Текст книги "Паучье княжество"

Слухи

– П-ммм, п-б-п-ги…

Тощие белые руки вцепились ей в горло. Маришка зажмурилась, не желая видеть вблизи существо, что пыталось её разорвать.

– П-б-п-ги…и… – сипело оно. Маришка отбивалась из последних сил, но длинные шарнирные пальцы только глубже впивались в шею. Протыкали кожу, мышцы.

– П-б-мо-ги…и…

Маришка хрипела. И ворот сорочки её тяжелел от крови.

Она распахнула глаза. В паре вершков от лица, почти касаясь губами Маришкиного носа, скалила зубы бритоголовая девочка. Танюша.

«Нет!»

Хлопок, рассёкший воздух, заставил Маришку рывком сесть на кровати. Голова загудела, и она вцепилась пальцами в волосы:

– Всевышние…

Танюшино хищное лицо рассеялось, будто туман. И теперь остекленевшими от ужаса глазами Маришка таращилась в пустоту залитой по-дневному острым светом спальни.

– Пг'оснулась наконец, – голос Насти был бодр, да как-то больно весел. – А я уж собиг'алась тебя будить.

До ушей Маришки донёсся свист, а затем новый хлопок. Она вздрогнула.

И снова хлопок.

– Это что…

– Г’озги, – по губам Насти пробежала тень нервной улыбки.

– Володя?

Подруга кивнула, запрыгивая на подоконник.

– Почему тогда мы здесь?

Настя кинула на соседку сердитый взгляд:

– Хочешь спг'осить, почему он не заложил нас? – вопрос прозвучал едко.

– Хочу спросить, – с нажимом сказала Маришка, – почему порка не прилюдная?

А глаза её тем временем забегали по комнате, то и дело цепляясь за темноту под кроватями. Казалось, её не слишком волновал ответ. Уже нет.

– А она пг'илюдная, – сказала Настя, сдёргивая с волос ленту.

Взгляд Маришки снова метнулся к подружке, притянутый резким движением.

– Пг'осто нам г'азг'ешили остаться. Лежи! – повысила она голос, пресекая попытку подруги подняться. Затем принялась собирать волосы в хвост. – Я сказала, у тебя были ночью сильные женские боли. В доказательство… – ещё громче сказала она, когда у Маришки перекосилось лицо. – В доказательство твои подштанники, – она указала на спинку кровати. – Это я здесь г'азвесила. Там столько кг'ови, что…

– Ты вывесила перед Яковом?!. – Маришка осеклась, шумно вдыхая. Воспоминания о прошедшей ночи тут же вылетели из головы. – О, Всевышние! Да ведь…

– Ты выглядишь хуже упыг'ицы! Столько кг'ови, ты погляди! Я не была увег'ена, что тебе можно вставать с постели в ближайшую неделю, не говог'я уже о сегодняшнем утг'е…

– Да как я буду…

– Да кому какая разница, что там у те…

– С ума сдвинулась?! Как тебе вообще в голову пришло?!

– Считаешь, было бы лучше, поймай он тебя с г'аспог'отой ногой? Это ты, кстати, ступень разломала? Ух, и ругался же Яков… Так лежи же! Выглядишь жуть как! Всем видом ог'ёшь: «Я не в кг'овати ночь пг'овела».

Маришка откинулась на подушку, зарычав от бессилия.

Настя туго перетянула хвост тонкой лентой и подставила лицо ветру из приоткрытого окна. Воздух успел остудить её горящие щёки и шею, прежде чем она нарушила повисшее в спальне молчание:

– Могла бы и поблагодаг'ить.

– За то, что дала новый повод насмешкам?

– За то, что спасла твою шкуг'у от пог'ки!

– А вот этого мы ещё не знаем, – Маришка вновь села на кровати на этот раз, чтобы обуться.

– А ну-ка, – Настя щёлкнула пальцами прямо перед её носом, – ляг обг'атно!

– Мне нужно умыться!

– Ты нас обеих выдашь!

– Не стоило, значит, впрягаться. Или думала, заслужишь прощение? Нет уж, крыса, я тебе этого никогда не забуду!

– Опять за своё?

Но Маришка в её сторону даже и не посмотрела. Вместо этого быстро застегнула туфли, и, встав с кровати, глухо охнула от тупой боли в ноге. Она сделала неуверенный шаг. Затем второй. Ходить было возможно, но до того неприятно…

– Ты хг'омаешь, – бросила ей в спину Настя. – Только слепой не заметит.

– Ой, избавь меня от…

– А вчег'а скакала, будто козочка.

Маришка резко обернулась. Подруга стояла напротив, скрестив руки на груди. Она была в том же выходном белом платье, что и на ночной вылазке. И на нём не было ни соринки, ни зацепки – вот уж кто умел вылезать сухим из воды.

«Овца…»

– И чего ты от меня хочешь? – процедила Маришка. – Неделю валяться в постели? Или, может, две? Рано или поздно Яков так и так заметит…

– Хотя бы сегодня, – Настя упрямо мотнула головой. – А потом пг'идумаем, как всё уладить.

Маришка с минуту безмолвно таращилась на неё. Настя не выглядела виноватой. Конечно, нет. Настя не умела быть виноватой. Настя была раздосадована. И всё же между её бровей наметилась озабоченная морщинка, а пальцы подрагивали.

Настя беспокоилась о ней. А ещё… Володя её спас. И никто из его приятелей ничего Якову не сказал. Они были заодно. Все они.

И она… была с ними.

«Это стоило ноги…»

– Ладно.

Настя победно расправила плечи.

– Но только сегодня.

– Только сегодня.

Свистящий звук розог, рассекающий воздух, не унимался ещё около четверти часа. За ним не следовало ни стонов, ни криков. Не слышалось и нравоучительных речей Якова Николаевича.

«А ведь всё это так неважно… – скользило на задворках сознания. – Мы, вероятно, так и помрём здесь, раз они не верят».

Маришка избегала смотреть в окно. Но и она, и Настя не раз вздрагивали, когда звук удара выходил особенно громким.

– Твой завтг'ак, – Настя, ненадолго покинувшая их спальню, вернулась с оловянной миской и стаканом воды. В её отсутствие Маришка с головой закуталась в одеяло, избегая смотреть куда-либо, кроме узора из трещин на потолке.

– Хлеб, – констатировала она, стоило подруге приблизиться. – Неужели здесь нет ничего, кроме хлеба?

– Служанка сказала, у них, видать, паг'омобиль поломался, – Настасья пожала плечами. – Заглох где-то в пути, навег'ное. Но со дня на день они ждут пг'ипасов.

– Как интересно, – едко отозвалась Маришка. – А вчера здесь пахло мясом.

– Полагаю, для господина учителя, – с нажимом произнесла подруга, – имеется дг'угой погг'еб.

«Как и всегда» – так и повисло в воздухе. Маришка хмыкнула. И не теряя больше ни мгновения, жадно вгрызлась в ломоть. Тот, как и вчерашний, оказался заветренным и пах сыростью.

Небо за окном было будто портянка – низкое, серое. Откинувшись на подушку, Маришка долго его изучала. Птицы по нему не летали. Не было даже облаков. Пустое небо, пустое поле на многие вёрсты вокруг.

Маришка вдруг осознала: они здесь ведь совсем одни – горстка сирот посреди голой равнины. В холодном, сгнившем доме без должных запасов еды. И жуткими тварями под кроватями.

Она вздрогнула. И вдруг спохватилась.

– Так, а что Танюша? – с напускным безразличием спросила она.

Настя замялась.

«С чего бы это?» – нехорошее предчувствие неприятно зашевелилось под кожей. Но Ковальчик лишь спросила:

– Её тоже высекли?

– Александг' сказал… В общем, её так и не нашли.

Маришка медленно села в кровати.

– Что? – в ушах зазвенело.

– Утром на поиски отпг'авили смотг'ителя. Он пг'очёсывает пустошь, – покачала головой подруга.

– Пустошь?!

«Что за бред?!»

– Ночью они с господином учителем обыскали весь дом. Когда поймали мальчишек, тем пришлось рассказать… И как потом оказалось, её… кхм. Её тут нет.

– Как это нет? – комната задрожала перед глазами. Маришка часто заморгала и просипела: – А в пустоши ей что делать?

– Они думают, она сбежала. Я слышала от служанки.

– О, Всевышние… – Маришка сползла с кровати, едва не уронив стакан. И осела на пол, схватившись за ногу. – И ты в это веришь? – в ответ Настя безучастно пожала плечами. – Да ну? Я ведь говорила! Я вам всем говорила…

– Маг'ишка! – перебила её Настя. – Пг'екг'ати это, пг'авда.

– Но я видела…

– Видела – не видела, без г'азницы! Пг'осто больше не нужно говог'ить об этом, Всевышние!

– Настя…

– Ты то не вег'ишь слухам, то вег'ишь! А тепег'ь мелешь такую чепуху, что… Пг'осто пощади мои уши!

– А куда, по-твоему, она делась?! Испарилась? Исчезла?

– А по-твоему, её мег'твецы утащили?!

– Это куда больше похоже на правду, чем…

– Говог'ю тебе, сбежала она!

– В пустошь?!

– В пустошь или нет, а вещички-то её тоже пг'опали! – Настя, раздосадованная Маришкиным упрямством, вскочила с места и выдернула из Таниной прикроватной тумбочки ящик. Тот был пуст. – Видишь? То уж и господин учитель пг'иметил.

Маришка сжала кулаки.

– А под… – она вдруг запнулась, чувствуя, как спина покрывается мурашками. Затем рвано выдохнула и заставила себя сказать: – Под кроватью?

– Пусто, – Настя победно откинула край одеяла, и Маришка вздрогнула, едва не зажмурившись. Но внизу лишь покачивались на сквозняке клубы пыли.

– Это… – Маришка медленно, на четвереньках подползла к Таниной кровати, так и не разжимая кулаков, чтобы не было заметно, как трясутся пальцы. – Это странно. Мне казалось… я видела саквояж, когда мы… Когда мы вчера вернулись…

– Да бг'ось, – фыркнула Настя. – Я точно его ночью не видела.

– Не видела или просто не хочешь…

– Я сказала тебе, пг'екг'ати!

– То есть по-твоему, она решила сбежать, никому ничего не сказав?

– А ты что, стала бы говог'ить?

Приютская раздражённо дёрнула плечом. Но возразить было нечего.

– Да ей и некому было, – довольно прищурилась Настя, когда Маришка ссутулилась. – Сама подумай, дг'узей она вг'оде не успела завести.

– Положим, – Ковальчик заправила волосы за уши. Сдаваться ей не хотелось. – Но что теперь?

– А что тепег'ь? – Настя протянула подруге руку, желая поднять ту наконец с пола. – Найдут, вег'нут, выпог'ют. Ты, что ли, сама не сбегала?

Маришка не стала ничего отвечать. То и не было нужно.

Настя аккуратно подняла её на подламывающиеся ноги. Маришка выдавила улыбку, отнимая у той руку. Принимать помощь от неё совсем не хотелось.

Анфиса, служанка, что выносила накануне приютским воду и хлеб – её имя сообщила Маришке Настасья, – около полудня велела всем выстроиться в коридоре. И Настя… Настя выторговала у неё Маришкино право остаться в постели, ведь её «женские боли всё никак не отпустят».

– Она лишилась чувств, едва встав поутг'у с кушетки! Служанке до этого, разумеется, не было дела. Но она отчего-то отступила. Пообещав, однако, обо всём донести господину учителю.

– Останься тоже! – злясь сама на себя за слабость, выпалила Маришка, стоило Насте направиться к двери.

Без Насти комната останется совсем пустой. С одиноко стоящей Танюшиной кроватью. С мерзкой темнотой под ней… Маришка лежала у самой стены, отодвинувшись от края матраса настолько, насколько только позволяли его размеры. Вжавшись в стену плечом, с руками по швам, боясь высунуть даже кончик ногтя из-под тонкого одеяла. Будто то спасло бы её.

– А?

Как только подруга обернулась, Ковальчик пожалела о вырвавшихся словах. Настя ликовала. Весь её вид так и голосил: «Нуждаешься во мне? Во мне, в крысе?»

Но тьма, таращившаяся на Маришку из-под кроватей, заставила её затолкать гордость куда поглубже.

– Скажи служанке, мне требуется уход, – проклиная саму себя за трусость, едва слышно сказала Маришка.

– А тебе тг'ебуется уход?

Маришка сглотнула. Взгляд вновь непроизвольно скользнул под соседнюю кровать. Заметив то, Настя переменилась в лице. Пальцы вцепились в дверную ручку:

– Извини, думаю, Анфиса не г'азг'ешит, – сказала она холодно и отрывисто.

– Подожди!

Но подруга выскользнула в коридор, с громким стуком захлопнув за собой дверь.

«Чтоб тебя…»

Маришке хотелось вскочить и побежать следом. Она была готова драить лестницы хоть до следующего утра. Уговорить учителя дать ей позволение спать во дворе, в пустоши – где угодно, лишь бы подальше от тёмных спален и тварей, прячущихся под…

Она осталась на месте. Бегать Маришка теперь не то чтобы очень могла. Выдавать себя, а заодно и Настю – не имела права.

За дверью Маришкиной спальни Анфиса проводила сиротам инструктаж – мало чем отличающийся от того, что давался в их прежней обители. А через несколько минут до приютской стали доноситься привычные звуки гремящих вёдер да шлёпанье половых тряпок. То ли пришибленные строгим голосом служанки, то ли напуганные прилюдной утренней поркой приютские принялись за уборку в полном безмолвии.

«Проклятый дом…»

Маришка всё же их слышала. Лежала в постели, боясь даже пошевелиться, и слушала, слушала, слушала звуки уборки, что доносились из коридора. Они помогали ей верить, что она не одна. Что, вылези тварь из-под соседней кровати, её визга будет достаточно, чтоб все сбежались и успели спасти её. Но будет ли его достаточно?

Она скосила глаза на Настину кровать. И заставляла себя смотреть под неё так долго, пока от напряжения не стало казаться, будто в густой темноте что-то шевелится. Пока тело не прошиб ледяной пот. И только тогда Маришка моргнула. Видение тут же исчезло. Темнота под кроватью не шевелилась. Оттуда не показалось бледных пальцев, не блеснули холодным светом стеклянные глаза. Нечестивый не даст ей так просто узреть себя при свете дня.

«Но ведь это не значит, что его там нет. Что он не липнет прямо сейчас снизу к твоему матрасу, выжидая момент, чтобы заползти к тебе под одеяло и выцарапать глаза…»

Часто-часто забилось сердце. И Маришка всхлипнула. И разозлилась. Будто желая наказать саму себя, а быть может, доказать умертвию, что она не боится, что ему лучше бы оставить её в покое, Маришка заставила себя свеситься с кровати и заглянула прямо туда, в черноту.

Но внизу никого не было. Маришка прерывисто выдохнула.

«И только посмей там появиться!»

Страх мешался со злостью. Она стиснула зубы.

Надобно было заставить себя позабыть об умертвии. Не дать мыслям о нём свести себя с ума. Но как?

Маришка резким движением выудила из-под кровати дорожный саквояж, а из него – тряпичный свёрток, в котором хранила табачные крошки. И вновь забилась к стене.

Зацепив из свёртка щепоть, она поднесла пальцы к носу. И спешно вдохнула. Это должно было помочь. Крошки добрались, казалось, до самого мозга, обжигая всё на пути. Приютская зажмурилась, высушивая навернувшиеся слёзы. И громко чихнула. Затем ещё. И ещё.

Голова закружилась. Лёгкое и тошнотворное чувство, подарившее затем недолгое спокойствие.

«Вот так. Вот так, хорошо».

Пальцы дрожали. И она сжала их, сминая свёрток. Ей не уйти отсюда. Не уйти. Не одной.

Но что ей, Нечестивые побери, делать? Ей не верят. Даже Настя, ох, Всевышние…

Настю вразумить казалось чем-то ещё более неосуществимым, чем остальных. Отчего, отчего она упёрлась всех больше?

Маришке хотелось удариться головой об стену. Какая глупая-глупая ситуация. Но ведь… ведь она знает, что видела. Она видела. Она говорит правду.

Это не имеет никакого значения, потому что они так не считают.

«Проклятье! Проклятье!»

Звон вёдер за дверью стихал. Зато стали слышны негромкие разговоры. Маришка напрягла слух, чтобы различить, о чём говорят остальные. Хотя тут и подслушивать было не нужно – новостям минувшей ночи ещё долго кочевать из уст в уста.

«Нужно рассказать мелким, хотя бы им, – вдруг подумалось ей. – Нужно всё им рассказать».

Она понюхала ещё табака. Того оставалось немного, и девчонке следовало бы экономить. Но вместо этого она положила свёрток прямо под подушку – дабы не тянуться далеко. Не засовывать руки под кровать.

Нюхательный табак был настрого запрещён в стенах приюта. Но сироты, наученные старшими, с малых лет привыкли употреблять его. Целиком листья достать, конечно, доводилось редко. А вот крошки, мелкие обрывки, что высыпались на столы, тротуары и скамейки, – тех всегда было в избытке. Надобно только уметь их различить и при необходимости просеять от сора.

Теперь, когда их новый дом находится так далеко от города – с его тавернами, парками и табачными лавками, – достать крошки будет совсем невозможно. Разве что кто-то из прислужников усадьбы любит замахнуть понюшку. «Что вряд ли, – с тоской решила Маришка. – Табак – дело недешёвое».

Впрочем, совсем впадать в меланхолию не стоило. Настя – экзальтированная и романтичная – держала про запас пару спичечных коробков, полных табачных крошек. Да что там крошек – в её кошелёчке лежали целые листья. Никто не спрашивал, где она их доставала. Маришка думала – подворовывала. Хотя была версия и о тайных свиданиях, на которых городские пижоны угощали смазливенькую сиротку горсточкой табака.

Маришка так ей завидовала! И хоть Настя трепетно оберегала свои сокровища, едва ли могла отказать поделиться ими с Маришкой.

«В конце концов, – рассудила приютская, прикидывая, где лежит драгоценный тайник, – это ты меня им увлекла».

Голоса в коридоре затихли. Не слышно больше было и шагов.

Маришка привстала на локтях, разглядывая дверь. Та немного кренилась перед глазами – так то ли от крошек, то ли от голода, то ли от нервов кружилась голова. Приютская ненадолго замерла в таком положении, ожидая, что Настя, расправившись с уборкой, вернётся в комнату. Но она всё не приходила. Казалось, коридор опустел.

Маришка поёжилась от мыслей, что она могла остаться здесь одна.

«Хватит!» – одёрнула саму себя.

Серый дневной свет придавал ей немного уверенности, так что она заставила себя думать о другом, в конце концов. Почти о другом. О том, чтобы одеться и выйти во двор – лишь бы побыть в безопасности вне стен этого дома. По крайней мере, днём.

«Проклятый дом…»

Не могла она никуда пойти. И сбежать она не могла.

«Проклятье!»

Маришка растянулась на матрасе и закрыла глаза. Выходить из комнаты – одной, когда голова так кружится, а на ногу почти невозможно наступать – было глупостью. Да и за дверью её ждали не только поломанные мышеловы и ожившие мертвецы, но и Анфиса, и стукачи господина учителя, и – самое главное – сам Яков Николаевич. Один шаг за порог – и к больной ноге добавятся свежие рубцы на спине.

«Всевышние, ну почему?»

Чьё-то дыхание вдруг опалило щеку, выдёргивая из невесёлых дум. Заставило дёрнуться от ужаса. Глаза распахнулись. От учащённого сердцебиения загрохотало в висках. Маришкины мысли сбились.

Но с потолка не свисало ничьего лица. И уж, конечно, никто не дышал на неё. Вокруг было одно только безмолвие и пустота. И кровати.

Приютская сглотнула. Резко выдохнула и вновь заставила себя смежить веки.

«Так никуда не годится. Так ты попросту лишишься рассудка!»

А может, она уже?

Маришка стала молиться. Надобно было только помолиться. Теперь-то уж она знает наверняка: Нечестивые существуют. Надобно только обратиться к Всевышним. Они точно защитят её. Ведь защитят?

Её губы беззвучно шевелились. Глаза бегали под плотно закрытыми веками. Руки сложены на груди в молитвенном жесте. И как бы Маришке ни было страшно – лежать здесь одной, вздрагивая от каждого удара ходящих на сквозняке ставней, ёжась от каждого стона ветра в оконных щелях – молитва сумела её успокоить. Она… всегда успокаивала.

* * *

– Опять спишь?! Ну же-е, поднимайся!

Бодрый Настин голос вырвал приютскую из беспокойного сна. Это было резко. Это было неприятно.

Маришка не без усилий разлепила глаза, щурясь от белёсого света за окном.

– Ну-у, погляди-и! – Настя, давно переодетая в коричневое приютское платье, сияла, тыча подруге в лицо глиняной миской. – Пг'одовольствие пг'ивезли!

– Что это? – приютская приподнялась на локтях, всё ещё смаргивая дремоту. Перед глазами всё плыло.

– Похлёбка! – подруга наклонилась над миской и с блаженством на лице втянула носом пар. – М-м-м! Я чуть не съела, пока несла. Давай, – она поставила её прямо на одеяло, – ешь.

С широкой улыбкой Настя вручила подруге ложку.

Маришка склонилась над похлёбкой, тоже вдыхая действительно приятный аромат. Тмина. Кушанье было хоть и совсем жиденьким – никакой там картошки или гороха, – но зато в золотистом бульоне плавали мелкие кусочки моркови. А ещё там был лук. Против воды и тонкого ломтя залежалого хлеба похлёбка казалась воистину царским угощением.

– Слава Всевышним, – блаженно протянула Маришка, в минуту расправившись с обедом.

По всему телу разлилось тепло, и приютская откинулась на кровати, чувствуя, как сон вновь подбирается к ней.

– Э-э нет, – Настя забрала у неё из рук миску и поставила на прикроватную тумбу. – У нас есть г'абота.

– У меня вообще-то женские боли, – саркастично заметила приютская.

– Не от господина учителя, – подмигнула подруга. – А от Володи. Он пг'идумал, как спасти твою ногу.

– Чего?

– Ну не спасти, в смысле, а… – Настя в нетерпении потёрла ладони. – В общем, мы сделаем так, будто ты свалилась с лестницы и ободг'алась.

Маришка встрепенулась. Задумка вообще-то хиленькая, на её взгляд. Но уж какая есть.

Она заправила волосы за уши и выдавила слабую и почти искреннюю улыбку:

– Когда?

– Надобно, чтоб в ког'идоре никого не было, – ответила Настя. – Сейчас у нас пег'ег'ыв навг'оде свободного вг'емени. Сегодня уг'оков не было, так что нет и послеобеденной самостоятельной г'аботы. Господин учитель говог'ит, сначала надобно дождаться паг'т. Их ещё не пг'ивезли, пг'едставляешь? Ещё и новые учителя, как сама понимаешь, ещё не пг'иехали. И слава Всевышним, хоть где-то нам повезло! – Настя хихикнула, но быстро посерьёзнела. – Затем и сами классы надобно отмыть. Только потом можно будет учиться. – Она помолчала, и, чуть скиснув, заметила: – Но на сегодня нам ещё пог'учена лестница, так что… Да ну, это только через час, – на вопросительный взгляд приютской Настя пояснила: – Её тоже нужно отмыть. До вечег'а хотя бы между пег'вым и втог'ым этажами. Здесь столько гг'язи, что на ког'идор нам потг'ебовалось часа два… Да если бы половина не отлынивала…

Она поднялась со своей постели, на которой сидела, скрестив ноги, и подошла к двери.

– На самом деле я совсем не считаю это спг'аведливым, – сказала, теребя подол. – Я имею в виду, что всё делаем мы. И хоть головой понимаю, да, мы тут вг'оде пег'вопг'оходцев. Но до того обидно! Сейчас мы отмоем весь дом, а остальные пг'иютские… Пг'иедут, шакалы, на всё готовенькое.

Она выглянула в коридор.

– Шастают, – выдохнула с досадой. – Надобно дежуг'ить.

Настя оставила небольшую щёлку и вернулась к кровати.

Маришка задумчиво глядела перед собой.

«Хоть бы парты никогда не привезли, – подумала она и вновь убрала пряди за уши. И затем разозлилась сама на себя. – Всевышние, какие парты?! Умертвие, грёбаное умертвие шляется по треклятому дому!»

Она всё-таки сходит с ума, вероятно.

Уроки-то, конечно, раньше волновали её. Уроки – главным образом этика, грамматика и богословие, для девочек ещё рукоделие – были неотъемлемой частью приютской жизни. Наряду со строевыми прогулками и ежедневной уборкой – которая, впрочем, отнимала большую часть дня. Императорским указом, выпущенным ещё до Маришкиного рождения, но слишком часто перечитываемым Яковом Николаевичем, мужские и женские учебные заведения были объединены. «Ради прогрессивного общества» – говорилось в грамоте. «Шоб деньгу сэкономить, – ворчал приютский сторож. – Вона как для богатых ничего не поменялося, как учились себе раздельно, так и… Ай, чаго говорить…»

Но, несмотря на «прогрессивные» совместные занятия, часов, отведённых на учебу, у девочек было меньше, чем у мальчиков. А шитьём и стряпнёй мальчишки и вовсе не занимались. Но классы для всех были обязательны. Нельзя было безбоязненно прогулять занятия. Их никогда не отменяли – даже по болезни учителя – находили замену из помощников-воспитателей или приютских постарше. От уроков освобождали лишь на время праздников да хворей. И хотя на престоле восседал уже другой Император – и новый, со слов всё того же сторожа, был «с этим, как его… контрреформистским креном, вона как», – уроки, к величайшему Маришкиному сожалению, оставались одной из важнейших составляющих приютской жизни.

Уроки… Такое ненавистное раньше занятие.

Теперь-то Ковальчик казалось всё это совсем пустым и глупым – думать о такой ерунде.

«Я видела. Я видела его, – уверяла она будто бы саму себя. – Видела».

– Ты табак нюхала? – вдруг спросила Настя.

От звука её голоса Маришка вздрогнула:

– А?

– У тебя крошки, – она со снисходительной улыбкой ткнула на ворот ночной Маришкиной сорочки.

В коридоре сделалось тихо. Настя поднялась с постели и приблизилась к дверной щели.

– Никого, – победно прошептала она, – одевайся. Скажем, тебе понадобилось к Анфисе за тг'япками для этого самого.

«Для этого самого…» – что ж, унизительней повод было сложно придумать.

Интересно, это тоже было частью Володиной задумки?

Падать с лестницы – специально или случайно – занятие не из приятных. Коварные разновысотные ступени да хлипкие перила делали даже запланированное падение непредсказуемым.

Маришка Ковальчик – выдумщица и лгунья – конечно, уже проделывала подобное. Не только она одна, нужно сказать. Специально случайно себя покалечить было несложно. А потом отлёживаться в кровати, пропуская молитвы, уборку и классы, отрадно. Учителя не особенно озадачивались расследованиями. Им не было до этого дела – всем, кроме Якова, – они предпочитали отправить неудачника или неудачницу с глаз подальше: в постель. И только Яков Николаевич – не без помощи стукачей – бывало, докапывался до истины. И вот тогда-то симулянту было несдобровать.

Обыкновенно Маришка подворачивала ногу – она была мастерицей подворачивать ногу. На ровном месте, прямо не отходя далеко от кровати. Делов-то там было… А вот падать с лестницы ей ещё не приходилось. Но, вероятно, приходилось кому-то из Володиных. Не просто же так это взбрело ему в голову.

«Он мне помогает…» – эта мысль заставляла её лицо алеть.

Впрочем, зря. Ей ли было не знать, он спасает в первую очередь всегда свою шкуру.

Воспитанницам удалось добраться до лестницы незамеченными. И дальше дело, казалось бы, оставалось за малым. Но Маришка, мнущаяся у перил, долго не могла примериться, смекнуть, куда и как падать.

– Нужен шум, – поучала Настасья. – И чтобы тебе было чуточку по-настоящему больно. Так пг'авдивее.

– Ага, – угрюмо поддакнула приютская.

Но между словами и делом пролегала огромная пропасть. И имя ей было «Страх».

– Пожалуйста, Маг'ишка, – Настя всё оглядывалась на арку, ведущую в пристройку. – Давай как-то, что ли… быстг'ее.

Но приютская не смела двинуться с места, глядя на ступени перед собой.

– Вг'емени нет!

– Знаю, не торопи… – она попыталась сглотнуть сделавшуюся невозможно длинной и невозможно тягучей слюну. «Проклятье!» – Сейчас.

Но она всё никак не могла овладеть собой. Нога, и так сильно ноющая, будто приросла к половице. В голове крутились воспоминания о прошедшей ночи. Она ведь, Нечестивые подери, уже падала здесь!

Скрип – хруст – падение. Скрип – хруст – падение. Скрип – хруст… – стеклянные глаза под кроватью…

Маришка зажмурилась, едва не осев на пол. «Нет-нет-нет!»

– Плохо? – встрепенулась Настя, бубнившая до того как заведённая «давай-давай-давай».

– Нет, – Маришка открыла глаза. – Всё… хорошо.

– Тебя подтолкнуть, может? – неуверенно предложила Настасья, не сводя взгляда с арки.

– Не нужно!

Маришка облизнула губы и наконец сделала шаг вперёд. Одна ступенька. Вторая. Глубокий вдох и такой же глубокий выдох.

«Глупая затея…»

А на следующей ступеньке приютская заставила себя всем весом наступить на больную ногу. И на миг провалилась в темноту. Когда она пришла в себя – через долю мгновения, – то уже кубарем катилась по лестнице. С таким грохотом, будто была не тощей девчонкой, годами недоедающей сироткой, а мешком с картошкой.

Каким-то чудом, прямо на всей скорости падения, Ковальчик сумела вцепиться в балясину, прежде чем свернула себе шею. Ступень, на которую пришёлся зад, хрустнула.

Приютская запоздало позволила себе полукрик-полустон. Но грохота, сотрясающего залу-колодец, уже было достаточно, чтобы откуда-то снизу, издалека, послышался раздражённый вопль служанки.

– Ты такая молодец! – пискнула Настя, сбегая к ней вниз. Всё так же легко, воздушно. Глаза её победно блестели. – И кажется, кровь всё-таки снова пошла!

«Какая радость…» – подумала Маришка, смаргивая чёрную пелену, плывущую перед глазами.

* * *

– Не поломалась, нет, – кудахтала Анфиса, шлёпнув сгусток мази на Маришкину ногу. Та пахла резко и кисло. Травой, чернозёмом и… – Свиным жиром тебя обмазываю, – служанка скривила рот в усмешке. – Дорого ты мне обошлась, девонька. Не просто его добыть. С собой мази не дам!

Последние слова она каркнула так резко, что Маришка отпрянула. Служанка рассмеялась. Смех у неё был неприятный, будто дверные петли скрипят. Он ей, впрочем, весьма подходил.

Анфиса была низкорослой и сутулой, примерно тех же лет, что и Яков – не молода, но и ещё не стара. И ужасно некрасива. Бросив в деревянное ведро буреющие тряпки, которыми обтирала кровь, служанка велела приютской самой растереть мазь по ноге.

– Похоже, что шибко ушибла. Но не надобно мне тут! Я не какой-нибудь вам тут знахарь! – огрызнулась она на открывающийся в немом вопросе рот Насти. – Мамка у меня врачевала, я чутка только смекаю в этом всём вашем… Но сломанные кости я повидала! Не оно это!

Они сидели в тесной каморке на первом этаже, справа от лестницы. Дверь её – совсем незаметная, того же цвета, что и краска на стенах, – вела прямиком в парадную залу, ту самую, куда они все попали, едва переступив усадебный порог.

– И чего это ты так навернулась? Опять, что ль, недуги ваши эти, – Анфиса презрительно хмыкнула. – Что за кисейные барышни. Чай, не дворянка! Матка, наверное, синяя в канаве рожала, а ты от женской крови в обмороки!

Маришка стиснула зубы. Попрекать родителями было любимым развлечением приютских прислужников. Бросившие отцы считались пьющими, а то и вообще не подозревавшими о существовании своих отпрысков. Матери же все поголовно назывались шлюхами – Мокошиными изменницами. Тоже пьющими, а то и вовсе падшими. Это злило каждый раз, будто в первый. А ведь говорили о таком часто. Все вокруг.

А всё равно привыкнуть было невозможно – по крайней мере Маришке.

– Нет, мне стало лучше. Хотела сходить к вам за тряпками, у меня кончились, – холодно отозвалась приютская. – Случайно оступилась.

– А я тебе что – ярмарка? – недобро прищурилась Анфиса. – Случайно она. Как же, такая рана, а случайно…

Это было нехорошо. Служанка подозревала неладное. Видно, о том же подумала и Настя, потому что, до того момента молчавшая, она робко произнесла:

– Случайно, я сама видала. Все быстро пг'оизошло…

– Женские боли, обмороки. Чагой ты сахарная, а? – служанка оттолкнула Маришкину руку, выпачканную в мази, и принялась туго перебинтовывать ногу. – А может, того… Нечестивым местным не приглянулась, они-то и мучают? – она прыснула.

Настя вмиг побелела. Впрочем, краска также спешно сбежала и с лица Маришки.

Тряпки, что наматывала Анфиса вместо бинтов, были грубыми и плохо постиранными. Они больно царапали рану, но приютская и не замечала того, во все глаза таращилась на Анфису.

– Чего вылупились? – проскрипела служанка. – Не поверю, что слухов не слышали. Вы, шпана мелкая, быстрее всех обо всём вынюхиваете.

– Мы п-пг'о слухи знаем… – выдавила Настя. – Что Нечестивые гостей не жалуют…

– Не жалуют? – расхохоталась Анфиса. Её горло снова заскрипело, будто старые дверные петли. – Они и прибить могут, вы на носу-то себе зарубите… Гости залётные всю семейку их и умертвили…