Текст книги "Кто ты? Рыцарь или буржуа"

Глава III
Спартанский воин

Мегилл, представляющий Спарту в «Законах» Платона, затрудняется сразу ответить, какой политический строй существует в его отечестве. Государственное устройство Лакедемона «похоже даже на тиранию, так как власть эфоров в нем удивительно напоминает тираническую. А иной раз мне кажется, что моя родина похожа на самое демократическое из всех государств. В свою очередь было бы во всех отношениях странным не признать в ней аристократию» (IV, 712d)[18]18
  «Законы» цит. по.: Платон. Соч. M., 1972, т. 3, ч. 2.


[Закрыть].

Для историков определение спартанского государственного строя трудностей не представляло. «Спартанское государство имело ярко выраженный аристократический характер», – пишет К. Куманецкий Kumaniecki K. Historia kultury staroїytnej Grecji i Rzymu. Warszawa, 1955, s.74., высказывая общее мнение историков. Во главе государства стояли двое царей, но с такой ограниченной властью, что вряд ли можно было назвать Спарту монархией. Действительной властью обладали эфоры, причем властью, «близкой к выборной», как говорит Платон (III, 692а). Согласно Ксенофонту, эфоры, «кого хотят, могут наказать и наказание немедленно привести в исполнение; они вправе даже начальников устранить от должности, посадить в тюрьму и решать вопросы о их жизни и смерти» («Лакедемонское государство», VIII, 4)[19]19
  «Лакедемонское государство» цитируется по изд.: Ксенофонт. Соч. Митава, 1880, вып. 5.


[Закрыть]. Кроме этого органа власти, имелась еще так называемая герусия, состоявшая из 28 старцев не моложе шестидесяти лет, и, наконец, апелла, или народное собрание, состоявшее из всех спартиатов, достигших тридцатилетнего возраста. Эти последние, однако, не имели права высказываться или вносить предложения. Им разрешалось только голосовать, восклицая «да» или «нет». Такое разделение властей имело целью ограничение властолюбия и одобрялось Платоном, который считал, что власти свойственно раздуваться и пениться. «Смертная душа (…) не может по своей природе, если она молода и безответственна, вынести величайшей среди людей власти; разум ее преисполняется тяжелейшим недугом неразумия…» (III, 691c-d).

Полноправными гражданами были лишь спартиаты. В эпоху персидских войн их насчитывалось около восьми тысяч; со временем это число все заметнее убывало. Торговлей и ремеслом занимались периеки, лишенные политических прав, а илоты (потомки завоеванного местного населения) обрабатывали поделенную между спартиатами землю. Илоты были совершенно бесправны; илота можно было безнаказанно убить или разгромить его дом. В Спарте, писал Монтескье, «свободные пользовались крайней свободой, а рабы были в крайнем рабстве» («О духе законов», 11, XIX)[20]20
  Сочинение «О духе законов» цитируется (с указанием книги и главы) по изд.: Монтескье Ш. Избр. произв. М., 1955.


[Закрыть], добавляя в другом месте: «В Лакедемоне рабы были совершенно беззащитны против всякого рода обид и несправедливостей. Положение их было особенно тяжелым потому, что каждый из них был не только рабом того или иного гражданина, но и рабом всего общества; они принадлежали всем и одному» (15, XVII).

«Лакедемон же, – писал все тот же Монтескье, – весь был одной армией, которую содержали земледельцы» (23, XVII). Действительно, военная служба была единственным занятием спартиатов. Законы ведь запрещали им заниматься торговлей и ремеслом. Они должны были защищать страну, предоставив трудиться периекам. Считалось, что между собой спартиаты равны, отсюда их название «homojoj»[21]21
  Равные (греч.).


[Закрыть]. Спартой они управляли с копьем в руке. Даже во время сна они обязаны были иметь его при себе. Современники неоднократно сравнивали Спарту с военным лагерем. Поддержание постоянной военной готовности, считали они, было необходимо, так как у Спарты было немало внешних врагов, к тому же ей постоянно угрожали илоты, которые ждали лишь удобного случая, чтобы восстать. Таким случаем стало, например, землетрясение 464 года. Но угроза восстания еще и сознательно раздувалась: тиранам свойственно так много говорить о безопасности, чтобы оправдать собственный деспотизм.

Законы не разрешали спартиатам обогащаться. Иметь золото и серебро было строжайше запрещено, а распоряжение имуществом затруднялось множеством предписаний; как писал Ксенофонт, «к чему же поможет обогащение там, где приобретение доставляет гораздо больше неприятностей, чем удовольствия» (VII, 6). Осведомительная служба спартанцев, или «тайный надзор», извлекала на свет грехи граждан, нарушавших эти законы, а также старалась выявить любые признаки бунта среди илотов.

Отложим на время вопрос о том, в какой степени эти нормы осуществлялись на практике, и попробуем нарисовать образ примерного спартанца. Он, правда, известен по разного рода популярным работам; тем не менее стоит воспроизвести его в основных чертах еще раз.

В то время как гомеровские герои придавали большое значение красоте человека, спартанцы как будто бы не обращали внимания ни на красоту, ни на одежду. Их косматые головы и бороды, их неопрятность коробили афинян. Одного хитона считалось достаточно на все четыре времени года, а ноги полагалось закалять хождением босиком. Розгами испытывалось умение сносить боль. «Лакедемоняне, – скептически замечал Аристотель в «Политике», – … постоянными тяжелыми упражнениями делают детей звероподобными, как будто это более всего полезно для развития мужества» (1338b). Известно, что мальчик, оставленный в живых после сурового отбора, совершавшегося сразу после рождения младенца, рос в семье лишь до семи лет. Затем он воспитывался вне семьи, в группах, подчиненных руководителю, которого надлежало слушаться беспрекословно. В полном соответствии с нормами, существовавшими в Спарте, Платон писал: «Самое главное здесь следующее: никто никогда не должен оставаться без начальника – ни мужчины, ни женщины. Ни в серьезных занятиях, ни в играх никто не должен приучать себя действовать по собственному усмотрению: нет, всегда – и на войне, и в мирное время – надо жить с постоянной оглядкой на начальника и следовать его указаниям» (942a-b). В отсутствие же начальника любой гражданин наделяется в «Законах» правом приказывать, руководствуясь благом, и наказывать за проступки.

Вот каким порядкам противопоставлял афинские порядки Перикл в знаменитой речи, приводимой у Фукидида. «Каждый из нас, – говорил он, – сам по себе может с легкостью и изяществом проявлять свою личность в самых различных жизненных условиях» (II, 41, 1)[22]22
  Фукидид цит. по: Фукидид. История. Л., 1981


[Закрыть]. «Мы не думаем, что открытое обсуждение может повредить ходу государственных дел. Напротив, мы считаем неправильным принимать нужное решение без предварительной подготовки при помощи выступлений с речами за и против» (II, 40, 2).

После такой дрессировки послушание у спартиатов должно было не только быть беспрекословным, но и служить предметом гордости. «В других городах, – писал Ксенофонт, – могущественные люди не желают даже, чтобы думали о них, что они боятся своих начальников и считают это неблагородным признаком. В Спарте лучшие и высшие люди особенно покоряются начальникам и гордятся своей покорностью, и, когда их зовут, они не идут медленно, а бегут…» (VIII, 2). «Ведь у вас – хотя вообще-то ваши законы составлены надлежащим образом, – говорит Платон[23]23
  Точнее, Афинянин, излагающий в «Законах» взгляды автора.


[Закрыть], обращаясь к представителям Крита и Спарты, – в особенности превосходен один закон, запрещающий молодым людям исследовать, что в законах хорошо и что нет, и повелевающий всем единогласно и вполне единодушно соглашаться с тем, что в законах все хорошо…» (634 d – e). Мнение, поистине любопытное в устах человека, который хотел бразды правления вверить философам как мудрейшим из людей и который первейшим и главным даром богов признавал дар разума.

Если о красоте спартанец не заботился, то забота о физической силе и ловкости стояла у него на первом месте. Этому должны были способствовать брачные и внебрачные союзы, в которых оба партнера хорошо подходили бы друг другу по своим физическим качествам, союзы, подчиняющиеся соображениям евгеники. Силу и ловкость развивали физические упражнения. Военной закалке служила охота на диких животных, а также на заподозренных в мятежных настроениях илотов. Допускалось тренировать хитрость ловкими кражами, хотя за неудачную кражу наказывали. Физическая культура, как известно, была обязательна и для женщин, которые принимали участие в состязаниях наполовину обнаженными. Чрезмерная свобода женщин осуждалась Аристотелем. «Законодатель, желая, чтобы все государство в его Целом стало закаленным, вполне достиг своей цели по отношению к мужскому населению, – писал он в «Политике», – но пренебрег сделать это по отношению к женскому населению: женщины в Лакедемоне в полном смысле слова ведут своевольный образ жизни и предаются роскоши» (1269 b). «Когда же Ликург, по преданию, попробовал распространить свои законы и на женщин, они стали сопротивляться, так что ему пришлось отступить» (1270 а).

Нагота спартанок, которую пытался оправдать почитатель Спарты Руссо, как известно, не шокировала греков. Наложение табу на наготу приписывается обычно культурам Востока. Стоит, однако, напомнить, что Одиссей, проснувшись в стране феакийцев и увидев Навсикаю со служанками, тут же «покрытых листами // Свежих ветвей наломал, чтоб одеть обнаженное тело» (Од., VI, 128–129); когда же служанки предложили смыть с него тину и грязь, он отказался от их услуг: «Перед вами купаться не стану я в светлом потоке; // Стыдно себя обнажить мне при вас, густовласые девы» (VI, 221–222).

Суровость спартанского воспитания не исключала развлечений в перерывах между военными походами. Устраивались празднества по случаю жертвоприношений, состязания в беге. Издалека приезжали музыканты, показывали свое искусство скоморохи Подробнее пишет об этом У. Виламовиц-Меллендорф: Wilamowitz-Moellendorf U. Staant und Gesellschaft der Griechen und Rцmer. Berlin, Leipzig, 1923, S. 85. Но если речь идет о собственном художественном творчестве, музы не были благосклонны к государству с такими порядками. Тиртей, который прославлял боевые подвиги лакедемонян и воодушевлял их на битву, был родом не из Спарты. В искусстве Спарта поощряла прежде всего хоровые песни. Платон, одобряя их как орудие воспитания, оговаривался, однако (в соответствии со своими представлениями о Спарте, как я полагаю), что в его идеальном государстве «никто не осмелится воспевать презренную музу, не получившую одобрения стражей законов… Допускаются лишь сочинения в честь богов, признанные священными, и хвалы либо порицания, составленные добродетельными людьми, поскольку будет признана их сообразность» (829 d – e). На похвалах и порицаниях строилось все воспитание; с ранних лет на граждан воздействовали системой наказаний и поощрений. Согласно Плутарху, наказывающий подвергался наказанию сам, если переусердствовал или был недостаточно строг.

Дисциплинированность, умение переносить боль, пренебрежение к смерти (умершего родственника разрешалось оплакивать только 11 дней), необходимая на войне способность быстро принимать решения, скромность, некорыстолюбие, а прежде всего мужество – вот чего требовали от спартанца. «В Лакедемоне, – писал Ксенофонт, – всякому гражданину стыдно сидеть за обедом рядом с трусом или бороться с трусом в палестре» (IX, 4). На праздничных хорах трусу отводится самое непочетное место; он должен вставать даже перед младшими; «он не может… подражать хорошим гражданам, в противном случае подвергается ударам от лучших граждан» (IX, 5). Стремление к совершенству под надзором государства, считал Ксенофонт, дает превосходные результаты: ведь в Спарте наказывают уже и за то, что кто-то не старается быть лучшим (X, 5).

Воспитанию граждан служили и общие трапезы – обычай, который способствовал упрочению стиля военно-лагерной жизни. Были они довольно скромными: обязательная мясная похлебка и кое-какие съестные припасы, принесенные некоторыми сотрапезниками. Укрепляя сплоченность спартиатов, эти трапезы, однако, ослабляли семейные узы наряду с воспитанием детей вне дома и супружеской неверностью, совершенно легальной при условии, что она послужит умножению числа крепких телом граждан – не для себя, но для всех спартиатов, коль скоро каждый из них, согласно Ксенофонту, «одинаково распоряжался и своими детьми, и чужими» (VI, 1). Мужья в возрасте могли препоручать свои супружеские обязанности выбранным ими мужчинам помоложе. Будущую мать не разрешалось держать взаперти. Однако замужество разрешалось ей лишь в том возрасте, когда она могла произвести на свет наилучшее потомство. Обычай одевать возлюбленную в мужское платье и проникать к жене лишь под покровом ночи иногда объясняют желанием обмануть завистливое божество См.: Mireaux E. Op. cit., Rozdz. 9. Однако, согласно мнению, которое Плутарх приписывает Ликургу, смысл этого обычая состоял в том, чтобы заставить мужчину стыдиться, если его увидели идущим к женщине или возвращающимся от нее, и тем самым помешать гражданам чрезмерно предаваться наслаждениям. В то же время эти препятствия должны были еще сильнее разжечь любовное влечение, что будто бы способствовало появлению на свет здорового потомства.

Финансовая политика Спарты служила ее изоляции от остального мира и созданию таких условий, при которых граждане не могли бы разбогатеть. Как уже говорилось, спартиатам запрещалось иметь золото и серебро. Эти запреты соблюдались с помощью доносов и обысков. Железные монеты, имевшие хождение внутри государства, были бесполезны за его пределами, что делало путешествия невозможными. К тому же, замечает Ксенофонт, пронести монеты в дом нельзя было втайне от домочадцев: весили они столько, что потребовалась бы целая повозка (VII, 5).

Платон не хотел до такой уж степени закрывать двери перед чужеземцами, но, по образцу Спарты, в его идеальном государстве, «кто не достиг сорока лет, тому вовсе не разрешается путешествовать куда бы то ни было. Затем вообще не разрешается никому путешествовать по частным надобностям, а только по общегосударственным» (950 d), причем посылать за границу можно лишь таких граждан, которые по возвращении на родину «укажут молодым, что законы, определяющие государственный строй иных государств, уступают нашим» (951 а). Привезенные из путешествия чужеземные деньги должны быть сданы государству в обмен на местные (742 b).

Мы описали здесь основные черты образца спартанца; некоторые из них, по-видимому, воплощались в жизнь, другие лишь постулировались. Воссоздавая их, мы предоставили голос по большей части почитателям Спарты, ведь именно к ним следует причислить Ксенофонта, Платона или Плутарха. Теперь дадим слово критикам, хотя бы для того, чтобы удостовериться в верности нарисованного нами образа.

Если речь идет о полноправных гражданах Спарты, то есть о так называемых «равных», то их равенство ставилось под сомнение Аристотелем. Правда, землю нельзя было ни покупать, ни продавать, но можно было ее дарить и завещать. В результате земельная собственность сосредоточилась в руках немногих, причем, согласно Аристотелю, почти две пятых всей земли оказались в руках женщин (1270 а). Они же владели драгоценными металлами, так как запрещение иметь золото и серебро относилось только к мужчинам. «В руках у женщин, ты знаешь, наибольшие деньги», – говорит царь Агис в драме Ю. Словацкого «Агесилай»; а об Агисе горожанин говорит так: «Нужны ему деньги – должен просить их у матери». См.: Sіowacki J. Agezylausz. – Dzieіa. Wrocіaw, 1949, t. 9, s. 124, 126. Равенство спартиатов оборачивалось равенством, провозглашенным на Ферме Животных в одноименном романе Дж. Оруэлла: «Все животные равны, но некоторые равны более других». Что же касается бесчестия, которое навлекало на себя обладание золотом и серебром, то некоторые историки полагают, что спартанцы умели размещать деньги за границей (Walter G. Les origines du communisme. Paris, 1931, vol. 2, par. 2, en. 2).

Аристотеля не удовлетворял также институт эфоров и герусия. Способ избрания эфоров не гарантировал, по его мнению, выбора наилучших, достойных предоставленной им власти. Эфоры в Спарте «могут жить слишком вольготно, тогда как по отношению к остальным существует скорее излишняя строгость, так что они, не будучи в состоянии выдержать ее, тайно и в обход закона предаются чувственным наслаждениям» (1270 b). Неладно обстояло дело и с властью геронтов, считает Аристотель. Пожизненная власть снижает ответственность, а управление не на основании писаных законов, но по собственному усмотрению чревато серьезными опасностями. Особое беспокойство вызывало у Аристотеля влияние женщин, столь характерное, по его мнению, для общества, устроенного по военному образцу: ведь Apec в мифологии недаром сочетается с Афродитой (1269 b). Этот общий закон (который нуждается в проверке) можно было бы объяснить так: мужчины, постоянно рискующие жизнью на войне, особенно склонны к амурам, что позволяет женщинам оказывать влияние на ход государственных дел. Но все это спорно: ведь у воинственных племен, как известно, положение женщины особенно незавидное.

Другого рода, нежели у Аристотеля, критические замечания в адрес Спарты можно увидеть в намеках, которыми изобилует приводимая Фукидидом речь Перикла. «Города наши, – говорит Перикл у Фукидида, – открыты для всех: не случается, чтобы мы изгоняли чужеземцев и не позволяли кому-нибудь учиться у нас либо смотреть на что-нибудь такое, что могло бы быть полезно нашим врагам».

«…Мы живем свободно и в повседневной жизни избегаем взаимных подозрений: мы не питаем неприязни к соседу, если он в своем поведении следует личным склонностям, и не выказываем ему хотя бы и безвредной, но тягостно воспринимаемой досады» (II, 37, 2). Последнее замечание относилось к племенной мегаломании, которую обычно приписывали Спарте. Эту характеристику следует дополнить особенностью (впоследствии признанной симптоматичной для тоталитарных режимов), которую подчеркивал Монтескье. Афинский народ, пишет он, «вносил веселость в дела, остроумная шутка нравилась ему в суде не меньше, чем в театре… Лакедемоняне отличались важным, серьезным, молчаливым и сдержанным характером. У афинянина столь же мало можно было выиграть важностью, сколько у лакедемонянина – шутками» («О духе законов», 19, VII). Тут приходят на память слова Томаса Манна: «Юмор – вот тот завоеватель, который всегда мужественнее, дерзновеннее всех других проникал в область подлинно человеческого» (Манн Т. Путешествие по морю с Дон-Кихотом. – Собр. соч., М., 1961, т. 10, с. 227).

Ксенофонт был энтузиастом спартанских порядков и с сожалением замечал: «Все хвалят эти порядки, и ни один город не хочет им подражать» (X, 8). В то же время он отмечал растущее неповиновение этим законам. В прежнее время спартанцы «боялись показать деньги, а теперь некоторые даже гордятся их приобретением». В прежнее время они «предпочитали жить скромно дома… чем быть наместниками по городам и развращаться лестью»; теперь же «лица, считающиеся первыми в государстве, добиваются, чтобы их наместничество на чужбине не прекращалось» (XIV, 2–4).

Таковы, в свете доступных нам источников, главные черты спартанского стиля жизни в том виде, в каком его представляли, и в том, в каком он осуществлялся. К. Поппер основными признаками этого стиля считает: стремление сохранить без изменений общественный строй и существующие в нем племенные табу; партикуляризм, противопоставляемый универсализму, с подчеркиванием различия между «мы» и «они»; самодостаточность в торговле, которую можно рассматривать как следствие склонности к изоляции; притязания на превосходство над соседями; наконец, антигуманизм, исключающий любые эгалитарные, демократические и индивидуалистические идеологии См.: Popper К. Ор. cit., vol. 1, p. 182. Ценности гуманизма защищает в цитировавшейся речи Перикл; а когда он умирал от чумы и собравшиеся вокруг его ложа друзья стали вспоминать о его заслугах, он заметил, что они забыли о главном: «Ни один афинский гражданин из-за меня не надел черного плаща» (Плутарх. Сравнительные жизнеописания. M., 1961, т. 1, с. 224). Напомним, что облачаться в траур в Афинах мог не только тот, кто потерял кого-нибудь из родных, но и любой человек, считающий себя несправедливо обиженным. То был, по мнению Поппера, голос гуманности, прокладывающий себе путь в условиях демократии.

Слово «индивидуализм» употребляется в столь разных значениях и в то же время оно настолько необходимо для характеристики рыцарской идеологии, что следует рассмотреть его подробнее. В одном из своих значений индивидуализм противопоставляется стадности. Спартиаты не были индивидуалистами, если согласиться с тем, что в своей военно-лагерной жизни они все стремились делать сообща: вместе есть, вместе упражняться, вместе отдыхать, в то время как индивидуалисту претят казармы и общие спальни. В другом значении индивидуализму противопоставляется конформизм в поведении. Индивидуалистом называют человека, который спит или ест не тогда, когда все. Отсюда уже недалеко до признания индивидуалистом человека строптивого, который сам устанавливает для себя законы и не желает подчиняться общей воле. Ахилл из-за личной обиды был готов пренебречь интересами войска, осаждавшего Трою. Наконец, индивидуализм понимается иногда не как личное качество, но скорее как воззрение, не признающее подчинения интересов личности интересам целого, и выступающее против этатизма, ибо государство должно служить человеку, а не человек государству.

Платон обосновывал подчинение личности государству, ссылаясь на то, что настоящий художник обдумывает любую часть своего творения, имея в виду целое, а Не наоборот. Интересы государства становятся в таком случае критерием морали, которую Поппер называет коллективистской, племенной и тоталитарной. В. Йегер, напротив, видит в ней воплощение прекрасного военно-политического идеала, имеющего глубокие корни в природе человека. Это, по его мнению, политически оформленная героическая arкte, наградой которой служит всеобщее почитание. «Молодые и старые восхищаются им (воином-победителем. – М.О.), жизнь приносит ему множество отличий и почестей, никто не смеет вредить ему или нарушить его права. Когда он состарится, все смотрят на него с уважением и уступают ему место, где бы он ни появился» (Jaeger W. Ор. cit., t. 1, s. 121).

Если под рыцарским этосом понимать этос правящего класса, свободного от хозяйственных забот, презирающего любое занятие, кроме военного, заполняющего свой досуг спортом, охотой и пиршествами, то этос спартанцев можно назвать рыцарским наравне с гомеровским этосом. И все же мы не решились в названии этой главы применить слово «рыцарский» по отношению к Спарте: слишком уж прочно оно срослось с представлениями, совершенно чуждыми тем, которые вызывает у нас Спарта. Ибо Древняя Греция дала нам два разных образца воина-господина. Нам могут заметить, что мы сравниваем здесь этос, изображенный в литературном произведении, с этосом, реально существовавшим, пусть даже он дошел до нас в идеализированном виде. Такое сравнение, я думаю, правомочно – и потому, что специалисты считают возможным реконструировать гомеровский мир на основании свидетельств Гомера, и потому еще, что творения Гомера были усвоены позднейшими поколениями, став чем-то большим, чем просто литературным произведением. «Роль «Илиады» и «Одиссеи» в греческой культуре, – пишет Т. Синко, – можно сравнить лишь с ролью, которую в христианской Европе играла Библия». «Чтение Гомера было настолько характерно для греческой школы, что школьное обучение начиналось выучиванием первых строк «Илиады». Александр Македонский знал «Илиаду» наизусть» (Sinko T. Literatura grecka…, t. 1, cz. 1, s. 134). В «Илиаде» и «Одиссее», пишет знаток героического эпоса, мы имеем дело с обществом, в котором могущественная верхушка создала стиль жизни, признанный соплеменниками достойным и вызывающим восхищение (См.: Bowra C. M. Ор. cit., ch. 3).

Несмотря на сходную во многом позицию в социальной структуре, несмотря на одинаковую свободу от хозяйственных забот, одинаковое презрение к любым невоенным занятиям и одинаково высокую оценку мужества как главной добродетели воина, различия между образом воина у Гомера и в Спарте существенны. У Гомера – индивидуализм во всех перечисленных выше значениях, в Спарте – стадность, послушание, отсутствие потребности в независимости. У Гомера – многократно подчеркиваемая роль разума, роль личного опыта, приобретенного в многочисленных путешествиях (Одиссей); в Спарте – ксенофобия, пренебрежение к интеллектуальным достоинствам и всяческие препоны проникновению чужеземной мудрости. У Гомера – восхваление гармоничной семейной жизни, в Спарте семья, по существу, разрушена. У Гомера – чувствительность к красоте человека, в Спарте – невысокая эстетическая культура и искусство, подчиненное интересам власти.

Эти различия объясняли по-разному. «Бесплодная почва Аттики породила там народное правление, а на плодородной почве Лакедемона возникло аристократическое правление», – писал Монтескье («О духе законов», 18, I). В. Йегер, чуждый анализу в социологических категориях, объяснял эти различия прежде всего «полной противоположностью духовной структуры» греческих племен; ведь Спарта – это дорийцы, пришельцы-завоеватели. Известно, что Спарта брала пример с Крита. Собеседники Афинянина в «Законах» Платона – критянин и спартанец – во всем согласны между собой. Дорийцы успели застать критскую культуру и переняли ее. Цитировавшийся нами выше Дж. Уолтер упоминает о братстве, которому он приписывает важную роль в развитии критской культуры; но значение этого элемента, как и других влияний, сегодня установить невозможно.

Известно, что оценка Спарты уже у современников редко бывала беспристрастной. И Ксенофонт, и Платон, и Плутарх были, как мы знаем, ее почитателями, тогда как Аристотелю многое в ней не нравилось. Известно, что к Спарте тяготели афинские аристократы, такие, как Пиндар и Феогнид, искавшие в ней опоры против афинской демократии, что ее поклонниками были киники и отчасти – стоики. Последним не нравилась военизация Спарты, но нравились ее мужественные добродетели, архаичность и опрощение. Одни и те же анекдоты связывались иногда с киниками, а иногда со спартанцами. Как видно, между их взглядами существовало какое-то сходство, раз это было возможно (См.: Oilier F. Le mirage Spartiate. Paris, 1933, vol. 1, 1943, vol. 2).

Впоследствии разные авторы по-разному оценивали спартанские добродетели, в немалой степени идеализируя их. Одних привлекал культ мужества, других – суровость обычаев, дисциплина и отречение от своего «я» ради общего блага. Идеологи французского Просвещения часто обращались к спартанскому образцу – как правило, менее критически, нежели Монтескье. В законах Ликурга, считает Гельвеций, все способствовало тому, чтобы превратить людей в героев. Эротику Ликург сделал одной из могущественнейших пружин законодательства, ибо женщины дарили своей благосклонностью героев, а трусов отвергали и высмеивали. Поэтому-то мужество спартанцев достигло небывалых высот. Добродетельные спартанки в трауре и молчании встречали своих сыновей, уцелевших в битве под Левктрами, и радостно возносили хвалу богам за сыновей, погибших на поле боя. Гельвеций оправдывал даже странный, как он говорил, обычай наказывать вора только за его неловкость. Обычай этот поддерживал смелость и бдительность и был очень полезен народу, который опасался измены илотов и властолюбия персов (См.: Гельвеций К. Об уме. – Соч. М., 1973, т. 1, с. 404–405).

Ликург, полагает Руссо, наложил на спартанцев железное ярмо. «Он беспрестанно являл народу его отечество – в законах, в играх, в доме, в привязанностях, в празднествах; он не оставлял народу ни минуты покоя, не давал ему оставаться с самим собою наедине. И из этого постоянного принуждения… родилась в народе горячая любовь к отечеству, которая… сделала их (спартанцев. – М. О.) существами сверхчеловеческими» Руссо Ж. Ж. Соображения об образе правления в Польше. – В кн.: Руссо Ж. Ж. Трактаты. М., 1969, т. 1, с. 175. В «Письме к Д’Аламберу о зрелищах» он возвращается к этой теме, ставя спартанцев в пример. На вопрос, решился ли бы он рекомендовать и танцы полунагих спартанок, Руссо отвечает, что в Спарте они находились под защитой чувства общественного приличия. Благодаря чистоте и суровости спартанских нравов спартанцам представлялось невинным зрелище, соблазнительное для любого другого народа (Руссо Ж. Ж. Избр. соч. М., 1961, т. 1, с. 175).

После возникновения в XX веке тоталитарных режимов, сходства которых со Спартой очевидны, ее мираж перестал манить тех, кто оказался в подобных обществах на положении управляемых, а не правителей. Забывают даже о том, что и Спарта имела свою славную эпоху до середины IV века, что она вписала в историю такие страницы, как сражение при Фермопилах, и помнят прежде всего о Спарте, отгородившейся от мира железным занавесом, когда дистанция между образцом и его реализацией в условиях нарастающей коррупции увеличивалась все больше. В 272 г., когда Пирр осадил Спарту, в ней, говорят, не осталось уже и следа от строгости нравов.