Текст книги "Кто ты? Рыцарь или буржуа"

Глава IV
Древние германцы

Рыцарский этос гомеровских поэм мы рассматривали как этос людей, располагающих властью и богатством, людей, которые сами себя помещали на вершине социальной лестницы и приписывали себе добродетели, недоступные, как им казалось, низшим сословиям. Прежде чем продолжить тему рыцарского этоса на примере средневековых рыцарских образцов, остановимся ненадолго на древних германцах, народе, у которого, если верить Тациту, те, что носили оружие, также пользовались особым почетом.

Историческая точность сообщений Тацита о германцах подвергалась, как известно, сомнениям – не только потому, что сам Тацит в Германии, по всей вероятности, не был, но и потому, что в своих сочинениях он преследовал морализаторские цели и в истории искал exempla recti aut solatia mali[24]24
  Примеры добродетели и утешение во зле (лат.).


[Закрыть]. Ибо изображению людей образцовых наш историк придавал особенное значение. На первых страницах «Жизнеописания Юлия Агриколы» он сетует, что писателей, стремящихся спасти от забвения заслуги доблестных мужей, нередко преследовали, а сочинения их сжигали. При этом, «разумеется, полагали, что подобный костер заставит умолкнуть римский народ, пресечет вольнолюбивые речи в сенате, задушит самую совесть рода людского; сверх того, были изгнаны учителя философии и наложен запрет на все прочие возвышенные науки, дабы впредь нигде более не встречалось ничего честного. Мы же явили поистине великий пример терпения; и если былые поколения видели, что представляет собой ничем не ограниченная свобода, то мы – такое же порабощение, ибо нескончаемые преследования отняли у нас возможность общаться, высказывать свои мысли и слушать других. И вместе с голосом мы бы утратили также самую память, если бы забывать было столько же в нашей власти, как безмолвствовать» (Тацит К. Соч. Л., 1969, т. 1, с. 327–328).

Германия, согласно почерпнутым из различных источников сообщениям Тацита, занимала территорию между Рейном и Дунаем; на востоке она соседствовала с сарматами, отделенными от нее «обоюдной боязнью и горами» («Герм.», 1)[25]25
  «Германия» («О происхождении германцев и местоположении Германии») пит. по: Тацит К. Соч. Л., 1969, т. 1.


[Закрыть]. Все прочие ее части охватывал Океан. Германцы не были пришлым народом, но исконными жителями этой страны, склонен полагать Тацит: кто захотел бы переселиться в страну со столь неприютной землей и суровым небом? Описывая жизнь германцев, Тацит особенно подчеркивает суровость их обычаев и крепость тела, что должно было служить в качестве exempla recti его соотечественникам. Ту же черту подчеркивает у германцев Сенека, отмечающий их способность легко переносить суровый климат, от которого они ничем себя не защищают, будучи привычны к холоду и голоду («О гневе», I, 11, 3). Основу их хозяйства составляет выращивание хлеба и скота. Драгоценными металлами – золотом и серебром – они не дорожат. Они предпочитают обмениваться товарами, а «ростовщичество и извлечение из него выгоды им неизвестны» («Герм.», 26). Все общественные дела рассматриваются в народном собрании, в котором могут участвовать лишь те, кто носит оружие, причем право носить оружие предоставляет община («Герм.», 13).

Трудно встретить народ, замечает Сенека, столь воинственный и вспыльчивый, как германцы, которые рождаются посреди войны и войною живут, равнодушные к любому другому занятию («О гневе», I, XI). Сражаются они при помощи копья и щита. «Бросить щит – величайший позор, и подвергшемуся такому бесчестию возбраняется присутствовать на священнодействиях и появляться в народном собрании, и многие, сохранив жизнь в войнах, покончили со своим бесславием, накинув на себя петлю» («Герм.», 6). «Германские народы, – писал Монтескье, – были не менее, а даже более, чем мы, щекотливы в вопросах чести. Так, самые отдаленные родственники принимали у них живейшее участие в делах по оскорблениям; понятие чести лежит в основе всех их кодексов» («О духе законов», 28, XX). Боевой дух в них поддерживает присутствие их жен и детей, судьба которых в случае поражения плачевна. Вокруг вождя, который выбирается из наиболее доблестных, собирается дружина. Между вождями идет соперничество: каждый хочет, чтобы его дружина была самой многочисленной и самой доблестной, ведь именно от этого зависит известность вождя. Вождь не может допустить, чтобы его превзошли в храбрости. Дружинники, хотя и соперничают между собой, сражаются прежде всего за вождя. Выйти живым из боя, в котором пал вождь, – бесчестье и позор на всю жизнь. Вождя следует защищать и «совершать доблестные деяния, помышляя только о его славе» («Герм.», 14). Если мир продолжается слишком долго, знатные юноши отправляются искать войну. Ведь в битве легче прославиться; к тому же только благодаря войне можно содержать дружину и щедро, как надлежит, одарять дружинников. «По их представлениям, потом добывать то, что может быть приобретено кровью, – леность и малодушие» («Герм.», 14).

В перерывах между войнами германцы проводят время в праздности. «Беспробудно пить и день и ночь ни для кого не постыдно» («Герм.», 22). Танцы среди врытых в землю мечей и копий – одно из любимейших развлечений, но особым успехом пользуется игра в кости. Проиграв все достояние, германцы назначают ставкой свою свободу и свое тело. Проигравший добровольно отдает себя в рабство: к этому побуждает их честь, как они ее понимают. Впрочем, приобретенных таким образом рабов стараются сбыть, поскольку такой выигрыш не приносит почета. Вообще рабы находятся в подчинении только в том смысле, что должны отдавать определенную меру зерна, скота или одежды («Герм.», 24–25).

В то время как отличительной чертой спартанцев была стадность, германцы, по утверждению Тацита, не терпят, чтобы их жилища примыкали вплотную друг к другу. Селятся они отдельно и каждый сам по себе, где кому приглянется («Герм.», 16).

Эротическая жизнь германцев начинается поздно, и браки у них строго охраняются. Дети сестры играют в семье важную роль, хотя наследниками могут быть лишь собственные дети. Жену (а германцам обычно хватает одной) получают, делая подарки ее семье. Неверность жен наказывается мужьями чрезвычайно сурово. «Обрезав изменнице волосы и раздев донага, муж в присутствии родственников выбрасывает ее из своего дома и, настегивая бичом, гонит по всей деревне; и сколь бы красивой, молодой и богатой она ни была, ей больше не найти нового мужа» («Герм.», 19). Ограничивать число детей или умерщвлять родившихся запрещается. Ведь престиж растет вместе с численностью родни.

Кроме Тацита, источником сведений о германцах является, как известно, Юлий Цезарь. В своих записках о галльской войне, повествующих об эпохе, на несколько десятилетий более ранней, чем та, которой посвящено описание Тацита, Цезарь относится к германцам свысока, как к племени дикому и агрессивному. Столкновение с ним становится неизбежным, когда они начинают все чаще переходить Рейн. Их вождь, получивший от римлян титул царя, по мнению Цезаря, – «человек дикий, вспыльчивый и вздорный» («Галльская война», I, 31)[26]26
  «Галльская война» цит. по: Записки Юлия Цезаря. М., 1962.


[Закрыть]. Жизнь германцев проходила в охоте и военных занятиях, в атмосфере соперничества. Когда два отряда сражались между собой, специально назначенный наблюдатель должен был следить, кто как себя показал. Присутствие женщин также поддерживало склонность к соперничеству и стремление отличиться.

Земельной собственности у германцев нет. Через год тот, кто получил участок земли для обработки, должен переходить на другой, чтобы он не привязался к одному месту, не утратил мужества и не потерял интереса к войне, променяв ее на занятия земледелием и скотоводством, составляющие основу их существования. Германцы заботятся о том, чтобы между ними не было имущественных различий, ибо жадность к деньгам – источник раздоров (VI, 22). Разбои за пределами собственной страны у них не считаются позорными; «они даже хвалят их как лучшее средство для упражнения молодежи и для устранения праздности» (VI, 23). Личность гостя у них неприкосновенна. «Для него открыты все дома, и с ним все делятся пищей» (VI, 22). Германцы не потакают себе ни в чем, поэтому для них «нет ничего позорнее и трусливее, как пользование седлом» (IV, 2). Чем дольше мужчина сохраняет целомудрие, тем большей он заслуживает у своих похвалы; «знать до двадцатилетнего возраста, что такое женщина, они считают величайшим позором» (VI, 21).

Мы позволили себе изложить описание германцев у Тацита, поскольку независимо от степени его соответствия действительности нас интересует повторяемость черт, характерных для воинов, выступающих в роли правящей элиты. Например: презрение к любым занятиям, кроме военного дела; связь между престижем и числом зависимых людей; обязательная щедрость; верность вождям; элементы соперничества и стремление к личной славе; праздность в период между войнами – та, какую мы видели у феакийцев в «Одиссее», и та, о которой писал Т. Веблен; долг гостеприимства и обычай одаривать гостей, не ведя счета раздаваемым дарам и принимая полученные как должное.

Описание германцев, пишет Т. Мантейфель, должно быть сопоставлено со все более многочисленными новыми материалами, в том числе археологическими См.: Manteuffel T. Њredniowiecze powszechne. Warszawa, 1958 s. 31. Хотя после такого сопоставления вырисовывается образ, отличающийся от нарисованного Тацитом или Цезарем, мы все же сочли нужным изложить оба эти описания. Ведь к германцам возводят некоторые черты средневекового рыцаря, образец которого будет рассмотрен в следующей главе.

Изображение германцев у Тацита и Цезаря заставляет вспомнить о суровых методах воспитания в Спарте. Некоторые авторы находили сходство между германцами и эсэсовцами. Эти аналогии приводит А. Кусневич в своей книге «Эроика», рисуя личностный образец нациста. Но идеологи третьего рейха, говоря о германцах, не обращались ни к Тациту, ни к Юлию Цезарю. Эти «исторические» германцы оказались, по их мнению, слишком податливы к влиянию римской, а затем – христианской культуры. А христианство (в той его версии, в которой оно призывало к смирению, милосердию и аскетизму) рассматривалось идеологами нацизма как враг, нанесший удар столь милой нацизму «нордической культуре». Ведущий идеолог нацизма А. Розенберг указывал на викингов как предшественников гитлеризма. Викинги, правда, занимались грабежом, как это свойственно воинам, но мечтали о славе, господстве и созидании, утверждал Розенберг. Где бы они ни появились, повсюду возникали единственные в своем роде творения культуры. С викингами, по мнению Розенберга, ассоциируется свобода, великодушие, жизненная сила; «если понятие достоинства вообще когда-либо было центром человеческого существования, то именно на нордическом, германском Западе» Rosenberg A. Der Mythus des 20. Jahrhunderts. Mьnchen, 1942, S. 152. Германцы для Розенберга – категория внеисторическая. Германцами он называет тех, кто придерживается определенной идеологии, кто принадлежит к «расе господ». В их жилах течет будто бы нордическая кровь. Например, те, кто бежал во время Великой французской революции в Пруссию, лишь по видимости были французами; по существу же это были германцы Ibid., S. 111.

Розенберг признает связи нацизма со средневековым рыцарством; правда, рыцарское сословие в XV веке стало терять свое значение, но воспитанное им чувство чести пробудилось в других сословиях, а именно в бюргерском. Оно создало мощный и независимый Ганзейский союз, в котором понятие чести проникло даже в торговлю, если только в жилах купца текла нордическая кровь.

Итак, германцы в понимании Гитлера и Розенберга наделяются иными чертами, чем у Тацита и Юлия Цезаря. Перечислять их, пожалуй, нет смысла; я упоминаю об этом лишь для того, чтобы показать, до какой степени могут различаться между собой ориентации, использующие понятие чести.

Глава V
Рыцарь в средневековье

В жизни народов нет ничего реальнее и практичнее идеала.

В. Парето

В этой главе я хочу представить одну из разновидностей рыцарского этоса, а именно рыцарский этос, воссозданный по французским «romans courtois» (куртуазным романам), с привлечением характерных образцов более раннего жанра «chansons de gestes», то есть поэм о славных сражениях рыцарей, по большей части из круга Карла Великого.

Куртуазный роман получил распространение в XII веке. Такие романы сочинял, между прочим, знаменитый Кретьен де Труа, сочетая в них античную традицию «шансон де жест» и кельтские мотивы. В том же столетии писала свои песни Мария Французская. Посмотрим, какие главные черты связывались в них с идеалом рыцаря.

В принципе рыцарь должен был происходить из хорошего рода. Я говорю «в принципе», потому что иногда в рыцари посвящали за исключительные военные подвиги. Кроме того, можно было – и это случалось все чаще по мере развития городов и усиления их значения – купить эту привилегию. Но в куртуазной литературе герой непременно блистал великолепным генеалогическим древом. Королевских сыновей здесь было немало; впрочем, чтобы носить королевский титул, требовалось немного. Согласно С. Чарновскому, у кельтов достаточно было владеть половиной польского повята[27]27
  Мелкая административно-территориальная единица в Польше.


[Закрыть], чтобы титуловаться королем (См.: Czarnowski S. Dzieіa. Warszawa, 1956, t. 3, s. 31).

Рыцарь должен был отличаться красотой и привлекательностью. Его красоту обычно подчеркивала одежда, свидетельствующая о любви к золоту и драгоценным камням. Доспехи и упряжь были под стать одежде. Чарновский напоминает, что слово «noblement» («благородно») значило у хрониста IV крестового похода то же, что и «rikement» («богато», «роскошно», «великолепно») Мужская красота перестает играть особую роль лишь в буржуазном этосе; здесь ей на смену приходит достойная внешность, респектабельность, а красота требуется уже только от женщины, и лишь за ней оставляется право на украшения, которые еще в XVIII веке не возбранялось носить и мужчинам.

От рыцаря требовалась сила. Иначе он не смог бы носить доспехи, которые весили 60–80 килограммов. Эту силу он проявлял обычно, подобно Гераклу, в младенчестве. В одной из северных легенд ее герой Беовульф, прибывший издалека, чтобы освободить датчан от чудовища, которое подкрадывалось по ночам и убивало знаменитейших рыцарей, вступает с ним в ужасную схватку и при этом бросает все свое оружие, дабы выказать силу, позволяющую ему свернуть чудовищу шею голыми руками. В соответствии с этой традицией Збышек из Богданца в «Крестоносцах» Сенкевича настолько могуч, что выжимает сок из ветки дерева, сжимая ее; а когда на двенадцатом году жизни он ставил арбалет на землю, то так пружину натягивал, что и взрослому было за ним не угнаться. Значение физической силы с развитием техники постепенно снижается.

От рыцаря ожидалось, что он будет постоянно заботиться о своей славе. Слава требовала неустанного подтверждения, все новых и новых испытаний. Ивен из романа Кретьена де Труа «Ивен, или Рыцарь Льва» не может остаться с женой, с которой он только что обвенчался. Друзья следят за тем, чтобы он не изнежился в бездействии и помнил, чего требует от него его слава. Он должен поэтому странствовать, пока не подвернется случай сразиться. «Раз здесь война, я здесь останусь», – говорит рыцарь в одной из баллад Марии Французской. Если войны нет, он отправляется дальше, вызывая первого встречного всадника, чтобы установить то, что сегодня (как об этом говорилось выше) называют «порядком клевания», то есть чтобы установить иерархию, место в которой зависит от количества и качества побежденных рыцарей. Рыцарь не может спокойно слушать о чужих успехах. Один из героев баллад Марии Французской должен помериться силами с неизвестным соперником, весть о славе которого дошла до него, ибо – как он говорит – зависть грызет его сердце. «Он был премного удивлен, что здесь и другие имеют такую славу, когда он хотел быть первым в мире». «Среди пятисот он был бы первым», – пишет о другом рыцаре та же Мария Французская.

Ивен, Рыцарь Льва, мстя за родственника, убивает мужа некой дамы. Та в отчаянии рвет на себе волосы и расцарапывает кожу ногтями, но в конце концов позволяет здравомыслящей служанке убедить себя выйти за убийцу. «На бой выходят два героя. // Коль победит один из них, // Кого, скажите, из двоих // Храбрейшим назвали б вы сами?» Ответ очевиден: «Хотите вы иль не хотите, // А доблестнее победитель» Зарубежная литература средних веков. М., 1974, с. 260. И вдова отдает ему свою руку так быстро, что снедь, предназначенная на поминки, может пойти на свадебное пиршество.

Нет смысла делать добрые дела, если им суждено остаться неизвестными, говорит Кретьен де Труа, одобряя неустанную заботу о своем «отраженном Я». Гордость совершенно оправдана, если только она не преувеличена. В таком случае ее называют «dйmeusure», что соответствует гомеровскому «hybris»[28]28
  Здесь: высокомерие, заносчивость (древнегреч.).


[Закрыть], и если она заходит слишком уж далеко, то сурово наказывается. Соперничество из-за престижа ведет к стратификации в рамках сражающейся элиты, хотя в принципе все рыцари считаются равными, что в легендах о короле Артуре символизирует, как известно, круглый стол, за которым они сидят. (Слово «легенда» не означает здесь какого-либо литературного жанра; оно употреблено в обиходном смысле для обозначения любого повествования, содержащего элемент вымысла.)

При такой постоянной заботе о своем боевом престиже понятно, что от рыцаря требуется мужество. Недостаток мужества – самое тяжелое обвинение. Боязнь быть заподозренным в трусости вела к нарушению элементарных правил стратегии, что в свою очередь очень часто кончалось гибелью рыцаря и истреблением его дружины. Мужество бывает также необходимо для исполнения долга верности и лояльности – двух добродетелей, которые считают иногда консервативными в том смысле, что они служат сохранению существующего положения вещей (См.: Duprйel E. Traitе de morale. Bruxelles, 1932, vol. 1–2). Эти добродетели демонстрирует Лингард в «Спасении» Дж. Конрада – писателя, которого Б. Рассел в своей автобиографии называет польским джентльменом-аристократом до кончиков ногтей (См.: Russell В. The autobiography. London, 1967, vol. 1, p. 207).

Неустанное соперничество не нарушало солидарности элиты как таковой, солидарности, распространявшейся и на врагов, принадлежащих к элите. Можно прочесть о том, как принимали англичане врагов, побежденных ими в битвах при Креси и Пуатье, о совместных пирушках и состязаниях. Когда в битве 1389 г. англичан преследуют голод и дизентерия, они идут лечиться к французам, после чего возвращаются и сражение возобновляется (См.: Goulton G. G. Medieval panorama. New York, 1957, p. 239–240). Ибо, как говорит хронист, хотя оба народа, французы и англичане, в своей стране яростно враждуют между собой, оказавшись в других странах, они часто по-братски помогают друг другу и друг на друга рассчитывают. Во время войн между франками и сарацинами один из лучших рыцарей Карла Великого Ожье, именуемый Датчанином, вызывается на поединок с рыцарем сарацин. Когда сарацины хитростью берут Ожье в плен, его противник, не одобряя таких приемов, сдается в плен франкам, чтобы те могли обменять на него Ожье. В одной из легенд простой воин хвалится, что убил благородного рыцаря из вражеского стана; его благородный командир велит гордеца повесить. Образ мышления тех, кто жил при дворе или в замке, был проникнут верой в то, что рыцарство правит миром, пишет Й. Хёйзинга (См.: Huizinga J. The waning of the Middle Ages, p. 67).

Если мужество было необходимо рыцарю как человеку военному, то щедрость, которая от него ожидалась и которая считалась непременным свойством благороднорожденного, служила зависимым от него людям, и прежде всего тем, кто прославлял при дворах подвиги рыцарей в надежде на хорошее угощение и приличные случаю подарки перед отправлением в дальнейший путь. «При неизбежной запутанности генеалогии, – писал Чарновский о кельтах, – для признания за кем-то высокого происхождения требовались прежде всего личное мужество и привлекательность в сочетании с богатством и щедростью… Нужно было не торгуясь дарить любому то, чего он просил. Лучше разориться, чем прослыть скупцом. Первое – только на время, ведь принятие дара обязывает воздать за него сторицею. Скупость же ведет к потере звания, положения, к исключению из общества» (Czarnowski S. Dzieіa, t. 3, s. 31–32).

Рыцарь, как известно, должен был хранить безусловную верность своим обязательствам по отношению к равным себе. Когда сын Иоанна Доброго, рассказывает Хёйзинга, сбежал из Англии, где он содержался в качестве заложника, Иоанн сам отдался в руки англичан вместо беглеца. Хорошо известен обычай принесения странных рыцарских обетов, которые следовало исполнить вопреки всем правилам здравого смысла. Тот же Хёйзинга пишет о группе рыцарей, поклявшихся не отходить с поля боя дальше определенного расстояния. Девяносто рыцарей заплатили за этот обет жизнью.

Эту верность своему слову в сочетании с соперничеством в великодушии еще в XIV веке выбрал Чосер темой одного из «Кентерберийских рассказов». Некий дворянин рассказывает в новелле о даме, которая в отсутствие любимого мужа обещала ответить на страсть влюбленного в нее пажа, если тот очистит побережье Бретани от подводных скал. Обещая это, она была уверена в неисполнимости подобной задачи. Между тем ее поклонник при помощи чародея совершил требуемое, и дама очутилась перед необходимостью выполнить обещание. Необходимость эту признал и возвратившийся домой муж, хотя, по его словам, предпочел бы пасть с сердцем, пробитым в бою. Паж, тронутый громадностью жертвы, «решил от вожделенья своего // Отречься, чтобы рыцарский закон // Поступком подлым не был оскорблен» (Чосер Дж. Кентерберийские рассказы. М., 1973, с. 432), и освободил предмет своей любви от исполнения обещания, хотя услуги чародея обошлись ему в тысячу фунтов золотом. Но при таком всеобщем великодушии и чародей оказался на высоте: он отказался от платы, узнав, что паж разорился напрасно. Кто из них, по-вашему, великодушнее? – спрашивает автор. Муж, который послал любимую жену к ее поклоннику, чтобы не обесчестить ее неисполнением данного слова? Или влюбленный паж, который отказался от своих прав? Или же, наконец, тот владевший тайнами магии философ, который не согласился принять плату за свой труд?

Классовое братство не мешало рыцарям исполнять долг мести за любую – реальную или мнимую – обиду, нанесенную им самим или их близким. Супружество не отличалось тогда особой прочностью. Рыцарь пребывал постоянно вне дома в поисках славы; оставшаяся в одиночестве жена обычно умела вознаградить себя за его отсутствие. Сыновья воспитывались при чужих дворах. Но род проявлял сплоченность, если речь заходила о мести; ответственность также нес род в целом. Когда отец Роланда, Ганелон, проиграл дело, решавшееся при помощи ордалий, не только он сам, но и все его родственники были повешены.

В 1020 г. епископ Фюльбер из Шартра изложил обязанности рыцаря по отношению к своему сюзерену в шести пунктах. Присягнувший на верность был обязан не допускать причинения какого-либо ущерба телу сюзерена, его достоянию, его чести, его интересам, не ограничивать его свободу и дееспособность. Кроме соблюдения этих негативных условий, вассал обязан был верно служить своему господину советами; того же во всем обязывала взаимность Textes et documentsd’histoire: Moyen Age. Paris, 1953, p. 71.

В «ConsuetudinesFeudorum»[29]29
  Свод ломбардского феодального права.


[Закрыть], которые складывались на протяжении XII–XIII веков, рассматриваются многочисленные примеры вероломства (felonia) рыцаря по отношению к сюзерену. Например: бросить сюзерена в бою; оставить его на поле боя живым и не тяжело раненным; оскорбить его действием; совершить прелюбодеяние или только попытаться склонить жену сеньора или его наложницу к прелюбодеянию; лишить чести или покуситься на честь дочери, внучки, невесты сына, сестры сеньора, если они были девицами, воспитывавшимися в его доме; наконец, сознательно выдать тайну сеньора См.: Manteuffel T. Teoria ustroju feodalnego wedіug Consuetudines Feudorum. Warszawa, 1930, s. 50–51. Как видим, женщины были надежно ограждены от мужских посягательств; однако нарушение этих запретов, в особенности запрета прелюбодеяния с супругой сеньора, составляло главную тему известных куртуазных романов, причем общественное мнение (о чем мы еще скажем) относилось к таким нарушениям благосклонно.

Короли в поэмах средневековья изображались обычно людьми не слишком героическими, даже если речь шла о таких фигурах, как Карл Великий или король Артур. В схватке с врагом лицом к лицу они способны были мужественно защищаться, как защищался, например, король Артур в смертельном поединке с собственным незаконнорожденным сыном. Но обычно король искал опоры в каком-нибудь благородном рыцаре, что возвышало достоинства этого рыцаря. Иногда его беспомощность увеличивалась с наступлением старости, и рыцарь призывался в качестве спасителя. Согласно этой традиции изображен в «Потопе» Сенкевича король Ян Казимир.

Кроме обязательств перед своим сюзереном, рыцарям вменялась в долг особая благодарность тому, кто посвятил их в рыцарский сан, а также ставшая уже притчей во языцех забота о сиротах и вдовах. В принципе имелась в виду забота о слабых вообще, но мне не известен ни один случай, где этим слабым оказался бы обиженный судьбой мужчина. Ивен, Рыцарь Льва, защищает обиженных девиц оптом: он освобождает от власти жестокого тирана триста девушек, которые в холоде и голоде должны ткать полотно из золотых и серебряных нитей. Их трогательная жалоба заслуживает быть отмеченной в литературе, посвященной эксплуатации.

В позднем средневековье, которое Хёйзинга считает эпохой искусственной консервации отмирающей идеологии и все менее серьезного отношения к ней, Э. Дешан, родившийся в 1346 г. в бюргерской семье, но впоследствии получивший дворянство, автор необычайно плодовитый, перечисляет условия, которым должен удовлетворять желающий стать рыцарем. Тот, кто желает стать рыцарем, должен начать новую жизнь, молиться, избегать греха, высокомерия и низких поступков. Он должен защищать церковь, вдов и сирот, а также заботиться о подданных. Он должен быть храбрым, верным и не лишать никого его собственности. Воевать он обязан лишь за правое дело. Он должен быть заядлым путешественником, сражающимся на турнирах в честь дамы сердца; повсюду искать отличия, сторонясь всего недостойного; любить своего сюзерена и оберегать его достояние; быть щедрым и справедливым; искать общества храбрых и учиться у них, как совершать деяния великие, по примеру Александра Македонского (См.: Kilgour R. L. The decline of chivalry. Cambridge, 1937, p. 89).

Когда мы сегодня говорим о рыцарском поведении, обычно мы прежде всего имеем в виду отношение к врагу и отношение к женщине. Рассмотрим то и другое подробнее.

Славу рыцарю приносила не столько победа, сколько его поведение в бою. Сражение могло без ущерба для его чести кончиться его поражением и гибелью, как это случилось с Роландом. Гибель в бою была даже хорошим завершением биографии, ибо рыцарю было трудно примириться с ролью немощного старика. «Правила игры», обязательные в сражении, диктовались уважением к противнику, гордостью, «игровой» жизненной установкой, опасением, что противник ответит тем же, и, наконец, гуманностью[30]30
  Подробнее об этом см. в статье «О некоторых изменениях в этике борьбы», помещенной в конце настоящей книги.


[Закрыть]. Уважение к противнику, гордость и «игровое» отношение к жизни заставляли предоставлять противнику по возможности равные шансы. Если противник упал с коня (а в доспехах он не мог взобраться в седло без посторонней помощи), тот, кто выбил его из седла, тоже слезал с коня, чтобы уравнять шансы. «Я никогда не убью рыцаря, который упал с коня! – восклицает Ланселот. – Храни меня бог от такого позора».

Использование слабости противника не приносило рыцарю славы. Когда в схватке двух незнакомых рыцарей один повергает другого на землю и, подняв его забрало, видит перед собой человека в годах, он не приканчивает лежащего, но говорит ему: «Сеньор, вставайте, я подержу вам стремя, // Мне не нужна такая слава. // Немного чести в том, чтобы повергнуть // Того, чья голова уже поседела».

«Довооружение» противника было известно многим первобытным племенам. Рассказывают, что Пиза и Флоренция в эпоху их ожесточенного соперничества также не желали использовать слабостей противника, и когда флот одного из этих городов погибал в морской буре, город-соперник не начинал войны до восстановления погибшего флота.

Убийство безоружного врага покрывало рыцаря позором. Ланселот, рыцарь без страха и упрека, не мог простить себе того, что как-то в пылу сражения убил двух безоружных рыцарей и заметил это, когда было уже поздно. Он чувствует, что не простит себе этого до самой смерти, и обещает совершить пешее паломничество в одной лишь посконной рубахе, чтобы замолить грех.

Нельзя было убивать противника сзади. Это подтверждает Мацько из Богданца в «Крестоносцах» Сенкевича: «Вот если бы я, к примеру, напал на него сзади в бою и не крикнул, чтобы он повернулся, тогда я покрыл бы себя позором» (Сенкевич Г. Собр. соч. М., 1985, т. 9, с. 449).

Стоит заметить, что этот запрет соблюдается и в фильме «Пепел и алмаз». Если в романе Е. Анджеевского Марек Хелмицкий убивает Щуку в его квартире, то в фильме Марек идет за Щукой по улице и забегает вперед, чтобы не стрелять сзади. Забота о сохранении собственного лица оказывается здесь сильнее соображений гуманности, которые побуждали бы скорее стрелять в спину.

Рыцарь в доспехах не имел права отступать. Поэтому, пишет Хёйзинга, на рекогносцировку он отправлялся невооруженным. Все, что могло быть сочтено трусостью, было недопустимо. Роланд отказался трубить в рог, чтобы не подумали, будто он просит помощи, потому что струсил. Неважно, что это повлекло за собой гибель его друга вместе с дружиной. Такое безразличие к судьбе других, как видно, ничуть не возмущает небеса, коль скоро архангел Гавриил лично слетает с неба за душой героя.

«В те времена рыцаря не могли остановить никакие препоны, – пишет Сенкевич в «Крестоносцах», – но он не мог нарушить рыцарский обычай, который повелевал победителю провести на месте поединка весь день до полуночи, чтобы показать, что поле битвы за ним, что он готов к новому бою, если кто-нибудь из родных или близких друзей побежденного захочет снова его вызвать. Этот обычай соблюдали даже войска, теряя не раз те преимущества, которые они получили бы, если бы после победы быстро продвинулись вперед» Там же, с. 307.

Поединки рыцарей с закрытыми лицами служат в куртуазных романах темой трагических историй, в которых рыцарь, подняв забрало побежденного, убеждается, что убил близкого родственника или любимого друга. Обычай закрывать лицо забралом объясняется, по мнению Монтескье, тем, что получить удар в лицо считалось особенно позорно: ударить в лицо можно было только человека низкого звания. По тем же соображениям, полагает Монтескье (как современно звучит этот автор!), считается позорным получить удар дубиной: дубиной сражались пехотинцы-крестьяне, а не сильные мира сего («О духе законов», 28, XX).