лишившись моей России, которая во всем меня утешала и придавала сил… Господи, сжалься надо мной, посмотри, в каком я смятении, будь ко мне милосерд.

Через два часа уезжаем из Берлина, завтра буду в России. Нет, ничуть я не слабею, я сильная… Одна беда: что, если я еду зря? Вот что худо. Не нужно отчаиваться заранее. <…>

Пятница, 4 августа (23 июля по русскому стилю) 1876 года

Вчера в три часа ходила встречать поезд; к счастью, там оказался дядя.

Но он мог пробыть со мной только четверть часа, потому что на русской границе в Вирбаллене с трудом добился разрешения приехать сюда без паспорта; он дал честное слово таможенному офицеру, что вернется следующим поездом. <…>

Тетя… <…> принялась меня успокаивать; да так удачно, что я совсем разволновалась. Наконец в полночь я вошла в вагон; тетя плакала, я старалась запрокидывать лицо повыше и не моргать, чтобы не потекли слезы. Кондуктор дал сигнал к отправлению, и впервые в жизни я осталась одна!

Я заплакала в голос, но не воображайте, что я не извлекла из этого никакой пользы! Я изучала в натуре, как люди плачут.

– Довольно, моя милая, – сказала я себе, поднимаясь. И самое время: я уже была в России. Выйдя из вагона, я угодила в объятия дяди, двух жандармов и двух таможенников. Меня проводили, как принцессу, даже багажа не осмотрели. Вокзал просторный, служащие элегантные и необычайно любезные. Мне казалось, что я попала в какую-то идеальную страну, до того все было хорошо. Простой жандарм здесь нравится мне больше, чем французский офицер. <…>

Мои соотечественники ничуть не возбуждают во мне какого-нибудь особого чувства, того восторга, какой я испытываю, возвращаясь туда, где была раньше, – но я питаю к ним большую симпатию, и на душе у меня очень тепло.

И потом, здесь чувствуешь себя так легко, все так вежливы, манеры у всех русских проникнуты такой сердечностью, такой добротой, такой искренностью, что сердце радуется.

Утром Этьен[56]56
  Этьен – Степан Степанович Бабанин, дядя М. Б.


[Закрыть] пришел будить меня в десять часов. Паровозы топят дровами, это избавляет от несносной угольной грязи. Я проснулась чистенькая и весь день то болтала, то дремала, то смотрела в окно на прекрасную эту Россию, она такая равнинная, похожа на Римскую Кампанью.

В половине десятого было еще светло. Проехали Гатчину, старинную резиденцию Павла I, которого так терзала его надменная мать, пока была жива, – и вот наконец мы в Царском Селе, в двадцати пяти минутах от Петербурга. <…>

<…> Я в Петербурге… правда, видела я до сих пор только дрожки. Дрожки – это такая одноместная коляска с восемью рессорами (как в больших биндеровских каретах), с одной лошадью; я успела разглядеть Казанский собор с колоннадой, напоминающий собор Св. Петра в Риме, и множество «питейных домов».

Три часа ночи – и уже светло.

Со всех сторон слышу похвалы принцессе Маргарите[57]57
  Маргарита Савойская (1851–1926) – дочь герцога Генуэзского, принцесса, потом королева Италии.


[Закрыть]: говорят, какая простая! Какая добрая! Простая! Никто не ценит простоты в обычных женщинах, не принцессах; если вы простая, добрая, любезная, но не королевского рода, то низшие позволят себе вольности по отношению к вам, а равные скажут: славная малышка! И во всем отдадут предпочтение женщинам, не отличающимся ни простотой, ни добротой.

Ах, если бы я была королевой! Как бы меня обожали, какой бы любовью я пользовалась в народе!

Итальянская принцесса, ее муж и свита еще в России, теперь они поехали в Киев, «мать городов русских» – так назвал Киев великий князь святой Владимир, перейдя в христианство и окрестив пол-России в Днепре. Киев богаче всех городов в мире церквами, монастырями, монахами и мощами; монастыри владеют сказочными драгоценностями: там есть пещеры, полные драгоценных камней, как в сказках «Тысячи и одной ночи». Я видела Киев восемь лет назад и до сих пор помню подземные ходы, полные мощей, опоясывающие весь город, проходящие под улицами и связывающие монастыри между собой, – целые километры ходов, справа и слева уставленных гробницами святых. Господи, прости мне дурные мысли, но не может быть, чтобы святых было так много. <…>

Среда, 9 августа (28 июля) 1876 года

Я без гроша. Приятное положение. Этьен – милейший человек, но вечно задевает мои уязвимые места. Нынче утром я разозлилась, но через полчаса уже смеялась в гостях у Сапожниковых как ни в чем не бывало.

<…>

Вернувшись домой, застала ужин, Этьена и деньги, присланные Александром. Ужин я съела, Этьена спровадила, деньги спрятала.

И тут – странное дело: я почувствовала ужасную пустоту, на меня напала какая-то тоска; я посмотрелась в зеркало – глаза у меня были как в последний вечер в Риме; человек, создание, которому я отдала мои первые поцелуи, опять пришел мне на сердце и на ум, я хотела как безумная видеть его сию минуту и чтобы он меня обнял. В тот вечер он просил меня остаться еще на день; я закрыла глаза и представила, что я еще там.

– Останусь, – шептала я, будто бы ему, – останусь ради моей любви, ради моего возлюбленного! Я люблю тебя, хочу тебя любить, пускай ты не заслуживаешь, какая разница! А я хочу любить… только ты уж люби меня хорошенько, хотя я чувствую, что ты любишь меня не так, как я понимаю любовь, но я тебе объясню… Я тебя люблю!

И, сделав ни с того ни с сего несколько шагов по комнате, я стала плакать прямо перед зеркалом: не слишком сильные слезы мне даже к лицу.

Разволновала сама себя из каприза – а успокоилась от усталости и принялась писать, тихонько посмеиваясь над собой.

Я часто вот так выдумываю себе героя, роман, драму и смеюсь, и плачу над своей выдумкой, как будто это на самом деле.

От Петербурга я в восторге, но я тут вовсе не сплю: уже светает, ночи такие короткие.

Четверг, 10 августа (29 июля) 1876 года

<…> Однако сегодня знаменательный вечер. Я окончательно перестала поклоняться милому образу герцога Гамильтона. У Бергамаско видела портрет великого князя Владимира восемь лет тому назад. Не могла оторваться от этого портрета – более совершенной и милой красоты не вообразить. Жиро[58]58
  Жиро – Ольга Сапожникова.


[Закрыть] восторгалась вместе со мной, и кончилось тем, что мы поцеловали портрет в губы… Замечал ли кто-нибудь, какое удовольствие – целовать портреты? Мы поступили так, как на нашем месте поступила бы любая институтка: так обожают императора, великих князей, впрочем, они все такие изумительные красавцы, что в этом нет ничего удивительного, но этот поцелуй, подаренный куску картона, одарил меня странной меланхолией и мечтательностью на целый час, не меньше. Я обожала герцога, а ведь могла обожать наследника Российской империи, глупо, но такие вещи по заказу не делаются, и потом, вначале я считала, что Гамильтон мне ровня, что он мне подходит. Я его забыла. Кто же будет моим идолом? Никто. Буду искать славы и человека.

Избыток моего сердца еще переплеснется через край, как выплескивался уже случайно, по дороге, прямо в пыль, но сердце от этого не опустело: его постоянно питают щедрые источники, которые в глубине своей не оскудеют никогда.

Где вы это вычитали, мадемуазель? У себя в душе, мои убогие читатели!

И вот я свободна, никого не обожаю, но ищу человека, которого буду обожать. Скорее бы найти: жизнь без любви все равно что бутылка без вина. Однако нужно еще, чтобы вино было хорошее.

Фонарь моего воображения зажегся – повезет ли мне больше, чем грязному безумцу, которого звали Диоген?

Суббота, 12 августа (31 июля) 1876 года

<…> За час до прибытия я отложила книгу в сторону, чтобы хорошенько рассмотреть Москву, нашу исконную столицу, истинно русский город; Петербург – это копия с Германии, правда, копия, выполненная русскими, а потому все-таки лучше, чем Германия. Ну а здесь все русское: архитектура, вагоны, дома, крестьянин, который смотрит с обочины на проходящий поезд, деревянный мостик, переброшенный через какую-то речушку, грязь на дороге – все русское, все сердечное, простое, истовое, простодушное.

Церкви с их куполами, по форме и по цвету напоминающими перевернутые незрелые фиги, производят приятное впечатление, когда подъезжаешь к городу. Проходимец, явившийся за нашими вещами, стащил с себя картуз и приветствовал нас, как друзей, широкой почтительной улыбкой.

Совсем не похоже на французскую наглость и на такую глупую и тяжеловесную немецкую важность!

Я неустанно глядела в окошко кареты, которую подали, чтобы везти нас в гостиницу.

Здесь прохладно, но нет той промозглой сырости, что в Петербурге. Город этот самый обширный в Европе по своей площади и очень древний; улицы вымощены толстыми камнями неправильной формы, и сами улицы какие-то неправильные: то вверх, то вниз, на каждом шагу сворачиваем, кругом дома с небольшим числом этажей, часто одноэтажные, но высокие и с большими окнами. Такая роскошь, как простор, здесь никому не в диковинку: местные жители не знают, что значит громоздить этаж на этаж, комнату на комнату, жильцов на жильцов.

«Славянский базар» похож на «Гранд-отель» в Париже, там даже есть большой круглый ресторанный зал, на который можно смотреть со второго этажа, словно с балкона в театре. «Славянский базар», может быть, не такой роскошный, зато бесконечно чище и куда дешевле, особенно в сравнении с гостиницей Демута.

Швейцары в домах одеты в черные куртки, брюки заправлены в сапоги до колен, а на головах каракулевые шапки.

Вообще, многие в национальном платье, простые люди носят свое платье, и не видно кошмарных немецких жакеток, и вывески немецкие попадаются реже прочих, но все-таки есть, к сожалению, все-таки есть.

Я растрогалась, пока нанимала фиакр: кучера умоляют садиться к ним с такой горячностью, что, останавливая свой выбор на ком-нибудь одном, боишься насмерть обидеть другого. Наконец мы уселись в подобие невероятно узкого фаэтона, и началась скачка с препятствиями. Мы быстро, как ветер, скользили по камням мостовой среди трамвайных рельсов, пешеходов и карет; нас поминутно трясло, а часто чуть не вышвыривало из экипажа. Этьен охал и тревожился, а я хохотала над ним, над нашей дикой скачкой, над ветром, который трепал мне волосы и обжигал щеки, и у каждой церкви, у каждой часовни, у каждого распятия или иконы набожно крестилась по примеру простых людей на улице. А вот босые ноги у женщин неприятно меня поразили. Поехала в пассаж Солодовникова покупать белый рюш; гуляла там, задрав голову, болтая руками и улыбаясь до ушей, как у себя дома. Хочу уехать завтра, ничего не могу купить, денег у меня только-только хватит доехать до дяди Этьена.

Триумфальная арка Екатерины II выкрашена в красный цвет, колонны зеленые, а украшения желтые. Несмотря на экстравагантные краски, вы не поверите, до чего красиво; вдобавок все вместе гармонирует с крышами домов и церквей, они почти все из зеленого или темно-красного листового железа. При виде этих наивных украшений становится тепло на душе, потому что понимаешь всю славную простоту русского народа. А нигилисты уже под нее подкапываются! Мефистофель развращает Маргариту. Пропаганда вершит свое низкое дело, и, если когда-нибудь под влиянием обмана и подстрекательства этот добрый народ восстанет, будет нечто ужасное: хотя в мирное и спокойное время он добр и доверчив, как овечка, но в мятеже будет жесток до самозабвения, кровожаден до безумия. <…>

На сей раз ничего не хочу осматривать: Москва сто́ит того, чтобы потратить на нее неделю. Вернусь с деньгами и осмотрю все исторические достопримечательности. Кремль я видела, но, когда мне его показывали, отвлеклась, потому что разглядывала фиакр, разрисованный снаружи под малахит. <…>

Господи! Как я могла поцеловать его в губы? Сама, первая! Сумасбродная дрянь! Теперь плачу и дрожу от ярости! Turpis, execrabilis[59]59
  Гнусный, отвратительный! (лат.)


[Закрыть].

Он решил, что для меня это совсем просто, что я уже не в первый раз, что я так привыкла! Ватикан и Кремль! Задыхаюсь от ярости и стыда! <…>

Что бы я там ни говорила, но со времени этого кощунственного поцелуя губы мои почернели.

Мудрецы и циничные женщины, прощаю вам презрительную вашу улыбку над моим преувеличенным простодушием! Но что это? Я унизилась до того, что допускаю, будто мне могут не поверить? Может, мне еще поклясться? Нет уж, по-моему, довольно и того, что я высказываю малейшие свои мысли, тем более никто меня не неволит. Я не ставлю это себе в заслугу, потому что дневник мой – это моя жизнь, и в самый разгар удовольствий я, бывает, думаю: как долго мне придется писать нынче вечером! Как будто у меня такая обязанность!

<…>

Понедельник, 14 августа (2 августа) 1876 года

Вчера в час уехали из Москвы, которая полна оживления и расцвечена флагами по случаю прибытия королей Греции и Дании.

Этьен положительно бесил меня всю поездку. Вообразите, что вы мечтаете о великом князе и читаете о Клеопатре и Марке Антонии, а вас то и дело прерывают репликами вроде следующих: «Ты не проголодалась? Не продрогла? Вот жареный цыпленок, вот огурцы! А может быть, съешь грушу? Не закрыть ли окно? Что ты будешь есть, когда приедем? Я дал телеграмму, чтобы тебе приготовили ванну, королева ты наша, специально для тебя выписал мраморную ванну и весь дом подготовил, чтобы принять ваше величество».

Несомненно добр, но невыносимо надоедлив. <…>

Воскресенье, 20 августа (8 августа) 1876 года

<…> На родине мне хорошо: все знают меня или моих родных; в положении моем никакой двусмысленности, чувствую себя и дышу свободно. Но жить здесь я не хотела бы, нет, нет!

Сегодня утром в шесть приезжаем в Полтаву. На вокзале никого.

Еду в гостиницу, пишу письмо, намеренно резкое:

«Приехала в Полтаву, но не нашла даже экипажа. Приезжайте немедленно, жду вас к полудню. Правду сказать, меня принимают не слишком любезно.

Мария Башкирцева».

Едва отправила письмо, как в комнату ворвался отец, и я с благородной томностью бросилась к нему в объятия. Первым делом он поспешил меня оглядеть и явно остался доволен моей внешностью.

– Какая ты высокая! Право, не ожидал! И красавица – да-да, ей-богу, очень мила.

– Так-то вы меня встречаете? Даже кареты не прислали! Вы получили мое письмо?

– Нет, зато получил телеграмму и сразу помчался. Я надеялся поспеть к поезду, вот – весь в пыли. Для скорости я скакал на тройке молодого Эристова[60]60
  Михаил Эристов (Мишка) – пасынок сестры К. П. Башкирцева.


[Закрыть].

– А я написала вам недурное письмецо.

– В том же роде, что телеграмма?

– Пожалуй.

– Ну что ж, прекрасно!

– Такой я человек: привыкла, чтобы за мною ухаживали.

– Я сам такой, и вдобавок признаться, капризен как черт.

– А я как два черта.

– Привыкла, что все за тобой бегают следом, как собачки!

– Я и хочу, чтобы бегали, иначе со мной нельзя!

– Ну уж, я так не стану!

– Не хотите – как хотите.

– Ну, не надо со мной как с почтенным папашей! Я бонвиван, я молодой человек, пойми!

– Прекрасно, что же лучше.

– Я не один приехал, со мной князь Мишель Эристов и Поль Гарпинченко[61]61
  Павел Гарпинченко (Паша) – сын другой сестры К. П. Башкирцева.


[Закрыть], твой двоюродный брат.

– Зовите их сюда!

Эристов – законченный хлыщ, маленького роста, занятный, но противный и смехотворный: кланяется низко, утонул в панталонах, которые у него в три раза шире, чем требуется, и в воротничке до ушей.

Второго зовут Паша; фамилия у него слишком трудная. Это крепкий парень богатырского сложения, волосы у него светло-каштановые, он хорошо выбрит и на вид очень русский, бесхитростный, прямой, серьезный, симпатичный, но молчаливый и очень почему-то озабоченный.

Моего появления ждали с огромным любопытством. Отец очарован. Мой рост привел его в восторг; как человеку тщеславному, ему лестно меня демонстрировать.

Мы были готовы, но пришлось подождать слуг и багаж, чтобы кортеж наш выглядел внушительнее. Карета, запряженная четверкой лошадей, коляска и дрожки с откидным верхом, запряженные безумной тройкой коротышки-князя.

Мой родитель удовлетворенно на меня поглядывал и что было сил старался хранить спокойный и даже равнодушный вид.

Это вообще в его характере – скрывать свои истинные чувства.

На полдороге я пересела в дрожки, чтобы лететь, как ветер. Мы проделали десять верст за двадцать пять минут. До Гавронцев оставалось еще две версты, и я снова пересела к отцу, чтобы доставить ему удовольствие торжественного въезда.

Княгиня Эристова (мачеха Мишеля и сестра отца) встречала нас на крыльце.

– Какова? – произнес отец. – Высокая выросла! И хорошенькая, правда? Какова?

Да, он явно был мною доволен, если позволил себе такое излияние при одной из сестер (но эта сестра очень славная).

Управляющий и другие слуги пришли поздравить меня с благополучным прибытием.

Поместье расположено весьма живописно: холмы, речка, деревья, красивый дом и несколько флигельков. Все строения в превосходном порядке, сад ухожен; между прочим, нынешней зимой дом был почти полностью перестроен и заново обставлен. Здесь живут на широкую ногу, но всячески выпячивают свою простоту и всем видом словно говорят: у нас тут всегда так.

К завтраку, разумеется, шампанское. Подчеркнутый аристократизм и простота, отдающие чопорностью.

Портреты предков, доказательства древности рода, – это мне очень пришлось по душе.

Прекрасная бронза, севрский и саксонский фарфор, предметы искусства. Признаться, не ожидала столько всего здесь обнаружить.

Отец рисуется: дескать, его, несчастного, оставила жена, а он только и мечтал быть ей образцовым мужем.

Большой мамин портрет, написанный в ее отсутствие, всякие знаки сожаления об утраченном счастье и злые выпады против маминых родителей, разрушивших это счастье. Лезет вон из кожи, чтобы внушить мне, что мой приезд ничего не меняет в здешних привычках.

Играли в карты; я тем временем вышивала по канве и время от времени вставляла словцо, которое выслушивалось с любопытством. <…>

Отец – человек сдержанный, дочь тоже. Не будь здесь его сестры-княгини, Мишеля и того, другого, было бы в тысячу раз проще.

Как только я очутилась у себя в комнате, мне вспомнились слова, случайно – или намеренно – произнесенные отцом; воображение мое раздуло эти слова, и вот я забилась в уголок и долго плакала, не двигаясь с места, не смаргивая и не отводя взгляда от цветка на обоях; меня томила тревога, я была раздавлена и погружена в такое отчаяние, что мне все было все равно.