Текст книги "Меньше воздуха"

– Она пишет, что у нее с ее мужиком пока нет телефона там,– говорила Надя, голос у нее был взвинченный, похожие интонации часто появлялись у Бори.

– Сука тупая, – ответила ей Олеся грубее, чем я ожидал от нее.

– Неужели во всей Феодосии не найдется ни единого телефона? Может, ее мужик – нищеброд, окей, но у него должны же быть знакомые, или до моей мамы он маялся один-одинешенек во всем белом свете? Бедняга какой, так жалко, что сейчас расплачусь.

И она действительно расплакалась, только немного позже. Тогда Боря стукнул меня по плечу, чтобы поделиться новостью, что кого-то укачало в автобусе, и я не смог услышать продолжение разговора. Надя меня взволновала, она сама была для меня тайной, но вот теперь у нее появился еще один болезненный секрет, который мне хотелось раскрыть.

Мы въехали в прекрасную задымленную торопливую Москву. Она украсилась в красный: висели красные флаги, громыхали красно-желтые трамваи, где-то в центре стояла сама Красная Площадь. Мы проехали под лентой с надписью «Перестройка, демократизация, гласность», для меня тогда это были просто слова, но я чувствовал, как от них электризуется атмосфера.

Я несколько раз ездил в Москву с бабой Тасей, еще чаще посещал ее с мамой, она любила этот город, и, кажется, мечтала когда-нибудь остаться в столице навсегда. Но Москва до сих пор поражала. Здание Третьяковской галереи меня впечатлило не сильно, я больше смотрел на домики вокруг и модных людей. Глядя на наши таблички с номерами классов, нас пропустили без очереди, несмотря на то, что мы уже не казались совсем малышами. Да и эти таблички были нам ни к чему, мы стали достаточно разумными, чтобы не потеряться без них…

В галерее я испытывал странное, до этого неизвестное мне наслаждение, я находил картины и художников, про которых читал раньше, будто ставил плюсики над выполненным домашним заданием. Только никто меня не проверял, я был сам себе судья, поэтому впервые я хвалил себя. Перед всем классом я не стал бы выпендриваться, тем более нашего экскурсовода слушали без особой охоты, но я рассказывал Боре случайные факты, всплывающие в моей памяти. Он же внимательно следил за ходом моих мыслей, стал притихшим, и я почувствовал себя рядом с ним взрослым, способным что-то дать ему. Красоту картин я воспринимал через знания, и те, про которые я читал, казались мне особенно яркими, я рассматривал их с удовольствием. Боря тоже периодически с восторгом подбегал к какой-то картине, он умел видеть красоту в них и сам, но каждый раз немного разочаровывался, если мне было нечего рассказать ему. Все это время я поглядывал на Надю, она что-то обсуждала с Олесей, иногда они вместе начинали смеяться над чем-то, тыкали пальцами в сторону какого-то особенно невнятного лица на картине. Несколько раз, когда я знал, что сказать о каком-то произведении, я проходил мимо и рассказывал о нем Боре, но Надя не обращала на меня внимания.

В один момент я увидел, как она забежала вперед в соседний зал, и я проскользнул за ней. Она встала у знакомой мне картины, я сразу вспомнил, что это «Княжна Тараканова», я видел ее в иллюстрации к книге, но мне никак не приходил в голову ее автор. Мне самому стало интересно, поэтому я без лишнего стеснения подошел к Наде и прочел под картиной имя художника – Константин Дмитриевич Флавицкий.

– Какая она красивая, вся залита светом. У нее лицо, как у античной статуи, – сказала Надя, не оборачиваясь.

Меня обдало жаром, я силился вспомнить, что же я читал о ней. С Борей факты лились легко, а сейчас будто снова я стал чистым, ничего не знающим листом. Постепенно буковки сложились в моем воспоминании, но они показали мне лишь макушку айсберга, окончательно я так и не вспомнил все.

– Знаешь, кто это? – спросил я.

– Напомни.

– Это самозванка, выдающая себя за дочь императрицы Елизаветы. Она была очень красивой и крутила мужчинами, типа многие из-за нее обанкротились. Еще она путешествовала по другим странам, там она тоже выдавала себя за всяких именитых особ, или как это сказать. Вот, а в России княжна хотела заявить свои права на власть, и даже вокруг нее собралась как бы оппозиция. Но по приказу Екатерины ее отловили, допросили и посадили в темницу. А потом говорили, что в Ленинграде случилось наводнение, и там она утонула. Но это неправдивая история, романтизированная, вот, на самом деле она умерла от какой-то болезни. Посмотри, внизу вода, и оттуда к ней выползают крысы, тоже пытаются спастись от наводнения.

Крысы подступали к ее платью, оно их закрывало, и может быть, они даже забрались под него, в надежде спрятаться. А может, и чуяли скорую добычу. Княжна запрокинула голову в ужасе, она истомилась и будто бы молилась не о спасении, а о том, чтобы это все скорее закончилось. Ее плечи и шея были открыты, виднелись выступающие сухожилия, кожа блестела в лучах солнца, насмешливо освещающего ее из окна. Там, за ним, люди борются со стихией, или даже живут своим обычным распорядком, а она, такая молодая и красивая, встречает последние лучи.

– Интересно про ее авантюры. А лицо у нее такое, будто ее шею целует любовник.

Надя развернулась от картины и пошла обратно в зал, где экскурсовод пытался вложить хоть что-то в наши бесполезнее головы. А я остался рассматривать княжну дальше. В ее красном платье, с темными волосами и болезненно белой кожей, она вдруг стала напоминать мне Надю. У меня появилось стойкое взрослое желание оказаться тем ее незримым любовником, о котором она говорила.

После этого разговора Надя уже не отлипала в музее от своей Олеси Бабицкой, она даже держала ее за руку. Я все смотрел на нее, ждал еще одного хорошего момента, но девочки ушли в свой маленький мирок, не обращали внимания ни на экскурсовода, ни на одноклассников, и ходили от одной картины к другой и о чем-то переговаривались.

В один момент мы все-таки встретились взглядом. Надя вдруг показала пальцем в мою сторону, рассказывая что-то Олесе, потом откинула голову, и мне даже почудилось, что она изображает княжну Тараканову с картины. Когда Надя снова кинула на меня взгляд, она поняла, что я все видел, засмеялась и без смущения помахала мне рукой.

В этот момент передо мной возник Боря.

– Ты посмотри, она так смирилась, что он ее украл, она ведь была царской дочерью, и разве она могла разве ожидать такого? Они же не любили друг друга, девица вообще не знала его.

Я попытался отодвинуть Борю, чтобы посмотреть на Надю, но она уже снова повернулась ко мне спиной и рассматривала с подружкой другую картину.

– Ты обалдел?! Я вообще не понимаю, что ты говоришь.

Боря тоже стал меня толкать, пока на нас не шикнула Марина Васильевна. Мы утихомирились, хотя я был еще зол, и Боря продолжил шепотом.

– Вот смотришь на картину, думается, что он ее спас, да? Ну ты посмотри, типа Царевич спасает прекрасную девицу, Елену, кажется, как раз Прекрасную. А нифига, я как раз Ванечке сказку читал, подумал, что ему прикольно будет, он же тоже как бы мог быть Иваном-Царевичем, ну если так посудить. И вот в этой версии Волк просто ее крадет, и они уезжают с ней. Никакого спасения от Кощея Бессмертного и даже никакой любви там не было.

Я, наконец, сообразил, о чем он говорит: за его спиной висела картина Васнецова «Иван-Царевич на Сером Волке». Я подошел поближе, чтобы ее рассмотреть, но Боря все мешался своими комментариями про Елену Прекрасную.

– Он даже в названии не указал ее! А что, думаешь, ей просто могло понравиться, что ее украли? Есть же такие телочки.

Никто из персонажей меня не впечатлил, как Борю, я больше смотрел на туманный злой лес, будто бы почувствовал себя Иваном-Царевичем сам. Я только подумала, что раз Елена простоволосая, может быть, перед тем, как они с волком побежали через синие леса, заметая хвостом озера и тропинки, Иван-Царевич ее того.

– А еще это так несправедливо, что, считай, Иван-Царевич ему только конем заплатил, а Волк ему и жар-птицу, и золотого коня, и телочку, и еще и к жизни вернул.

Столько чудес за одного коня, этот волк был очень щедрым. Я представлял себе все, скорее, наоборот: отдать все на свете за одно чудо. Вот я бы все отдал за одно-единственное чудо, правда, у меня ничего не было, чтобы я мог предложить это чудотворцу или Серому Волку.

После экскурсии я зашел в магазин при галерее. Там я купил открытку с Княжной Таракановой Флавицкого. Я тогда сомневался, оставить ли ее себе или, может быть, подарить Наде, раз та ей так понравилась. В моем воображении она должна была с радостью принять ее и понять, как я люблю искусство. На этом фоне мы бы с ней сошлись, я бы рассказывал ей, что прочитал, Надя бы жутко впечатлилась, хотя несомненно знала бы больше меня. Так бы мы и полюбили друг друга.

Нас покормили в столовой, слишком просматриваемой, чтобы мы с Борей успели выпить пива. Потом нас снова погрузили в автобус, хотя обещали, что мы еще погуляем по Москве, и обманутыми повезли обратно в Зарницкий. Мы с Борей были злы, нам хотелось приключений в столице, а теперь нам оставалось только думать о том, куда бы пойти пить это наше пиво в скучном городе. Я сидел у окна, наблюдал, как тянутся за ним набежавшие облака и гнутся деревья под усилившимся ветром. Казалось бы, я мог смотреть на что-то, чего не увидеть в Зарницком, но привычные картинки меня успокаивали. Я держался за рюкзак, думая, подарить ли эту открытку Наде или нет, и уже на подъезде к городу решил поделиться своими терзаниями с Борей.

– Подари, чего ты мнешься, девчонки любят подарки.

В этом вопросе я мог доверять Боре чуть больше, чем себе, он несколько месяцев близко общался с одной девочкой из соседней школы, пока она не решила, что не любит его. В то время как я переваривал его ответ, Боря просунул руку в щель между сидениями и дернул Надю за кофту.

– Чего?

Боря подтолкнул меня плечом.

– Тебе картина понравилась. Я тебе открытку с ней купил, возьмешь? – картинка лежала у меня под рукой в рюкзаке, я быстро достал ее, избежав вопросов, о чем я говорю. Олеся громко цокнула языком, видимо, я ей не нравился или мальчики в целом были ей не особенно приятны.

– Ой, спасибо, как это мило, прямо вообще. Поставлю ее у себя в комнате.

Я отдал ей открытку. Что я мог еще сказать? Я люблю искусство, приходи ко мне, я тебе расскажу о нем? Ну да. Боря снова толкнул меня в плечо.

– Ты кстати похожа на эту Тараканову с картины.

– Ого, а вот это уже поворот. Спасибо, Гриша.

Она улыбнулась не то чтобы неловко, а скорее показывая своей подружке, что видит мое смущение. Надя уже собиралась отвернуться, как Боря снова дернул ее за кофту.

– Слушайте, а хотите с нами бухнуть? У нас пиво есть, не так много на четверых, но может, еще успеем сходить в магазин.

Сначала я подумал, что это полный крах, но Надя неожиданно быстро ответила.

– Хочу! А я все ждала, когда появятся эти подростки, предлагающие мне выпить, о которых все говорил мой папа.

– А я, пожалуй, пас, – тут же отозвалась Олеся.

Одновременно я жутко обрадовался, но в то же время будто бы немного и разочаровался. Надя в моих глазах и правда стала отчасти княжной Таракановой, мне казалось, она выдавала себя за умницу, пишущую сочинения на отлично, а путь к ней лежал через предложение выпить пива после экскурсии.

Надя снова увлеклась разговором со своей подругой, наверное, она уговаривала ее пойти с нами, потому что когда они выбрались из автобуса, Олеся ушла, не попрощавшись. Боря вызвался купить еще алкоголя, мы знали магазин, в котором продают несовершеннолетним, а мы с Надей остались вдвоем.

– Тебя родители не будут искать? Во сколько можно прийти домой?

– Папа у меня нерасторопный, каждый день часов до девяти вечера засиживается в школе. Он же работает учителем русского и литературы, только не у нас. Но я могу и позже прийти, он, конечно, расстроится, но ругаться не станет.

Вернулся Боря, и мы пошли ко мне на садовый участок. Я не брал с собой ключи, но к терраске примыкало крыльцо, скрытое деревьями от соседей, где можно было посидеть. Высоких тем мы не касались в общении, никакого искусства, пару раз Надя говорила о перестройке, но мы не развивали эту нить далее. Впрочем, ничего низкого или противного тоже не было, я боялся, что Боря может начать активнее пошлить при девочке, но он, наоборот, подсобрался. В основном мы обсуждали наших учителей и одноклассников, и оказалось, Надя любила позлословить. На пьяную голову меня всегда тянуло к какой-то нецеленаправленной активности, сам того не замечая, я постоянно забирался и снова съезжал по перилам, все раздумывая, не залезть ли мне на крышу. Боря становился резким, ему хотелось подраться со мной или покидать бутылки об стены, но пока он только пинал камни, неумело насыпанные в грязь перед крыльцом.

А Надя вот разрыдалась, когда Боря спросил, кем работает ее мать.

– Эта шмара кинула нас!

Надя залилась громкими пьяными рыданиями и спрятала лицо в колени. Я тут же снова съехал по перилам на несколько ступенек ниже нее и сел напротив. Она не поднимала головы, и я обнял ее вместе с ее намокшими коленками и погладил по волосам.

– Чего она кинула? Ты расскажи, чего она кинула, – говорил Боря.

– Мама ездила в командировку и там нашла себе мужика. И она вернулась, собрала вещи и порвала с папой, сказала, что уедет к нему! И меня с собой не взяла! Сказала, что вот окончу школу, и тогда я, конечно, могу приехать к ним на море! А сейчас она даже мне не звонит, а мой папа, он тюфяк, не может ее вернуть, он очень хороший, но совершенно мягкотелый!

Я едва разбирал ее слова за слезами, и совершенно не мог понять, как такое возможно. Моя мама (если бы она не умерла) никогда бы не оставила меня, только через смерть она могла это сделать. А что за мамы такие, которые уезжают к любовникам, бросая детей, я не знал. Я гладил ее по волосам и на самом деле жалел ее, но не находил нужных слов, потому что все непонятное пугало меня. Боря совал ей сигарету, пытаясь просунуть ее к коленям, пока не добился, чтобы она подняла лицо и взяла ее.

– Может, она вернется еще, надоест ей мужик, и вернется к вам, – говорил он.

– Прости меня за мои сопли, я же знаю, что случилось с твоей мамой, – сказала Надя, посмотрев на меня своими опухшими глазами. Она, конечно, не знала ничего, ни как она нашла что-то у себя в груди, ни как искала деньги, ни как растворялась в постели в больнице. Но я не мог винить ее за это, у нее было другое горе, и в этом случае у меня выходило это признать. То, что мы с бабой Тасей тоже несли разные печали, у меня не укладывалось в голове, а вот у Нади была совсем другая мама.

– Ты привыкнешь потом, – сказал я, не до конца уверенный в своих словах.

– Я так злюсь не нее, не представляешь, иногда мне даже хочется, чтобы она утонула там на море. Ты тоже злился?

На болезнь да, на тетю Надю и дядя Кирилла тоже, на бабу Тасю, но вот на маму я не злился. Надя протянула руку и потрогала по очереди мои родинки на лице. Не знаю, был ли это удачный момент, возможно, он являлся как раз наихудшим, но если бы она не отвернулась, чтобы поджечь сигарету, я бы поцеловал ее.

– А у моего папы есть племянник, это кто мне, троюродный брат же получается? Неважно. Короче вот он жил у другой телки полгода, а потом все равно к жене вернулся. И она его простила, потому что они вот еще одного ребенка сделали. И до этого у них был сын, как бы дети, они объединяют, а ты же их дочь, так что она, может, ненадолго.

Отец Бори мог и изредка вмазать своей жене, но отчего-то у него уложилось в голове, что семья – это нерушимая структура, которая все должна перенести вместе. Может, он так думал, потому что жена от него и не уходила, мне казалось, что она по какой-то странной причине любит его.

– Да не хочу, чтобы она возвращалась! Пусть вообще больше не появляется в нашей жизни, уродка моральная!

Надя стукнула рукой по ступеньке над ней, и, видимо, задела локтем по той болезненной точке, от которой немеет и колется все до кончиков пальцев, она взвизгнула и стала ее тереть. Ее кости все были длинными, от этого они казались особенно ломкими, и я испугался, что она их повредила. Надя расплакалась еще сильнее, а я стал тереть ей локоть, разгоняя кровь и проверяя целостность костей. Но плакала она, как казалось, не от боли.

– Дура, дура, дура! – повторяла она. А потом она вдруг на мгновение смягчилась. – Но вообще она имела право уехать искать свое счастье.

И снова зарядила эту свою «дуру». Обычно многоречивый Боря говорил мало, оставлял мне поле для деятельности. Это было благородно с его стороны, потому что он хорошо умел успокаивать, я испытал это на собственном опыте, меня до сих пор иногда накрывало мыслями о смерти матери.

– А ты новорожденных котят видела? – спросил вдруг я, немного не ожидая сам от себя этого. Я подумал, что вышло бы здорово, если бы ее утешило нечто милое, например, пушистые котята. Проблема состояла только в том, что у меня их не было.

– Видела маленьких, но новорожденных нет, – оторопело ответила она и даже прекратила обзывать свою мать.

– У нас тут кошка в подвале родила котят вчера. Я ей коробку с тряпкой принес, они там спят.

– Ого, покань, – сказал Боря, не раскрывший меня.

– Они правда сейчас похожи скорее на крысят, чем котят. Они такие интересные, значит, мама-кошка, она черепаховой расцветки, белая с рыжими и черными пятнами, а отец-кот, видимо, серый. Потому что там котята есть и серые, и рыжие, и черные. Белых только нет. Один рыжий совсем пушистый, остальные скорее гладкие. Носы у них у всех розовые, как у тебя пальцы на морозе.

Мама рассказывала, что в детстве, когда я плакал, она всегда могла меня отвлечь, переключить внимание на что-то другое. Взрослые тоже так отвлекаются, например, на телевидение или гороскопы. Ее напутствие мне помогло, Надя перестала плакать и полезла искать со мной несуществующих котят. Мы облазали весь подвал и ничего не нашли, зато Надя перестала плакать и обзываться. Я не был раскрыт, коробка для кошки действительно существовала, я поставил ее еще прошлым летом, но Мурка не поняла моих добрых намерений и не спала в ней.

После мы стояли с сигаретами расстроенные, даже я, отчего-то я немного надеялся на чудо, что котята и правда там будут, какими я описал. Но зато мы все казались спокойными.

– Мне легче стало, правда, когда я все рассказала. То есть я уже обсуждала это с подругами, но это не так здорово, как поделиться переживаниями с малознакомыми людьми. Вам же нет смысла мне врать. Или все дело в алкоголе, гуляющему по моему инфантильному телу. Но в любом случае, это было круто. Можем стать и куда менее малознакомыми людьми, если захотите.

Она смотрела на меня, будто бы я тут был самым главным. Я закивал.

– Конечно. Мы тебя проводим до дома, а завтра, может быть, у нас еще что-то будет. Или попозже немного. Но надеюсь, это твое заявление не перестанет быть актуальным утром с пришедшей головной болью, да. В общем, мы еще позовем тебя гулять.

– Здорово, – Надя даже снова улыбнулась своими кривоватыми зубками.

Мы повели ее домой. Голова кружилась, она жаловалась несколько раз на это, но мы с Борей стойко молчали, потому что хотелось показаться крепче. Вон, Надя, смотри, сколько мне нужно, чтобы напиться. Впрочем, гордиться было нечем, чем дольше остаешься трезвым, тем хуже организм защищает тебя от алкоголя. Ее папа даже не посмотрел на нас, забрал Надю в квартиру и только покачал головой. Я видел, как он нежен с ней, несмотря на то, что от нее пахло пивом, и от этого я еще больше почувствовал тепло к ней.

А потом мы снова пили в выходные, и в будние дни гуляли на трезвую голову.

Глава 5. Вернулся и занял мою комнату

Лето прошло, закончился и первый учебный месяц. Начинало холодать, но мы с Борей все не хотели переодевать наши спортивные куртки. Надин папа каждый день совал ей с собой шапку, и она милостиво соглашалась положить ее в сумку, чтобы ее тревожный отец беспокоился меньше. Ее тоска прошла довольно быстро, я мог только завидовать, она навещала ее снова лишь иногда. Тогда она начинала злиться, в ней хранилось много энергии на такие вещи. Надя оказалась бодрой и удивительно злобной девочкой. Доброта в ней тоже была, просто она умела становиться колкой и обидной, как терн с его кислыми ягодами. Моей влюбленности к Наде это не убавило, может быть, даже наоборот, мне нравилось изучать ее, я это делал до сих пор, так как не так легко было победить уже сложившийся ее образ в моей голове.

Сегодня я валялся на еще зеленой траве, смотрел в тускловатое, но до сих пор солнечное небо и курил. На самом деле я выпендривался, представлял себя героем фильма. Рядом на поляне Боря и Надя играли в бадминтон, шумели и громко переругивались, отпугивая всех других претендентов посидеть с нами на лужайке под солнцем. Это Надя как-то принесла ракетки, и Боря подхватил эту активность, меня тоже иногда веселило поиграться с ними. До этого я бросал воланчик с Надей, теперь должна была настать моя очередь с Борей, но я слег с мигренозными пятнами перед глазами. Сегодня я стал исследователем, пробовал смотреть на солнце, чтобы понять, усиливаются ли они на свету, казалось, что да. Когда меня все-таки затошнило, я, наконец, закрыл глаза рукой.

– В здоровом теле – здоровый дух, Гришка! Спорт – это здоровье и красота! – окликнула меня Надя.

– Это не всегда работает, у меня есть доказательства!

– О нет, он опять начал чернушные шутки про свою ситуацию с мамой, над которыми может смеяться только он.

Они оба подбежали ко мне, но я не спешил отнимать руку от глаз, защищенный от них локтем. Послышался Надин голос:

– Вы посмотрите, какой у нас тут крутой молодой человек с сигаретой, полный страданий и несбывшихся надежд.

Кто-то ткнул меня под ребра пальцами, скорее всего, Боря, но мне не стало щекотно, поэтому я сумел сохранить свою позу.

– Ладно, оставим его, пусть страдает. Хотя если долго не обращать на него внимания в душевных мучениях, он умрет, – это уже звучал голос Бори. Они уселись по обе стороны от меня на траву, я даже чувствовал тепло от разгоряченных тел после игры.

– Я не страдаю, я размышляю.

– Неужели Роден ничему тебя не научил? На «Мыслителя» ты совсем не похож.

– А я и не его изображаю. Я знаешь кто? Стреляный солдат, например, руки Верещагина. И вот я доживаю свои последние минуты, а это самое время для самых знаковых мыслей.

Боря затряс мою руку, по тому, как он цепко схватил меня, я и с закрытыми глазами распознал его.

– А вот об этом я как раз думал недавно. Вы приколитесь, вот будете вы умирать, и типа правда кажется, что человек должен подумать какие-то свои главные мысли, да? Там, например, какую-то философскую мысль выдать, или поразмышлять там о любви к ближним, или о смысле прожитых лет, или рассказать всем, как надо жить. А у тебя такая засада – песня в голове крутится. И ты такой лежишь, и думаешь, типа если есть в кармане пачка сигарет, значит, все не так уж плохо на сегодняшний день. А ведь на самом деле все уже очень плохо, а вот мелодия именно эта крутится. Ну или ты думаешь, как у тебя коленка чешется. И ты такой типа, не, подумай о чем-то другом, о великом, а этот зуд все не дает собраться. Ну или еще какая-то такая дребедень. Вот это охренеть подстава, да?

– Я бы о тебе, Надь, думал, – сказал я. Она давно была в курсе, что нравится мне, это уже успело стать шуткой. Она меня не отвергала, но я и сам всерьез с ней не поговорил об этом. Меня устраивало общаться, дружить и фантазировать.

– А я об Англии. Мама говорила, что в неприятной ситуации нужно закрывать глаза и думать об Англии.

– Да это же важно, какая будет последняя мысль! – Боря вдруг разозлился и начал толкать меня. Я наконец убрал руку, пятна перед глазами исчезли, осталось только недовольное лицо моего друга.

– Если не перестанешь тыкать меня, то твоей последней мыслью станут размышления о том, какая будет твоя последняя мысль.

Боря схватился за шею и повалился на траву, хрипя и хватая ртом воздух.

– О нет, Гришка, ты сглазил Борю, это действительно станет его последней мыслью, – Надя покачала головой. Свет гулял по ее щекам от движений, от этого глаза казались темными и загадочными. Боря угомонился.

– Я бы хотел понять, в чем состоял смысл всей моей жизни. Так, чтобы удовлетвориться им и принять, что все, что я делал, и было ради него, да? А потом закрыть глаза и тихо скончаться.

– Тогда тебе нужно умереть миллионером.

– А что, ты думаешь, я обязательно буду жить ради денег? – Боря снова на меня обиделся.

– А мне директором аукционного общества, если такие есть. Еще коммунисткой-феминисткой.

– Феминисткой-то чего?

Надины волосы раздувал ветер, они смешивались с дымом сигарет. По олимпийке Бори ползали зеленые жучки, что-то среднее между клопами и тлей, я не знал их название. Наверняка они поселились и на мне, и на Наде, но Боря был одет в черное, на нем они виднелись особенно четко. Мне вдруг показалось, что я так их обоих люблю, что это отличный день, и пока они оба рядом, я счастлив. Это ощущение было плотным, уверенным, хотя я знал, что оно легко закончится, стоит мне остаться одному. Тем более меня ожидали перемены, о которых мне не хотелось думать, поэтому я даже не сказал им об этом.

– У меня сегодня дед из тюрьмы выходит. То есть вышел уже, но мне неохота его встречать.

– Чего? Дуй домой тогда, это же твой дед! Поздравляю! – Боре отчего-то это показалось хорошим событием.

– Реальный арестант, опроси его, я хочу знать все про жизнь в закрытом казенном помещении. У него есть купола?

– Понятия не имею. В последний раз я его видел, когда даже себя не особенно помнил.

– Интересно, у него есть туберкулез?

– Наверняка есть, да. Нам придется сдать тебя в лепрозорий.

– Это не для туберкулеза!

– Тогда на гноище. Иди на гноище заранее, там такие, как ты, – это норма, – на этот раз Боря стал тыкать в меня ракеткой. Я выхватил ее и сунул ему в руку вторую, призывая к игре. Мне нужно было переключить его внимание, чтобы он снова не пытался отправить меня к деду. Я не собирался возвращаться домой как можно дольше.

Так я и проморочил им и себе голову до позднего вечера, когда даже Боре захотелось домой. У меня были мысли остаться на улице, не возвращаться в квартиру, пока деда снова не посадят или он не умрет, но я, конечно, понимал, что я уже слишком взрослый, чтобы воплощать свою фантазию в реальность. Мы с бабой Тасей приспособились к совместной жизни, почти не мешали и почти ничего не давали друг другу. Конечно, это эгоистичные соображения с моей стороны, она кормила меня, содержала, но ничего обо мне она не знала по-настоящему, не понимала меня и, даже, казалось, – не любила. К ее чести, ненависти или какой-то особой неприязни от нее я тоже не чувствовал. Да и я не давал ей любви, поддержки и радости от ребенка в доме. Но меня, в конце концов, это тоже стало устраивать, так было удобно, тем более у меня оставались люди, которые давали мне тепло и участие.

Дед был мне не нужен. Бабе Тасе тоже не особенно, как мне казалось. За неделю до его освобождения она начала генеральную уборку в и без того чистом доме. Баба Тася вымыла каждый уголок квартиры, просушила на солнце все ковры, постирала всякую тряпочку в доме, протерла многочисленные картинки и фотографии. С вечера она начала готовить, и у меня появлялись дурацкие мысли, что дед – это Робин Бобин Барабек, который скушал сорок человек. Куда ему столько еды, я не представлял. Я теплил надежду, что он все-таки не настолько много ест и мне еще останутся пироги с капустой.

Когда я открыл дверь в квартиру, там было тихо, и я подумал, может быть, дед все-таки не вернулся из тюрьмы. Свет горел только на кухне, и шумела вода. Мне представился ножичек в крови на рыжем крашеном полу, и дед, как бы он ни выглядел, отмывающим руки в раковине на кухне от останков моей бабушки. Он был уголовником, это мне говорили, что он сел за воровство, а на самом деле оно могло оказаться как угодно.

Я тихо прошел на кухню, стараясь остаться незамеченным, баба Тася в одной ночной сорочке мыла посуду. На голове у нее была нарядная косынка, при мне она надевала ее только на юбилей к своей подруге – белая, с рассыпанными по ней красными и голубыми цветами. В этом узоре читалось что-то юное, давно ушедшее от нее.

– Сказала же тебе: быть после школы. Даже не поприветствовал Володю.

Баба Тася не обернулась на меня, она, видимо, уже так привыкла к моим шагам, что смогла различить их в тишине.

– Да завтра поприветствую. Ничего, вон сколько ждал его возвращения, от одного дня не убудет.

Мне хотелось, чтобы она сказала, что на следующий он каким-то образом исчезнет из наших жизней.

– Володя будет спать в своей комнате. Я тебе постелила у себя.

– Но это моя комната уже! Сколько лет в тюрьме сидел, а теперь вот! Тем более ты его жена, пусть у тебя и спит!

Это все жутко мне не понравилось, это была моя комната в моем новом доме. Я только начал считать его своим, делиться с кем-то я не хотел. У меня появлялись самые разные мысли: от уйти из дома до подпалить деду пятки, пока он спит.

– Это его комната, ты там жил временно. Может быть, потом будешь жить вместе с дедом, посмотрим.

Мне хотелось обозвать ее старой дурой, но воспитание взяло свое и я, резко развернувшись, направился в свою-дедовскую комнату.

– Куда ты? Я тебе уже все постелила.

– За футболкой.

– Одежду на ночь и на завтра я тебе взяла.

– Мне другая нужна.

Я не старался быть тихим, но вышло так, что я зашел почти бесшумно. Дед оставался бдительным и во сне и сел в постели, пока я еще не успел дойти до комода. Он включил ночник с оранжевым абажуром, спасавшим меня уже три года от ночных кошмаров. Дед оказался тощим мужиком со впалой грудью и обвисающими неприятными мышцами. В полумраке его кожа виделась темной, загорелой, но будто в ее пигмент подмешали цемент, она была пыльной и сероватой. На его груди синел какой-то бородатый дядька с ореолом вокруг головы, видимо, Иисус, только очень некрасивый, без грусти в глазах с икон. Кисти тоже были в каких-то знаках, а на тощих коленях виднелись звезды.

– Гриша, это ты? – его голос был сухой, будто в горле застрял песок.

– Ага, привет.

– Уважать старших тебя не учили?

– Эм, ладно, здравствуйте.

– Можешь ко мне обращаться хоть через «эй, ты». А прийти и встретить меня было надо. Услышал?

– Не больно мне интересно.

– Юношеский бунт, или ты у нас всегда такой дерзкий? Вон пошел.

Мне показалось, что дед хотел затеять со мной войну. Но несмотря на то, что у меня появлялись самые поганые мысли насчет него, мне было лень вступать в нее, я думал только о том, что хочу вернуть свою комнату, а его выселить обратно в камеру подальше от нашего дома, в остальном я мог даже проиграть ему. Слава победителя меня не прельщала, отсутствие деда удовлетворило бы желания насчет моей нынешней семьи.