Текст книги "Меньше воздуха"

– Понятно.

Были в ее интонации и отчаяние и гордость. Она будто бы с вызовом посмотрела на мне в глаза, ждала моей реакции, а у меня и не вертелось никаких мыслей. Будь мама в форме, она, наверняка бы добавила что-то едкое, например, будто она ни капельки не пожалела, кроме того случая, когда я объелся малиной и меня вырвало на ее куртку. Никакой шутки я так и не дождался, она с шумом выдохнула через нос и погладила меня по голове.

Мы вышли на улицу, и у нашего подъезда к маме подошел какой-то дядька. Он, видимо, видел ее не так часто, потому что сразу отвесил комплимент ее волосам. Затем он нехорошо осмотрел ее, будто искал, сколько вещества из ее тела вымыла болезнь. Мама отправила меня домой, а сама осталась поболтать с этим дядькой.

Сначала я решил почитать, открыл «Голову профессора Доуэля», но тема разрезанных людей меня сейчас не только не прельщала, а даже немного пугала. По сути профессора тоже лишили кусочков тела, просто ну очень больших. Поэтому я от скуки пошел к окну, чтобы посмотреть, что мама там делает.

Она лежала на скамейке на боку, будто бы вдруг стала бомжом. Дядька ходил вокруг лавочки с сигаретой, люди, шедшие мимо, останавливались и смотрели. Мне в голову не пришла ни одна разумная мысль, я подумал, что поганая киста могла лопнуть и грязная жидкость все заполнила, или с ней что-то сделала ее анемия или даже сам рак. Издалека я заметил машину скорой помощи и ринулся вниз на улицу, едва не потеряв свои тапки у подъезда.

Когда я выбежал, я успел увидеть только ее ноги в туфлях, которые исчезли за дверями машины. Это было дурным знаком, я знал, что покойников выносят ногами вперед, и хотя в скорую ее погружали вперед головой, мне все равно это казалось предвестником беды.

Мамин дядька уложил ее и остался снаружи.

– Стойте, не увозите, это моя мама, – я думал, что я это крикнул, но вместо этого послышался только шепот. Я встал рядом с дядькой, и мы оба смотрели вслед скорой помощи, которая увозила ее.

– Что случилось? – спросил я у него.

– Судороги, – ответил он, не взглянув на меня. Кое-что я знал, но не наверняка, мне виделись сжатые зубы, пена изо рта, изогнутые тела, словно доктор Франкенштейн пропустил через них ток. Я понимал, что я могу представлять все не так, от этого я чувствовал себя безмерно бессильным, ведь даже не знал, что там с ней происходит. И может, оно было хорошо, потому что так картина, которую я вообразил себе, мне совсем не нравилось. Мне казалась и непонятной связь, как ее опухоль в груди связана с судорогами, должен же быть какой-то определенный механизм, по которому ломался организм, не могла же она просто «болеть».

– Не думал, что у нее судороги могут быть, – сказал дядька. Выходит, и он, взрослый, не смог бы дать мне ответ. Я посмотрел на него, пытаясь разглядеть получше. На нем была кепка, похожая на картуз, козырек которой бросал тень на лицо, и у меня не выходило хорошенько рассмотреть его. Он был мужественным, большим, может, даже принцем, которого помотала жизнь.

Я подумал, а вдруг это он?

– А вы случайно не Илья?

– Олег.

Мое отчество было Ильич, но ни одного Ильи в окружении мамы я так и не видел за всю свою жизнь. Вот я и подумал, что раз ее кладут в больницу, то это самое благоприятное время, чтобы появиться перед своим сыном. Но так как он не был Ильей, то пускай катится на все четыре стороны.

Я растерялся, не понимал, что нужно делать, поэтому поднялся в нашу квартиру. Состояние мамы меня пугало, но я знал, что не должен беспокоиться особенно сильно, ведь ее уже забрали врачи, это самое главное. Сейчас я никак не мог ей помочь. Может быть, стоило сходить до тети Иры, но мы там уже были. Или я должен был позвонить бабе Тасе, но мне не хотелось с ней разговаривать. Поэтому я пошел на кухню, налил себе чай и стал макать в него сухарик. Главное – довести маму до больницы, я знал такое по фильмам, а там уже ей помогут, я мог расслабиться, но у меня не выходило. Чай был темным как лужа, и мне расхотелось его пить. Сухарики тоже не лезли в горло, поэтому я просто обмакивал их и облизывал.

Потом на кухню вышла баба Зина. Она стала жарить себе кабачки, периодически кидая на меня недовольные взгляды, будто если бы она отвернулась, я мог слизать ее кабачки со сковороды.

– И чего мы здесь сидим? Где мама? – наконец проворчала она, когда поняла, что взгляды ее бесполезны.

– В больнице она.

– Давно?

– Да только недавно, вот за полчаса до твоего прихода забрали.

Баба Зина молча выключила плиту и куда-то делась. Вскоре за мной пришла тетя Ира и забрала к себе.

Ночь я провел у нее дома, потом приехала бабушка. Прежде чем передать меня ей, тетя Ира сказала:

– Если вам сейчас тяжело, я могу присмотреть за Гришей пока. Мы с ним хорошо ладим.

Она была грустной женщиной все время, что я ее помнил, не только когда мама заболела. С ней все хорошо ладили, она не создавала конфликтов, а если кто-то другой провоцировал ее, она смотрела на обидчика своими оленьими грустными глазами, и агрессия растворялась сама собой. Мне тетя Ира нравилась, к тому же и самому не хотелось ее расстраивать, поэтому с ней я вел себя исключительно хорошо.

Мне думалось, а чего это моей бабушке тяжело? Я проблем не доставлял, за мной не надо было ухаживать. Ну готовить еду, но ведь она и для себя ее делала. Ей могло быть грустно из-за болезни своей дочери, но пока я ни разу не видел, чтобы она плакала. Может быть, баба Тася тоже болела, это казалось бы логичным и даже немного правильным, она же была старше моей мамы больше, чем на целую жизнь. Да и пусть бы болела, две беды в семье не случилось бы, а если одна должна была наступить, то лучше бы не с мамой.

Когда мы с бабой Тасей вошли в нашу комнату, я сразу побежал на мамину кровать, чтобы занять ее. Пускай она спит на моем месте, баба Тася привыкла забирать его у меня, и я капитулировал перед ее старостью, но за мамину постель я был готов бороться. Баба Тася ничего не сказала мне, потому что она вообще не отличалась особой разговорчивостью, но еще долгим тоскливым взглядом смотрела на мамину подушку.

Бабка и тетя Ира стали будто бы тоже лучшими подругами. Они часто перезванивались, иногда тетя Ира заходила к нам, приносила пирожки, а лично для меня леденцы. Они обе постоянно навещали маму и обсуждали ее. Меня к маме сначала не пускали, все говорили, что я схожу попозже, поэтому я продолжал кружить на велосипеде вокруг больницы. Я пытался подслушать их разговоры и замечал, какими тихими становились их голоса, когда в беседе эхом звучало зловещее слово «метастазы».

Однажды я все-таки увидел бабу Тасю по-настоящему грустной. Слезы лились у нее из глаз бесшумным ручьем, тетя Ира беспокойными руками отсчитывала капли корвалола.

– Не видит одним глазом почти, – провозгласила баба Тася.

– Может, это какой-то спазм, – неуверенно ответила тетя Ира.

Раньше бабы Таси дома как раз жила одноглазая кошка, и она представляла жалкое зрелище. А тут они говорили о моей маме, кошка давно умерла, и вряд ли бы баба Тася сейчас вдруг вспомнила о ней.

Тогда я твердо решил, что завтра поеду с ними в больницу. Словно прочитав мои мысли, тетя Ира сказала:

– Тома все-таки который день говорит привести Гришу с собой.

Баба Тася закивала.

На следующее утро я наврал, что после третьего урока у нас вневременный субботник перед холодами, который перенесли с выходных, потому что по прогнозам как раз тогда должен был выпасть первый снег. О нем я тоже наврал, так как понятия не имел, какая будет погода. С субботника меня якобы отпустили, поэтому я рано примчался домой, чтобы собраться в больницу. Мне хотелось взять из дома что-то для мамы, чтобы порадовать ее в палате. Я долго перебирал ее вещи, вспоминая, что она любила, и в итоге взял ее золотую медаль и рижские духи.

Отчего-то я ожидал, что мама будет в очках, раз у нее почти пропало зрение с одной стороны. Но ей почему-то не дали их, она лежала, прикрыв один глаз, а другой щурила совсем не своим жестом. То ли она успела исхудать еще больше, то ли в больничных стенах это казалось для меня заметнее. Руки ее казались тоньше моих.

Когда я зашел, она не стала подниматься, но довольно бодро постучала по стулу рядом с собой.

– Моя радость ко мне пришла. Как ты?

Мама никогда меня так не называла, может быть, только так давно, что я этого уже не помнил. Я пожал плечами, дело было вовсе не во мне.

– Мам, я уже так соскучился!

– И я соскучилась, Гришенька, так бы никогда тебя не отпускала бы, – она протянула ко мне руки, и я ее обнял. Мама казалась хрупкой и костистой, как птица. От нее странно пахло больницей, будто бы та пустила в внутрь свои корни. Хорошо, что я прихватил с собой ее духи. Я протянул ей флакон с медовой жидкостью, а за ней и медаль.

– Не французские, но мои любимые, – мама заулыбалась, – И моя победа.

Она повертела медальку в руках, а потом без лишнего сожаления вложила мне в руку.

– Это тоже тебе, сохрани ее, Гришенька.

Я не понимал, почему тоже, ведь она ничего больше не вручала. Мне было жутко, то, о чем все знали, думали, но не говорили вслух, стало доходить и до меня. Я посмотрел на мамин халат, казалось, что ее грудь осталась на месте. Операции не было, ведь иначе это бы прозвучало хотя бы раз в беседе тети Иры и бабы Таси.

Все время, что мне позволили остаться с мамой в больнице, она говорила, как она любит меня, рассказывала про свое детство и гладила по голове. Я сидел на стуле рядом, и ножки его постоянно скрипели, потому что я пытался податься к ней все ближе. Несколько раз медсестра говорила, что мне пора уходить, но мама меня отвоевывала. Но в конце концов мне все-таки пришлось проститься с ней. Когда я выходил из палаты, мама улыбалась.

Ночью я неподвижно лежал на маминой подушке, которая уже вся пропахла мной. У меня будто бы исчезли мысли из головы, но в то же время я не мог не только уснуть, но и закрыть глаза. Уже когда рассвело, мои мысли снова стали набирать обороты. Я подумал, а вдруг они ошибаются? Все, даже мама. Никакой это не рак, нет никаких метастазов, и даже судороги – это всего-навсего дрожь. Что-то там в груди – просто ее особенность, потеря зрения – это конъюнктивит, слабость и худоба – это от стресса, а анемия – это просто набор букв? Не могло же такое случиться с нами, я всегда был только с ней, бабка не вмешивалась в нашу жизнь особенно сильно, с тетей Ирой они просто вместе веселились, даже для них у нас не было достаточно места, не говоря уже о болезни. И ведь если это случилось с ней, значит, что-то должно было произойти и со мной.

Я хотел поделиться этими мыслями с бабкой, но она вставала ни свет ни заря и уже покинула комнату, когда я все это надумал. Обычно баба Тася готовила мне кашу и уходила гулять вокруг дома. В этом было что-то от умалишенности, но, может быть, так она поддерживала себя в физической форме и справлялась с рассветной тревожностью. Школу я собирался пропустить: мама санкционировала это решение, чтобы я пришел к ней снова. Мне нужно было дождаться бабу Тасю, чтобы позавтракать с ней, а потом дождаться одиннадцати, чтобы вместе отправиться в больницу.

Когда дверь стала открываться, я даже с радостью подумал о том, что вернулась бабушка. Но это оказались дядя Кирилл и тетя Надя. В руках они держали белый сверток с ребенком. Он тонул в завязанном вокруг него одеяле, как моя мама в подушках. За эти дни тетю Надю увезли в больницу, из которой вернулась не только она, но еще и новый человек. Это же на два больше, чем, все думали, вернется из маминой больницы. Я вдруг возненавидел их молодое семейство. Их счастье было мне также некстати, как и им наше горе.

– Знакомься, у нас в доме новый человечек, – счастливым шепотом сказал дядя Кирилл.

– А что, мало у нас людей живет? Пусть вам теперь ЖЭК квартиру выдаст, а то втроем в комнате уже перебор жить. И баба Зина любит тишину, плач детей она не любит. А у моего деда вообще туберкулез, вот он выйдет, приедет к нам с мамой в гости, и все. Это очень опасное заболевание, а младенцы быстро начинают болеть, потом вообще умирают.

Тетя Надя ахнула и стала тыкаться носом в верхушку свертка, а дядя Кирилл уставился на меня так, будто бы как минимум увидел спящего алкоголика в своей новой машине. Постепенно его лицо стало вытягиваться, до него начало доходить, что он взрослый и может всыпать мне хотя бы словами, но из-за обрушившихся на его голову трех килограммов счастья он не мог быстро найти в себе агрессию.

Он так ничего и не успел сказать. В незакрытую дверь влетела тетя Ира. Горлышко ее свитера промокло от слез, она даже не пыталась их вытирать. Она бесцеремонно протолкнулась между тетей Надей и дядей Кириллом, но когда увидела меня остановилась, будто бы ее застукали за чем-то нехорошим, и сейчас ей будет стыдно.

– Твоя бабушка дошла утром до регистратуры и узнала,– она снова залилась слезами, спрятав лицо в рукава. Потом, словно спохватившись, она обняла меня.

Я не верил в реинкарнацию даже в одиннадцать лет, поэтому у меня не возникли мысли, что ребенок тети Нади и дяди Кирилла хранил душу моей мамы, тем более, его только привезли в этот день домой, а родился он раньше. Но если бы я обладал хотя бы частичкой паранормальных способностей, экстрасенсам бы пришлось снимать проклятие с этого ни в чем не виноватого передо мной ребенка соседей, появившемся в нашем доме в день смерти моей мамы.

Глава 2. Зорька в картонной коробке

Время тогда творило невообразимые вещи. Вроде бы детство стремительно пролетало, но в то же время дни тянулись тягуче долго, я просыпался и думал, скорее бы снова посмотреть сновидения. Ночи были беспокойные, я часто пробуждался, от этого сны лезли мне в голову один за одним. Нередко мне снились кошмары, будто бы я снова в больнице или мне самому под кожу заползают гусеницы. Но иногда я видел что-то хорошее или даже смешное. Однажды мне снилась и мама, мы стояли с ней в очереди за овощами, а нам взвесили шоколадные конфеты, и она отдала их все мне, только фантики облизала.

Баба Тася на похоронах все говорила – «она же спортсменкой была, как это могло-то выйти?». Мне становилось вдвойне обиднее, раз спортсмены в глазах бабы Таси были почти бессмертными, то у мамы оставалось еще меньше шансов заболеть. Когда баба Тася вопрошала это несколько раз подряд, она начинала выть, и даже взрослые не знали, что делать. Это был не плач и не совсем крик, а какая-то особенная женская, даже не старушеская печаль. Собралось много пьяных маминых подруг, у них покраснели носы, и они качали хмельными головами каждый раз, когда пытались что-то сказать о ней. Дядьки держались спокойнее, цокали языками, вспоминая о том, что ее больше нет с нами, и всех вокруг утешали. Мне не хотелось это признавать, но сам я был жутко напуган в день похорон, плакал будто бы не от горя, а как маленький, от страха. Все вокруг меня утешали, хвалили мою бабку, говорили, что с ней мне будет хорошо, но никто из них не выглядел достаточно доверительно, чтобы я согласился с искренностью его слов.

Когда передо мной склонилась непонятно откуда-то взявшаяся мамина кузина, я уже был уставшим от суеты вокруг. Мне хотелось пойти в кровать, я совсем не знал, что делать на этих поминках, но уж точно не хотелось говорить с малознакомыми людьми.

– Это период, пойми. Когда-нибудь все наладится.

На ней была черная шляпа с полями и перламутровые малиновые губы.

– Это кто тебе сказал? – мой голос прозвучал резко, но мне это понравилось. Мамина кузина, я не помнил ее имя, смутилась, может быть, она не ожидала, что и я обращусь к ней на «ты».

– Это само собой разумеющееся. Это и не надо говорить.

– Вот и не надо.

Я тогда вдруг обнаружил, что взрослым можно хамить, когда у тебя горе. Детям нет, им в основном наплевать на твою жизнь за пределами ваших границ пересечения. Но я больше этого не делал. У меня не хватало сил сидеть здесь и думать о маме, она же все равно больше придет на этот праздник в ее честь. Поэтому я отвернулся от других и никому не отвечал до тех пор, пока ко мне не подошла тетя Ира.

– Душно тут. Прогуляешься со мной?

Я медленно поднялся, как будто мне совсем неохота с ней идти, хотя это было совсем не так. Просто движения мои словно замедлились вровень бесконечно текущему дню.

Выпал первый не растаявший снег, лужи покрывались нежной пленкой. Наступало мамино холодное время, когда она могла танцевать не только на стадионе.

Плечи тети Иры поверх пальто накрывал черный платок, он был траурным, но я все равно на него смотрел, на нем оседали красивые снежинки. Их скопилось целое звездное небо, мне хотелось об этом сказать, но я постеснялся. Вместо этого я спросил:

– А заберешь меня к себе жить?

Тетя Ира вздрогнула, как будто бы испугалась гудка машины, незаметно оказавшейся за ее спиной.

– Я что, буду жить в той квартире один? С бабой Тасей я не хочу.

Хотя дни перед похоронами я жил у бабки в Зарницком, где маму и закопали, я воспринимал это как временную меру.

– Ты не можешь жить со мной, а тем более один. У тебя есть бабушка, я могу помочь тебе только со сборами вещей.

Слова взрослых воспринимались всерьез: раз не может, значит, тут ничего и не попишешь. Конечно, не всех, утверждения многих я ставил под сомнения не задумываясь, просто потому что они мне не нравились, но тетя Ира, наоборот, была мне симпатичнее других. Иногда хотелось, чтобы она меня обнимала.

Она сдержала свое обещание, и мы вместе собрали вещи. А потом я окончательно переехал к бабушке из Василевска в Зарницкий.

Баба Тася жила в двушке в девятиэтажном доме. Она отдала мне комнату деда, ему оставалось еще несколько лет отсидеть в тюрьме, прежде чем он сможет заявить на нее свои права. Мама рассказывала, что она сама в детстве редко его видела: он выходил на свободу, расправлял плечи, набирал побольше здорового воздуха и шел обратно на зону глотать туберкулез. На самом деле ему это нравилось, он намеренно вел себя нагло, совершая очередное воровство. В тюрьме у него имелся свой статус, лучше, чем был бы на свободе. Все его пальцы были изрисованы чернилами, и мама, смеясь над чем-то своим, предлагала мне спросить его об их значении, если я увижу когда-нибудь деда.

Теперь мне приходилось спать на кресле-раскладушке с вонючими вспотевшими подушками. Баба Тася обещала, что, когда выглянет солнце, она вытащит их прожариться на улицу. Мне казалось, что если они нагреются, то будут пахнуть только отвратительнее. Я ненавидел каждый день за то, что мне приходится по утрам собирать кровать, несколько раз я пытался забыть это сделать, но баба Тася новый день начинала с проверки.

Мебель в доме была все лакированная, полы покрашены в отвратительный оранжево-коричневый цвет, а все поверхности увязаны бабушкиными салфетками. Под потолком болталась крохотная люстра с цветочным буктиком, и иногда я кидал в нее сжеванными листочками, в надежде сдвинуть эту легкую конструкцию.

Каждый раз, когда бабы Таси не было дома, я лазил во множественные картонные коробки со старыми вещами. Из одной из них я достал кусочек ткани с вышитой птицей с оранжевой грудкой. Я сразу понял, кто это, птичка-зорька. Мама рассказывала мне, как ей хотелось для выступления на льду яркий костюм, и моя бабушка вышила ей зорьку на платье. Мама тут же полюбила эту одежду, и, когда форма стала ей мала, она вырезала птичку прямо с груди. Мама брала ее с собой на соревнования, потому что ей отчего-то почудилось, будто зорька приносит удачу. Много лет после, когда мама перестала заниматься спортом, она постепенно забросила талисман в картонную коробку к ненужным вещам. Она и забыла о нем, но птичка не улетела, чтобы я тоже смог ее увидеть.

Я выбежал с кусочком ткани к бабушке и стал выпрашивать, где у нее инструменты для того, чтобы я мог сделать рамку для зорьки. Она сначала нахмурилась, озадачилась, а потом похвалила меня за инициативу и нашла доску и гвозди.

На следующий день я расправился с рамкой, повесил зорьку над своей кроватью, ожидая удачи, и окончательно заскучал.

Птичка висела над моей подушкой, и я не находил себе занятий, кроме как смотреть на нее. Иногда мне нравилось послушать по радио «Пионерскую зорьку», потому что меня смешило, что мою и мамину птичку зовут так же, а еще из-за того, что там дети рассказывали истории и я чувствовал будто бы свою причастность к ним. По факту я не был одинок, ведь я ездил в школу аж в сам Василевск, но от моих одноклассников я оказался в отрыве. Мне приходилось вставать на целую вечность раньше и нескончаемо долго ехать на автобусе до города, из-за этого я уже приезжал на учебу усталым. Даня и Мишка оставались гулять после учебы, а мне приходилось идти на остановку до Зарницкого, и наша дружба потихоньку растворялась. Другие одноклассники мне стали совсем неинтересны. К тому же я знал, что после Нового года меня переведут в Зарницкую школу.

Несколько раз я выходил из автобуса в Василевске, и, отбившись от толпы, бежал что есть мочи в Малый парк и скрывался там среди елей до конца школьного дня. Но это было холодно и небезопасно, люди могли меня заметить и рассказать моим учителям, всем стало бы очевидно, что я пропускаю занятия, поэтому я прогуливал только пару раз.

Мне совсем не хотелось изучать ни сам город, ни людей Зарницкого. Баба Тася часто мне говорила пойти поиграть во дворе с ребятами, но я только смотрел на них в окно: незнакомые мальчишки чудились мне какими-то дурацкими, а к девчонкам я стеснялся подойти сам. На велосипедах дети здесь не катались и казались мне существами с другой планеты. Когда я сообщил об этом бабе Тасе, она посмотрела на меня так, будто бы я сам с Луны свалился.

– Зима же, Гришка, – сказала она и покачала головой.

Но с одним обитателем Зарницкого я все-таки познакомился, его звали Толик-Алкоголик. Как-то я возвращался из школы и увидел около нашего подъезда инвалида. Он сидел в коляске весь красный от холода. Он казался тощим, как моя мама, только страшным и жалким. Черты его лица размылись, подпухали, несмотря на истощенность его тела.

– Здравствуйте, – сказал я, хотя мы и не были знакомы.

– Здрасьте-мордасьте, – ответил колясочник Я удивился такому приветствию, мне казалось, что инвалиды – грустные люди. Однажды я с другими тимуровцами ходил к одному дедку с палкой, он еле передвигался, и в нем мне не виделось ничего веселого. Мужик покосился на мой портфель.

– Что же, дядя, ты стоишь, смотришь как чужой, не несешь ни дров, ни книг школе трудовой.

Я не нашелся, что ему ответить.

– Вам нужна помощь? Помочь подняться в дом или спуститься на улицу?

– Жрать мне неси!

– Вы кушать хотите?

– Ясен пень, жрать давай!

У меня с собой не было еды. Слабым нужно помогать, но я не ожидал, что немощные люди могут быть такими требовательными.

– Сейчас я спрошу у бабушки.

– Это правильно! Это ты верно подметил!

Я вообще ничего не понял, поэтому, кивнув ему напоследок, понесся к бабе Тасе.

– Ба, там дядька в инвалидном кресле, он есть просит!

– Это Толик сидит, не связывайся с ним.

– Какой еще Толик?

– Алкоголик. Это брат Виталика, который живет на нашем этаже напротив. Его, спившегося, нашли в соседнем селе, от водки он всю память потерял, деньги все пропил и так истощился, что на ногах не держится теперь. Виталик с женой забрали его к себе жить. Они утром его выставят во двор и уходят на работу, а вечером забирают. Он поселился у них только этой весной, поэтому еще не понятно, станут ли они выводить его на улицу, когда придет настоящая зима.

Бабушка обычно не рассказывала мне истории, соседская сплетня оказалась одной из первых. Она даже отложила кухонное полотенце, которым вытирала чашки. Баба Тася была той еще чистюлей, ее взгляд лишался человечности каждый раз, когда она видела, как я забрасываю брюки на постель, приходя из школы.

– Да как не кормить, он же помрет.

– Конечно, помрет. Алкоголик проклятый.

– Так чего, ему не помогать что ли?

– Не всем можно помочь. Кто нуждается, тот пусть помощь и получает, а таким безнадежным – что об стенку биться.

До меня начинало доходить.

– Он что, умалишенный?

– Мозги все пропил.

Это, конечно, меня раззадорило, и я, прихватив баранок, побежал вниз снова. Толика-Алкоголика еще не увезли. Я сунул ему баранки

– Меня кстати Гриша зовут.

Он не растерялся и сразу выдал:

– Хрен до колен у Гриши, плакали бабищи.

Видимо, в его разрушающемся разуме оставались какие-то разорванные фразы, которые мозг выплевывал каждый раз, когда находил крючочек, за который можно зацепиться.

– А вас как зовут?

– Анатолий Викторович Богданов. А-на-то-лий Бо-гда-нов. Прописан в Московской области, в городе Зарницкий, улица Свободная, дом три, квартира пятьдесят четыре.

Он говорил намеренно четко, будто бы это была самая важная информация, которую я собирался ее записать. Мы с ним еще совершенно бессвязно поговорили, пока меня не начало одолевать беспокойство, что Толик-Алкоголик тут замерзнет. Зорька принесла мне удачу, так как вскоре появился дядя Виталик и завез его в квартиру. Бабушка не знала всей истории до конца: они забирали его не сразу после работы, ведь Виталик выходил из дома.

Когда я поднялся, бабка вышла ко мне с постным лицом.

– Сказала тебе, не связываться с ним.

– И чего?

– Слушаться меня надо.

Я махнул рукой и ушел в комнату. Баба Тася меня не пугала. Вскоре она зашла ко мне, и я сначала подумал, что она все-таки хочет развить конфликт. Но баба Тася сказала:

– Завтра бы нам в церковь сходить. Свечки поставить.

Я так и не понял, спрашивает ли она меня, предлагает или безапелляционно утверждает необходимость.

– Пионеры по церквям не ходят.

– Тогда не надевай галстук.

Я никогда не заходил внутрь церкви, видел только издалека купола и кресты. Я так и не понял, была ли моя мама коммунисткой в сердце, но по священникам она не ходила и икон не держала. Бабушкина Зарницкая церковь была белокаменной, гладенькой, как выбеленный потолок после ремонта. Ее украшало пять черных широких куполов, напоминавших мне изысканные блюда с огромными круглыми крышками из мультфильмов, которые повар горделиво снимал при подаче второго. А сверху, конечно, возвышались кресты, уводившие от гастрономических ассоциаций к мыслям о смерти и похоронах.

Внутри церкви меня сразу ударило запахом ладана, от него становилось душно, как в бане. Огонечки на свечах дрожали, посмотришь на них – и все плывет перед глазами. Со стен глядели грустноглазые иконы с некрасивыми людьми. Мы купили тоненькие свечечки, я хотел быстрее сунуть свою в нужный угол и пойти. Таинства меня не завлекали, хотя все располагало к ним. Моя тихая бабушка стала еще незаметнее, она будто исчезла перед величием Бога. Да и другие люди в церкви не казались таким уж значимыми.

Когда мы вышли, я подумал, что в церкви я и сам весь скукожился, будто бы из меня выкачали всю воду, только вот не из тела, а из самой моей сути. Все там блестело, золотилось внутри, это должно было вызвать у меня ассоциации с праздниками или дворцами, и я попробовал представить в стенах церкви веселого короля. Но и он в моем воображении, оказавшись внутри, становился хмурым.

– Понравилось в церкви? – спросила баба Тася.

– Не-а, сложно там как-то, – честно сказал я.

– А я сама ничего не понимаю. Мне как-то давали Библию почитать, но я мало запомнила. Хожу туда и не всегда знаю, кто на иконе изображен. Я и молюсь по-своему, но чувствую, что он слышит и защищает меня.

– А чего только тебя?

У спокойной и хмурой бабы Таси промелькнули вдруг живые резвые эмоции, она раздражилась.

– Всех защищает. А ты еще маленький, чтобы понять.

А я был и слишком маленьким, чтобы маму терять, это меня обидело, и я убежал вперед от бабы Таси, и, пока она доковыляла до дома, я уже слушал музыку по нашему с мамой магнитофону.

Она зашла ко мне в комнату.

– Включи потише.

Я сначала делал вид, что не слышу ее, но она продолжала стоять и смотреть на меня, поэтому я сдался и убавил громкость.

– Радио любишь?

– Это магнитофон.

На следующий день она принесла мне стопку журналов «Юный техник», среди которых были номера позапрошлого года и один самый новенький.

– Сходи в двадцать третью квартиру, там живет Екатерина Ивановна, у нее сын увлекался радиотехникой. Потом пошел в армию, погиб в Афганистане. У него осталось много деталей и старых приемников, она тебе их даст.

Мало мне было смерти вокруг, но я все равно сходил. Екатерина Ивановна до сих пор имела траурное лицо, но она не стала нагружать меня воспоминаниями и отдала детальки от своего сына. Я высыпал их перед собой, это был целый конструктор, и в первый вечер мне даже хотелось разобраться во всем этом. Я листал журналы с яркими обложками и желтеющей бумагой, рассматривал схемы, но когда я вчитывался, у меня не выходило вникнуть. Вскоре они мне наскучили, и я их забросил. Еще какое-то время я прикручивал одни детальки к другим, разбирал и заново складывал старые приемники, но и их я отложил.

Баба Тася записала меня в местную библиотеку, она казалась куда меньше, чем в Василевске, но из-за этого казалось, будто в ней хранится множество тайн. Я подумал, что было бы здорово походить тут между стеллажами и заглянуть в самые пыльные уголки, но делать это сразу мне не захотелось. Поэтому я взял книгу по совету тетеньки в толстых очках, работавшей там. Это был сборник рассказов про собак под названием «Эльбрус находит след». У женщины, написавшей его, была смешная для тематики книги фамилия – Волк. Я любил животных, но читалось не очень-то охотно. На всякий случай я спросил у бабы Таси, не можем ли мы позволить себе щенка, но она сразу отказала мне и принялась поправлять многочисленные связанные ей коврики и настоящие цветастые ковры, будто бы только одно упоминание собаки могло их замочить.

– Тебе нужно найти занятие по душе, отвлечься, а то кем ты вырастешь, – говорила мне баба Тася, когда заставала меня лежащем на кровати под зорькой или прыгающим в такт музыке.

В Василевске я посещал туристический кружок, и иногда мама подумывала, не записать ли меня на футбольную секцию, когда видела, как я гоняю мяч по двору с друзьями, но у нас постоянно что-то не складывалось, тренер то болел, то уволился, а то мы с мамой забывали. Я думал, обрадовалась бы мама, что я хотя бы в Зарницком записался в секцию, но быстро решил для себя, что ничего от нее не осталось, чтобы гордиться мной. А если воображать то, что было бы, то всем известно, что от этого во рту могли вырасти грибы. Поэтому я не рассказал бабе Тасе ни про футбольную секцию, ни про кружок, о котором она могла вспомнить сама – мы с мамой рассказывали ей о моих походах, но эта информация не сохранилась в ее памяти.