Текст книги "Меньше воздуха"

Бабка Зеленуха хмыкнула и сидела молча еще несколько затяжек своей самокрутки. Ум у нее был хваткий, я не думал, что она могла забыть мой вопрос, как сделала бы это другая бабулька за это время.

– Есть такие. Принесешь ткань – научу делать.

Надя пожертвовала для меня мамину ночную рубашку, которую та забыла перед тем, как покинуть дом, и, несмотря на то, что она бы пришлась ей впору, Надя не стала ее носить. Вскоре бабка Зеленуха начала учить меня делать разные амулеты, в основном они представляли собой какой-то секретик, зашитый в тканевой кулечек. Ночная рубашка была белой с фиолетовыми цветочками и бусинками, вот такими стали и мои амулеты. Я зашивал в них в основном пахучие травы: полынь, мелиссу, листья смородины и вишни, иногда к ним примешивались веточки или монетки. Несколько раз мне пришлось заниматься довольно стремными вещами, так в один амулет я зашил куриные косточки, а в другой – засохшего шмеля.

Собранные травы покупали охотнее, в них люди видели практическую просьбу. Но амулеты тоже постепенно расходились, мало кто вешал их себе на шею, зато на угол в доме или под подушку положить могли. Одной тетке я даже продал камень, который якобы лизнула бабка Зеленуха, чтобы та лечила им свою внучку от ячменя на глазу. Несчастных грустноглазых старушек я жалел, мне не хотелось тянуть из них деньги, поэтому я редко им что-то предлагал, а вот бойких бабулек и теток я бессовестно дурил.

Боря и Надя, конечно, тоже познакомились с бабкой Зеленухой, хотя и не сразу. Я рассказывал им про нее, но очень быстро стал относиться к ней ревностно, мне не хотелось делиться ею с ними, это была моя находка, новый друг после того, как из моей жизни ушел Толик-Алкоголик. И если Боря слушал с интересом мои рассказы, я замечал в нем некоторый трепет, свойственный ее доверчивым гостям, то Надя воспринимала все в штыки. Она часто говорила про человеческую глупость, наивность, считала, что бабка Зеленуха брала на себя роль церковников, которых презирали на протяжении многих десятилетий. Но внушаемым неуверенным людям, неспособным самостоятельно справиться и объяснить свои проблемы, нужна вера, помощь от несуществующей силы, такой непонятной для них, что на нее можно списать все свои несчастья. Надя говорила, что в детстве родители являются для нас непонятными всемогущими взрослыми, а когда человек вырастает и вроде бы сам становится самостоятельным, ему все равно хочется, чтобы кто-то такой же сильный и беспрекословно правый решал твои проблемы. Еще она любила повторять, что власть государства над разумами людей ослабевает, не хочется верить даже в него, поэтому таких шарлатанов, как бабка Зеленуха, будет появляться все больше. Когда Надя совсем злилась, она любила восклицать такие слова, как «шизофрения» и «истерия». Боре бы я куда охотнее показал бабку Зеленуху, но я не мог привести его одного. Однажды я даже принес ему амулет для защиты, набитый чесноком и рябиной, чтобы он передал его Даше, у которой начались какие-то проблемы в Василевске. Отчего-то я даже не посмеялся над ним тогда.

Они заявились к нам сами, без приглашения, когда я опрыскивал деревья калины настоем из полыни весной. Бабка Зеленуха знала, что это мои друзья, я рассказывал ей о них, хотя она и слушала меня без внимания, моя личность не слишком интересовала ее. Она их пустила и даже дала мне разрешение налить самогон.

Надя сразу объявила с порога:

– Итак, Гриша Распутин наконец-то раскроет нам тайны своего естества. То есть колдовства, естество оставим для меня.

Бабка Зеленуха так на нее посмотрела, что я тут же понял: невзлюбила с первого взгляда. Боря же, наоборот, сразу начал крутиться вокруг нее и искать внимание.

– А мы столько о вас наслышаны, нам Гриша все рассказывал про вас. Хотели с вами познакомиться, мы ничего с собой не взяли, но можем помочь вам с чем-то. Например, воды принести, дров наколоть, да что угодно, у меня просто нет дачи, а в деревне только дед с бабкой жили, да правда померли давно, я уже и не помню, что на своем участке делают. А что у вас за сушеные веточки висят у двери? Это береза? А это зачем?

Боря тоже ей не понравился, несмотря на свое дружелюбие и умение обаять людей наивными рассказами и вопросами. Бабка Зеленуха не любила излишнего внимания к своей персоне, особенно вопросы о ее делах.

Я все ходил между ними, думал, как бы прогнать их от своей сокровищницы, или, может быть, стоило уйти всем вместе, это было бы эффективно. О том, чтобы показать им свою бабку Зеленуху, у меня не возникало мыслей, потому что это были наши с ней отношения, в которые я не хотел вмешивать друзей. Боря все пытался уговорить ее погадать ему, но та уперлась, настаивала на том, что ей нужно варить суп, а не играться с ним. В конце концов, я решил, что они сами разочаруются и уйдут. Мы еще немного посидим, выпьем, но так как самогон был для нас хоть и интересен, но недостаточно вкусен, то они не захотят задержаться.

Бабка Зеленуха разделывала курицу, кидала кожу своей кошке, которой было разрешено находиться на терраске, и она, не испугавшись гостей, терлась о ее ноги. Боря чистил картошку для ее супа, а Надя пыталась рассказать мне о беспорядках в Прибалтике. За окном начал моросить дождь, я поднял голову и увидел, что все небо заволокли темные тучи. Я никогда не был на море, но отчего-то такая темная синева всегда ассоциировалось у меня с бушующими волнами. Словно помогая продолжить мои представления, задул ветер, зашумели липы, растущие под окнами дома, а воображаемый кораблик закачался на волнах.

– Нужно сходить в сарай за самогоном, пока не ливануло, – сказал я и направился к двери, прерывая Надю на полуслове. Когда я спустился с крыльца и почувствовал на лице первые прикосновения дождя, она нагнала меня.

– А что ты у нас такой хмурый? – Надя прикоснулась к моей руке, мимолетно погладила, и я сразу ей заодно вместе с Борей все простил. И даже во всем ей честно признался.

– Мне сложно, когда два моих мира соприкасаются. То есть с вами я один, с Зеленухой я другой немного. И вот, когда вы столкнулись, я типа теряюсь.

–Ну-ну, мы постараемся быть деликатнее.

Как только мы дошли до сарая, я пропустил ее вперед с намерением подержать дверь, чтобы Надя смогла найти бутылку, света в нем не было. Но я поступился своим планом, зашел за ней, сам поймал ее руку с кривыми ногтями и, притянув к себе, поцеловал. Обещание Нади быть деликатнее очень быстро перестало быть актуальным, и она сказала:

– А зачем ты вообще с ней общаешься? Я могла бы понять твои тимуровские побуждения помочь ей, но ведь она же особенно не нуждается, судя по твоим рассказам? У тебя вообще ничего не шевелится, когда ты дуришь вместе с ней людей?

Нечастые моменты Надиной нежности все равно стоили ее дурного характера, который со временем становился все более резким.

– Она дурит лишь тех, кто в это верит. Плюс она сама считает себя ведьмой.

– Верят, хорошо. А диабетикам сахар можно давать, если они сами его хотят?

– Не думаю, что среди них есть диабетики, да и сама Зеленуха не сахар. И не думаю, что ты решила, что я такой тупой, что не понимаю твоего сравнения. Вот, а о том, что дурю ли я или нет, я действительно не думаю. В конце концов, бабка Зеленуха не делает ничего особенно ужасного кроме того, что берет с них деньги. Так что от этого они не умрут или что там бывает с диабетиками и сахаром?

– Кома, например. Наверное, я привела неудачный пример. А может ли взрослый мужик трогать двенадцатилетку, если леди рано расцвела и ничего против не имеет?

О морали Надя любила поговорить, у нее в этот момент были такие жесткие и свободные нотки в голосе, будто бы она собиралась разоблачить негодяя, блистательно раскрыв преступление, как Шерлок Холмс. Но в то время я еще умел ее довольно легко отвлечь.

– А пятнадцатилетка пятнадцатилетку?

Я снова притянул ее к себе и еще долго целовал и трогал по-всякому. Мы возились с ней в темноте в старом сарае, пропахшем землей с садовых инструментов, и в этом была своя грязноватая романтика. Надя, как и я, не могла ее упустить. Мы совершенно не видели друг друга, от этого наши прикосновения казались чувственнее и смелее. Нам обоим было неудобно, мы не могли пристроиться друг к другу, но это нас только веселило. Когда мы опомнились, я подумал, стоит ли объяснять бабке Зеленухе наше долгое отсутствие, но решил, что ее не слишком волнует моя жизнь, чтобы что-то мне сказать. Я снова приблизился к ее уху, которое наверняка раскраснелось.

– Теперь наш план такой: я открываю дверь, ты находишь бутылку, мы отпиваем по горькому глотку и возвращаемся с такими пьяными лицами, будто бы мы сразу здесь накинулись на алкоголь.

Когда я открыл дверь, оказалось, что дождь разошелся, капли с шумом падали на землю, но пока я его не увидел, я их даже не слышал. Трава местами погрязла в воде, жилище старой ведьмы превращалось в болото.

– О, оказывается вот что: мы здесь с тобой просто пережидали дождь, – сказала Надя, подставляя свою руку под капли. Она продержала ее несколько секунд, а когда убрала, с нее уже стекала вода. Мы взяли бутылку и, снова противореча планам, выбежали под ливень. Наде казалось, что это настоящая свобода, она смеялась на бегу. Перед самым крыльцом она остановилась и открыла бутылку, будто вспомнив, что мы собирались сделать по глотку. До укрытия оставался всего шаг, но ей хотелось выпить плохую жидкость под дождем, под которым не принято гулять. Я поддержал ее в этом.

Когда мы вошли, Боря сидел за одним столом с Зеленухой, между ними лежали карты, и на нем совершенно не было лица. Он будто осунулся и смотрел на меня растерянным взглядом. Бабка Зеленуха сложила карты, когда мы подошли к столу.

– Урожайный год будет, – заявила она. Потом Зеленуха встала и уверенной, хотя и по-старчески медленной походкой пошла в дом. Часы показывали три дня, в это время она всегда уходила дремать. В дверях Зеленуха остановилась.

– Зверобой, Гриша, лежит сверху буфета. Можешь заварить.

Это меня здорово смутило, и я был рад, что Надя не знает всех колдовских секретов, которых я набрался от Зеленухи. Однажды она советовала пить такой отвар одной женщине, которая боялась нежелательной беременности.

Когда она скрылась в своей комнате, мы сели рядом с Борей за стол.

– Она откуда-то знала, что у меня большая семья. Ты говорил ей?

– Может быть.

Я честно не помнил.

– Она нагадала мне, что я сверну на кривую дорожку. Сказала, что я много горя людям принесу. Перетерплю сам море опасностей. Хотя у меня будет любовь в жизни, появятся дети. А еще – я умру молодым.

Эта новость меня не испугала, что бы бабка Зеленуха ни говорила своим гостям, я ей ни разу не поверил. Надя придерживалась такого же мнения.

– Ой, я тебе могу наговорить такого же. Жизнь твоя на этой самой кривой дорожке будет полна приключений, которые могут завести тебя в заключение, после которого тебе понадобится лечение, а еще, скажем, у тебя будет полно мимолетных влечений. И будешь есть без хлеба печенья.

– И ты завалишь черченье по обстоятельств стечению, – продолжил я. Боря поднял на меня грустный взгляд, ему было страшно. Мне стало жаль его, оттого что он такой впечатлительный. А еще я подумал, почему за несколько месяцев общения с бабкой Зеленухой я ни разу не попросил ее погадать себе? Может быть, я ей не верил, но в этом же был свой интерес, прикол даже скорее. Кое-чему я уже выучился на картах, и, наверное, мог бы нагадать себе сам, развить мысль от тех значков на бумажках, которые бы мне попались. Но мое будущее мне представлялось даже не смутным, я вообще его не видел, казалось, что со мной могло случиться все что угодно или вовсе ничего особенного. Я мог бы провести самую обыкновенную жизнь – жениться после школы, работать на неинтересной работе, развестись и навещать своих детей по выходным, а по пятницам выпивать где-нибудь с Борей на лавочке. Потом схватить себе какую-то старческую болезнь и умереть. Или я мог стать моряком и бороздить полжизни южные воды, и в один прекрасный момент вдруг решить заняться пиратством. Или потонуть на этом своем корабле, скажем, со всей командой, и войти в историю как пассажир нового «Титаника». Или я мог бы полететь в космос и там наладить связь с внеземными цивилизациями. Или стать знаменитым на весь мир писателем. Но ни один из вариантов по-настоящему я не мог примерить на себя, даже самый обыкновенный. А вот то, что она сказала про Борю, я мог живо вообразить. Даже ту дурацкую чушь, которую мы придумали с Надей про него, я был способен представить. Многие вещи я мог примерить к другим людям, а вот к себе ничего.

– Да не умрешь ты молодым, – сказал я, – А даже если и так, то что с того?

Я сам прекрасно знал, что с того будет, если умереть молодым, особенно что станется с близкими этого человека. Но все было переживаемо, в конце концов, так что действительно от этого не произойдет ничего по-настоящему особенного.

Боря отпил самогон и махнул рукой. Его настроение не улучшилось, он просто показал, что сейчас он больше не хочет об этом говорить.

Вскоре ливень прекратился, и мы втроем ушли домой по мокрой траве.

Глава 7. Избушка на курьих ножках

Время вокруг менялось, советский строй рухнул, люди в возбуждении обсуждали перемены, денег, как всегда, не хватало. Надя говорила, что в Зарницком мы видим меньше перемен, чем в Василевске, не говоря уже о Москве. Меня это не сильно волновало, бабу Тасю тоже, она следовала новым инструкциям без лишних вопросов. Семью Бори постигли большие перемены, мать и Димку уволили, после массовых сокращений на заводе остался работать только его отец.

Шел март девяносто второго года, я учился в своем последнем классе, и было мне семнадцать лет. Я собирался поступать в институт, все, кто пошел в старшую школу, собирались, вот и я с ними. Только вот куда конкретно, я до сих пор не знал. Надя решила стать журналистом, искусствоведение она оставила в детстве. Родители Бори неожиданно для него посоветовали ему пойти доучиться в старшей школе и попробовать получить высшее образование, и теперь он хотел заниматься атомной энергетикой. В МЭИ, то есть в Московском Энергетическом Институте, у него работала двоюродная сестра мамы, и ему это казалось куда более значимым моментом, чем необходимость подготовки к экзаменам. Баба Тася пыталась настоять на том, чтобы я определился со своей профессией, времени совсем не оставалось, но я все кормил ее завтраками, делал вид, будто нахожусь в тяжелых раздумьях, а у самого в голове была пустота в ответ на этот вопрос.

Я по-прежнему периодически много времени проводил у бабки Зеленухи, зарабатывал небольшие деньги на колдовских принадлежностях, помогал ей по хозяйству. Снег уже сходил, вместе с пробуждающейся природой ее гости тоже должны были отходить от зимней спячки и посещать бабку все чаще. Те, которые бывали у нее не в первый раз, уже привыкли ко мне, я тешил себя надеждой, что они считают меня учеником ведьмы.

В тот разочаровывающе холодный для весны день после школы я забежал к Зеленухе ненадолго. Вечером мы с Надей должны были пойти гулять, а до того я решил проверить, не навестил ли кто-то в этот вечер бабку Зеленуху. Наверное, я сразу мог заподозрить неладное в ее поведение, она слишком разоткровенничалась со мной, но тогда мне это не показалось странным. Мы сидели на террасе и грызли семечки. Бабка Зеленуха далеко не всякий раз утруждалась надеть вставную челюсть, других людей она не смущалась и использовала ее только с целью пережевываниями продуктов. Сначала она чистила семечки руками, потом разозлилась, кинула горсть на стол и вставила челюсти. Этот процесс всегда казался мне жутковатым, но в тот день она решила добавить еще жути.

– Принесли однажды мне сборник с прибаутками про детей. И там была одна смешная история.

В уголках ее губ образовались многочисленные складочки, она улыбалась едва ли, но этого оказалось достаточно, чтобы потревожить ее морщины.

– Бабка как-то готовилась ко сну, а вокруг нее ее внучок крутится. И вот пришлось ей вынуть свои вставные челюсти, и внучок это заметил. Он смотрел на нее внимательно изучающе, а потом говорит ей: бабушка, а теперь вынь глазки.

– Жутковато, – честно признался я, а она скрипуче захихикала. Я не любил, когда она так делает, в эти моменты мне казалось, что она вероятнее засунет меня в печь и съест.

– С детьми у меня, конечно, не вышло, – вдруг сказала она, – Не смогла их достаточно полюбить, вот и радости особой не было. Думала, спасут от одиночества. А ведь еще и намучаешься, пока носишь их, рожаешь в муках, думала, точно буду любить и беречь как зеницу ока. А вышло все в итоге косо-криво.

Мне каждый раз было сложно соединить эти два мира: деревенский дом на отшибе с бабкой Зеленухой и дядю Виталика, который ходил изо дня в день на работу и вывозил из многоэтажного дома Толика-Алкоголика. Такой резонанс в голове заставлял меня слушать внимательнее.

– Жалела их иногда, конечно. Вон Толик тогда еще в школу ходил, так его избили мальчишки, лежал потом неделю, и я от его постели не отходила. А время было семена сажать. Так я потом пришла к ним и стала осыпать их проклятиями, и они все вокруг обомлели. Я уже тогда занималась ворожбой, все-таки дело было молодое, а после этого случая сначала все перестали ко мне ходить от страха, а затем постепенно, наоборот, повалили. Но история не об этом, а о том, что жалеть Толика стала еще больше после всего. Вот он начал бухать по-черному, а я думала, ничего-ничего, может развлекаться, пока молодой. А он, зараза такая, вскоре на шею присел ко мне. Нигде не работал, хозяйством не занимался, только бухал, и в конце концов я выгнала его к чертям собачьим.

На последнем слове она сплюнула на пол шелуху от семечек. Бабка Зеленуха любила это делать, и даже если она сидела в этот момент дома, ее это не останавливало. Если слухи о ее прошлом были правдивы, то у бабки Зеленухи имелись все причины ненавидеть людей.

– И что, он уже вернулся потом такой? Ничего не помнящий?

– Да не вернулся он ни черта. Это Виталик его потом нашел на свою голову. Мне пытался подсунуть, но хер ему, сам отрыл, значит, пускай сам и мучается.

Мне хотелось сообщить ей, что она стерва, но я боялся, что тогда бабка Зеленуха больше ни разу со мной не разоткровенничается. Мы в тишине доели наши семечки, и я стал собираться к Наде, никаких посетителей у Зеленухи в этот день все равно не оказалось.

– Может, послезавтра зайду, принести чего-то?

– Резвый какой. Теперь стой, жди.

Зеленуха, жуя семечки, встала из-за стола и направилась в дом. Там она долго перерывала все свои бумажки в комоде, вытаскивала одну за одной и читала записки, оставленные самой себе. Мне уже не терпелось уйти, я думал ей помочь, но не знал, что искать. Все мои вопросы она игнорировала. Когда она, наконец, нашла нужную бумажку, то еще долго перечитывала ее и хмурилось.

– Вот тут в аптеке лекарство, сходи за ним и в следующий раз принеси. Не знаю уж, сколько оно стоит, дам денег побольше, чек покажешь.

– А что за лекарство?

– Я тебе врач, что ли? От сердца должно быть, оно у меня шалило все утро.

– Сказала б, как я сразу пришел, так уже бы сходил за ним. А сейчас не успею в аптеку, наверное.

– А я тебе и говорю в следующий раз купить, время терпит.

Отчего-то я думал, что бабка Зеленуха лечится только народными средствами и скорее всего даже противник науки. Баба Тася почти каждый день пила корвалол, я думал, что это делают все старушки, но Зеленуха даже свои нервы успокаивала настоями. Серьезность дела требовала скорых решений, но в аптеку я бы уже не успел сегодня. Тревога засела в моем сердце, но ненадолго, когда мы встретились с Надей, я постепенно обо всем забыл.

Мы должны собирались пойти гулять, но в итоге провалялись весь вечер на диване в ее квартире. Периодически нас занимали телепередачи, мы отвлекались друг от друга и смеялись над политиками и ведущими на экране, с удивлением смотрели рекламу. Мы стали такими родными, она теперь была для меня семьей – и женой, и сестрой одновременно. Когда мы не целовались, то общались, словно просто друзья, не флиртовали, и я не уделял ей особого внимания мужчины к женщине, она не была нежна со мной ни в действиях, ни в словах. Со стороны бы никто и не догадался о том, что мы вместе, разве только исходя из логики, что мы молодые и много времени проводим втроем, но с таким же успехом она могла бы встречаться и с Борей. Мне было комфортно общаться с ней так, хотя в этом крылось и много фальши, я до сих пор иногда едва заметно вздрагивал от ее мимолетных прикосновений и мечтал поцеловать, будто бы не мог полноправно сделать это в любой момент. У нас что-то с ней не заладилось в романтическом аспекте отношений, но Наде так вряд ли было это нужно, мы никогда об этом не говорили. Если ее что-то не устраивало, она заявляла об этом, а тут молчала, а значит, для нее все было хорошо.

Незадолго до того, как я должен был уходить, она вдруг выключила телевизор и посмотрела на меня серьезным взглядом.

– Что ты смотришь на меня, как на последнего коммуниста?

– Ты решил, куда будешь поступать?

Мне сразу стало скучно от ее вопроса, мы с ней уже об этом говорили, а еще я вел подобные разговоры с Борей, бабой Тасей и своей классной руководительницей. Из моих близких разве что Зеленуху не интересовало мое жизнеопределяющее решение.

– На что-нибудь гуманитарное.

– Конкретнее. Ты же не физик, чтобы не видеть разницы между гуманитарными профессиями.

– Подготовлюсь писать сочинение, уже начал подтягивать русский. Выучу еще что-нибудь и решу ближе к делу.

Надя взяла мою кружку с недопитым чаем с комода и осушила ее. Свой она давно уговорила, а свои желания она исполняла мгновенно.

– Что еще выучишь? Литературу? Историю? Английский? Кем ты хочешь быть? Конечно, я могла бы тебя поднатаскать за последние месяцы, и ты бы пошел со мной на журналистику. Возможно, у тебя бы вышло интересно писать, и тебе бы в конце концов даже бы понравилось. На людей ты умеешь надавить со своим вытягиванием денег вместе с чокнутой бабкой. Но я не могу утверждать, что тебе бы это понравилось. Тем более я не могу решать за тебя, это важный выбор, который ты должен сделать сам, без моего влияния. Я не хочу испортить тебе жизнь.

Отчего-то мне тогда казалось, что ничего не может испортить ее достаточно сильно, я могу перенести любое потрясение и ошибку. Что бы ни произошло, я бы сумел адаптироваться, не горевал бы, разве что только злился. Мне стало ужасно обидно, что Надя думала, будто бы если потянет меня за собой, то испортит мою жизнь. Может быть, мне только этого и надо было – идти за ней, делить ее увлечения, просто находиться рядом. Какую она могла видеть в этом ошибку, я не мог понять. Она говорила обо всем этом с уверенностью, умаляла мою любовь к ней перед своей будущей работой, которая меня в принципе не особенно волновала. Надя была мне дорога, а о профессии я даже не хотел думать. Вероятность того, что я действительно пошел бы вместе с ней в институт, была небольшой, но оттого, как она беспрекословно обесценивающе об этом говорила, во мне проснулся дух противоречия.

– Да ты не парься. Журналистика – это точно не мое. Мне нужна конкретика. К тому же неохота сидеть с этими газетами, журналами, везде запах типографии, люди все нервные.

– Можно освещать вполне конкретные события.

– Да ну, все равно придется пихать либо свое мнение, с которым у меня все смутно, либо руководствоваться политикой журнала, а я вообще такой анархист, что ничему не следую.

– Ты не анархист, ты просто пассивный.

– Да ладно тебе. Ты разве не знаешь, что я… Я летаю снаружи всех измерений!

– Всех измерений!

Последнюю строчку я пропел, и Надя поддержала меня, и вместе мы стали вспоминать слова песни «Гражданской обороны», любимой Бориной группы, к которой его в свою очередь приучил Димка.

На следующий день я вспомнил о просьбе бабки Зеленухи, поэтому не забыл зайти в аптеку. Лекарство оказалось на месте, по упаковке я узнал, что в аптечке бабы Таси валялось аналогичное, вроде бы это было что-то сердечное. Но ведь баба Тася тоже принимала его, а она выглядела здоровой для своего возраста, да и сама Зеленуха, хоть и была старше, не казалась сильно больной, просто старой. Тем не менее сердечные таблетки всегда ассоциировались с такими вещами, как инсульт, инфаркт, внезапная смерть, и тревога все-таки поселилась в моем сердце.

Я старался идти быстрее, не останавливался на перекуры, но и не переходил на бег, это было бы глупо, ведь она и так полдня прожила без этих таблеток, могла подождать еще. Когда я подошел к ее дому, я все пытался разглядеть ее на улице, в это время дня Зеленуха скорее занималась участком. Из трубы не валил дым. Дверь в дом была закрыта, а на крыльце сидела кошка. При виде меня она напружинила хвост и требовательно и одновременно жалостливо заорала. Я потянул за ручку, дверь оказалась запертой. Обычно бабка Зеленуха закрывалась только на ночь, но мало ли что могло произойти.

Например, она могла умереть. Мне сразу представился ее труп с распущенными волосами и в ночной рубашке, мертвой в моем воображении она была такой же, как в тот день, когда мы застали ее курящей самокрутки в сарае.

– Баб Насть! – позвал ее я и постучал в дверь, но никто не откликался. Я повторил это несколько раз, прикладывал ухо к стене, за ней не было слышно ее шаркающих шагов. Сначала я тешил себя надеждой, что она может слушать радио, но тогда за дверью не стояла бы тишина. Сквозь окна террасы виднелась закрытая дверь в дом, сам он казался пустым.

Тогда я обошел вокруг дом в надежде заглянуть в окно. Но все они оказались закрыты, а занавески внутри задернуты. Я постарался докричаться до нее через каждое окно. Не помогло, я понял, что придется проникать в дом незаконно.

Рамы были двойные, у одного окна наружные створки легко открывались с улицы. Внутренняя рама был заперта изнутри на щеколду. Сначала я пробовал ее продавить, вскрыть, просовывая под нее тонкие палочки, но это оказалось безуспешным. Окно было из стекла, по которому уже бежала трещина, но мне все равно не хотелось портить имущество Зеленухи. Но выбора другого не оставалось, поэтому я разбил его огромным камнем, взятым из сада. Я просунул руку в образовавшееся отверстие и повернул щеколду. Пока я лез, я с замиранием сердца представлял, что она лежит мертвая на кровати или даже валяется на полу, на ней сидят мухи, и, может быть, вокруг ее рта засохла кровь. Мне было жутко, оттого что придется выслушивать ее пульс, пытаться заставить приехать сюда скорую помощь, да и вообще мне не хотелось прощаться с бабкой Зеленухой. Я успокаивал себя, что, скорее всего, это глупое совпадение, и она сейчас спряталась где-то в сарае и угорает надо мной. Худшие варианты никогда не сбываются.

Когда я подтянулся на подоконник и заглянул в дом, там оказалась она, действительно лежащая на полу. Крови не было, но отчего-то я сразу подумал, что Зеленуха мертва. Ее тело лежало под уголком с иконами, а руки она держала на груди. Это было не так, словно бы она сложила руки для того, чтобы ее положили в гроб, и не так, будто молилась. Мне сразу показалось, что она хваталась за грудь от боли. Так и умерла на ее высоте.

Я смотрел на нее и не мог поверить, что это все действительно так, что худшие опасения на самом деле сбываются. Мне нужно было убедиться, что она мертва, хотя я и не питал больше надежд. Это не могло быть ее злой шуткой надо мной, она не смогла бы вот так лечь на пол, бабка Зеленуха вообще тяжело поднималась даже со стула, это сколько сил бы ей пришлось потратить, чтобы вот так неподвижно лечь на пол. Только ради успокоения себя я нащупал в кармане пачку таблеток, не думал, что они ей понадобятся, но крутил их в руках, чтобы не ругать себя, что не достал их вовремя. Стараясь не вглядываться ей в лицо, я присел рядом с ней на корточки, потянулся к руке, она оказалась холодной и напряженной, будто она не хотела давать мне подсказку, что у нее больше нет пульса.

– Баба Настя, ты же не издеваешься надо мной?

Она ничего не отвечала. Я трогал ее руку, пытаясь нащупать биение, у меня не выходило. Может быть, я не знал, где искать пульс, проверил его на своей руке, он с легкостью обнаружился под большим пальцем. Все еще не вглядываясь в ее лицо, я подставил руку над ее носом и ртом, поводил, на секунду мне почудилось, что я почувствовал, как колышется воздух, но это оказалось от моих движений. Оставалось последнее, что я мог сделать, опираясь на свои скудные познания о признаках жизни. Я присел перед ней на колени и приблизился ухом к ее груди, надеясь услышать ее сердцебиение или дыхание. Тишина, только ее шерстяная кофта щекотала мне ухо. Может быть, разгадка таилась в толстых слоях одежды, которые она носила на себе в любое время года, и через них просто не было слышно. Я смотрел на пуговицы на ее груди, может быть, стоило их расстегнуть, поднять все кофты и майки. Но это чересчур, я отодвинулся от нее и сел рядом на пол.

Плакать не хотелось, хотя и адекватных решений я, казалось, не мог принимать в этот момент. Я закурил сигарету, сидел и скидывал пепел прямо на чистый пол дома бабки Зеленухи. Дом был весь деревянный, на мгновение мне показалось, что мои действия могут привести к пожару, но взволновало это меня едва ли.

– И захер я с тобой связался? – спросил я, зная, что ее не обидели бы такие злые вопросы. Мой голос показался мне удивительно спокойным и громким в этом пустом доме.

Я, наконец, решился посмотреть ей в лицо. Платок съехал, закрывал половину щеки. Глаза были открыты, пусты, рот тоже, его немного скосило в одну сторону, от этого чудилось, что она зло кривится. Вообще ее лицо в целом казалось злым, будто бы она не успела высказать еще все свои проклятья. Однажды я услышал от бабы Таси, что у покойников разные лица, будто они выражают то, что скопилось за их жизнь, итоговую эмоцию. Этим она делилась со своей подругой после похорон дяди Виталика, говорила, что его лицо было очень смиренным. Что выражала мамина посмертная маска, я не знал.

Вот, пережила ты своего старшего сына на два года, думал я, смотря на нее. Может быть, и Толика-Алкоголика ты смогла пережить, кто знает, что с ним случилось в доме-интернате. А не умер бы дядя Виталик тогда, может быть, он бы раньше сообразил, что ей нужны эти сердечные лекарства. Хотя если бы он больше знал про них, вряд ли бы сам испустил дух раньше матери. Мне сдавалось, что они умерли от одной болезни, наверняка и у бабки Зеленухи случился сердечный приступ сегодня утром. Или когда? Она могла получить его и ночью, и даже вчерашним вечером, пока мы лежали с Надей перед телевизором. Может быть, это являлось бы лучшим вариантом, тогда бы мне не пришлось корить себя за то, что я не подумал сразу после ее просьбы пойти искать среди таблеток бабы Таси нужные ей. Я бы вернулся, а она уже лежала бы мертвая, только времени со смерти прошло бы меньше, может быть, я не понял бы с первого взгляда, что случилось.