Текст книги "Жизнь Марлен Дитрих, рассказанная ее дочерью"

Больше в нашем доме не говорили о наградах Академии.

Утро, когда в наш дом пробрался молочник, стало для меня переломным. Моя мать решила, что если он ускользнул от боевого пса и вооруженных охранников, не говоря уже о попугае, то это значит, что я буду в большей безопасности за воротами студии Paramount. Так что мне, по крайней мере, удалось увидеть костюм для номера вуду (горилла, к сожалению, уже висела в гардеробной в ожидании фильма про джунгли). Я снова была «дома». Почти сразу же у меня возникло чувство, что я никогда и не отсутствовала, разве что теперь за мной повсюду ходил телохранитель. Ничего особенного: все думали, что это просто какой-то статист из гангстерского фильма, который заблудился и ищет свою площадку.

Моей матери крайне редко кто-то просто нравился, без безумств романтической страсти, – поэтому эти немногие случаи я не забывала никогда. Мэй Уэст, ее соседка по артистической уборной, принадлежала к числу таких людей. Ей разрешался свободный и легкий американский стиль общения, и она никогда не испытывала на себе «дитриховский лед». Она могла запросто открыть дверь в гримерную матери, одновременно стуча по косяку: единственный человек, который после такого оставался безнаказанным!

– Привет, голубка! – Мэй отступила назад, упершись руками в свои знаменитые бедра, закатив глаза, идеально подражая себе самой, и оглядела смелый костюм моей матери, предназначенный для сцен вуду. Оценивающе присвистнула. – Неплохо, милочка, совсем неплохо!

– Да ты погляди, Мэй, – опять ноги! Вечно одно и то же, подавай им ноги!

– Ну да! Ты дашь им низ, а я дам им верх!

Своими маленькими ручками она приподняла мощный бюст, и так уже выпирающий из тугого корсета, который носила всегда, даже под ночной рубашкой. Мать рассмеялась. Мэй Уэст умела ее рассмешить.

– Нам ведь женщин тоже нужно привлекать, не одних мужчин. Помни об этом. Если бы только мужчин, я бы просто делала так… – С этими словами она высвободила из корсета одну грудь – не грудь, а загляденье!

Шокировать мою мать было легко. Мэй Уэст это знала и любила ее подразнить. Со своей знаменитой вызывающей ухмылкой она аккуратно уложила алебастровое сокровище обратно в чашечку из китового уса, отвесила Дитрих легкий шлепок и выпорхнула из комнаты! Мать запрокинула голову и расхохоталась. Она ценила хорошую игру, как опытный зритель. Я не поняла всего смысла сцены, но навсегда запомнила ее из-за того заразительного веселья, которое возникало между двумя подругами. Я часто задавалась вопросом, почему их дружба никогда не выходила за пределы территории Paramount. У них было столько общего, по крайней мере, в профессиональной области. Их великолепное подтрунивание над самими собой, их способность смотреть на свой образ в фильме со стороны, их чутье на то, что на них работает, а что нет, и поразительное свойство: иметь успех как у мужчин, так и у женщин. Однако Мэй никогда не приходила к нам в гости, и для нее никогда не готовили специальный ужин. Гримерные, соседствующие друг с другом, были единственной декорацией дружбы этих двух мировых знаменитостей, которым так удавалась роль женщины-вамп. Мне всегда хотелось увидеть их вместе в одном фильме. Как это было бы здорово! Впрочем, играя в одном фильме, они могли бы и перечеркнуть друг друга.

Мать написала отцу:

И она действительно ее вынула, Папи, и тыкала ею то туда, то сюда, как некоторые в разговоре тычут пальцем. Джо дал роль любовника одному молодому красавчику-кокни по имени Кэри Грант. Его нашла Мэй. Как ты думаешь, чем он занимается? Чтобы подзаработать, он прямо на площадке продает рубашки, и он такой очаровательный, что люди стекаются со всей студии, чтобы их купить!

8 сентября 1932

Папиляйн,

Я начала укладывать вещи. «Бремен» отплывает 10 октября. Срок аренды дома истекает через месяц. Ребенку будет полезно снова повидать Германию. Она уже американка на двести процентов, а я сгораю от нетерпения снова ступить на родную землю и повидать Мутти.

Студия опять намеревается дать мне другого режиссера. До чего же они глупы! Джо говорит о наших боссах, что это «люди, которые знают, чего хотят, но не знают, как это выговорить». Я жду того чудесного дня, когда этот дом останется позади. Если придется вернуться, секретарь Джо подыщет нам новый. Решетки и ворота под током всегда будут напоминать нам о кошмаре, в котором жили Ребенок и я.

Целую, М.

Мне мысль о возвращении совершенно не нравилась. Берлин уже превратился в воспоминание о зимнем холоде и каменных домах; и потом, если я буду далеко, то как же я узнаю, станет ли президентом этот добрый мистер Рузвельт из радиоприемника?

ПАРИЖ 15 СЕНТЯБРЯ 1932 4:07

ДИТРИХ

ГОЛЛИВУД КАЛИФ

ТЕБЕ НЕ СЛЕДУЕТ ЕХАТЬ В ГЕРМАНИЮ СЕЙЧАС ПОЛИТИЧЕСКАЯ СИТУАЦИЯ ОПАСНА ТЧК НОВЫЕ ВЫБОРЫ ПОВЫСИЛИ ОПАСНОСТЬ ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ ТЧК ТЫСЯЧА ПОЦЕЛУЕВ

ПАПИ

Я чуть было не вскрикнула от радости, когда мать прочла телеграмму, но вовремя прикусила язык. В тот же вечер она показала телеграмму фон Штернбергу.

– Любимая, Руди, должно быть, прав. Даже здесь, на студии, я слышу о всяких странных вещах, которые происходят на UFA. Я знаю, как сильно тебе хочется отсюда уехать, но советую подумать, прежде чем решишь сбежать просто потому, что хочешь сбежать от меня.

Последнее замечание он смягчил одной из своих самых нежных улыбок. Моя мать уже готова была возразить, когда фланирующей походкой вошел Шевалье. Его приход означал обычно уход фон Штернберга. Так случилось и на сей раз.

«Белокурая Венера» вышла на экраны; провал был громкий. Дитрих в роли хранительницы очага определенно никому не понравилась. Номер с гориллой, ногами и белым фраком был вполне о’кей, но все остальное американская публика отвергла. Нисколько не расстроившись, мать сердилась лишь, что какие-то дурацкие политические игры не дают ей вернуться в Берлин. Тем не менее она решила прислушаться к предостережениям отца. Офис фон Штернберга получил распоряжение аннулировать наши места на «Бремене», но места на поезде были сохранены. Мы могли по крайней мере спастись от «интеллектуальной пустоты» Голливуда, переехав в Нью-Йорк. Моим телохранителям было велено взять с собой зимние вещи и побольше патронов.

За исключением того дня, когда я сложила свои пожитки и покинула материнский дом ради глупого и неудачного раннего брака, я не помню ни одного раза, когда мы по-настоящему готовились к переезду из одного голливудского дома в другой. Если мы что когда и упаковывали, то только одежду – по чемоданам и саквояжам. Мы не знали, что такое день ожидания грузового фургона. Мы просто выходили через парадную дверь, а переездом занимались другие. Так было и сейчас. Мать всегда верила в целебную силу морского воздуха. Точно так же как в Германии, она увозила меня на море, когда я заболевала, так и теперь увезла, но на сей раз – чтобы ее Ребенку оправиться не от простуды, а от пережитых страхов. Она распорядилась найти ей «дом на берегу океана, но не в этом ужасном Малибу, где живут все нувориши вроде Шульбергов», и мы отправились в Нью-Йорк.

Мы поселились в усадьбе колониального стиля с элементами древнегреческой архитектуры – в доме для гостей, выстроенном для Марион Дэвис, любовницы Уильяма Рэндольфа Херста. Главная постройка, тоже с привкусом Афин, но в четыре раза больше нашей, располагалась слева; хозяев от арендаторов отделял маленький Уимблдон. Поскольку все то время, что дитриховская команда жила по соседству, Херсты не пользовались своей приморской резиденцией, я так никогда и не увидела эту знаменитую чету. Позже мать рассказывала мне о банкетах в личном Тадж-Махале Херстов – Сан-Симеоне. Но в Афинах – Санта-Монике – во время нашего там пребывания никаких вакханалий не устраивалось.

Наш «домик» для гостей был украшен входом наподобие парфенонского, винтовой лестницей в стиле Тюдоров и версальской люстрой, свисавшей со сводчатого потолка на цепи такой толщины, что она могла бы выдержать якорь океанского лайнера. Портик позади дома, выходящий на Тихий океан, был выполнен в духе Кейп-Кода, колонны, поддерживающие его крышу, – в голливудско-коринфском стиле. Внизу, где положено быть саду, располагался бассейн. Дом и бассейн окружала высокая белая стена. Она ограждала нас с одной стороны от Тихоокеанского шоссе, идущего вдоль побережья, и от земляного вала высотой в пятнадцать этажей напротив парадной двери, а с другой, сзади – от океана, во время отлива находящегося на расстоянии пяти метров. Расположенный посреди рева шестиметровых валов и грузовиков, спешащих в Сан-Диего, дом был безумен и прекрасен. С ним у меня связаны «Песнь песней», Мерседес де Акоста, Фред Перри, Брайан Ахерн, третий визит моего отца, на этот раз особенный, потому что он привез с собой Тами, с которой я была счастлива, и очень сильное землетрясение 1933 года.

Мерседес де Акоста была похожа на испанского Дракулу. Мальчишеская фигурка, черные как уголь волосы, стрижка как у тореадора, белое как мел лицо, глубоко посаженные черные глаза с тенью печали. Ее таинственный (или же чахоточный) вид затронул романтические струны в душе моей матери. Мерседес де Акоста была известна не столько своим искусством сценаристки, сколько тем, что была любовницей Греты Гарбо. Она утверждала, что обслуживала таким же образом Дузе. Моя мать рассказала мне, как нашла ее рыдающей на кухне во время вечеринки у Тальбергов. Гарбо вновь жестоко обошлась с несчастной латинянкой, так что Дитрих просто не могла не утешить ее. Было много версий этой встречи на кухне, но они неизменно заканчивались тем, что «жестокую шведку» сменяла «блестящая немецкая аристократка». Моя мать упоминает об их первой встрече в письме к отцу:

У Тальберга была очередная роскошная вечеринка. Я познакомилась с писательницей – испанка, очень привлекательная, по имени Мерседес де Акоста. Говорят, что Гарбо сходит по ней с ума. Для меня она оказалась спасением от голливудской узколобости. Здесь даже церкви и те строятся в форме кассовой будки.

Целую

И на следующий день:

Папиляйн,

Я снова видела Мерседес де Акосту. Ей явно тяжело с Гарбо: во-первых, та крутит на стороне (кстати, потому и попала в больницу с гонореей), а во-вторых, она из тех скупердяек, которые пересчитывают каждый кубик сахара, проверяя, не крадет ли служанка. Мне жаль Мерседес. Она была бледная, осунувшаяся, нездоровая. И одинокая, грустная, прямо как я. Меня потянуло к ней, и я принесла ей домой охапку тубероз. Пообещала, что буду готовить ей вкусную еду, поправлю ее здоровье и придам сил.

Де Акоста крепла не по дням, а по часам. У дверей нашего храма появлялись гонцы, иногда по четыре-пять раз на дню, с толстыми пергаментными конвертами от «поверженной латинянки», на которых рельефными буквами было выбито: МЕРСЕДЕС ДЕ АКОСТА. Она также любила подписываться романтическими псевдонимами: например, «Белый Принц» или «Рафаэль». К моей матери она обращалась согласно своей пылкой фантазии: «Золотая», «Чудная», «Дражайшая» и так до тошноты. Следует признать, что спустя несколько недель прочитывались уже не все письма Белого Принца. Некоторые просто запихивались нераспечатанными по ящикам. Те, которые моя мать читала, она ненадолго оставляла у себя, затем пересылала отцу.

Чудная,

Сегодня исполняется уже неделя с тех пор, как твоя прекрасная дерзкая ручка раскрыла лепестки белой розы. Прошлой ночью было еще чудеснее, и всякий раз, как мы видимся, это чудо волнует все больше и больше. О, это изысканное личико, похожее на белую фиалку! Не позвонишь ли ты мне перед тем как лечь спать, я хочу просто услышать твой голос.

Твой Рафаэль

После того как она пожила у нас дома, я поняла кое-что про нашу «любовницу-латинянку». Она была настолько сражена страстью, что от нее разило скукой! Может быть, Грету Гарбо это и удовлетворяло, но я знала, что моя мать скоро начнет задыхаться. Однако пока она пребывала в промежутке между двумя картинами, и такое поклонение помогало ей убивать время. Так что моя мать доиграла роль «Золотой» и «Чудной» до конца, и, как в любой из ее ролей, костюм должен был соответствовать образу. Мне довелось играть с ней рядом.

В Голливуде стало модно ходить на теннисные матчи. Знаменитых теннисистов всеми способами заманивала к себе на вечеринки голливудская элита, вечно ищущая свежую кровь, свежих звезд. «Кровосмесительные» списки гостей были постоянным кошмаром для хозяек голливудских салонов. Великий Билл Тилден имел большой спрос в качестве банкетного гостя. С ним состязался по части приглашаемости Фред Перри – еще один теннисный чемпион. В отличие от Тилдена, который блистал лишь на корте, Фред Перри был очарователен и в свете: красавец с черными гладкими волосами, орлиным носом и атлетическим телосложением. Мне было интересно, заметила ли свое сходство с ним де Акоста. В то время мужская теннисная форма состояла из безукоризненно белых фланелевых брюк, слегка подвернутых, и из белоснежной шелковой рубашки, которую после матча заменяли на столь же белоснежный свитер с застежкой «поло». Звездный состав «пляжного домика в Санта-Монике» носил именно такие фланелевые брюки, рубашки и свитера с одной лишь вариацией: белым же беретом а-ля Шевалье. Де Акоста, всегда так одевавшаяся, конечно, была в экстазе. Ей даже в голову не приходило, что на такую форму одежды нас мог вдохновить кто-то, кроме нее. Она же считала себя ответственной за мою новую стрижку под мальчика. Я носила брюки и раньше, и мне в них нравилось, но теперь они стали дневной формой. Фред Перри учил мою мать играть в теннис с неистощимым терпением, успевая между летающими мячиками пылко ее обнимать и бегло целовать. Я втайне надеялась, что «сраженная испанка» придет и застанет за этим занятием «сраженного англичанина», но моя мать весьма ловко не давала своим поклонникам пересекаться.

Фон Штернберг вернулся наконец из очередного долгого путешествия, которые он предпринимал даже тогда, непременно в какие-то дикие и далекие места, словно бы надеясь найти там некое невозможное исцеление. Любовь к моей матери иссушила его, сделала злым – скорее на себя, нежели на нее. Позже я поняла: он ненавидел то, что считал своей унизительной слабостью, толкавшей его на страстную любовь к женщине, которую он уже презирал. Он был слишком умен, чтобы не понять, что его талант загублен.

Вероятно, не сознательное решение, а внутренняя необходимость побудила его согласиться с распоряжением студии сменить режиссера для Дитрих – фон Штернберг никогда не посоветовал бы моей матери слушаться не его, а чьих-то еще приказов. Если бы он и моя мать решили не расставаться в профессиональной области, ни одна студия мира не смогла бы их разлучить. Вместе они были непобедимы. Но, думаю, исход той бурной и трагической встречи был предрешен фон Штернбергом задолго до его приезда к нам. Я и раньше часто видела, как они спорят, крепко-накрепко упершись профессиональными каблуками в землю и не уступая друг другу ни пяди. Но на сей раз все было по-другому. Он был подавлен, но тверд. Она, с застывшим лицом, вся собралась, как всегда, когда ее одолевали страх и тревога. Они говорили, но так сдержанно, так контролируя свои взрывоопасные чувства, что воздух раскалился. Он сказал ей, чтобы она снималась в следующем фильме, «Песни песней», без него и чтобы, по своему контрактному праву самой выбирать себе режиссера, она выбрала Рубена Мамуляна.

– Таким образом ты окажешься в руках джентльмена, который к тому же очень талантливый и перспективный режиссер.

Все еще ни слова от моей матери, только недоверчивый взгляд, впившийся в его лицо.

– У него недостанет сил сражаться с тобой, вбивать тебе в голову, что от тебя требуется, чтобы эпизод удался. Но если ты будешь думать сама, может быть, и получится приемлемое исполнение. К тому же тебе понравится заниматься дизайном костюмов. Вне всякого сомнения, ты будешь прекрасна, поскольку они применят мое освещение.

Бросив на нее последний взгляд, фон Штернберг повернулся и вышел из комнаты. Она осталась стоять в оцепенении. Я побежала за ним. У него был предельно усталый вид.

– Я сделал все возможное, Кот. Береги свою мать!

Когда он выходил из дома, я отметила, что на нем тоже белые фланелевые брюки. Бедный Джо!

Мать, склонив голову, медленно вступила на винтовую лестницу, ее гнев был заметен лишь по тому, как побелели костяшки пальцев, когда она опиралась о черные лакированные перила. Мне хватило ума оставить ее в покое. Она вошла в спальню и тихо закрыла за собой дверь. Меня еще не водили на пьесы Шекспира, но когда много лет спустя я увидела, как мать повторила такой же выход, я вспомнила этот случай и сразу поняла, что это уже была отработка роли леди Макбет. Все в доме стихло. Живым остался лишь граммофон матери, на котором Таубер пел ее любимые австрийские сентиментальности. Именно тогда я впервые увидела этот картинный «уход», знаменитый уход Дитрих, ее воплощение скорби. В последние годы она почти все время проводила в своей в спальне, но тогда, в 1932-м, вынырнула спустя всего лишь сутки. В руке у нее была моя записочка. Моя очередная записочка со словами любви к маме. Она ими очень дорожила, и, кажется, они поднимали ей настроение, поэтому я писала их часто, подсовывая свои карандашные писульки под дверь ее спальни. Я почувствовала, что после ухода Штернберга моя записка будет очень кстати. Я написала:

О Мутти! Ты такая грустная, я по тебе скучаю и люблю тебя.

Кот

Она поцеловала записочку, потом сунула ее в карман брюк, протянула мне руку, и мы пошли в библиотеку разбирать почту.

МЕРСЕДЕС ДЕ АКОСТА

Моя Чудная,

Как это гадко, что тебя могут обидеть или ранить… Хотела бы я заключить тебя в объятья, чтобы защитить от любой боли!

Надеюсь, что я ни в коем случае не послужила причиной вашего разрыва, что мистер фон Штернберг не знал обо мне. Потерять такого друга, как мистер фон Штернберг, и навредить своей работе только из-за любви ко мне поистине значило бы заплатить слишком высокую цену. Прекрасная, обворожительная Жар-птица, не забывай, у тебя есть твои, и только твои, крылья, и тебе не нужен никто, ты сама можешь взлететь ввысь, в заоблачную высь!

Что-то в этом письме рассердило мою мать, потому что она отшвырнула его, воскликнув: «Слишком много она о себе мнит, эта женщина!» И Белый Принц получил отставку на весь оставшийся день. Много лет спустя, разбирая вещи в отцовском доме, я обнаружила письма де Акосты и поняла, чем было вызвало замечание матери: эгоизмом де Акосты, возомнившей, что она может играть столь важную роль в жизни Дитрих, чтобы стать причиной разрыва между нею и фон Штернбергом. Это было непозволительно ни для кого, кроме самого фон Штернберга.

Несколько следующих дней принесли моей матери своего рода комическое утешение. Не так давно к окружению Дитрих примкнула новая парочка. Эти два молодых человека все время оказывались под рукой. Пробовали все кулинарные блюда матери, всегда к месту восклицая: «Божественно!»; с восхищенным кудахтаньем внимали любым ее излияниям, проявляли достаточно ума, чтобы ни разу не подать виду, что впитывают любую пикантную новость с намерением блеснуть затем в своем собственном кругу; днем и ночью были доступны звонкам и всегда готовы доставить куриный супчик с пылу с жару какой-нибудь важной персоне, мчась на полной скорости в своей развалюхе, но не забыв украдкой записать на будущее имя и адрес; бегали по поручениям, помогали делать покупки, постепенно и вкрадчиво становясь сначала полезными, а после незаменимыми и, следовательно, постоянной величиной в ближнем круге Дитрих.

К сожалению, мать привлекала таких людей – на протяжении многих лет у нас не было от них отбоя. Слава влечет стервятников, охочих до отбросов. Моя мать всегда поддавалась на это. Кроме того, она питала слабость к гомосексуалам и слишком доверяла жуликам из их числа. Позже Клифтон Уэбб назвал эту парочку «личными Розенкранцем и Гильденстерном Дитрих». Что он имел в виду, она в то время не поняла, просто подумала, что это его очередная острота.

В тот день, когда возбужденные «мальчики» впорхнули в дом, меня отправили плавать. Тридцать лет спустя мать рассказывала мне об этом так:

– Они явились к нам в пляжный дом и сказали: «Случилось страшное». Гарбо должна была ехать на север, куда – не знаю, и они ей купили всю теплую одежду, как она велела, в магазине армии и флота. Ты знаешь Гарбо, она никогда и на цент бы не раскошелилась. Упаковали все в машину, она стояла перед домом Мерседес де Акосты, и они очень долго ждали. Наконец де Акоста отправилась домой к Гарбо и узнала, что та уехала не с ней, а с Мамуляном. Де Акоста плакала, так что конечно же я ее взяла к себе и накормила. В те дни между штатами были границы (здесь я не стала возражать, так как не хотела прерывать рассказ), и когда пограничники остановили машину для досмотра, они конечно же узнали Гарбо, так что ей, естественно, пришлось вернуться в Голливуд!

– А де Акоста так все и плакала? – спросила я.

– О, она всегда все драматизировала – настоящая ис-пан-ка! Потом, когда у меня была стрептококковая ангина и доктор сказал, что ты можешь заразиться, я легла в больницу – в какую-то местную больничку неподалеку от Санта-Моники. Там у меня была медсестра, которая мне сказала: «Отгадайте, кто лежит в нашей больнице! Грета Гарбо! У нее гонорея!» – Мать выдержала эффектную паузу. – Заразилась от Мамуляна.

– От Мамуляна? Неужели? – изумилась я.

– Где же еще она могла ее подцепить?

Настал день, когда моей матери пришлось смириться с тем, что теперь называлось «дезертирством Джо». Возможность исков со стороны Paramount, а также очередного отстранения от работы и, хуже того, коварный слух о том, что «Дитрих кончилась» и не удержится в звездах без своего творца, возымели на нее необходимое действие. Впервые со времен «Голубого ангела» она осталась без личного защитника. Она позвонила отцу в его парижскую квартиру, передала всю сцену предательства Джо, подбавив от себя то тут, то там несколько реплик, чтобы оттенить драматизм ситуации. Он молча выслушал, дал ей доиграть сцену вплоть до развязки, согласился, что с ней поступили несправедливо, затем спокойно наставил ее на путь, по которому ей следовало идти. Он знал, что этой немке нравится получать приказы, но и приказывать ей – дело тонкое. Вышло что-то в этом роде:

– Мутти, ты столько перенесла – сначала с Ребенком, потом со сложным фильмом, а теперь это! Я не могу сейчас простить Джо его безрассудство! Оставить тебя! Поступок жестокого и эгоистичного человека!

– Нет, Папи. Я думаю, что он действительно делает это ради моего же блага.

По последней реплике я поняла, что отец на правильном пути – он сделал так, что она начала защищать фон Штернберга.

– Но ты прав! Я должна заставить себя встретиться с этим Мамуляном. Говорят, он приятель Гарбо, ты знал? Мило! Мне только этого не хватало! То де Акоста, а теперь он – я окружена любовниками Гарбо! Да, я ему позвоню.

Мне дали трубку – попрощаться с отцом, и я воспользовалась этим, чтобы послать поцелуй Тами.

Моя мать не стала сама звонить Мамуляну, Дитрих никогда не делала первый шаг в делах – только в любви. Она считала, что леди не подобает вступать в торги. Она призвала агента. Раньше она никогда не устанавливала таких профессиональных отношений, потому что все и так было в волевых руках фон Штернберга. Но теперь ей нужен был новый буфер, посредник, верный адъютант.

Гарри Эдингтон прибыл в наш греческий храм – невзрачный субъект в обязательном кашемировом пальто с хлястиком. Он был проницателен, сообразителен, наделен чувством юмора и нью-йоркским здравым смыслом. Мать с многозначительным видом протянула ему сценарий «Песни песней»:

– Вы читали эту вещь?

Эдингтон не только читал сценарий, но однажды посоветовал и моей матери сделать то же самое. Однако он был достаточно хитер, чтобы не напоминать ей об этом. Устроившись в серебристо-черном кресле ар-деко, таком гигантском, что его ноги еле доставали до пола, он под пристальным взглядом матери начал перечитывать то, что еще и во второй раз требовало концентрации усилий. Лицо его оставалось непроницаемым. Ни единого чувства, ни одобрения, ни отрицания – не за что зацепиться, никакого предлога для схватки. Я сидела на своем обычном наблюдательном посту – в углу невероятно длинной, тоже серебристо-черной кушетки. Мать курила. Прошло много времени, Эдингтон вздохнул, положил толстый сценарий на столик из стекла и хрома и посмотрел ей прямо в глаза.

– Да, это худший сценарий из всех, какие я когда-либо читал. Вы правы. Нам придется что-то предпринять. А пока засуньте его куда-нибудь – чтобы дом не провонял!

Моей матери это понравилось! Перед ней был профессионал, вкусы которого совпадали с ее вкусами, и к тому же готовый за нее сражаться. Он тут же уехал, сказав ей: «Положитесь на меня».

То, с чем он столкнулся на Paramount, потрясло даже его. Дитрих должна была приступить к работе над «Песнью песней» по первому же приказу, независимо от того, что она думала о сценарии. Если она отказывалась, ее отстраняли от работы, лишали зарплаты в 300 тысяч и подавали иск на 185 тысяч долларов – затраты студии на предварительную подготовку к съемкам. Парамаунтское начальство решило взять Дитрих, лишенную прикрытия фон Штернберга, в ежовые рукавицы. Эдингтон был слишком хорошим агентом, чтобы оставить клиента лицом к лицу с этим приговором. Он знал, что ему предстоит совершить почти невозможное: сделать, чтобы Дитрих подчинилась, согласилась сниматься – и сгладить антагонизм в дальнейшем. Втайне он был поражен столь жестким отношением студии к Дитрих и понимал, что, если бы ему разрешили действовать в качестве ее агента раньше, такая ситуация никогда бы не возникла.

Я всегда восхищалась тем, как он обращался с моей матерью. Он плохо ее знал, но инстинктивно всегда находил правильный подход. Он вступал в нашу гостиную как генерал, заботящийся о жизни своих солдат. Он докладывал ей о силе врага. Мне, как всегда сидевшей в углу своей кушетки, было очевидно, что он добывал дополнительную информацию о моей матери: например, он явно знал, что Дитрих тратит все до цента, никогда не экономит и не копит денег, поскольку упоминал не только об убытках, которые принесет отказ сниматься, но и о риске удержания определенных сумм из будущего жалованья. То, что «по закону студия права», он иногда говорил, но тут же добавлял, что это не самая важная проблема. Проблема в том, что любое судебное разбирательство может задержать ее в Калифорнии без всяких средств к существованию и на весьма долгий срок. Приводя этот довод, он знал, что она уже у него в руках, но, считая, что небольшое закрепление успеха никогда не повредит, как бы невзначай предложил: почему бы не встретиться с Мамуляном, послушать, что предложит тот? Может быть, вдвоем им удастся спасти положение, разделаться с этой картиной – зато потом получить приятный долгий отдых в Европе? Эдингтон был гениальным агентом. Его войска – моя мать и я – решили сражаться под его началом. Мать согласилась встретиться с Мамуляном в присутствии Эдингтона. Дитрих всегда заботилась о том, чтобы с первой же встречи над противником был численный перевес.

Рубен Мамулян не походил на типичного голливудского режиссера. Никаких сапог и хлыста, как у фон Строхайма, никакой напыщенности, как у Сесила Демилля. Его стиль определял серый фланелевый пиджак в духе выпускников университетов «Лиги плюща», вполне гармонирующий с брюками, сорочкой от Brooks Brothers и сдержанным галстуком. А спокойствие! Не просто спокойствие – штиль! Штормовые ветра не касались парусов этого человека; даже позже, работая с Дитрих, которая перечила ему непрестанно, он оставался невозмутимым. «Песнь песней» была единственным их совместным фильмом. Мне всегда казалось, что снимали его как будто под водой – на экране все двигалось, как в замедленной съемке.

Мамулян согласился, что сценарий далек от совершенства, но добавил: нельзя предсказать, что получится при постановке. Будучи прежде всего театральным режиссером, он привык дорабатывать приемы и характеры в процессе самой работы, что в кино рискованно с технической точки зрения и практически невозможно с Дитрих. Но это ему только предстояло узнать. Пока же, сказал он, он признателен студии – ему собираются платить за то, что он считает привилегией, и почему бы не облегчить и не упростить себе жизнь, согласившись с требованиями Paramount?

– Джозеф фон Штернберг никогда бы не согласился быть режиссером фильма, который ему не нравится, – категорически изрекла мать.

Ей не удалось вывести Мамуляна из себя. Только Эдингтон, я заметила, вздрогнул. Мамулян признал, что он, разумеется, не фон Штернберг, и с этим ничего не поделаешь, но он постарается сделать все возможное; в конце концов, он всегда был почитателем ее красоты и таланта, теперь же он с удовольствием может отметить, что она ко всему прочему очень умна. После этого заявления я знала, что мы будем снимать «Песнь песней». Бедный Мамулян – он не ведал, во что впутался.

Дитрих еще не была готова «простить» и вернуться во «вражеский стан». Ее лояльность никогда не распространялась на студию – только на фон Штернберга. Однако нужно было начинать обсуждение костюмов, и впервые дизайнерские собрания перенеслись к нам в дом.

Фильм «Песнь песней», как исторический, требовал исследовательской работы, чтобы не допустить очевидных ошибок. Целые поколения учились истории по фильмам – огромная ответственность для всей киноиндустрии, либо принимавшаяся всерьез, либо полностью игнорировавшаяся. В те дни, по сравнению с нынешними, голливудская интерпретация истории, даже в бытовом ее плане, была гораздо ярче и цветистее. В период Великой депрессии никто не хотел платить за то, чтобы увидеть реальность – это ведь можно получить бесплатно! Трэвис прибыл в Санта-Монику, нагруженный толстенными фолиантами из отдела истории костюма. Меня зачаровывали эти исчерпывающие собрания деталей быта в рисунках, иллюстрациях, репродукциях. Там были книги по истории обуви во все века, головных уборов, перчаток, сумочек и ридикюлей; драгоценностей и бижутерии; париков и причесок; детских пеленок; фартуков, платков, косынок и еще много чего. Помню один заголовок: «Портянки викингов», – им была посвящена целая глава! При Демилле Египет и раннее христианство, естественно, занимали целую комнату в отделе истории костюма. Я могла часами сидеть, рассматривая эти сокровищницы знаний. Я тоже выучила историю по голливудскому методу. Например, узнала, что при дворе Людовика XVI под изысканными париками дам прятались маленькие мышеловки – для мышей, населяющих эти взбитые стога грязного, напудренного конского волоса. Зачем нужна какая-то там школа, если можно и без нее приобрести столь уникальные знания? Поскольку моя мать все еще не считала школьное обучение необходимым для ее восьмилетнего «вундеркинда», меня оставили в покое посреди свивальников кельтских крестьян. Когда за меня наконец взялись, было уже поздно, и я так и не смогла усвоить базовую структуру грамматики, правописания и арифметики. Зато что касается пеленок и свивальников, то здесь я когда угодно получила бы пять с плюсом.