Текст книги "Меньше воздуха"

Пролог

Раньше я хотел плюнуть в лицо бабушке, чтобы показать, каким успешным смог стать в будущем. Довольно скоро я перестал питать какие-либо надежды на свой счет и просто хотел плюнуть бабушке в лицо из хулиганских побуждений. Потом я смирился и даже начал уважать ее, поэтому слово «бабушка» тоже отпало из этой фразы. Вышло так: я хотел плюнуть в лицо. Итак, сегодня я выступал перед огромной аудиторией, которой собирался рассказать, что я – Иисус Христос.

Глава 1. Что-то в груди

В возрасте одиннадцати лет больше всего на свете я хотел велосипед. Все мои одноклассники имели колеса – избранным повезло обладать собственным великом, другие гоняли на старых отцовских или втихаря забирали у своих братьев. Счастливчиком я еще тогда не стал, а ни братьев, ни сестер, ни даже отца у меня не имелось. Была мама, в нашем коридоре лежало несколько пар ее коньков, но велосипед там никогда не стоял. Даже у соседей по коммуналке его не было, и я думал, что моя судьба – это черная безвелосипедная дыра, которая медленно затягивала меня в пешеходную жизнь навсегда. Медленно – потому что без велосипеда все было так.

Мама работала тренером по фигурному катанию, она сама – одиночница, чемпионка Василевска семьдесят третьего года. В семьдесят пятом у нее появился я, и с тех пор она только тренировала. Поэтому у меня самого были коньки всех размеров, через которые прошла моя нога в процессе развития, хотя мама и не питала больших надежд на мое будущее в спорте с тех пор, как поставила меня на лед. Тогда я упал и ждал, пока меня поднимут, не предпринимая никаких попыток что-либо сделать самостоятельно. Я с обидой смотрел на все эти маленькие коньки, ведь если бы мама не тратила на них деньги, она могла бы купить мне велосипед.

Но однажды она это сделала, не продавая свои воспоминания о моих неуклюжих попытках изобразить ласточку. Отец ее ученицы с совершенно противоположными мне ценностями практически за так продавал свой велосипед, чтобы купить дочери новую форму. До моего дня рождения оставалось еще несколько месяцев, но мама с боем забрала его прямо перед носом у другого покупателя, пока была возможность. В коммунальной квартире не нашлось места, куда бы она могла спрятать его до праздника, поэтому мама торжественно приволокла велосипед мне сразу после покупки.

– Гришка, иди помогай, я тебе коня угнала, – послышался мамин голос из прихожей. Она, гремя сумками с продуктами, толкала дверь ногой, чтобы дать дорогу моему велосипеду. Он больше походил на покореженную проводку, чем на коня, но для меня он стал вмиг милее всего на свете. У него была высокая, по-настоящему мужская рама и даже не скрученный звоночек на руле. Велосипед был выкрашен в подъездно-зеленый цвет, и я уже представлял, как прилеплю на его раму переводилку с гитарой, которая хранилась в коробке под кроватью для этого случая.

– Это ты для меня? Это ты мне подаришь?

Я выхватил из маминых рук велосипед и втащил его в коридор, хотя уже знал, что через несколько минут я буду снова вывозить своего нового друга на лестницу.

– Не-а, бабе Зине на восьмидесятилетие.

Баба Зина за стенкой громко цокнула, к ее возрасту у нее сломался каждый орган в теле, кроме ушей с молоточками и наковальнями внутри головы.

Я забрал сумки и бегом отнес их на кухню, будто боялся, что, если я буду недостаточно хорошим сыном, мама действительно отдаст мой подарок кому-то другому.

– Спасибо, спасибо, мама! Вот я вырасту и куплю тебе тоже велосипед. Нет, лучше даже каток, целый спортивный комплекс и назову его в твою честь.

– Это ж кем ты собираешься стать? Королем неземного государства?

Неземное государство было маминой выдумкой, хотя у меня и появлялись предположения, что не одной ей приходили такие идеи. Когда она читала мне сказки, то за всеми некоторыми царствами шли вполне конкретные неземные государства, а стоило мне отвлечься, она говорила, что я витаю вовсе не в облаках, а все в том же неземном государстве.

– Нет, я после школы в техникум не пойду, а пойду сразу работать на завод паять балки, как дед, чтобы раньше начать откладывать деньги тебе на стадион.

– Твой дедуля по тюрьмам всю жизнь бегает, так что балки паял он за все время от силы полгода.

Я помнил, что дед занимается далеко не честным трудом, но я также знал, что мама любит при любой возможности словом опустить своего отца.

– А ты мне его на день рождения подаришь? Можно я разок прокачусь, а потом до дня рождения он будет стоять?

– Ну, – мама сделала вид, что серьезно задумалась, – Разок прокатись.

Она потрепала меня по волосам и довольно улыбнулась. Мама и сама была счастлива, что смогла достать для меня этот велосипед без чьей-либо помощи.

– Только возвращайся до темноты! – крикнула мама мне вслед, когда я уже выезжал на лестницу.

Друзья со двора научили меня кататься, и, хотя я вряд ли бы таким же искусным ездоком, как они, я смог сразу поехать, только поставив ноги на педали. Во дворе промелькнули несколько знакомых лиц, но, прежде чем хвастаться, мне хотелось самому насладиться своим новым другом. Я помчался в сторону центра Василевска, все быстрее и быстрее набирая скорость. Однотипные облезлые многоэтажки водили вокруг меня хороводы, сливались в одну линию. Я даже не мог сразу сообразить, по какой улице я ехал, пока не наткнулся на массивный памятник Ленину и не понял, что нахожусь на одноименной. Мимо меня пулями пронеслись наш кинотеатр «Союз», краеведческий музей, театр имени Фонвизина, рынок и последовательно Большой парк, а за ним Малый. Я летел так быстро, что только по воле судьбы не сбил ни одного пешехода.

Я остановился лишь тогда, когда у моего ново-старого велосипеда слетела цепь. Пока я поправлял ее, я красочно представлял, как попрошу у Колькиного папы машинное масло, чтобы смазать ее, и уже ощущал въедливый запах и сальность рук после него. Остановка меня отрезвила. Несмотря на то, что я мог бы кататься до тех пор, пока не стер бы все шины в порошок, я вспомнил, что дома меня ждут недоделанные упражнения по русскому языку. В другой ситуации я дописал бы их на перемене в школе, но в этот день я действительно хотел порадовать маму. Я представлял, как я получу пятерку, и она скажет: Гришка, не зря я тебе купила велик.

В нашей комнате у нас не было места, а в коридоре я боялся оставлять свое сокровище, поэтому я решил убрать велосипед в подвал. Ключик от нашего уголка под домом у меня был с собой, и я знал, что в нем много места. Мама хранила там по большей части только банки с соленьями и вареньем, переданные нам бабушкой. Я еще подумал, а вдруг мыши погрызут шины, но решил, что лучше потерять их, чей целый велосипед.

Закрыв подвал на тяжелый рыжий замок, я вбежал на наш этаж. За стеной разносилась музыка из радиоприемника, а значит, мама была там. Я тихонько притворил дверь и стал свидетелем таинства, в которое меня не должны были посвятить. Мама стояла ко мне спиной с расстегнутой рубашкой, а напротив нее маячила тетя Ира, ее лучшая подруга, и сосредоточено всматривалась во что-то.

– Что-то в груди, чувствуешь?

Мама потрогала себя сама, а потом положила руку тети Иры на свою грудь, чтобы та что-то прощупала.

– Какое-то уплотнение, – согласилась тетя Ира, хмуря брови, – И сосок будто немного в сторону.

Если бы я остался дальше, это обернулось бы для меня катастрофой. Я тихонько притворил дверь в надежде, что голос Макаревича из динамика заглушит шум, и побежал на кухню. Уже оказавшись там, я здорово пожалел, что выбрал этот путь, а не направился к выходу из квартиры. Мама могла в любой момент прийти, чтобы согреть чай для тети Иры, и мне уже было не выбраться. Идти назад и снова проходить мимо двери казалось невозможным. Я чувствовал зубодробящий стыд, как мороз, сковавший изнутри, будто бы меня застукали за тем, как я в деталях рассматриваю, что под хвостом у мертвой кошки.

Я тогда подумал о маминых женских тайнах, которые очень хотелось узнать, но спрашивать о них будто бы было не положено. Тогда я больше ничего не подумал, вязкое стыдливое ощущение от этой сцены я не воспринял как сигнал предстоящей беды.

Все время, пока тетя Ира слушали с мамой радио, я просидел на кухне. Приходили ужинать соседи, молодая пара, которая все равно для меня состояла из дяди и тети, оба счастливые, в них чувствовалось биение жизни. Оно и правда, жизнь трепыхалась внутри тети Нади, и они только сегодня узнали об этом наверняка. Мои молодые соседи не верили приметам, поэтому рассказали мне эту новость и угостили тортом. В моей голове быстро родилась ложь, что я скажу маме, будто бы засиделся на кухне из-за неожиданного чаепития. Когда она вышла, я уже полчаса размазывал по тарелке последний кусочек.

Мама, как орел, заметивший мышку, стремительно метнулась к столу и выхватила его из моей ложки.

– Как покатался, ковбой?

– Супер, мы с Даней проехали весь центр, это правда самый лучший подарок, я теперь буду самым быстрым в классе.

В моей лжи не было абсолютно никакого смысла, я мог без смущения сказать, что катался один, но я уже настроил себя скрывать правду, поэтому не удержался.

Мама подняла указательный палец:

– Запомни, сынок, главное – не скорость, а качество, – она сама посмеялась над шуткой, думая, что, кроме нее, ее здесь никто не оценил.

– Так что будь осторожнее на дорогах, – добавила она серьезно.

– Сама будь, я слишком быстрый, чтобы меня успела сбить машина.

– А я и коньком по капоту могу врезать, так что не надо мне тут.

Мама любила поиграться, начиная со мной дурашливый спор. Иногда она так заводилась, что даже обзывала меня, в такие моменты она казалась моей ровесницей. Впрочем, она всегда утверждала, что не критично старше меня, девятнадцать лет – не такая уж большая разница. Но сейчас ни в ее интонации, ни в ее глазах не блистал огонек.

Я попробовал его разжечь:

– Кстати, я уже быстрее тебя, до меня сплетни про соседей доходят первыми.

– Да? – сказала она без настоящего удивления, – Тогда пойдем-ка в комнату, расскажешь мне.

Мамина растерянность длилась всего вечер. На следующий день она уже снова стала бодрой и цепкой ко всем словам. Я знал, что мама несколько раз была в районной поликлинике, но ее это не особенно сильно беспокоило, поэтому и я переключил все свое внимание на то, чтобы прыгать с ребятами с гаража на гараж.

Как-то я подслушал мамин телефонный разговор. Ее голос был тихим, но крайне возмущенным, поэтому я остановился узнать, что ее так беспокоит.

Она говорила в трубку:

– Мне уже пунктировали кисту, а она опять растет! Да, я схожу еще раз, пусть потыкает в меня иголкой снова, но если она в который раз наполнится, то я попробую поискать другого врача. Игнатьев с нашего выпуска вроде бы работает в больнице.

Я не знал, что такое киста, но отчего-то в голове у меня всплывали ассоциации с белыми слюнявыми гусеницами. Я надеялся ошибиться, потому что вовсе не хотел, чтобы моей маме «пунктировали» этих гусениц, даже если они были не настоящими, а лишь отдаленно напоминали их. Я поспрашивал у друзей об этом, и Мишка сказал, что у его дяди от пьянства надулось огромное пузо, в котором скопилось много воды, и врачи протыкали его большим шприцом, чтобы откачать ее. Это и называлось пункцией. Мама была спортсменкой, и живот у нее казался плоским и твердым, то есть совсем в ином агрегатном состоянии, чем вода. Я умел проводить аналогии и понимал, что болезненная жидкость может скрываться где угодно в ее организме.

Но я все равно продолжал прыгать по крышам, кататься на велосипеде, ссориться и снова мириться с друзьями и слушать «Аквариум». Но по ночам перед сном в мыслях всплывали непонятные жидкости, иголки и гусеницы, и я еще долго смотрел на мамин бутылочный силуэт на соседней кровати. Иногда я начинал бояться, случайно наткнувшись взглядом на гнилые листья, пустые банки, выдернутые из земли корешки. Один раз Мишка плевал в грязную вязкую лужу, ее болотную гладь постепенно покрывали белые пузырьки. У меня не нашлось бы внятного объяснения, зачем он это делал, но я почти был уверен, что Мишка бы и сам мне не ответил. От такой картины меня затошнило, зашатало улицу перед моими глазами, будто бы я был девчонкой из прошлого (не того, где они ложились под танки вместе с мужчинами, а из более далекого, дореволюционного и светского), а в луже плавала не слюна, а вырванные глаза или щенячьи лапки.

Я соврал Мишке, что пообещал маме помочь вымыть окно, и побежал домой. Сине-зеленый от тошноты, я сидел в комнате и ждал ее. Я не пытался успокоить себя, наоборот, придумывал еще более отвратительные образы, чтобы не сгладить свой эмоциональный заряд и решиться спросить обо всем у самой мамы.

Она пришла с тренировки вся какая-то расхлябанная, не держала осанку и все терла левое плечо.

– Гришка, слазь на шкаф и поставь коньки в коробку, – сказала она, подталкивая стул ногой. Мне это не составляло никакого труда, но раньше мама всегда делала подобные вещи сама, шкаф не казался высоким, ей достаточно было протянуть руку.

– А то я, кажись, повредила мышцу на тренировке. Она уже давно побаливает, подмышку тянет при нагрузках, но сегодня совсем разболелась. Мне кажется, она даже немного опухла.

Мамино пояснение дало мне надежду, что все мои гусеницы и грязные лужи – лишь моя глупая фантазия. В поврежденной мышце на руке не могло быть ничего страшного.

– Значит, ты заболела растянутой мышцей? Так и болеешь ею, да?

– Я же тебе не доктор, чтобы все знать. Может, растянула, может, разорвала, а может быть, это даже разорватус мускулис вульгарис.

Когда мама хотела обозначить что-то заумным термином, она переходила на свой выдуманный латинский. К каждому слову мама добавляла прилагательное «вульгарис», и я уже понимал, что оно обозначает «обыкновенный».

Я не знал, пунктируют ли растянутые мышцы и бывают ли у них кисты, но, видимо, оно было так. С маминой профессией подобные повреждения не казались новинкой. Страшные образы оставили меня и приходили только от периодической бессонницы.

Как-то к нам в гости приехала баба Тася. Она редко навещала нас, да и сама мама ездила в соседний городок Зарницкий из своего прошлого только по праздникам и в сезон посадки огорода. У мамы были прохладные отношения с бабушкой, хотя откровенных конфликтов я припомнить не мог.

Баба Тася с порога сказала:

– Еще больше похудела! И бледная как моль сидишь.

Я посмотрел на маму и увидел то, что не замечал весь этот час: баба Тася была права.

Мама с бабой Тасей целую неделю куда-то ходили вместе. Я не любил это время, потому что мне пришлось уступить свою кровать и спать на раскладушке. Зато тревожился меньше, чем если бы самостоятельно осознал мамину бледность: теперь она находилась под хмурым бабушкиным крылом.

В тот вечер, когда мы должны были проводить бабу Тасю на остановку до Зарницкого, она сказала маме:

– Нужно собирать деньги.

Мама отмахнулась от нее рукой.

– Какие деньги, мам? Я просто обследуюсь, меня государство вылечит за свой счет.

– Тамара, если будут оперировать, нужно собирать деньги, – упрямо повторила бабушка.

Когда мы шли с мамой вдвоем от остановки, я надеялся, что она заговорит о щекотливой теме сама. Наш путь лежал через аллею, и каждый раз, когда мама выплывала из-за ребристых теней от деревьев на свет, мне казалось, что она должна заговорить серьезно. Но отчего-то мама все болтала только о чемпионате по волейболу, а она ведь даже никогда не играла в него, и я вообще не мог припомнить, чтобы она раньше испытывала какой-либо интерес к этому спорту.

Я прервал ее, когда она рассказывала про казахскую команду.

– Тебя будут оперировать? Это все из-за анемии?

Я прочитал в газете: если ты бледный, это значит, что у тебя анемия. Хотя, возможно, связь была и обратной. Статья призывала к тому, что стоит об этом задуматься.

– Да какая операция, а?! – воскликнула мама, будто разозлившись на меня. Но она быстро смягчилась. – Да, лягу ненадолго, просто обследуюсь, ведь в больнице же это проще и надежнее сделать, чем по поликлиникам ходить. Но не буду скрывать, анемия у меня таки есть.

Но она все равно скрывала.

Мама обогнала меня, видимо, не хотела продолжать разговор. Она всегда смотрелась тонкой, но в ее худобе не было субтильности, ее мышцы крепко скрепляли косточки, фигура выглядела подтянутой и рельефной без вмешательства жирка. Теперь казалось, что сила ее мышц тает, она стала хрупкой и слабой, как многие другие красивые женщины. Лужицы и гусеницы будто искореняли из нее индивидуальность, и она терялась среди прочих, сделавших такие вещи со своим телом практически по собственной воле. Тем не менее это не убивало ее, а лишь притушивало. Поэтому когда вдали показался наш дом, мама остановилась и сказала:

– Кто быстрее до подъезда?

Пока мама была в больнице, я отчего-то жил у тети Иры. Я не мог понять, почему бы бабе Тасе снова просто бы не приехать в нашу комнату. Она все равно сидела на пенсии, и делать ей было нечего. Однажды я даже спросил об этом у тети Иры.

– А действительно… – задумчиво протянула она.

Жить у нее было тягостно, у тети Иры росли две дочери, шести и восьми лет. Они были младше и совершенно меня не интересовали. К сожалению, они не разделяли мою позицию и везде таскались за мной хвостиком. Иногда, чтобы занять себя и их, я рассказывал им свои истории, в которых не говорилось ни слова правды. Но они были слишком маленькими, чтобы это понять, поэтому даже поверили, будто я однажды откусил змее голову. Тетя Ира мне не открывала завесу маминой тайны, хотя я выпрашивал по-всякому.

Возраст мне тоже не позволял делать многое. Например, навестить маму в отделении. Когда я катался на велосипеде один, я доезжал до больницы и ездил вокруг территории, думая, а вдруг случится чудо и маму выпустят погулять именно в этот момент. Я не дежурил там день и ночь, у меня имелись и свои дела, просто если уж я куда-то ехал, то туда.

Мама вернулась из больницы, когда я был в школе. Придя домой, я обнаружил на столе записку, в которой она звала меня вечером на каток. Якобы в это время там никого нет, весь лед будет наш. Я знал это и без того, даже если бы на катке занимались другие люди, весь лед все равно был бы нашим. Когда мы приходили на детскую площадку, она вся становилась наша, как и магазины, автобусы и даже чужие квартиры. Мы с мамой умели замыкаться в собственном мирке и не обращать внимания на окружающую обстановку.

Я добежал до стадиона, когда мама уже шнуровала коньки. Хотя она и выглядела болезной, но не больше, чем до больницы. Может быть, в своей спортивной форме на любимом льду она казалась даже чуточку здоровее. Я думал, мне тоже придется кататься, но она не предложила мне выйти на лед.

– Обследовала руку? Вылечила?

– Вруби-ка музыку. Там должна лежать кассета «Led Zeppelin».

Несколько песен мама разогревалась, ездила по льду, разминала шею и руки, словно готовилась к бою. Движения у нее стали более резкими, нервными, будто ей приходилось преодолевать какое-то сопротивление, и от разгона инерция периодически уносила ее вперед. Несколько раз мама спотыкалась, резала лед коньками, а один раз даже упала, но тут же поднялась, будто бы продолжала выступление, хотя движения ее были разрозненными и не складывались в общий танец. Мне хотелось сказать, что она устала, что нельзя танцевать после больницы, но отчего-то я понял, что это бы обидело ее. Она же уже была взрослая, в тридцать лет она должна знать, как это правильно.

– Гришка, найди «Babe I'm Gonna Leave You», – у мамы был ужасный русский акцент, она даже не старалась, – Мы с девчонками начинали ставить танец под эту песню, они бы просто всех порвали. Сейчас это смешно, что под эту песню, да?

Я не понимал, почему это смешно, поэтому даже не кивнул ей в ответ. Тревога нарастала будто бы не изнутри, а окружала меня снаружи, забирала мой воздух, и мне становилось душно в пустом ледяном стадионе. Я молча домотал до нужной песни и снова прижался к бортику.

Заиграла музыка, и мама собралась, выпрямила спину, вздернула подбородок и плавно поплыла по льду. Ее движения были стремительными в начале, но почти всегда заканчивались воскообразно протяжно. Она вскидывала руки с силой, будто бы собиралась что-то поймать, а опускала так, словно это что-то оказалось полупрозрачным маленьким перышком, медленно парящим вниз, за которое не так легко ухватиться. Мама выпрыгивала, крутилась в воздухе, будто заводная, и я знал, что назвать лутцом, а что акселем. Прыжки шли друг за другом, она не давала себе передохнуть, и каждый раз, когда она приземлялась одной ногой на лед, мое сердце вставало на месте. Под конец песни мама долго крутилась волчком, вытянув свободную ногу вперед и прижавшись к ней лбом, как птица прячет голову в крыльях. Остановив вращение, она впервые за весь танец оступилась. Казалось, что если она выполняла такие прыжки, она не могла упасть на ровном месте.

Мама подъехала к бортику и прижалась к нему с другой стороны.

– У меня рак, – сказала она.

Это мама правда сообщила мне, что умрет? Это жутко, это смертельно, я это знал и в одиннадцать, это заболевание уже стало страшилкой. Я смотрел на маму и не знал, что сказать. У нее тоже не было слов, губы ее болезненно сжались, и она качала головой. Я думал, что если скажу что-то не так, она расплачется, хотя сейчас глаза, несмотря на все несчастье в них, казались сухими.

Но я все-таки сказал не так.

– И ты умрешь?

И мама все-таки заплакала, по ее щекам на ветровку стекали крупные слезы.

– Нет, нет, не умру. Нужно чуть-чуть собрать денег, и мне сделают операцию и вырежут опухоль. Она, правда, большая будет, много отрежут, грудь и вокруг ткани, но после нее все станет хорошо.

То, что маму порежут на кусочки, не было хорошо, и я тоже заплакал, смотря на ее слезы.

После этого я возненавидел свой велосипед, если бы мама не купила его мне, у нее осталось бы больше денег. Я все говорил, давай его продадим, и кассеты мои продадим, и мои кроссовки, и пластиковых животных, и даже мою кровать, но мама в ответ качала головой.

– Я же хочу, чтобы ты у меня был самым быстрым, так что не выпендривайся.

А я был готов и себя по кусочкам продать, чтобы кусочков мамы оставили побольше. Я спрашивал всех своих друзей, не хотят ли они купить мой велосипед, но ни у кого из них не хватало денег даже на звоночек. И у их взрослых в основном не находилось средств на него, да они и не заинтересовывались. Мне удалось продать только несколько наклеек и мяч, это было стыдно, и мама приняла мои деньги не потому, что они бы ей сделали погоду, а лишь только бы не обидеть меня. Парочку раз я помогал одному дядьке из соседнего двора чинить машину, но я ничего особенно не умел, поэтому за то, что я подавал ему инструменты, он заплатил мне не больше, чем вышла моя выручка от наклеек.

После того танца мама больше не поднималась, с каждым часом она сникала все больше. Она перестала ходить на работу, хотя целыми днями где-то пропадала. А возвращалась домой усталая, слушала музыку и рассказывала мне истории из своего детства. Раньше она не была такой сентиментальной, но через пару недель я уже знал по именам не только ее одноклассников, но и всех ее любимых дворовых собак, которых она подкармливала.

Однажды мама покрасила свои светлые русые волосы, передавшиеся мне, в яркий рыжий цвет.

– Зачем? – только и спросил я. Когда она сушила голову полотенцем, на котором оставались рыжие разводы.

– С пятнадцати лет хотела, но все откладывала. Думала, поседею, точно буду краситься. Круто, а?

Но она не поседела. Передо мной сидела незнакомая женщина с исхудавшим лицом, тусклыми глазами и с кричащими неестественными волосами.

Одним вечером мама объявила мне, что на следующее утро поедет в больницу. Я так и не понял, собрала ли она деньги или подошла ее очередь, но в любом случае мама подавала это событие как свою победу. Она улыбалась, и мне казалось, что даже ее зубы потускнели. Мне не удавалось воспринимать это как хорошую новость – завтра маму положат резать. А это значило что? Что так она не умрет? У меня не получалось произнести это как утверждение, хотя мама говорила без вопросительных интонаций. Мне казалось, что мама на самом деле тоже не может обрадоваться тому, что завтра ей отрежут грудь и мягкие ткани вокруг нее, чтобы что-то там не случилось. Я не знал, что это за ткани, может быть, мягкими они были потому, что не были жесткими, не были костями. Иногда я представлял, что их просто вырежут большими ножницами, оставив на маме квадратную дырку, но все не мог понять, какого она должна быть размера. Может, как ее грудь, а может, углы будут заходить на шею, живот и даже руки. А иногда у меня появлялась совершенно дурацкая и страшная фантазия, что раз эти ткани такие мягкие, хирург возьмет валик и будет вертеть его в ране, вытягивая одну мягкую ткань за другой, как мороженое.

Сказав эту новость, мама еще долго стояла и крутилась перед зеркалом, бабушкиным подарком на ее двадцатипятилетние. Она, не стесняясь меня, выпячивала вперед грудь, натягивала на ней кофту, сжимала губы в мультяшном поцелуе и подмигивала отражению.

– Как ты думаешь, я красивая? – зачем-то спросила она, развернувшись ко мне.

Я закивал, в последнее время слова постоянно куда-то пропадали. Я не знал, что сказать, не мог придумать шутку, похвалить ее или даже просто что-то наболтать, как я делал всегда, если у меня не выходило четкого ответа. Молчуном я никогда не был, но сейчас казалось, будто бы все тропки разговоров завалило камнями, и я знал, что они где-то есть, но не мог на них даже посмотреть.

– Ну и хорошо. Пойдем зайдем к Наде и Кириллу, предупредим на всякий. Я завтра провожу тебя в школу, и, скорее всего, Ирка заглянет вечером и заберет тебя к себе, пока я буду в больнице. Я еще не предупреждала ее, но сейчас дойду до ее дома.

– Ты вещи собирай, а я на велике сгоняю быстро.

Мама посмотрела на меня холодно, и я испугался, что зря упомянул свой дурацкий велосипед.

– Я сама в состоянии.

Мы зашли в соседскую комнату. Тетя Надя и дядя Кирилл смотрели «Клуб путешественников» по телевизору. Ее живот арбузом возвышался над диваном, и иногда я думал, вдруг они просто не знают, и на самом деле у нее там тоже опухоль, а никакой не ребенок.

– О, Тома, привет-привет, – они оба как-то растерялись. Дядя Кирилл встал с дивана, закрыв собой тетю Надю. И я как-то сразу понял, что он сделал это не по случайности и не из невежества. Он загородил своим телом жену от моей мамы и беды, растущей в ней. Рак не был заразным – это не чума и даже не простуда, но от него все равно хотелось бежать.

Тетя Надя не попыталась вылезти из-за спины мужа, она только виновато улыбнулась. Мамин взгляд остановился на ее животе, ее лицо вдруг ожесточилось.

– Я завтра уезжаю, Ира может заходить в комнату, – холодно сказала она.

– Э-э-э… далеко? – Кирилл чесал затылок, он чувствовал себя неловко, и он, очевидно, хотел задать более конкретный вопрос.

– Гриша, пойдем.

Мама схватила меня за руку неожиданно сильно для ее слабеющего тела. Она потащила меня в коридор, видимо, даже не замечая, сколько сил отдала в свой кулак. Оказывается, мама решила повести нас на улицу, она на ходу влезла в туфли, и я, лишенный одной руки и времени, кое-как надел сандалии, не застегнув их, и с болтающимися задниками засеменил за ней. Мамино внезапное дело казалось срочным, но в то же время она недостаточно торопилась, потому что отчего-то не стала дожидаться лифта, а потащила меня за собой на лестницу. Может быть, она обнаружила в себе нераскрытый запас энергии, который захотела потратить на движение.

– Мама, а куда мы идем? – спросил я, когда мы уже были на улице и распугали всех дворовых котов своей стремительностью.

– К тете Ире, – ответила она тихим, совершенно не интонируемым голосом.

Уже несколько лет мама не водила меня за руку, этот возраст прошел, я вырос. В одиннадцать такие жесты с родителями казались сюсюканьем, позором, но я и не подумал отпустить ее ладонь, даже когда мы проходили через двор с моими друзьями. Отчего-то мне было тревожно, будто мама вела нас на расстрел, не зная об этом сама. На этаж тети Иры мы тоже взбежали по лестнице, к вершине которой моя мама-спортсменка тяжело дышала.

Дверь нам открыл муж тети Иры, и мама с порога выдала ему, что я завтра приду к ним после школы, так как она будет в больнице. Мама смотрела на него так, что если бы он отказал, она ударила бы его коленом в живот. Но он и не думал не соглашаться, он все сразу понял и был готов помогать. Его положительность немного смягчила маму, и когда он закрыл дверь, она наконец отпустила мою руку.

Мои пальцы покраснели, и я чувствовал, как будто расправляются косточки в руке.

Мы спустились по лестнице и встали в пролете между этажами. Воняло мусоропроводом, но мама почему-то здесь остановилась и заглянула в окно, между рамами которого засохли мухи. И правильно, что погибли, скоро тепло постепенно оставит наш кусочек света, наступят осенние, а потом и зимние холода. Мама постучала по стеклу, и одна из мух, болтающаяся на паутинке, упала вниз.

– Знаешь, Гришка, если тебе будет что-то не нравиться в твоей жизни, посылай их всех смело на… – она тяжело вздохнула, – на все четыре стороны.

Мама всегда так и делала. Когда ей было комфортно, она казалась смешной, дружелюбной и даже милой, но стоило задеть ее хоть пальчиком, она отважным голодным медведем после спячки бросалась на обидчика. Это сегодня мама расстроилась, разозлилась и сбежала. Может быть, когда она боролась с такой великой вещью, как рак, побеждать небольшие обиды было не столь важно.

– Прямо туда и посылать? – я хотел спросить это таким тоном, чтобы мама поняла, что я знаю, куда это туда посылать, но вышло как-то тускло, как ее кожа.

– Посылай, – мама махнула рукой. Ее ладошка тоже до сих пор казалась красной. Она слабо улыбнулась. – Хотела сказать, «когда тебя еще в проекте не было», но в планах и проектах тебя никогда у меня не было, но не принимай близко к сердцу. Короче, как только я только узнала о том, что ты у меня появился и начал жить внутри живота, я была немного обескуражена. Моя тренерша сказала мне, что девятнадцать лет – это уже не возраст начала моей карьеры, если я оставлю спорт на время беременности, кормления и прочих радостей, то обратно мне не вернуться. И несмотря на то, что мои успехи были только на уровне нашей области, она все равно уговаривала меня остаться в спорте и сделать… это с моей беременностью. И она это преподносила так, будто выбор очевиден, понимаешь? А мне нравилось кататься, но я знала, что все равно через несколько лет я стану тренером. И я послала всех в задницу и ни капельки не пожалела.