Текст книги "Меньше воздуха"

Ночью в комнате бабы Таси я лежал на раскладушке и рассматривал новую деревянную тумбу у ее кровати, еще с утра ее не было. Неужели дед с зоны явился с подарком? Вряд ли баба Тася достала ее сама к приходу мужа, хотя она и очень старалась встретить его хорошо. Меня раздражала жесткая раскладушка, мне хотелось вернуться к своему привычно неудобному дивану, и чтобы зорька висела на стене надо мной. А теперь она защищала и приносила удачу ему, и отчего-то мне казалось, что мама бы этого не хотела, я думал, она не любила его и не особенно-то знала.

Когда я проснулся, он уже встал и курил прямо на кухне, положив свои старые локти на белую выглаженную скатерть бабы Таси. Даже мне совестливо было оставить на ней пятно чая, о пепле вообще не могло быть речи. Он сидел в одних трениках, и его грудь колесом вздымалась сильнее, чем надо было, а при выдохе будто бы проваливалась внутрь него.

– Доброе утро, дедушка и бабушка, – я улыбнулся, стараясь быть как можно более очаровательным. После бессонной ночи я выдумал новую стратегию, чтобы вести себя как можно дружелюбнее и узнать врага в лицо. А после этого уже продумывать план, как изжить деда.

Баба Тася пожелала мне в ответ того же, а дед промолчал. Он смотрел на меня, закрыв рот рукой, в которой держал сигарету, и мне показалось, что он улыбнулся мне взглядом. Хотя, возможно, дело было в том, что он в ответ внимательно изучал меня.

Он не спрашивал, но во время завтрака я сам начал рассказывать о школе, моих любимых предметах, хотя по-настоящему таких и не было, и о моих друзьях. Он слушал молча, и вскоре мне надоело болтать, и мы доели завтрак в тишине. Я взял с собой в школу несколько пирожков, не столько для того, чтобы поделиться ими с Борей и Надей, а больше для того, чтобы деду досталось меньше. Пока наша война была тихой, наверняка даже он не до конца уверился, что я принял его вызов.

Как Надя ни просила меня разузнать, дед ничего не рассказывал про тюрьму всю следующую неделю. Он вообще не очень много находился дома, все ходил по разным инстанциям с документами, навещал каких-то знакомых, приносил еду домой, будто не из магазинов. Иногда я крутился рядом и он мог рассказать, как устанавливал шкаф, как получил квартиру, как ссорился с соседями по участку, пока они жили еще в отдельном доме. Про маму со мной он не говорил, не сказал, что сочувствует или скучает по ней. Как-то они ездили на кладбище, это я понял, застав бабу Тасю, вернувшуюся домой, во всем черном. Но меня они не только не звали, а даже не сказали, что были там. Одним вечером он нашел в моей куртке зажигалку и пачку сигарет и подозвал меня к себе.

– Тася не справляется с тобой. А я еще раз увижу, серьезно накажу тебя. На первый раз прощаю, мы же, считай, не поговорили с тобой о правилах, что можно, а что нельзя делать, хотя про курение, думаю, инстинктивно должно быть понятно.

Баба Тася ни разу не лазила по моим карманам, хотя она не могла не знать, что я курю. Эта зажигалка была со мной с самого начала, деду осталось только забрать моего Толика-Алкоголика, чтобы разрушить в доме все мое. И я думал, что дед был бы не против это сделать, потому что Толик-Алкоголик узнал его, людей из прошлого он помнил лучше, загорланил на всю улицу:

– Володька-зек! Володька-зек!

Дед, скрипя зубами, подошел к нему, хотел разобраться, но продуктивного разговора у них не вышло, даже ему стало понятно, что Толика-Алкоголика не перевоспитать.

В выходной день дед устраивал шашлыки на нашем садовом участке. Откуда-то он нашел несколько килограмм свинины, баба Тася весь день возилась с едой, а меня он отправил колоть дрова и искать ветки. Дед, чертыхаясь, разводил костер, мне казалось, он должен уметь все, а у него выходило неумело. Видимо, в тюрьме он такого не делал, а большую часть жизни он провел именно там. Я специально стоял за его спиной, чтобы он видел, что я знаю, как у него ничего не выходит.

Конечно, в итоге он справился, я подавал ему шампуры, а потом дед и вовсе оставил меня с мясом, потому что стали подтягиваться гости. Я почти никого не знал, хотя некоторых видел в городе. Знал я двух бабулек, они были подругами бабы Таси, а их мужья оказались дедовскими друзьями. Никогда не мог подумать, что они тут дружат семьями. Приходили еще старики, у некоторых из них руки тоже казались синими от чернил, и несколько относительно молодых людей, детей этих. Боря все хотел прийти поесть и очень расстраивался, когда именно в этот день отец увез его в Василевск по делам.

Было много водки, мне хотелось ее, и один дедок даже предлагал мне налить, пока мои не видят, но меня не особенно-то прельщала перспектива веселиться вместе с ними. Пару раз я бегал курить со спичечным коробком прямо за баню назло деду, потому что он был слишком погружен в общение, чтобы уследить. Я видел, как он шлепнул по попе одну не самую молодую женщину, но все же моложе его лет на двадцать, и она отреагировала на это удивительно мирно. Один старик так быстро упился, что я с еще малознакомым мне мужиком положили его на диванчик в предбаннике, а какая-то тетка разрыдалась, смотря на бабу Тасю, и выла, роняя пьяные слезы, на всю деревню. Все пили за дедово возвращение и говорили ему хорошие слова, будто бы он не из тюрьмы вернулся, а героем с войны. Заглядывая в некоторые лица, я ловил себя на том, что они прямо трепетали перед ним: улыбались заискивающе, подливали ему водки и подавали блюда.

– За славного нашего Володьку, уважаемого, справедливого, обязательного человека, который всегда держит свое слово! Настоящий человек! За то, чтобы ты и дальше процветал, чтобы стол был полон каждый день, где бы ты ни был, и долгих-долгих тебе лет жизни! Мы все тебя любим и уважаем, многие тебе здесь обязаны, и каждый тебе желает только самого хорошего.

Когда все упились, баба Тася со своими подругами отошли в сторонку на лавочку и затянули песни. Моя бабушка не пила, поэтому у других старушек голоса были пьяными, а у нее просто грустным. Они пели в основном народные песни про женщин, которых обманули мужчины, и про мужчин, вынужденных сложить где-то голову.

Постепенно все стали расходиться, целуя деда в щеку и пожимая ему руки. Важный был для них всех, как партийный работник. Я все не мог понять, откуда столько внимания, неужели они все боялись его или тоже когда-то сидели вместе с ним? По обрывкам разговоров я только понял, что он некоторым здоровски помог, так сильно, что у них слезились глаза от благодарности, когда они смотрели на него. Казалось бы, он сидел за воровство, а люди будто бы этого и не замечали. Да какой хороший советский человек не подворовывает, но все-таки не до такой степени, чтобы сесть за это на несколько лет.

К темноте остались только еще один дед с хитрым взглядом и злыми морщинами на улыбающемся лице, и одна тетка, которая помогала бабе Тасе мыть посуду в тазе. Тетка все пыталась вывести ее на разговор, но баба Тася после ухода ее подруг стала совсем хмурой, молчаливой и будто бы настороженной. Может быть, дело было в том, что дед и Михаил Львович оба остекленели от водки, но продолжали употреблять ее за тихой беседой. Они не вели себя агрессивно, но что-то настораживающее присутствовало в них.

– Шел бы ты домой, Гриша, – сказала баба Тася, когда я подносил им чистую воду для посуды.

– Ой, да вы что, тетя Тась, напьются мужики, как же мы их потащим с тобой вдвоем, – сказала тетка.

– В бане положим, если до дома дойти не смогут.

– Да до бани тоже же добраться надо, это и вы спину надорвете, и я. Я вот лопухи сейчас хожу собираю, пока все не досохли еще, помогает к пояснице привязать. Ты бы тоже своего юнца послала, пусть насобирает тебе.

Баба Тася ничего не ответила, но, видимо, молчаливо согласилась с ней, что мне можно и остаться. Мне было скучно, я как дебил бесцельно шатался по участку, жуя травинки и пугая мотыльков, и когда это стало совсем невыносимо, сел за стол к дедам доедать их закуску. Мне думалось поболтать с ними, но я остался незаметной тенью, дед даже не посмотрел в мою сторону.

Он сидел молча, лупал пьяными глазами сквозь своего собеседника, будто ошалевший кот. Я съел все оливки и соленые огурцы со стола, и уже думал пойти гулять дальше по участку, как он наконец заговорил со мной.

– О твоей матери, о Тамаре, – его язык с трудом продирался через слова. Эта тема меня испугала, я так и замер со стаканом компота в руках.

– Мне жаль, что ты потерял ее.

– Тяжело мальчику, но у каждого своя трагедия, – довольно живо для остекленелого деда сказал Михаил Львович.

– И мне жаль, – наконец сказал я. Это же была не только моя мама, но и твоя дочь, хотелось добавить мне, но язык не поворачивался. За бабой Тасей родительское право я признавал, но отдавать свою маму кому-то еще я не собирался, по рассказам дед почти с ними не жил, вряд ли он мог знать, какая она была по-настоящему. Может быть, я перенял это ощущение от него, поэтому злился на него еще до его возвращения.

– В твоем возрасте она была мало похожа на тебя. Тома была активной, заводилой, так можно сказать. Хотя, возможно, бунтовать ты научился от нее. Кровь – не вода.

Я тогда не думал, что я бунтую, и о нашей похожести ни разу не размышлял. Хорошо бы, если бы я вырос в нее, потому что мама была чудесной, но я особенно никогда не надеялся на это.

– Водки налей юнцу, Миш.

Лицо Михаила Львовича стало хитрым, он подмигнул мне, будто думал, что я только и жду, когда меня пригласят к условно-взрослым развлечениям. Он наполнил рюмку до половины, потом снова с озорством взглянул на меня и долил остальное. К водке я не притронулся.

– Вроде спортсменка, в дисциплине ее держали, а проблем с ней было выше крыши, – дед посмотрел на меня, будто бы я должен понять его и посочувствовать. Если он собирался исповедаться мне в том, что мало уделял маме внимания или поступал как-то не так с ее воспитанием, я не собирался потакать ему и облегчать вину.

– Тебе ли не знать.

Дед скривился, а Михаил Львович глуповато стал оглядываться по сторонам, видимо привлекая к себе его внимание.

– Это что, соловей уже поет? Прислушайтесь. Я думал, они только с рассветом просыпаются, во дела.

– Птицы по ночам петь не должны, – авторитетно сказал дед, не сводя взгляд с меня. – С характером была наша Тома, делала что хотела, никого не слушала. Я, видно, мягок с ней был, нужно было ее закидоны на корню пресекать.

А я вот сейчас слушать его не хотел и оказался полностью солидарным с мамой. Где-то с вершин деревьев и правда надрывалась какая-то птица, но мне думалось, что это зорька, мамина подружка. Баба Тася гремела посудой по медному тазу, тетка продолжала что-то ей надиктовывать, скоро эти звуки должны были спугнуть ночную певицу.

– Она когда принесла весть о тебе, мы же даже не знали, кто отец, не признавалась.

– А я думал, что хоть вы откроете мне эту тайну.

– Кандидатов было много. Ее до дома провожал то один, то другой, она, дура, только смеялась и каждого объявляла женихом.

Он, проклятый уголовник, алкоголик и туберкулезник, смел еще оскорблять мою маму, думал, что это сойдет ему с рук. Мое лицо обдало жаром, так, будто я все-таки выпил водки, я представил, как кинусь на него, заставлю ответить за свои слова. Еще бы звоночек, и я бы сделал это. Меня так поразила эта мысль, что я поначалу даже ничего не ответил ему.

Дед отвернулся от меня и потянулся к своей рюмке.

– Если бы не шлялась по мужикам, то не заболела бы по женской части, подцепила что-то наверняка от них на сабантуе и в расплату в могилу слегла.

И тут я кинулся на него с кулаками, дед уронил рюмку и чуть не слетел с табуретки.

– Тварь! Она болела! Просто болела, потому что так случается! Она не была виновата ни в чем! Безмозглая тупая скотина!

Я так кричал, что совершенно не мог ожидать от себя даже в детстве, когда дрался с детьми во дворе. Тетя Ира объясняла мне, что ей просто не повезло, такое могло случиться с любой женщиной, некоторые болезни приходят безо всякой причины, известной науке, и смерть забирает людей не за что-то, она порой бессмысленна и неумолима. Я бил деда руками и ногами, ничего не чувствуя и не слыша, пока вдруг не смог пошевелиться, оказавшись прижатым к столу с заломанными локтями. Я дергался, но в его с виду дряхлом теле оставалась мужская сила, которую я даже в ярости не мог перебороть. На белой скатерти, заляпанной маслом от шашлыка, расплывались темные пятна прямо передо мной, мое мгновенно суженное сознание стало возвращаться ко мне, и я понял наконец, что это моя кровь, стекающая с лица. Ее вкус обнаружился и во рту, щека слева горела, плечи, казалось, вот-вот выедут из своих суставов, и несколько болезненных отметин еще горели по моему телу.

– А тебя я жизни научу, ой, как научу, – послышался голос деда надо мной. Он говорил спокойно, но я чувствовал кипящую злость внутри него. Где-то рядом вздыхала и охала бабкина тетка, ночная птица не испугалась нас и по-прежнему насвистывала мелодию. Мой гнев постепенно сменялся стыдливым страхом, и я надеялся, что мои глаза мокрые только от ударов по лицу.

– Ты у меня научишься уважению, – он дернул меня за руки, и я подумал, что суставы в плечах все-таки не выдержат. Я попробовал еще раз вывернуться, но в этот раз вышло даже слабее.

– Володь, парню четырнадцать лет, поздновато для таких мер, – примирительно сказал Михаил Львович.

– Никогда поздно не бывает, сам знаешь.

– Да что ты, подмять его под себя хочешь? Слабаком вырастет. А что тебя уважать стоит, думаю, он начинает понимать постепенно.

– Начинает понимать? Начинаешь, тебя спрашиваю, понимать?

Он сильнее прижал меня к столу. Гордость, вредность и обида за маму боролись во мне с желанием высвободиться, но ничто не побеждало, поэтому я продолжал молчать, чтобы не начать оскорблять его и не прогнуться под дедовским напором.

– Володя, ради всего святого, это же Томин сын, – послышался даже в такой ситуации спокойный голос бабы Таси. Она говорила тихо, но слова ее звучали особенно ясно и важно.

– Иди мой посуду. Это только наше с ним дело.

Дед выругался, а потом ослабил хватку. Я выпрямился и быстро выбрался из-под него. В темноте я не мог рассмотреть, остались ли у него хоть какие-то следы от моих побоев, но дышал он тяжело.

– Прогуляйся, подумай, а потом мы с тобой еще поговорим.

Я попятился назад, не выпуская деда из вида, а когда отошел на безопасное расстояние, ринулся в сторону калитки. Мне не так хотелось убежать от побоев, сколько оказаться как можно скорее где-то вдалеке от всех них.

– Гриша, подожди! – услышал я голос бабы Таси за спиной, но останавливаться я уже не стал.

Я замедлил бег только в перелеске между дачей и городом, когда миновал все дома на садовых участках и скрылся от людей. Щека больше не кровоточила, губа распухла, синяки на теле не казались пугающими. С таким же результатом я мог свалиться и с дерева. Обида не проходила, я жалел, что у меня не вышло отмутузить его хорошенько, поэтому я думал, что наша с ним война еще не закончена. Я решил выбросить его вещи из окна и пустить слух, будто бы в тюрьме его опускали.

Но домой идти не хотелось. Я знал, что если бы я пришел к Боре, каждый бы, кого я встретил в квартире, поворчал по поводу моего позднего визита, но никто бы не стал меня выгонять. Мне не составило бы труда и остаться у него ночевать, и вытащить его гулять на всю ночь. Но оказалось, не он был нужен мне сейчас. Я повернул к Надиному дому.

Когда ее отца не было, я уже несколько раз заходил в гости в ее квартиру, где царил вечный бардак, знал ее окна, сейчас в ее комнате еще горел свет. Надин отец должен был быть дома, я не мог туда заявиться просто так. В книгах иногда кидали камушки в окошко, призывая друзей выйти, но на ее окне уже была трещина, заклеенная лентой, и мне казалось, это может закончиться нехорошо. Я топтался возле ее дома, размазывал пыль по своим кроссовкам, не мог устоять на месте. Надя не выглядывала в окно, хотя мне казалось, что от меня искрит, как от грозовой тучи, она не может не заметить мое присутствие. Потом мне вдруг пришло одно очень просто умозаключение: ее отец мягкий слабовольный человек, он не будет ругать меня за ночной визит, а разрешит Наде выйти.

Так и вышло. Я позвонил в дверь и стоял, прижавшись к стене, чтобы в глазок было не разглядеть моего лица, только макушку, в которой нет ничего подозрительного. Послышалось тихое шарканье тапок ее отца, и прежде, чем он успел спросить, кто это, я затараторил.

– Здравствуйте, это Гриша Нещадимов, я друг Нади. Простите, пожалуйста, что беспокою вас так поздно, надеюсь, что вы еще не спали. У нас телефона нет, а мне срочно нужно кое-что Наде передать, а завтра ранним утром я уезжаю и уже никак.

Только бы он не спросил, что именно я хотел передать, рациональной лжи я бы сейчас не смог выдать. Он растерялся, пришлось ждать, пока он ответит, а секунды для меня теперь превратились в минуты.

– Гриша, здравствуй. Ты заходи, конечно, мы как раз чайник только вскипятили…

Я его перебил.

– Спасибо большое, но мне на пару минут, Надя же выйдет сюда сама?

– Ну если на пару минут.

– Пап, это что, ко мне?

– Наденька, к тебе Гриша в гости пришел. То есть не в гости. Ты выйдешь на пару минут к нему?

Ее шаги были тяжелыми, хотя сама она и казалась лёгонькой, это выходило от ее излишней важности. Дверь наконец-то открылась, и она оказалась за ней одна, в коротких беговых шортах и огромной застиранной рубашке, наверное, раньше принадлежавшей ее отцу.

– Вот это морда, звездец.

Мне, конечно, хотелось, чтобы он сказала что-то более ласковое, мне нужно было рассказать ей о том, как мне плохо, она бы послушала, может быть, даже погладила. Лицо больше почти не болело, но у меня по-прежнему все крутило в груди от слов деда, и оттого, что мне казалось – теперь он разрушил всю мою спокойную жизнь. Мой взгляд цеплялся к ее кукольным губам, я пытался посмотреть ей в глаза, но все время соскальзывал к ним. На секунду ей все-таки самой удалось поймать мой взгляд, она смотрела на меня очень серьезно, и я, наконец, подошел к ней и поцеловал ее, схватив за талию и прижав к себе сильнее, чем мне думалось. На моей губе была трещина, как у нее, когда я увидел ее впервые, на ней собралась кровь, поэтому я сразу проник в нее языком, чтобы прикрыть свою ранку. Она целовалась со мной, наверняка все же чувствуя соленый вкус во рту, а я уже не только тянул ее к себе, сам навалился на нее, прижал к двери. Мне ужасно хотелось снять с нее шорты, но несмотря на то, что она обнималась со мной добровольно, вряд ли бы она позволила сделать это с ней в ближайшие годы. Я целовал свою Надю, бывшую отличницу, которая хотела стать искусствоведом, совсем не так, как я себе это воображал. Я сам ее отпустил и сделал шаг назад.

– Вау, мой первый поцелуй такой же кровавый, как я себе представляла дефлорацию. Тоже кое-что первое, кстати, но более ожидаемое до крови.

– А?

– Судя по всему, ты только что победил врага и по зову предков пришел получить женщину в награду.

– Чего?

– Ты что, блин, не видишь, я нервничаю и несу чушь? Гриш, что с тобой случилось? Надеюсь, ты так с Борей подрался?

У соседей на батарее стояла консервная банка с бычками, в воздухе пахло дымом и сейчас, поэтому я мог закурить. Надя обернулась на дверь сзади, но ничего мне не сказала. Я потерял трезвость мыслей окончательно, у меня даже в висках стучало, и я все не мог врубиться, что она говорит. С Борей мы никогда серьезно не дрались, я не мог понять, чем вышло бы лучше, если бы это был он.

– Да дед это. Он такое про мою маму сказал.

– Дедовщина все-таки началась? Расскажи, Гриш.

– Вот если у нее были разные мужчины, это же не значит, что от этого у нее рак груди мог быть? Это же бред?

– Конечно, бред. Это же не венерическое заболевание. Я, наоборот, слышала, что у нерожавших старых дев это может вероятнее случиться. Но вообще рак точно не связан с этим, там же клеточная мутация, а не инфекция. Поверь мне, я самый умный человек в нашей школе.

Мне стало стыдно от своего вопроса. Не потому, что выставил себя глупо, а потому, что засомневался, будто дедовские слова – не полный бред.

На подбородке у Нади осталось красное пятнышко. Когда Надя заметила мой взгляд, она стерла его рукой. Все в голове спуталось, мне хотелось перевести тему, и в то же время было много вещей, которые мне нужно было сказать.

– Я тебя люблю, короче.

– Это потому что я могу развеять твои сомнения? Слушай, в биологии я не особо сильна, как в литературе или истории, но я могу прочитать побольше про рак и рассказать тебе. Или можем вместе поискать информацию, если ты мне не доверяешь.

Вот я не думал, что Надя переключает внимание хуже меня. Я ничего ей не ответил, стоял и рассматривал клеточки на ее рубашке. Если расфокусировать взгляд, они наслаивались одни на другие, и получалась такая бесконечно психоделичная картинка. Надя взяла у меня сигарету, сделала затяжку и отдала обратно.

– Мне это на самом деле жутко приятно. Стараюсь придумать шутку, чтобы разрядить атмосферу, но сама переживаю и не выходит. Да я давно жду, когда ты решишься, так что мне здорово, что ты меня любишь. Я, наверное, тоже, хотя я еще не определила для себя это понятие.

Надя прикоснулась губами к моей щеке, так, должно быть, мы и должны были целоваться в первый раз. Потом она над чем-то тихо засмеялась каким-то неестественным для себя образом, и я подумал, что возможно выгляжу как-то смешно.

– Тебе очень идет эта рубашка.

– Ага, старые протертые вещи не моего размера – это вообще мой конек. Тебе нужно обработать ссадины. И тебе, наверное, блин, больно. За всей нашей любовной драмой я забыла о милосердии! Пойдем, я намажу тебя зеленкой, папа будет не против, наоборот, поможет.

– Да мне особо не больно.

Мне хотелось, чтобы она меня погладила.

– Выбрасывай бычок, пойдем.

Надя затащила меня в квартиру. Ее отец дома ходил в растянутых трениках и точно такой же рубашке, как у Нади. Он испугался моего вида, будто бы у меня как минимум гвоздь из лица торчал, засуетился и стал беспорядочно выставлять все вещи из шкафчика в поисках зеленки. В итоге нашел бутылочку медицинского спирта, зачем-то несколько раз понюхал его и разлил по вате так, что с нее стекало на пол. Надя смотрела на меня, и я старался не корчиться, пока промокал себя ватой.

– Гриша, давай позвоним домой твоей бабушке, – серьезно и даже настойчиво сказал ее отец. Он не представлялся, но я знал, что Надино отчество Валерьевна. В голове у меня так и не сформировался образ, как называть его мысленно, он мог оказаться как Валерием, так и дядей Валерой, а скорее даже Валерием каким-то там.

– Так у меня не работает телефон, – вспомнил я свою прошлую ложь.

– Хорошо, то есть плохо, конечно. Ты можешь рассказать мне о своей проблеме. Ты встретил хулиганов или у тебя какие-то неприятности дома?

– Да, хулиганы, скорее, это ребята из моей школы, но из параллельного класса. Однажды мы с друзьями играли в мяч на их территории, как бы мы не знали, что они там все время ее занимают, и когда они попросили нас уйти, мы уже были слишком гордыми и не пошли, с этого все и началось…

Надя перебила меня.

– Это его дед-уголовник, пап. Гриша не хочет возвращаться домой сегодня, можно он у нас переночует? Предвещая твои опасения – на раскладушке на кухне, например.

От ее слов стало неудобно и мне и ее отцу. Мы оба почесали себе голову, может быть, поэтому я тоже понравился Наде. Она была прямолинейная с отцом, но с другой стороны, будь я с мамой, я наверняка бы тоже ничего от нее не таил.

– Да, конечно, но я считаю, мы все равно должны связаться с твоей семьей. Но если ты думаешь, что там тебе угрожает опасность, то мы обязаны сообщить в соответствующие инстанции.

– Да ничего, я сейчас домой пойду.

Я встал из-за стола. Конечно, я не собирался идти туда, я все еще мог объявиться у Бори, вряд ли бы его родители озаботились вопросом связи с моей бабушкой.

– Тогда я отведу тебя.

– Папа сейчас пытается принять взрослое осознанное решение. Ничего ты не собираешься домой, меня не провести. Пап, давай он останется у нас.

Ее бедный отец взялся за голову, нахмурился. Ему как учителю наверняка приходилось разбираться с детскими проблемами и раньше, но он, кажется, так и не свыкся с этой мыслью.

– Ладно, ребят. Гриша, сейчас поздно уже, я постелю тебе у нас. А завтра мы с тобой подумаем хорошенько, что делать.

Возможно, когда я стану взрослым, я окажусь таким же жалким и нерешительным, как он, потому что даже сейчас я не смог настоять на своем походе к Боре и сел обратно. Валерий какой-то там достал с захламленного балкона раскладушку и постелил мне на кухне, как и сказала Надя. Мы еще попили чай, от еды я отказался, и перед сном он накапал мне валерьянки. Мы с Надей еще посидели, она все пыталась добиться от меня, что я собираюсь делать с дедом, но внятного ответа я не давал ей. Ее папа все ходил по квартире, возможно, контролируя мое общение с его любимой дочкой, а может быть, переживая и за меня. В конце концов, Надя решила, что я устал и ничего не соображаю, так она и сказала мне, и ушла к себе в комнату. Через полчаса она встала, чтобы якобы попить воды на кухне, и поцеловала меня в щеку, прежде чем снова удалиться.

Я лежал на скрипучей раскладушке, сна не было, но и толковых мыслей мне не приходило. Вокруг был бардак, явно ощущалось, что мамы в их доме больше нет, а и Надя не доросла до роли хозяйки, и ее отец не слишком подготовился содержать дом в одиночку. Но он любил свою дочь, а она любила его, в этом состояло их счастье, и мне хотелось, чтобы они понимали это.

Несколько часов мне все-таки удалось поспать, хотя я и поднялся с рассветом. В квартире стояла тишина, за окном пела птица, точно такая же, как у нас на даче. Может быть, это могла оказаться одна и та же, и она преследовала меня или даже оберегала по маминому велению, если там пела все-таки зорька. Хотя при прошлой нашей встрече у нее это вышло не слишком хорошо. Показаться невежливым и неблагодарным я боялся меньше того, что ее отец все-таки решит проводить меня до бабы Таси и деда, поэтому я тихо выскользнул из квартиры, сумев никого не разбудить.

Боря бы не спрашивал меня, а помог найти мне решение. Иногда его отец мог врезать ему, он должен был разбираться в этом вопросе. Я не думал, что он скажет больше не возвращаться домой, но он мог подсказать, как именно лучше это сделать при моем самостоятельном желании. Пока я шел к нему, я так погрузился в свои мысли, что не замечал ничего вокруг. Поэтому баба Тася, сидевшая на лавке у его подъезда, предстала передо мной внезапно, только когда окликнула меня.

– Гриша, Боже мой, я думала, ты у своего друга.

Конечно, она же тоже просыпалась с рассветом и ходила по городу, разгоняя тревожность, я должен был подумать о вероятности встретить ее.

– Привет. Вот, как видишь, к нему шел.

– Присядь, пожалуйста.

Мы с ней уселись на скамейку с облупившейся зеленой краской, и я вдруг подумал, что бабка все-таки смогла стать мне родным человеком. Рядом с ней я чувствовал себя если не хорошо, то хотя бы более уютно, чем мог бы.

– Володя же – мой второй муж.

Я даже этого про нее не знал. Вот бы оказалось, что он не отец моей мамы, и тогда бы я на все мог посмотреть с другой стороны. Неродных детей же можно не любить, вышло бы так, что он и маме, и мне никем не приходится.

– Первый раз я вышла замуж в двадцать лет, это тридцать шестой год шел. Мой муж Саша, он был старше меня, очень энергичный волевой человек. Политикой интересовался. Да только прожили мы с ним меньше двух лет, за это время дети у нас с ним не получились.

Баба Тася замолкла, посмотрела на приоткрытое окно первого этажа и заговорила на полтона ниже.

– Репрессировали его. Дальше – с концами. Так и не знаю точно, что с ним стало там, но думаю, что ничего хорошего. Говорили, нет в живых. Ждала и надеялась я долго, а время мое женское утекало. Потом началась война, эвакуация, смерть кругом. А когда закончилась, встретила я Володьку. Он был гордый, с орденами. Девушек и посвежее жило темным-темно в Зарницком и прилегающих деревнях, а он вдруг выбрал меня. Мы быстро поженились, а только потом я узнала, что его отправили на фронт прямо из тюрьмы. Судьба, видно, была моя такая, с сидевшими мужчинами жить. Тогда, перед войной, он первый раз сел за воровство, но стране были нужны люди, вот его и мобилизовали. Ордена держали здесь его еще какие-то годы, гордился ими, на работу устроился. Потом снова сел. Когда вышел, уже про свою гордость не вспоминал, изменился, приобщился к жизни там. Работать на государство в тюрьме оказалось не в большом почете. Пока здесь жил, вышло у нас ребенка сделать, я на последний поезд вскочила, мне-то уже сорок лет тогда было. Несколько лет с нами пожил и опять в тюрьму ускользнул. Менялся все с каждым разом, я все хуже его знала. Да вот зато помогал, Гриша, нам. Всякий раз, как выйдет, откуда-то деньги у него есть, кто-то ему все должен здесь. Да и садился он не просто так, все помогал этим кому-то, должников вокруг себя собирал. Он – не хороший человек, но и не плохой окончательно, Гриша. Просто он привык жить совсем по-другому.

Баба Тася говорила медленно, делая паузы между предложениями, может быть, это был самый большой рассказ, который я от нее слышал.

– И что мне теперь, понять его? Он не должен был так говорить. То, что побил – фигня, я ведь и сам первый начал. Или к чему ты это вообще все сообщаешь?

Она молчала долго. Лицо ее ничего не выражало, и я думал, что, может быть, от старости она потеряла мысль, которую хотела сказать. Я уже решил встать и все-таки пойти к Боре, но она опомнилась.

– Это я к тому, Гриша, что тебе его недолго потерпеть. Скоро вернется в тюрьму обратно. Я у него вчера об этом спросила.

Такой откровенности от бабы Таси я не ожидал. Видимо она была сама не сильно рада появлению еще кого-то в ее доме. Баба Тася и меня не хотела к себе, но тут уж пришлось смириться. Очередной жилец был в тягость и ей.

У Бори я так и не появился в этот день, решил, что лучше вернусь вместе я бабой Тасей, чтобы встретить его. Когда я вошел в дом, он тоже не спал и уже был занят делом весьма символичным для нашего конфликта, дед точил ножи. Он подозвал меня к себе.

– Все понял?

Он не говорил о том, что был прав насчет мамы, а лишь о том, что нельзя больше перечить ему и тем более бросаться на него с кулаками. Я бы хотел, чтобы он извинился передо мной, и тогда бы в ответ я поступил бы так же. Но этого бы не произошло, поэтому я все-таки кивнул.

– Вот и хорошо.

Дед так и не разъяснил, что именно я должен был понять, и мне вдруг подумалось, что и он не может. Словарный запас у него оказался небольшой, свои мысли он формулировал очень топорно, и ему куда проще и яснее казалось выражаться силой и грубостью. Оставалось только пожалеть его за загубленную жизнь, но я был не настолько милосердным, поэтому единственное, что я смог – это не развивать конфликт дальше.