Текст книги "Жизнь Марлен Дитрих, рассказанная ее дочерью"

19 октября 1917

Я пошла к ней домой с цветами, но она переехала. Жена швейцара сказала мне ее новый адрес, но было уже поздно, и мне вдруг расхотелось. Я должна как следует выучить роль, потому что в школе мы ставим «Гувернантку» Конера. Я – Франциска. Я уверена, что стану актрисой.

В Венсене французский орудийный расчет расстрелял немецкую шпионку Мату Хари. Тринадцать лет спустя Лена красиво сыграет в фильме этот драматический момент. В 1917 году никто не предъявил права на труп этой восхитительной дамы, и он попал на стол в анатомический театр. В фильме «Обесчещенная» этого не рассказали.

27 октября 1917

В воскресенье у нас первая репетиция в костюмах. У меня страх перед сценой. Я играю мужскую роль и надену свои черные спортивные брюки, фрак Мутти для верховой езды и белую рубашку с кружевом. Когда я буду играть Франциску, надеюсь, Мутти одолжит мне и розовое вечернее платье, оно так хорошо скроено и идет мне, а я должна быть в длинном платье.

4 ноября 1917

Вчера на вечеринке вместо обычных карточек за столом были карточки с цитатами. И мы должны были занять место в соответствии с ними. Я тут же отыскала мою: «Что жизнь без отблеска любви?»

Три дня спустя русская революция, назревавшая годами, стала свершившимся фактом. Большевики захватили власть. Вскоре гражданская война и голод вгонят Россию в полную разруху.

15 ноября 1917

У нас гостят графиня Герсдорф и ее муж Харри. Она делает вид, будто не может пережить, что я больше ею не увлечена. Смотрит на меня прямо-таки с тоской и изображает «юного влюбленного». А у меня сейчас в медальоне портрет Хенни Портен, и вся комната в ее портретах – замена найдена. Графиня все равно целует меня, когда мы видимся. У нее такой заботливый муж! Сегодня она неважно себя чувствовала, а он за ней ухаживал. В самом деле трогательно. Надеюсь, у меня тоже так будет когда-нибудь.

20 ноября «землеходы» в железной броне атаковали немецкие укрепления под Кабре, и в лексикон войны вошло слово танк.

22 ноября 1917

В воскресенье в Моцартовском театре был большой праздник: два фильма с Хенни Портен в главной роли. Я дождалась ее и вручила ей четыре темно-красные гвоздики, которые обошлись мне в четыре марки. Она выглядела абсолютно божественно и наградила меня самым прекрасным на свете рукопожатием. Иногда чувства так меня переполняют, что приходится бежать в магазин и покупать открытку с ней, только чтобы посмотреть на ее прекрасное лицо.

В ту зиму температура упала до минус двадцати двух градусов по Цельсию. Сыпной тиф прошелся по рабочим кварталам города. Вынесенные из домов трупы коченели на ступенях, а по утрам их подбирал запряженный лошадьми катафалк.

14 января 1918

Я люблю тебя! Как дивно, что можно это сказать, как дивно это услышать. Такое маленькое словечко, но в нем все счастье, все страдание на свете.

19 января 1918

Я счастлива. Еще вчера я плакала, сегодня смеюсь. Я купила пучок диких фиалок и ландышей. Я стояла напротив ее дома и видела у ворот экипаж. Я думала, что это должен быть ее экипаж, и потому ждала. И правда, вдруг ангел в обличье Хенни Портен вышел из ворот. Я протянула ей цветы, и она улыбнулась! В жизни она гораздо красивее, чем в кино.

Немецкая армия выпустила «лицензии на убийство» для солдат на передовой, получивших шок от контузии. Если в припадке безудержной ярости им случалось застрелить кого-то из своих, трибунал им не грозил, их оставляли воевать дальше. В Англии солдатам, отбывавшим с фронта домой в короткий отпуск, не разрешали брать с собой винтовку – их считали недостаточно уравновешенными.

17 апреля 1918

Через неделю у меня будет конфирмация. Нельзя сказать, чтобы я испытывала какие-то особые чувства. По случаю этого события соберется весь клан Дитрихов. Вот это будет приятно.

На Западном фронте французские войска атаковал новый враг – грипп под названием «испанка». Немцы использовали это обстоятельство, чтобы усилить наступление. Вот-вот должна была начаться вторая битва при Марне. Немцы располагали пятьюдесятью двумя дивизиями, союзники стояли наготове с тридцатью шестью.

1 июня 1918

Ко мне приходила Эрна Шонбах, и я по глупости дала ей почитать мой дневник. Со всеми моими увлечениями, конечно. Никому раньше его не показывала. Она сказала, что, судя по прочитанному, моя любовь всегда поверхностна, потому что у меня слишком большое сердце. Я чуть не заплакала, когда она мне это сказала. Поверхностна?

11 июня 1918

Я пошла на день рождения к Хильде Шперлинг. За первым же стаканом пунша один из ее друзей произнес тост: «За тех, кого мы любим», – и они все подняли свои стаканы, и каждый знал, за кого. Только я не знала. Я не знаю, кого люблю. Вчера я была так расстроена, что по глупости призналась в этом Мутти. У нее обо мне по большей части превратное представление. Она даже велит Лизель следить за мной – провожать до трамвая. Просто хочется нарочно плохо себя вести. Что ж, мне ее не изменить, но и ей не изменить меня.

В результате наступательных операций Германии англичане потеряли 447 921 человека убитыми, французы – 490 000 человек. Немцы – вдвое больше того! Враждующие стороны в буквальном смысле слова лишились мужской части населения. Только американцы были еще в состоянии находить замену для своих убитых и раненых. Германия перешла на оборонительные позиции.

В тот период дневник Лены сообщает, что она больна. Внешне болезнь напоминала вспышку ревматической лихорадки, но более вероятно – принимая во внимание ее экзальтированную романтичность – что она страдала от депрессии, вызванной сексуальной фрустрацией. Теория Фрейда, все еще считавшаяся новомодной, не дошла до почтенного доктора, практикующего в больнице маленького курортного городка в Баварии, так что добрый доктор поставил Лене диагноз в духе Элизабет Баррет Браунинг.

Херцбад Альтхейде

7 июля 1918

Меня уложили в постель, грустно. Доктор сказал, что это сердечная болезнь, что мышцы моего сердца ослабли. Мне не разрешают ходить больше шестидесяти минут в день, и то медленно. Утром я принимаю специальную серную ванну. Потом я должна лежать до полудня, а после еще два часа. В промежутке я могу попить воды. Вот сказочные каникулы, о которых я так долго мечтала. Мне больше не разрешают танцевать. Я начала петь прелестные баварские и австрийские песни, поддерживая струнами мой слабый и тихий голос. Подолгу играю на мандолине и мечтаю. Мутти говорит: «Можешь мечтать, лишь бы голова не была пустая».

Сегодня чудная погода, солнце сияет, а я лежу. Завтра, когда мне можно будет встать, конечно, пойдет дождь!

Я не должна позволять себе что-то загадывать наперед.

В Германии, потерпевшей сокрушительное поражение, начались беспорядки. К восьмому ноября они вылились в полномасштабную революцию. Забастовки прокатились по всем большим городам. По обе стороны фронта солдаты дезертировали в массовом порядке. Чаша их терпения переполнилась.

Берлин

9 ноября 1918

Почему я должна переживать такие ужасные времена? Я так мечтала о золотой поре юности, а вот как все обернулось!

Мне жалко кайзера и всех прочих. Говорят, сегодня ночью произойдет что-то нехорошее. Толпа преследовала людей в экипажах. Мы пригласили нескольких дам на чай, но ни одна из них не смогла добраться до нашего дома. Только графиня Герсдорф добралась. На Курфюрстендамм вооруженные солдаты сорвали эполеты у ее мужа, и везде, куда ни посмотри, висят красные флаги. Что нужно этому народу? Они получили то, чего хотели, разве нет? О, если бы мне немного счастья, было бы легче все то перенести. Может быть, скоро настанет время, когда я смогу опять говорить о счастье – и только о счастье.

11 ноября было объявлено о прекращении военных действий. Великая война, обошедшаяся народам в непомерную цену, официально завершилась. Страны-победительницы мобилизовали 42 миллиона человек – и потеряли убитыми, раненными и пропавшими без вести 22 миллиона. За страны, потерпевшие поражение, сражалось 23 миллиона человек, их потери составили 15 миллионов. Одна только Германия пожертвовала семью миллионами своей молодежи. Потери среди гражданского населения – от болезней и голода – никто не учитывал.

Можно было бы счесть, что если мир потерял целое поколение молодых мужчин, то этой жертвой он хотя бы приобрел «безопасность навсегда». Но «навсегда» длилось лишь до тех пор, пока не был составлен и подписан Версальский договор (это длилось семь месяцев), заложивший благодатную основу для прихода Гитлера с его нацистской доктриной. Но все же бьющей в одну точку пропаганде понадобилось созревать двадцать лет, чтобы снова народилось достаточно пушечного мяса для снабжения новой кампании массовых убийств в ореоле славы. Немцы – опасная нация, когда терпят поражение.

Берлин

12 апреля 1919

Почему я так не похожа на Лизель и Мутти? Они обе такие сухие и рассудительные. Я для них – как паршивая овца в семействе. Вчера была премьера в Моцартовском театре. Я предвкушала удовольствие от всего – от музыки, от Хенни, – но Лизель, которая скучает после своих экзаменов, так ныла, что я в конце концов разрешила ей пойти со мной. Чтобы все было «как положено», Мутти тоже пошла с нами! Вот что получается, когда кто-то хочет порадоваться чему-то своему. Мне так хотелось пойти одной. Конечно, я слишком уж навела красоту, и они беспокоились, что я так хорошо выгляжу. Один человек сказал мне, что я такая хорошенькая, как кукла, которую все время хочется целовать. Уверена, так же думали те несколько господ, которые провожали меня в ложу. Один господин в возрасте спросил меня, не актриса ли я кино. Когда прибыла Мутти, я тут же стала паинькой и скромницей. Чудовищно, когда у тебя нет никого, кому можно довериться, кому можно рассказать, что ты чувствуешь, и не услышать в ответ проповеди, как от Мутти. А ведь она говорит, что хочет быть лучшим другом для своих детей. Интересно, что бы от меня осталось, если бы я ей все сказала. Я тоскую по стольким недоступным вещам – как подросток тоскует по первой школьной любви. Не очень-то приятно все время быть в таком печальном настроении.

2 мая 1919

Я влюблена. Я знаю об этом уже несколько дней, вот только не понимаю, счастлива ли я на самом деле. Тут я всегда хромаю. Я всегда думаю, чем это обернется. Я даже не могу как следует радоваться приятным минутам, потому что все время говорю себе: зачем начинать любить, ведь долго это не продлится, и тогда на сердце будет еще печальнее.

Хотелось бы мне быть более поверхностной. Как было бы чудесно наслаждаться минутой, не думая о будущем. Но я на такое просто не способна, а потому лишь усложняю жизнь вместо того, чтобы дать ему счастье на эти несколько мгновений. Почему хотя бы разок меня не полюбит тот, кого мне разрешено любить? Мне сказали, что я не выказываю достаточно гордости, достаточно сдержанности, когда люблю кого-нибудь. Этот дневник – настоящий сентиментальный роман, – я пишу его, только когда мне грустно. Но так не должно быть. Может статься, мой дневник снова заговорит о счастье в один прекрасный день. Только я в это не верю. И все-таки: кто знает…

Йозефина, встревоженная на сей раз послевоенным безумием, охватывающим Берлин, арендовала домик в деревне на случай, если придется снова эвакуироваться вместе с дочерями.

16 июня 1919

Ну, кажется, счастье снова готово броситься в мои объятия, как милое дитя. Я снова влюблена, но на сей раз все по-другому – вернулась одна моя старая привязанность, – и это говорит само за себя! Я больше ни о чем не думаю, как бывает обычно, когда я влюбляюсь, – и от этого я так счастлива, так спокойна.

Я точно знаю, что он не станет добиваться ничего большего, поэтому мне нечего бояться. Мы как дети – счастливы просто видеть друг друга. Я смотрю на него, и ему этого достаточно. Наконец-то я снова люблю. Мне это было нужно. После него, возможно, будет кто-то еще.

Берлин

19 августа 1919

Мы приехали из Бад-Пирмонта. Я оставила там свое сердце. Не думаю, что когда-нибудь найду кого-то, кого полюблю сразу и за его внешность, и за его душу, – как того, кому я отдала свое сердце. Его зовут Д. Штроман, он из Вестфалии. Мы познакомились на вечеринке и танцевали с часу до четырех – не пропустив ни танца. На другой день он пригласил меня еще на одну вечеринку, но меня не пустили, и я очень расстроилась. Ему, наверное, скучно с такой особой – потому что я на все отвечаю: «Мне надо спроситься у мамы».

За три дня до нашего отъезда мы снова встретились – повеселиться. И вдруг, посреди веселья, он начинает объясняться мне в любви. Для меня это было ужасно – шутливый тон в вещах, таких для меня важных. Мы расстались, смеясь. Он сказал: «Будешь обо мне думать?» Больше я его не видела. С глаз долой – из сердца вон! Наверное, он получил мое письмо с приглашением, но, скорее всего, не приедет. На самом деле я этого и не хочу. На курорте чувствуешь себя посвободнее. Здесь я все время под надзором Мутти, и ему это не понравится. С ним я в первый раз в жизни чувствовала себя как замужем. С другими мужчинами я никогда об этом не думала, но я должна выбросить это из головы как можно скорее. Гадалка предсказала мне, что я познакомлюсь с кем-то в мое следующее путешествие. Так ли? В Шпрингеберге было семьдесят американцев – они сняли целый ресторан. Шпрингебергцы были шокированы, что мы хотим поговорить с ними. Мутти запретила нам танцевать с американцами, но там был один офицер, который не отстал от меня, пока я не согласилась. Я как раз танцевала, когда пришла Мутти. Она разговорилась с ними, и там оказался полковник, который знал дядю Вилли, так что не успела я и оглянуться, как уже сидела за столом с тремя милыми офицерами и ела мороженое и шоколадное печенье, которое они привезли с собой. Они попросили у меня адрес и хотели прийти с визитом. К сожалению, их пароход отходил в восемь утра. Интересно, сдержат ли они свое обещание написать мне.

Всюду и везде – нищие. Молодые люди с омертвевшими лицами, глаза без надежды, без следа чувств. Согбенные силуэты с пустыми штанинами и рукавами; огромные английские булавки – их медали за отвагу. На всех уличных перекрестках всех стран костылями и палками они отбивают ритм одинокого отчаяния. В Англии они продают карандаши. Во Франции – шнурки для ботинок. В Берлине за шарманщиков попрошайничает обезьяна.

17 сентября 1919

Мы совершенно довольны Шпрингебергом. Выезжаем туда по воскресеньям, возвращаемся в понедельник. Всю неделю только и разговоров что о «там». Там меня любят, потому что там я все еще в новинку, все еще в моде. Там все сейчас сходят по мне с ума. Эрих Шупп, который когда-то действительно любил меня, Пауль Ботхен, он старше и мужественнее. Я мила с Эрихом, больше из жалости, и не могу выбрать одного из двоих. По субботам и воскресеньям я нацеловываюсь на всю неделю. Мне должно быть очень стыдно. Все, кто меня знает, соглашаются с этим, когда я спрашиваю их, что они думают обо мне: я хороша для поцелуев и времяпрепровождения, но жениться на мне – упаси господи! Вот результат моего поведения – например того, что я так легко позволяю себя целовать. Конечно, как тут ожидать уважения. Но что поделаешь? Не моя вина, что моя романтическая натура не признает ограничений. Кто знает, как я кончу. Хочется надеяться, что скоро найдется кто-то, кто по доброте своей женится на мне. В городе показывают фильм под названием «Demi-Vierges» [1]1
  «Полудевственницы» (фр.).


[Закрыть]. Говорят, это типичный случай, когда молодые девушки из так называемого высшего класса, которые рано созревают, хотят испытать дрожь и трепет эротических приключений. Они обольщают мужчину, потом дают ему почти все – «Tout, кроме ça». Они играют с огнем, пока в один прекрасный день не сгорают, и тогда смеются. Это в точности описание меня. До сих пор мне все же хватало сил говорить «нет», когда дело доходило до этого момента. Но как продержаться дальше? Они все одинаковы: «Я больше не могу себя контролировать». А поскольку мои чувства вызывают ответные, это уже не юношеская любовь. Тот этап пройден. Во всяком случае, для меня. Как было бы прекрасно забыть обо всем и любить. Но это, конечно, невозможно.

Йозефина решила, что и так слишком долго ждала, привела в исполнение свою угрозу и отправила дочь в пансион. Но совершила ошибку: выбрала местом ссылки Веймар, самый романтический город, знаменитую родину одного из кумиров Лены, поэта Гете. Поначалу казалось, что план Йозефины удался.

Веймар

7 октября 1920

Как долго я не писала. Я не живу дома уже шесть месяцев.

Я сейчас в Веймаре, в пансионе для благородных девиц, и мне очень одиноко. Со мной нет Лизель, и все, кого я так любила, забыли меня. Остается только плакать. У меня тут одна маленькая радость – уроки скрипки с профессором Рейтцем. Но разве этого достаточно? Я так привыкла быть любимой, и вдруг здесь – ничего!

Веймар

8 октября 1920

Хоть бы кто-нибудь пришел и забрал мою тоску и запер ее в позолоченную клетку. Хоть бы кто-нибудь пришел и сделал меня счастливой своей любовью – такой счастливой, чтобы я забыла все слезы, пролитые из-за всех прежних любовей.

Веймар

10 октября 1920

Я так несчастна, потому что меня никто не любит. А я привыкла быть любимой.

Мисс Арнольди, директриса, хочет изменить меня по своим меркам, и Мутти, кажется, с этим согласна и этому рада. Поскольку все так трудятся, чтобы меня переделать, надеюсь, что-то из этого выйдет, и Мутти останется довольной.

Совсем немного времени понадобилось для того, чтобы учитель Лены по классу скрипки совершенно подпал под ее чары. Во время частных уроков желание прикоснуться к обворожительной ученице обуревало его настолько, что бедный профессор вынужден был держать руки в карманах сюртука.

В один из своих ежемесячных визитов Йозефина, почуяв что-то странное в поведении учителя музыки, предложила директрисе перевести ее дочь в класс другого профессора. Директриса обеспокоилась, но решила, что одного разговора с влюбленным профессором будет достаточно.

Веймар

21 октября 1920

Только что у меня был урок скрипки. Мне кажется, что профессор Рейтц несколько во мне разочарован. Во всех отношениях. Сначала, когда я играла знакомые вещи, он был очень доволен мною и писал об этом Мутти. Теперь, получая новый материал, я продвигаюсь не так быстро, как раньше. Мутти считает, что ему больше нечему меня учить и я должна перейти к профессору Флейшу. Она ничего в этом не смыслит. Если бы я была другая, если бы не искала так удовольствий или могла бы делать то, что хочу, может, когда-нибудь из меня что-нибудь и вышло бы. Но так, как сейчас, хотя и помногу практикуясь – притом что меня все время отвлекают обязанности по хозяйству и визиты, – ничего не получится. Может быть, кто-нибудь будет так добр, что женится на мне, – тогда я забыла бы о своей музыкальной карьере. Но годами практиковаться, только чтобы играть дома? Как найти силы следовать по такому пути?

Веймар

14 ноября 1920

Приезжала Мутти, и мисс Арнольди пожаловалась ей на мои грехи (флирт) во время концертов. Это неправда! Просто меня замечают везде, куда бы я ни пошла, – что я с этим могу поделать? Сейчас я играю сонаты Генделя. Со мной играет Рейтц. Если бы нашелся кто-то, кто полюбил бы меня, я была бы ему так благодарна! Я была бы так счастлива, если бы он говорил мне нежные, нежные слова. Мы вышли бы в осень, рука об руку, в золотое время года. Листья горели бы золотом, но сейчас они холодные и серые, и я гуляю совсем одна.

Жду не дождусь Рождества. Еще четыре недели. Будь я счастлива, они пролетели бы незаметно. Мне даже кайзером не хочется быть. Я бы хотела останавливать время по своему желанию – а этого не может и кайзер.

Непонятно почему Лена ни в кого не влюбилась во время рождественских каникул. По возвращении в Веймар на последний пансионский семестр ее поджидал влюбленный учитель.

Почему учителя музыки играют такую роль в романах? Одно только совместное исполнение прекрасных произведений не может привести к неизбежной сцене обольщения. Близость уважаемого мэтра, комната в частном доме, двери которой можно запереть, – все это тоже вносит свой вклад в ситуацию. Итак, настал миг, предназначенный судьбой, когда красивая девушка со скрипкой возложила свою девственность на алтарь Генделевой сонаты. И не из страха, что это откроется, Лена не занесла сие важное событие в свой дневник – а из-за разочарования!

«Он стонал, пыхтел и задыхался. Даже не снял брюки. А я просто лежала на кушетке, обитой красным плюшем; юбки задраны, и спине очень жестко. Все вместе очень-очень неудобно» – так она описала дочери свой первый сексуальный опыт лет сорок спустя. В довершение всего фрейлейн Дитрих не приняли в музыкальную академию.

Разочарованная Лена вернулась в Берлин, к скуке и безудержной послевоенной инфляции. Лизель, получив университетский диплом, переступила через классовые предрассудки и пошла работать. Ее весьма ощутимое учительское жалованье стало подарком судьбы. Вопреки воле матери, защищаясь примером Лизель, Лена решила поступить в Театральную академию Макса Рейнхардта. Она решила, что если не может стать знаменитой скрипачкой, то станет «театральной знаменитостью». Для конкурсного прослушивания она выбрала в высшей степени драматический отрывок из «Фауста» – молитву Гретхен Пресвятой Деве. После это стало одной из часто повторяемых и правдоподобных историй Марлен: у нее-де по завершении длинного монолога так распухли и покраснели колени, что она едва смогла с них подняться, и тут из тьмы зрительного зала Deutsches Theater раздался мужской голос. Сей бестелесный голос якобы сказал: «Фрейлейн Дитрих, поднимите юбку. Мы хотим взглянуть на ваши ноги», – от чего молоденькую трагическую актрису просто покоробило. Какая грубость, какой цинизм! Подразумевалось, само собой, что этот голос принадлежал маэстро. Но в действительности великий Рейнхардт никогда не посещал вступительные прослушивания. По легенде Марлен Дитрих – блестящая ученица знаменитого профессора, однако на самом деле она у него не училась. То, что ей удалось выступить во многих мелких ролях в рейнхардтовских театрах и постановках, особенно в Deutsches Theater, верно. Это дало ей желаемую причастность к имени маэстро, а мировой прессе – основания придать ей статус выпускницы академии Рейнхардта, а не какой-нибудь амбициозной выскочки, пробивающейся в актрисы.

В последующие годы герр доктор Рейнхардт не счел нужным расставить все по своим местам, поскольку довольно скоро его самозваная ученица стала более знаменитой, чем он или его берлинская школа. Благодаря его молчанию эта история влилась в легенду Марлен.

Она ударилась в работу: играла что угодно, не знала усталости, могла выйти служанкой в первом акте какой-нибудь пьесы, метнуться на противоположный конец города и выпорхнуть во втором акте другой пьесы в числе многочисленных «элегантных дам» на вечеринке с коктейлем. Детские занятия балетом и танцем в стиле Айседоры Дункан дали ей возможность присоединиться к кордебалету в третьем акте уличного ревю. Ее удивительная дисциплинированность, закрепленная воспитанием, помогла очень скоро преодолеть неопытность новичка. И вот уже очарованные театральные менеджеры пишут «Марлен Дитрих» во главе афиши.

В этот период развился и ее талант присваивать платья из костюмерных. Если Марлен Дитрих казалось, что она выглядит сногсшибательно в вечернем платье, выданном для крошечной роли приглашенной к обеду гостьи, то после окончания представления платье с гораздо большей вероятностью оказывалось в ее собственном платяном шкафу, чем возвращалось в театральную костюмерную. Этаким шалопайским воровством она намного опередила свое время. До голливудской клептомании, когда актеры стали на съемках присваивать себе все, что не прибито гвоздями, было еще немало лет. Марлен не гнушалась ничем. Коллекция перчаток для любой роли: для голодной нищенки, продающей спички на углу, у нее была отличная пара дырявых митенок; для проституток – пожалуйста, красные ажурные до локтя, с умеренными прорехами; белая лайковая пара – для великосветских дам; черная лайковая – для жен буржуа. Шарфы и боа любой текстуры, длины и оттенка. Дюжины сумочек – отличное подспорье для мгновенного распознавания статуса и характера их владелицы. А шляпки? Что уж тут говорить о шляпках!