Текст книги "Паучье княжество"

– Княжичей? – осторожно спросила Маришка.

– Ась?

– Княжескую семью?

– Так, а кого ещё-то? Хозяев, так. Али вы чаго? Про тварюх прознали, а про того, чаго случилось, нет, что ли?

– Мы приехали издалека, – возразила приютская.

– Знаемо мы, откуда вы приехали, – вдруг улыбнулась служанка, улыбкой до того странной, что Маришка с несколько мгновений не могла оторвать от той взгляда. – А здесь-то да… Здесь князья долго жили, Зубовы. Жили-жили, пока зимой одной бродяги какие-то их не перерубали.

– Бродяги?

– Так. Гости незваные… Ночью одной к ним на ночлег попросились. Да так одеты были… Богато, хорошо. Приветствия на ненашенском знали. Пустили их за порог, значит. А они возьми да всю семью переруби ночью. Вот такие вот гости дорогие, – она хихикнула. – Дорогие гости. С той поры души Зубовых, неупокоенные, туточки и беснуются. А по ночам, – её улыбка стала такой широкой, что стали видны чёрные дёсны, – по ночам-то особенно. И прибить могут, да. Так что вы, детоньки, не шастайте тут. Туточки нигде не надо… – Она замолчала на полуслове, а потом вдруг как рявкнула: – Шастать не надо!

– А мы и не шастаем! – выпалила Настя дрожащим голосом.

Маришка кинула на неё быстрый взгляд, пытаясь удостовериться, что та не ударилась в слёзы.

Но глаза подруги были сухи. Только вот кожа приобрела меловой оттенок.

– Вот и славно. Побойтесь неупокоенных мучеников. Запомните: все мы для них такие же гости… Незваные.

«Нужно убраться отсюда сейчас же!» – осознание пролилось на Маришку ушатом ледяной воды.

Пальцы Ковальчик были холодными и мокрыми. Сердце стучало где-то почти в самой глотке. Губы дрожали, и она со всей силы вцепилась в них зубами.

«Сейчас же!»

– А в-вы… вы г'азве по пг'авде считаете… – костяшки Настиных пальцев, судорожно сжимающие подол платья, посерели. – Ч-что они существуют? Ну… если взапг'авду. Вы… вы их видели?

– Э-э-эка, девонька. – Анфиса выпустила Маришкину ногу и медленно повернула голову к говорившей. – Какие мерзости молвишь. Мерзости, будто неверная…

– Я не… Нет! – Настасья пыталась говорить твёрдо, но голос то и дело подводил её. – Я вег'ую. Во Всевышних и Единого, но…

– Плохо, значится, веруешь! Счастье твоё, что малая ишшо, в иной раз за такие речи и петлю можно примерить!

– Чт… нет. Нет, – Настя явно храбрилась. – В наше вг'емя… В наше вг'емя за такое уж точно… не казнят.

– В наше время, – скрипуче передразнила Анфиса. – Времена, девонька, они как ветер. Меняются.

Настя замолкла. Маришка также не находила, что сказать.

Служанка одарила их беглым взглядом хитрых маленьких глазок и произнесла:

– Не верить в неупокоённые души всё одно, что и во Всевышних не верить. И в Единого над ними Бога. Одного без другого и не бывает.

– А я в науку вег'ю! – вдруг выпалила Настя, и в тот же миг прижала дрожащие пальцы к губам.

Маришка уставилась на неё, чувствуя, как её челюсть непроизвольно ползёт вниз. Никогда никто не позволял себе заявлять о таком во всеуслышание. Не посторонним – за то могли так наказать…

«С ума сдвинулась…»

– Нау-ука? – протянула служанка. Улыбнулась нехорошо, совсем не по-доброму.

«Точно стукнет Якову…» – с тоской подумала Маришка.

– Да будет тебе известно, де-тонь-ка, что люд учён ровно настолько, насколько Всевышние ему это позволяют.

– Положим, что так, – дёрнула плечами Настя.

Но руки при том у неё дрожали крупно-прекрупно.

Служанка хмыкнула. Но больше говорить ничего не стала, лишь злобно прищурившись, таращилась неверной девице в лицо.

– Да что это с тобой? – прошептала Маришка, бросая подруге предостерегающий взгляд. Затем, выдавив самую невинную улыбку, на какую только и была способна, обратилась к Анфисе: – Вы не слушайте её. Она ведь, по правде-то, набожная, просто что-то…

– Не желаю больше выслушивать глупости. – Настя резко встала.

– И с чего это глупости? – разозлилась Маришка.

«Настя-дура, пороть же будут!» – хотелось ей крикнуть.

– Кто вчера мне о слухах твердил, а?

Подруга одарила её таким яростным взглядом, что Маришка подалась назад.

– Да верит она, – скрипнула Анфиса. – Как же не верить. Все мы верим. Она только страсть как боится. Хочет саму себя убедить, что всё в порядке. Ведь по нау-уке ничего такого и не бывает, а? А только как припрёт, сразу Всевышних звать будешь… Да ты глянь на неё. Как губы-то трясутся. Скажи мне, учёная, как это можно бояться того, во что не веришь?

– Да вы… – Настя не могла найти слов, открывала рот словно рыбёшка.

– Послушай… – встряла Маришка.

– Хватит! – Настя сжимала и разжимала кулаки. – Хватит, это не…

– Я своими глазами видела!

– Замолчи!

Настя выглядела так, будто готова вот-вот разреветься.

Маришка открыла было рот, чтобы закончить этот бесполезный спор и воззвать наконец к её разуму. Но подруга вдруг подскочила к двери и пулей вылетела в коридор.

– И чаго эт ты там видела, а? – донесся до Ковальчик насмешливый голос служанки.

Пустошь

– Знаешь, что стг'анно? – Настя, только что вернувшаяся с уборки, вытянулась на кровати.

Говорила она как ни в чем не бывало, будто и не было той нелепой сцены в служанкиной каморке.

– Мы вот всё тут моем-моем. А домопг'ислужники-то тогда зачем? – Сморщившись, она чесала тыльную сторону ладони. – Анфиска сидит себе и ни чег'та не делает. Г'аньше нам хоть помогали…

Сухой шуршащий звук – будто ногтями возят по древесной коре. Он заставил Маришку неприязненно посмотреть на подругу.

– Это все дегтяг'ное мыло! – с досадой произнесла та. – Никак не возьму в толк, почему только у меня после него такое с г'уками?

Маришка пожала плечами и вернулась к своим дневниковым записям. Разговаривать с подругой ей не хотелось. Настя так упиралась в желании не замечать ничего, что выбивалось бы из привычной ей картины мира, что Маришка не находила в себе сил на беззаботную болтовню с ней.

Но та продолжалась.

– Александг' с Володей, кажется, в полном пог'ядке. На лестнице они облили Ваг'ваг'у гг'язной водой. Так ей и надо, от нг'авоучений уже тошно было.

Маришка прикрыла глаза. Настя продолжала трещать, то ли не замечая, то ли не желая замечать, что соседка в беседе совсем не участвует.

От голода у Маришки сводило живот. Она сглатывала слюну, пытаясь сосредоточиться на дневнике. Записывала лишь самое нужное – краткий пересказ минувшей ночи в рубленых предложениях с тщательно расставленными знаками препинания.

Вести дневниковые записи их приучила Анна Леопольдовна – выписанная из столицы учительница грамматики. Она была институтка, едва закончившая заведение для благородных девиц и отправленная на практику. Продержалась с полгода, затем её, по одним слухам, пригласили замуж, а по другим – попросили на выход из-за нехватки денег в приюте. Маришке, как и многим, она нравилась. Была мягкой и улыбчивой – совсем не соответствовала остальному воспитательско-преподавательскому обществу. Анна Леопольдовна говорила, что у языка есть история. Что каждая запись, сделанная на нём, была доказательством самого его изменчивого существования.

– Как? Вы совсем не ведёте дневников? Но это же самое что ни на есть живое доказательство того, что вы есть! Что есть язык, на котором вы говорите, – учила она. – Что у вас было прошлое. Что вы были. Вы и ваш язык.

Хоть слухи о причинах её ухода и были разные, но то, что Анна Леопольдовна не прижилась в приюте, являлось скорее фактом. Она не признавала грубости и излишней жестокости. Никогда не ходила на прилюдные порки и даже позволяла себе спорить с Яковом Николаевичем о методах воспитания. Так или иначе она ушла. А дневники, что призывала приютских вести, хранились с тех пор под матрасами у многих – от малышей, едва обученных держать карандаш, до выпускников.

– Понюхаешь?

Маришка не сразу заметила, что Настя протягивает ей платок с табачными крошками. В тот же миг ей сделалось стыдно. Ведь она уже успела отсыпать немного себе из тайных запасов подружки.

– М-м, нет, – Маришка закрыла дневник и убрала его в саквояж.

– Ну ладно, – Настя улыбнулась. – А не хочешь пг'огуляться? На улицу, там так свежо… Мы тихонечко пойдём. Или нога никак?

Ковальчик задумалась.

– Не знаю. Можно попробовать. Я бы хотела осмотреться.

– И тебе нужен воздух, – кивнула подруга. – Здесь совсем душно, а ты такая бледная.

«Едва ли это от духоты», – подумала Маришка, спуская ноги с кровати.

Уже опускались сумерки. Небо над головой наливалось свинцом.

Во дворе усадьбы никого не было. От главных дверей и до чугунного забора, расколотого высокими витыми воротами, шла узкая гравийная дорожка. Приютские впервые ступили на неё только вчера, а Маришке казалось, что прошло уже не меньше недели. Больше вокруг не было ничего, кроме разве что травы. Редкими островками та пробивалась из-под тонкого слоя снега по обе стороны от дорожки: пегая, где-то ещё тёмно-зелёная, но по большей части серо-коричневая, иссушенная октябрьским холодом. А вот за забором не было и её, только белёсая корка в грязных разводах от колёс омнибуса. Насте показалось это наиболее неприятно-волнующим – тогда ещё на подъезде к усадьбе.

Пустошь за пределами княжеского дома была будто давно вспаханным да так и не засеянным полем, нынче укрытым белым саваном.

– Никогда не видела такой унылой земли, – заметила Настя, когда они подошли к забору.

Впрочем, замечание это не было совсем уж справедливым. Настя, хоть и попала в приют позже остальных – ей в ту пору было лет тринадцать, – всё же была не каких-то там особенно знатных кровей, и мало какие земли могла бы успеть повидать за свою короткую досиротскую жизнь.

– Мне здесь не нравится, – сказала Маришка, прислоняясь щекой к решётке.

– Мне тоже, – честно отозвалась подруга. – Но мы… пг'осто ещё не пг'ивыкли, так ведь?

Маришка ничего не ответила.

«Нужно убраться отсюда», – эта мысль, вновь явившаяся ещё в каморке Анфисы, так больше и не отпускала приютскую. Маришка пыталась прогнать её, убедить себя, что бежать-то некуда, что Настя никогда не составит ей компанию, а одной ей не справиться… Пыталась прогнать её, да не получалось.

Вокруг была безликая пустошь. Белёсая, как кость, и такая же мёртвая.

Дыхание Маришки сбилось, сердце застучало быстрее, чем полагается.

Их прежний приют стоял на окраине города. Провинциального – не какой-нибудь там столицы или важного торгового узла. И всё же за частоколом, что огораживал территорию, виднелись дома и магазины, ездили паромобили и повозки. А в небе над головой летали дирижабли. Там была жизнь.

Здесь была пустота.

– И куда подевались все птицы? – Настя задрала подбородок.

– А что им здесь делать? Деревьев-то нет.

– И всё-таки стг'анно.

– Да ну? – фыркнула Ковальчик.

– Маг'ишка, – голос Насти зазвучал резко. – Только попг'обуй опять завести эту шаг'манку, и я уйду в комнату!

Приютская ничего не ответила, продолжая изучать голую землю за забором. Над пустошью лениво вилась позёмка.

Они проторчали во дворе до темноты, неторопливо прогуливаясь вдоль чугунной решётки и обсуждая разные глупости. Вернее, говорила-то в основном одна Настя. Щебетала об Александре, о том, как услышав вчера ночью Маришкин крик, приютский крепко схватил её за руку. И как это было чудесно, но, конечно, приятный трепет в животе мигом прошёл – ведь все они до ужаса перепугались.

Маришка заставила себя подавить обиду, разочарование, хоть те всё же остались вяло грызть её изнутри.

Морозный воздух и глухая тишина вокруг дарили какой-то неестественный покой. Апатию.

«Отсрочку».

Настина по-детски непосредственная влюблённость превращалась во что-то большее. Это сквозило в каждом восторженном слове, слетающем с губ, в блеске, мелькающем в глазах. Маришка её почти не слушала.

Маришка думала. Вспоминала. Пыталась отыскать выход.

В середине Настиного монолога приютская, до белого каления изведённая собственными мыслями, чуть было не завопила: «Давай сбежим?!» Но успела вовремя остановиться – с губ сорвался лишь лёгкий вздох, на который подружка не обратила никакого внимания. Маришка знала – ничего, кроме ещё одной ссоры, это ведь не принесёт.

Настя не верила в умертвие под кроватью. Настя не верила ни во что, что способно было разрушить её привычный уклад.

«И скорее она откажется от нашей дружбы, чем решится поверить», – думала Маришка.

А внутри разрасталась пустота. Дыра. Пустошь.

Пройдя с десяток раз туда-сюда мимо ворот, увлечённые кто монологом, кто невесёлыми мыслями, они наконец свернули за угол усадьбы. В темноту, тускло освещённую лишь несколькими окнами западного крыла.

Должно быть, где-то здесь располагалась кухня, потому что их ноздрей вскоре коснулся запах приправ и жареного лука. Животы обеих тут же откликнулись гулким урчанием, и воспитанницам подумалось, что скорый ужин будет первой хорошей вещью за день.

Маришка всё ещё прихрамывала, но пахучая мазь Анфисы и умело наложенные бинты делали её передвижение куда менее болезненным.

Позади усадьбы тоже ничего не росло. Земля была твёрдой под серой и тонкой снежной коркой. Неровной, иногда со слишком высокими холмиками и слишком низкими впадинами.

– Не может же здесь ничего не расти, – рассеянно произнесла Маришка, когда влюблённый Настин пыл поутих, и они с какое-то время просто молчали.

– Плохая земля. Плохая погода.

– Но чтобы совсем ничего… Ни деревьев, ни кустарников.

«Может, стоит подумать о новом доме? Мы почти выпускницы, так и так нам тут осталось недолго…» – Маришка почти собралась с мыслями, чтобы сказать это вслух, как вдруг её остановил стук тяжёлых шагов.

Он же мгновением позже заставил обеих их оглянуться.

Из-за угла появилась рослая фигура смотрителя.

«Плохой сегодня день», – промелькнула в голове Ковальчик тоскливая мысль.

Терентий, завидев их, резко остановился. И по тени, пробежавшей по лицу его, было не особенно ясно, о чём он подумал, застав здесь чужачек.

Смотритель сделал шаг вперёд и снова застыл. Свет из кухонных окон упал ему на лицо. Побитое оспой, оно показалось им обеим восковой маской.

– А чаго это вам тут надобно? – губы его растянула улыбка, тогда как глаза оставались совсем холодными.

– Так… – Настя широко улыбнулась в ответ, обаятельно и ласково, будто это был один из влюблённых в неё городских повес, падкий на смазливые личики учитель этики или, в конце концов, Александр. – Так это, пг'осто гуляем мы, господин смотритель.

Терентий сделал медленный шаг в их сторону, и Маришке подумалось, что ступает он будто охотник, завидевший кулана. И это была неприятная мысль.

– А нечего тут гулять, – голос его был такой… хоть и скрипучий, но нарочито мягкий, как у ярмарочных дрессировщиков крыс. – Вам разве позволял кто?

– Ну и не запг'ещал… – улыбка Насти чуть поугасла.

А смотритель, наоборот, растянул губы сильнее – странновато так, будто оскалился. И снова шаг вперёд сделал. Неспешно, крадучись.

Воспитанницы отступили назад. Вместе. Как одна.

– Вам туточки не должно шляться, – сахарным голосом произнёс он, а усмешка его становилась всё шире, а рука медленно заползала за пазуху бушлата.

– Что вы делаете? – голос Маришки в мгновение охрип.

А Терентий не ответил. Терентий вытягивал из-за ворота свернутую кольцами плеть.

– Что вы делаете?!

Распрямляясь, кольца дёргались. Пока язык плети с шорохом не опустился на промёрзшую землю.

Маришка схватила подругу за рукав. У ног смотрителя плеть разворачивалась будто змея.

– Маленькие потаскушки, – оскал Терентия стал по-настоящему жутким. Как у Петрушки с вертепа. – Непослуш-ш-шные. – Язык плети взметнулся и с щелчком рассёк воздух. Воспитанницы взвизгнули, отшатываясь назад. – Кто позволил вам выходить из спаленок, а-а? КТО ПОЗВОЛИЛ ВАМ, КРЫСИНЫЕ ПОТРОХИ, ШЛЯТЬСЯ ЗДЕСЬ?!

Обе приютских, словно бы по команде, развернулись на каблуках и бросились прочь – в темноту, прочь от горящих окон.

Земля под туфлями скользила, то пестря ухабами, то роняя беглянок во впадины. Они бежали наугад, едва различая в темноте дорогу. Держась ближе к стенам усадьбы, воспитанницы пытались оббежать её с другой стороны – попасть к парадному входу, оказаться в спасительном тепле собственной комнаты.

Но смотритель преследовал их с быстротой медведя. Плеть лизала им пятки, заставляя взвизгивать, спотыкаться.

– Убирайтесь! – орал он, рассекая плетью воздух. – Пшли вон! Попадитесь мне только ещё хоть р-раз!

Он словно обезумел.

И подруги бежали из последних сил, тщетно пытаясь оставить позади и плеть, и его самого.

Вот только они не были Володей или Терёшей. И скорости им не хватало.

Щёки Ковальчик щипало от слёз. И у неё сбивалось дыхание. Каждый раз, когда удар об землю приходился на больную ногу.

Вот только Ковальчик вообще не могла набрать привычной своей скорости.

В конце концов, Маришка, запнувшись об неё, со всего маху рухнула вниз. Мгновенье спустя жгучий удар по спине высек искры из её глаз.

– Поднимайся! Ну же, ты чего?! – Настя остановилась так резко, что сама чуть не оказалась на четвереньках.

Она схватила подругу за руку и сильно дёрнула, пытаясь поднять. Нога отозвалась болью, Маришка зажмурилась. Но свист плети, занесённой для нового удара, придал ей сил.

Настя бросилась наутёк, не выпуская руки Маришки и практически волоча ту за собой. Гулкий топот Терентиевых ног за спиной подгонял их сильнее хлыста. Он выкрикивал что-то обезумевшим, срывающимся на фальцет голосом, но вой поднявшегося ветра и гулкие удары собственного сердца больше не позволяли Маришке различать его слова.

Земля была скользкой от снега и влажной грязи. Несколько раз подруги хватались друг за друга на коварных поворотах. Только чудом им удавалось оставаться на ногах.

Когда впереди показался спасительный угол, Маришка уже почти выбилась из сил. Против собственной воли она переступала всё медленней, несмотря на вцепившиеся в запястья Настины пальцы.

– Не-ет, нет, – задыхалась подруга, с силой таща приютскую за собой.

Но у той подкосились ноги. Сердце билось так близко к горлу, что Маришке казалось, её им вот-вот вытошнит.

– Нельзя! Нельзя стоять! – Настя была в таком ужасе, побледневшая, синегубая, что её саму можно было принять за Нечестивого.

Маришка согнулась, опершись ладонью о стену дома. Она переводила дыхание, смаргивая цветные круги перед глазами. Спина зудела, как от ожога, и девчонка уже знала, что обнаружит там, стянув приютское платье.

– Пг'ошу тебя, идём!

Ковальчик, выпрямившись, вымученно кивнула. Она-то уже понимала – разнывшаяся нога не позволит ей больше перейти на бег. Оставалось сказать об этом Настасье. Но в ответ та лишь тряхнула головой, настойчиво дёргая за руку:

– Уходим!

Теперь они двигались быстрым шагом – насколько Маришке это было терпимо. Странно, но смотритель больше их не преследовал. Плеть затихла. Как и его голос.

Они завернули за угол. Миновали торец восточного флигеля и оказались снова с парадной стороны усадьбы.

– Чёрт побери, – выдохнула Настя, когда тяжёлая дверь центрального входа со стуком затворилась за их спинами. – Что это было?

– Кажется, нам не разрешено гулять за домом. – Маришка прислонилась спиной к двери, переводя дух.

– О, да ты никак сег'ьёзно? – съязвила подруга, делая шаг в сторону лестницы. Она ткнула пальцем на стену, разделявшую их с приусадебным двориком. – Он умалишённый!

Был он умалишённым или нет, а соседство с таким человеком, как Терентий – особенно вдали от города и людей, тем более сиротам, симпатии к которым даже у нормальных людей было едва ли больше, чем к бродячим псам, – не сулило ничего хорошего. И это могло бы послужить отличным толчком.

– Я не хочу больше оставаться в этом месте, – сказала Маришка, резким движением убирая за уши выбившиеся пряди.

Но не послужило.

– Маг'ишка…

Ковальчик твёрдым голосом повторила свои слова, разглядывая Настино лицо, меняющееся с каждым мгновением. Какая вереница эмоций!

– Так хочется сбежать? – наконец едко поинтересовалась подружка.

– Да.

Настя со свистом втянула воздух.

– Здог'ово, милая, – лицо её прямо перекосилось от злости. – Замечательно! Ну а я?

– Пойдёшь со мной? – слабо улыбнулась Маришка.

Настя фыркнула.

– Да почему ты упрямишься?! – искренне вознегодовала Ковальчик.

Подружка снова помолчала, продемонстрировав целую карусель гримас. Прежде чем наконец выдать:

– Всё из-за того, что я тебе не вег'ю, да? Г'ешила пг'ипугнуть, что иначе бг'осишь одну?

– Чт… Нет!

– Это гадко!

– Я ничем не пытаюсь тебя припугнуть!

– Я никуда не пойду! – отрезала Настя. – Мне очень даже сносно живётся и без г'убцов на спине! Стг'анно, пг'авда?

– Нам всё равно скоро выпускаться… – вяло отбивалась Маришка, хоть и знала, это бесполезно.

– Ну так и потег'пи, значит!

Настя развернулась на каблуках и бросилась наверх, к спальням.

Вечером спальня выглядела совсем так же, как и накануне. И это не дарило приятных ощущений. Вчерашний вечер хотелось вообще позабыть.

Свет прикроватных бра был тусклым из-за толстенного слоя пыли на плафонах. А в окно таращилась готовящаяся убывать луна. Огромная и полная.

– Мы что, теперь всегда будем это есть?

Маришка снова трапезничала, свесив ноги с кровати.

– Это всё же лучше, чем хлеб. – Настя снова подвязывала волосы лентой.

И снова не подавала и виду, что стала свидетелем очередной странности нового дома. Смотритель, о котором Маришка хотела было завести разговор, как только подруга с миской в руках вошла в спальню, Настю больше не интересовал.

Как неожиданно.

Подруга не желала поддерживать беседу ни о Терентии, ни о Маришкиной идее побега. Вместо этого она соловушкой разливалась о свежих сплетнях с ужина: «Ваг'ваг'а г'астг'епала Володе, что он симпатичен Саяг'е! Он, конечно, её на смех поднял… Но так покг'аснел!»

И Ковальчик это было совершенно не интересно. И Ковальчик слушала вполуха, уставившись в тарелку.

– У них же целый паромобиль приехал… Где он, кстати? Сразу вернулся назад? – сухо заметила Маришка, наконец перебивая нескончаемый поток Настиных россказней. – И я чувствовала запах картошки, поджаренной с луком…

– Когда это ты успела стать такой г'азбог'чивой?

– Жрать охота.

– Ну так пг'екращай болтать, – маска доброжелательности на миг слетела с лица подруги. – И ешь, что дают.

Жидкая похлёбка, успевшая в первый раз перевариться за час, сулила ночь, полную голодных спазмов. Но – в чём Настя точно была права – всё же являла собой более питательное кушанье, нежели вчерашний кусок хлеба.

– Яков ничего не говорил на ужине? – спросила Маришка, задвинув под кровать пустую миску. – Про учителей? Про Таню? Смотритель, кажется, вернулся без неё…

– Какая ты внимательная, – фыркнула Настя. – Он не нашёл её. От того, навег'ное, и был такой злой…

– И куда она могла деться?

– Может, ей удалось пег'есечь пустошь? – пожала плечами Настя. – Тег'ентий не заходил в дег'евню, навег'ное, не хотел возвг'ащаться в темноте.

– Тебе будто совсем всё равно.

– Отчего же?! – взъерепенилась подруга. – Успокойся, дог'огая! Я пг'осто за неё г'адуюсь! Оказывается, это место – сущий кошмаг'… Всем так и хочется отсюда сбежать, разве не здог'ово, что хоть кому-то удалось? Давай, Маг'ишка, бег'и пг'имег'. Авось и у тебя всё получится. Ты попг'обуй…

– Она маленькая девочка! Кончай паясничать, дог'огая, – едко передразнила Маришка. – Хорош уже делать вид, будто ничего странного не случилось. Очнись! Маленькая девочка исчезла, и ни следа не найти – ни в пустоши, ни в доме.

– Смотг'итель нашёл её ленту!

– Ле… Что? Какую ленту?

– Кг'асную, из неё Танька банты на голове вывязывала. – Настя победно расправила плечи. – Висела на пике забог'а – видно, зацепилась, когда та пег'елезала.

– Это… – Маришка пыталась подобрать слова, – ничего не доказывает.

– Да ну?

– Это же просто отвратительно! Ты готова поверить любой ерунде, лишь бы не смотреть правде в глаза!

– А по-моему, отвг'атительно то, – прошипела подруга, опускаясь на кровать, – что тебе хочется думать, будто её г'азог'вали мег'твецы.

– О! Ну знаешь, у меня теперь есть ещё одна занятная мыслишка, – выплюнула Маришка. – Может, её прибил Терентий?

– Да ты двинулась! – Настя сжала, а затем разжала пальцы, собираясь с мыслями. – Сег'ьезно, Маг'ишка, тебе пог'а лечиться. Как сбежишь, сг'азу поищи себе доктог'а!

– Я не собиралась оставлять тебя одну в доме с мертвецами!

– Хватит! – рявкнула Настя, да так резко и громко, что Маришка подавилась словами. – Я хочу заняться гг'амматикой, – она сделала паузу и попыталась выдавить дежурную улыбку, но та получилась корявой. – Так что, будь так добг'а, не мешай мне.

Маришка покачала головой.

Больше в тот вечер они не перемолвились ни словом. Маришка сразу же отвернулась к стене, пытаясь уснуть. Но чем ближе подкрадывался сон, тем ярче и назойливее становились образы вчерашней ночи. Жёлтый свет фонаря, очерчивающий узкое лицо мышелова, запах гнили и тухлой рыбы, белые пальцы, тварь со остекленевшим взглядом. «П-ммм… п-мм-ы-гии…»

Маришка распахнула глаза. «Всевышние!» Сна как не бывало. Маришка села в кровати и достала дневник. Попыталась перечитать дневные записи, но не могла прочесть ни строчки. Страх волнами подступал к животу, чувствовался в солнечном сплетении, затем в горле. Будто рвота. А быть может, именно она это и была.

В конце концов Маришке пришлось отложить карандаш. Попытки перенести внутреннюю муть на свежие листы ни к чему не привели. Она улеглась обратно на подушку, раздумывая, как заставить себя закрыть глаза. И уснуть. Но темнота до того пугала её…

Настя такая впечатлительная, что в первые месяцы приютской жизни боялась даже полёвок – но даже она всегда с лёгкостью закрывала глаза или поворачивалась к темноте, возможно, полной жутких тварей, спиной. Она говорила: «Мне так спокойнее. Я ничего не вижу, значит, ничего нет». Маришке запоздало подумалось, что это было, пожалуй что, Настиным жизненным принципом. Но у неё – Маришки – так не получалось. Для неё «не видеть» вовсе не значило… Это никак уж не могло унять её страха. Это усиливало его.

Настя читала что-то в тетради, которую велено было вести по грамматике. Училась. Она любила учиться. И не были помехой ни отсутствие парт, ни запаздывание учителей. Как скоро те прибудут? Почему ещё не приехали?

Свет Настиной прикроватной лампы дарил Маришке шаткую иллюзию безопасности. Она уставилась на пламя, танцующее над газовой горелкой, и смотрела на него до тех пор, пока всё вокруг дрожащего столбика не сделалось тусклым и тёмным. Она беззвучно шептала молитву. Просила Всевышних дать им время. Просила открыть глаза на правду всем остальным. Просила милости для Императора и всей его семьи, как делала совершенно всегда. Просила, чтобы Настя поверила ей. Просила, чтобы Танюша оказалась жива и невредима. Чтобы её нашли.

Просила, просила, просила. Пока наконец не почувствовала, как сон медленно, но настойчиво уволакивает её из этого вечера.