Текст книги "Жизнь Марлен Дитрих, рассказанная ее дочерью"

В городке под названием Сараево, на границе между Сербией и Австро-Венгерской империей, австрийский кронпринц Франц-Фердинанд, завершая официальный визит, подсадил свою жену Софию в открытый автомобиль, сел рядом и приказал кортежу трогаться. Заиграл оркестр. Королевская машина медленно двигалась по нарядной улице. Стайка белых голубей кружила в ясном синем небе, как хлопья нечаянного снега.

Вдруг на мостовой метнулась тень. Некто вскочил на подножку двигающейся машины и выстрелил два раза.

История отметит, что в 11:15 прекрасным летним утром 28 июня 1914 года одним-единственным актом политического убийства целое поколение молодых людей было обречено на смерть.

Пока народы Европы по инерции наслаждались летним отдыхом, правительства уже решали их судьбу. 28 июля Австро-Венгрия объявила войну Сербии. Цепная реакция пошла по всем альянсам и связям, известным и скрытым. Германия объявила войну России; Германия объявила войну Франции; Британия объявила войну Германии; Сербия объявила войну Германии; Франция объявила войну Австро-Венгрии; Британия объявила войну Австро-Венгрии; Япония объявила войну Германии; Австрия объявила войну Японии; Австро-Венгрия объявила войну Бельгии; Россия объявила войну Турции; Франция и Британия объявили войну Турции. Позже Италия объявит войну Германии, Турции и Австро-Венгрии. И так далее, и так далее. Дойдет черед и до Соединенных Штатов. Первая мировая война началась.

15 августа 1914

Идет война! Ужасно. Фати шестого августа отправился на Западный фронт. Мутти все время плачет. В Харцбурге было хорошо. Учитель танцев – такой душка!

Я думаю, нашу школу закроют. Французских девочек уже нет. Осталось несколько английских. Вчера на уроке скрипки я играла ради победы Германии.

Твоя Лени

Никто не думал, что война продлится дольше, чем лето. В кафе и кофейнях берлинцы называли ее «небольшой войной для разнообразия». К сентябрю это легкомысленное отношение улетучилось.

26 сентября 1914

Война! Фати ранен. Шрапнелью в правую руку. Его отвезли в Брауншвейг. Мутти взяла нас туда с собой. Он лежал в военном госпитале. Мы остановились в пансионе Мюллер-Бартенштейна, на Иерусалимской улице, дом 2. Очень прилично. 180 марок за три недели. Уйма денег. Фати был очень мил. Через четыре недели он отбыл в субботу на автомобиле как какой-нибудь принц. Дядя Отто и Георг получили Железные кресты.

9 октября 1914

Дядя Вилли тоже получил Железный крест, это потрясающе! Я перешла в третий класс «М». Шапки долой!

Ауфвидерзейн,

Лени

9 декабря 1914

И смешно, и печально. У Фати весь батальон завшивел! Мы всей школой вяжем на двух спицах телогрейки. Не хочу идти в старшие классы в другую школу. Боюсь тамошних девочек. Милый Ред, я так скучаю по Фати,

Твоя Лени

В эту первую страшную зиму Великой войны солдаты рыли окопы и на Западном, и на Восточном фронтах. В немецком и французском языках слово «окопы» имеет тот же корень, что и «копать могилу», – подходящее название для того, что надвигалось.

15 декабря 1914

Дядя Отто убит. Выстрелом в шею 4 декабря. Все плачут. Дяде Отто отстрелило часть черепа.

Лени

3 февраля 1915

Лизель по уши втрескалась в Ханни. Есть такие зверьки под названием «обезьяны» – моя сестра из их породы. Уф, я так злюсь на Лизель, когда она так влюблена. Влюбиться… обручиться… пожениться… Я тоже влюблена?.. Р. ужасно мил.

Лени

6 марта 1915

Сегодня мы учились делать аппликации. Фиалки на шелке и бумаге, подсолнухи на дереве. Фиалки – для моей чудной, золотой тетушки Валли ко дню ее рождения. Как мне жаль наш красавец корабль «Тоголанд»! Только и надежды, что сегодня англичан хорошенько поколотят.

Извечно страдающие дьявольскими наклонностями к химии, 22 апреля 1915 года немцы предприняли свою первую газовую атаку. Весь мир заклеймил ее как акт вандализма, а затем принялся разрабатывать собственные смертоносные смеси. Был изобретен противогаз, ставший привычным снаряжением по обе стороны фронта. Но немцы превзошли себя – получили новый газ, маслянистую смесь, которая не оставалась в воздухе, но, оседая, цеплялась за все, на что попадала, а после принималась проедать насквозь ткань, кожу, живую плоть, мышцы, легкие и так далее. Чтобы отравляющий газ попадал точно в цель, нужны были расчеты температуры, скорости и направления ветра. Из-за этого применение его усложнялось и включало в себя элемент риска. Внезапная перемена ветра могла повернуть смертоносное облако против его же хозяев. Вероятно, поэтому, а не по соображениям совести, химическая война в последующие годы не развернулась во всю мощь.

29 апреля 1915

Поехали забирать дядю Отто. Скоро мы уедем на каникулы в Дессау – наконец-то! Я бы там осталась навсегда. Я думаю, может быть, дядю Отто не убили. Может, это еще не наверняка. Зачем ему надо было умирать?

Теперь дамы приходили в шёнебергский дом не поболтать – поплакаться. Всегда выдержанная, полная сочувствия, надежная, Йозефина знала, что сделать и что сказать, она облегчала их горе, давала покой, когда это, казалось, не в человеческих силах. Они приходили как притихшие вороны. Их черные одежды шуршали по паркету как осенние листья. Мало-помалу Йозефина брала на себя роль главы семейства. Все женщины верили, что Йозефина Дитрих – самая сильная из них. Возможно, они были правы. Девочки, притаившись на лестничной площадке, смотрели, как мать выносит гостьям подносы с угощеньем: бутерброды с ливерной колбасой и дымящийся кофе. Девочки знали, что она верит в пользу пищи как лекарства от горя, она считала физическую поддержку тела необходимой в тяжелые для души минуты. И в самом деле, дамы покидали ее дом несколько приободренные. Лизель хотелось плакать от сочувствия к этим черным скорбным фигурам. Лена, не будучи любительницей беспощадной реальности, предпочитала видеть жизнь под своим углом зрения. Когда только что овдовевшая тетушка Валли приехала к ним погостить, Лена была вне себя от радости.

4 февраля 1916

У нас тетушка Валли. Как чудесно! Я только что положила на ее кровать сосновую ветку с бумажными розами и стишок, который сама написала:

 
Я сорвала бы для вас
Прекрасные розы,
Но на дворе зима,
И розы мои из бумаги.
Смотрите на них
И думайте обо мне.
Я люблю вас.
 

6 февраля 1916

Тетушка Валли такая душечка! Вчера она была в черном платье с белым воротником и белыми манжетами. Выглядела божественно. Шикарно. И эти черные лакированные туфельки! Вчера вечером я вовсю расцеловала ее, но мне как будто чего-то не хватает – она-то целует меня только один раз. Я, конечно, счастлива, когда она меня целует – как Грета в Дессау, но ведь она же моя тетя. Лизель тоже липнет к ней с поцелуями. Вчера, когда я играла для нее «Ностальгический вальс» Бетховена, она плакала. Мне хотелось бросить скрипку, кинуться к ней и поцелуями стереть ее слезы.

10 февраля 1916

Тетушка Валли уехала. Это ужасно. Она дала мне серебряный браслет, который мне не разрешают носить в школу. Вот удача: я подобрала несколько недокуренных сигарет с такими шелковистыми кончиками – они курили с тетей Эймини. Когда она уехала, я села у ее кровати и плакала бесконечно. Даже теперь, за домашним заданием по математике, я вдруг расплакалась, потому что подумала, как у нас опять стало тихо.

15 июня 1916

Фати послали на Восточный фронт. Мутти поехала в Вестфалию, чтобы попытаться с ним встретиться. Но они разминулись на пять минут – его поезд ушел. Она ужасно расстроилась. Вчера, когда Мутти еще не было, мы пошли в варьете на ревю. Чуть не умерли со смеху. Фати прислал нам настоящие фотографии. На одной он стоит рядом с офицером по имени Лакнер. Мы теперь играем в «сестер милосердия» у нас наверху. Я, конечно, приставлена сиделкой к Лакнеру, а точнее – к Хансу-Хейнцу фон Лакнеру, подполковнику 92-го пехотного полка, 23-х лет, уроженцу Брауншвейга. В черном платке я выгляжу как настоящая сестра милосердия, и он мне очень к лицу. Кстати, я больше не схожу с ума по тетушке Валли. Сейчас я ни по кому не схожу с ума! Через несколько недель мы будем в Харцбурге – вот тогда, может, я и потеряю голову от кого-нибудь.

Из нового поколения смельчаков, которые впервые в мире в 1914 году перенесли войну в небо, самой живописной личностью был, вероятно, немецкий ас барон Манфред фон Рихтхофен. Кумир соотечественников, уважаемый даже врагами, он воплотил в себе образ поистине романтического авиатора: «белый шелковый шарф, развевающийся по ветру». В вызывающе безрассудной манере он покрасил свой фоккеровский моноплан с тремя моторами в ярко-красный цвет, чтобы англичане немедленно замечали его. Неприятель оценил эту браваду, окрестив его Красным Бароном. Совсем мальчишки, пилоты одноместных аэропланов, этих хрупких бумажных змеев, носились над землей, убивая других и погибая сами, – они-то и были самыми славными ребятами Первой в новейшей истории войны и таковыми пребудут впредь, сколько бы войн еще ни случилось. Единоборство, со времен старинных рыцарей, всегда было окружено ореолом галантного героизма. Молодые девушки из хороших семей не читали газет, а радио и телевидение еще не изобрели – только этими фактами можно объяснить отсутствие Красного Барона в девичьих дневниках Лены. Знай она о нем, ей было бы от чего терять голову – как двадцать восемь лет спустя при виде любого, кто носит на форме крылатую эмблему.

Именно тетушка Валли с маской скорби на бледном лице принесла Йозефине весть о гибели Луи. Именно она приняла в объятия пораженную ударом женщину, она бормотала обычные слова утешения, надеясь пробиться сквозь лед шока, она отвела Йозефину в спальню, уложила и укрыла большой периной, потому что знала: скоро холод проберет ее до мозга костей. Потом, в притихшем доме, она села дожидаться прихода детей.

В ту ночь Лизель плакала, пока не уснула, сжимая в руке фотокарточку отца. Лена отказалась верить услышанному. Тетя Валли не имеет права так ужасно лгать о таких серьезных вещах. Она сделала тетушке книксен и отправилась к себе в комнату. Лена не плакала. Дочери бравых солдат никогда не плачут.

За закрытой дверью спальни Йозефина убивалась в полном уединении. Когда она наконец вышла, вдовьи одежды обрамляли ее как крылья летучей мыши. Она туго вплела в косы дочерей черные ленты, пришила черные повязки на рукава их школьной формы, вывесила черный креп на большой парадной двери шёнебергского дома. Жизнь в военной Германии пустилась в пляску смерти.

Июнь 1916

Все умерли. Сегодня будут хоронить Фати. Мы с утра пошли не в школу, а на Мемориальное кладбище, побыть с Фати. Могилу для него только еще копали. Здесь ужасно скучно, единственный интересный мальчик на променаде – Шмидт.

Лени

Оставшись одна с двумя детьми, Йозефина совершенно растерялась. На вдовью пенсию не прожить. Скоро девочки вырастут из обуви – что тогда? Где она возьмет кожу в военное-то время? Даже если разрезать сапоги Луи для верховой езды, где взять денег на сапожника? И еда все скуднее. Продуктовые карточки стали самой большой ценностью. Йозефина проводила дни в очередях в надежде выстоять хоть что-то. К зиме 1916 года хлеб пекли из брюквы, мясной рацион составляли кости и требуха; молоко и сыр исчезли; вместо картошки была репа. Кофе – неотъемлемую часть уклада берлинской жизни – делали из земляных и буковых орехов. Эрзац во всем стал сущностью будней. В рабочих кварталах города женщины питались в складчину, устраивали коммунальные кухни, где за сорок пфеннигов каждый мог купить литр жиденького супа на всю семью. В фешенебельных кварталах процветали подпольные рестораны. Тамошние роскошные меню предлагали фазана, сочного гуся, жаркое из свинины с аппетитной корочкой, разнообразие овощей, шоколадные пирожные и множество сортов мороженого. Как всегда во время любой войны, очень богатые пировали, а бедные рылись по помойкам, чтобы прокормить детей.

Когда по осажденному городу пошла гулять инфлюэнца, Йозефина поняла, что пришло время забирать детей и уезжать из Берлина. Распрощаться с домом в Шёнеберге было все равно что снова, и на этот раз окончательно, потерять Луи. Она, редко позволявшая себе слезы, оплакала все утраченные мечтания юности; затем, повернувшись спиной к прошлому, ушла. Ей надо было выполнять свой долг.

Для своего маленького семейства она сняла квартиру в шестидесяти пяти милях к юго-западу от Берлина, в городке под названием Дессау.

Дессау

9 ноября 1916

Я пошла на променад в 6:15. Мне сказали, что Фриц будет там с шести. Мне, как обычно, везет! Я ждала, а он, конечно, даже не показался. Если бы он ко мне подошел, было бы здорово, потому что Мутти не было дома. Мы увиделись позже, на скрипке. Я всегда прихожу на урок, пока он еще не закончил. Если бы только Герберт Хирш знал! Он был от меня без ума в Харстбаде. Довольно интересный. Особенно интересно целовался в темном коридоре, за что я на него страшно разозлилась. Ему четырнадцать, а ведет себя как будто семнадцать. Его отец – вздорный старый еврей, так что Мутти даже считала, что это все может быть опасно. Герберт был для меня в Берлине развлечением приятным, но неудобным, потому что он вечно торчал у наших дверей, поджидая, когда я выйду, а мне, конечно, не хотелось, чтобы нас видели вместе. Перед отъездом из Берлина мы повидались. Он приехал на велосипеде. Тетя Эльза подарила мне розы, а я сделала вид, что они – от поклонника, и сказала ему, что могли бы быть и от него. Он развернулся и уехал. Надо написать ему, разжечь снова его пыл. Тут у каждой девочки есть поклонник, иначе в Дессау была бы тоска зеленая.

Дессау

6 декабря 1916

Сегодня на променаде мальчишки сдернули с меня шапку и вообще приставали. Так всегда, когда приходит новенькая. Завтра не пойду, мне запрещено гулять три дня подряд. И еще мне велено ложиться спать без четверти девять. Это в пятнадцать-то лет?! Лизель такая «добродетельная» – она никогда не заходит дальше Кавалерской улицы, чтобы не подумали, будто она тоже вышла на променад. Тетя Эймини заболела испанкой, и Мутти ушла за ней ухаживать. А мне надо было навестить тетю Агнес. Когда я пришла к ней, она не нашла ничего лучше, чем начать распекать меня за все мои грехи. «Зачем вчера ходила на променад? Кого там видела? Сколько раз прошлась взад и вперед?» А у меня одна радость, если это можно назвать радостью, – погулять вечером полчасика с подружкой, когда уроки сделаны. А теперь и этого нельзя! Ну уж нет! Я все равно выйду!

10 декабря 1916

Сегодня он улыбнулся мне так мило. Он был ранен и поэтому носит штатское платье. Его зовут Ф. Шурике, и он всегда так пристально смотрит на меня. Утром я вижу его в трамвае, а вечером – когда он возвращается, а мы гуляем. Так вот, этого я не позволю отнять у меня никому! (Кстати, с тетей Валли у меня все кончено.)

Дессау

13 января 1917

Может, я чуть и перехлестываю, но ничего не могу с собой поделать, я люблю его. Всем сердцем. А что самое прекрасное – я ему нравлюсь! Иначе зачем бы он смотрел на мое окно всякий раз, проходя мимо нашего дома? Затем, чтобы узнать, стою ли я там, поджидая его. Глупо, но и приятно – знать, для кого делаешь новую прическу, для кого наряжаешься, даже если он едва это замечает. В конце концов, он – моя первая любовь. До сих пор я ничего не знала о любви. Завтра я увижу тебя на променаде, Фрици. Я увижу – тебя, тебя, тебя, мой ангел, тебя, дивного тебя. Прежде я всегда смеялась, когда «любовь» проходила. Над моей первой любовью я никогда не буду смеяться! Надеюсь, Мутти мне все не испортит.

16 января 1917

Все кончено. Для него это все ничего не значило. А я-то позволила себе подойти и показать ему, как он мне нравится. Никогда больше не доверюсь такому, как он, такому, которому на все наплевать, которому было просто интересно послушать, что думает о нем юная «школьница». Нет, я слишком хороша для этого! Свои чувства я запомню, но с самим Ф.Ш. все кончено!

Несколько месяцев продолжалась битва под Верденом. Когда резня кончилась, французы недосчитались 542 000 человек; потери немцев составили 434 000.

4 февраля 1917

У меня был большой скандал с Мутти. Она сказала, что я «вешаюсь» на всех мальчиков и что я на мальчиках помешана. Во-первых, ни на кого я не «вешаюсь», а во-вторых, это просто мои хорошие друзья. Вовсе не обязательно все время в кого-то влюбляться, а даже если и так, то это не значит быть «помешанной на мужчинах»! Некоторые люди всегда видят предосудительное в самых невинных вещах. Она сказала: «Если ты будешь думать только о мужчинах, я пошлю тебя в пансион». Пф! Как глупо! Я всегда у нее без вины виновата, что за жизнь – тоска! Если кто-то поговорит с мальчиком на катке, значит, он уже «помешан на мужчинах»? Нет, это уж слишком!

19 февраля 1917

Я без ума от Улле Бюлова. Детлей Эрнст Ульрих Эрих Отто Вильгельм фон Бюлов. Он божественно хорош собой. Его мать – еврейка, и поэтому в нем есть что-то такое особенное – особая расовая красота, обаяние и порода! Ко всему, он жутко шикарный! Ему шестнадцать, сначала он на меня не обращал внимания, но теперь обращает.

Даже в Дессау «брюквенная зима» постепенно становилась беспощадной реальностью. Мало-помалу лица женщин, детей и стариков начали приобретать оранжево-желтый оттенок. Исключение составляла Лена. Ее кожа сохраняла фарфоровую белизну. Впоследствии она не раз вспоминала эти времена: «Во время войны у нас из еды была только брюква, одна только брюква, и ничего больше. У всех пожелтела кожа – у всех, но только не у меня. Забавно? Мне тогда было всего шесть лет». На самом деле ей было шестнадцать. Марлен разбрасывала годы как конфетти.

В ту зиму Эдуард фон Лош предложил руку и сердце молодой вдове Дитрих, и Йозефина приняла его предложение с признательностью. Эдуард был лучшим другом Дитриха. Она знала и уважала его с того самого дня, когда муж впервые привел его к ним в дом – познакомить с молодой женой. И Эдуард был единственный из друзей Луи, кто – она это чувствовала – не прощал ему безответственное поведение.

Эдуард по доброте душевной не желал ничего иного, как только заботиться об осиротевшей семье своего друга, защитить ее в наставшие тяжелые времена. Он не требовал, чтобы Йозефина любила его. Ему было довольно самому любить ее.

Клан фон Лош впал в негодование. Они заявили Эдуарду, что Йозефина ему не ровня и что если он упорствует в своем глупом желании жениться на амбициозной выскочке, то семья не только откажется принимать его жену, но и вообще умывает руки, считая его поступок неблаговидным.

Она была в черном. Церемония венчания прошла скромно, как того требовали положение невесты-вдовы и военное время. Дочери не присутствовали. Лизель, хотя и продолжала оплакивать отца, приняла отчима с искренней любовью. Лена проигнорировала новый брак матери и вела себя так, будто ничего не произошло. Мать могла сменить имя на фон Лош, ее же навсегда останется Дитрих. В последующие годы родной отец и фон Лош сольются в ее памяти, утратив характерные для них черты и став одним человеком.

Эдуард перевез новое семейство в прекрасный дом, расположенный в одном из самых фешенебельных кварталов Берлина. Каждый день стал напоминать Рождество в миниатюре. На некоторое время им показалось, что война где-то далеко. Иногда по утрам появлялось настоящее молоко и даже целый круг сыра. Чудесным образом возникали маленькие коричневые кулечки с бесценными кофейными зернами. Два-три раза – целые сахарные головы, и еще был хлеб – хлеб из настоящей муки! Соблазн увидеть Йозефину улыбающейся отправлял Эдуарда на поиски деликатесов, и он радовался, что ему по карману чудовищные цены черного рынка. Однажды перед сном Йозефина нашла живой цветок на своей подушке. Великолепную желтую розу! Розу в военном Берлине? Как Эдуарду удалось достать ее? Вероятно, она стоила целое состояние! Эдуард сиял. Видеть жену счастливой было так сладко. Скоро ему предстояло покинуть ее. Совсем немного времени выпало ему для того, чтобы дарить ей радость.

Берлин

2 апреля 1917

Наконец-то у меня есть место, где я могу побыть одна. Мне отвели мансардочку над ванной комнатой. Тут большой ковер, розовые занавески и электрическое освещение. По вечерам очень уютно. Я так тоскую по весне, по лету. У нас такой хороший дом, но здесь принято выходить на улицу только затем, чтобы посмотреть, что носят другие, не отстать от моды и не ударить в грязь лицом. Ах, как славно было бы лежать на лугу в платье с узким лифом и широкой юбкой, лежать и просто мечтать. Я попросилась у Мутти поехать к тете Тутон. «Нельзя». Будь я матерью, я была бы счастлива, если б мой ребенок веселился и хорошо питался – вместо того, чтобы торчать в Берлине за зубрежкой. Грустно, что я больше не влюблена в Улле Бюлова. То есть как раньше – те чувства были очень-очень приятны.

Целую, твоя Лени

Немецкие субмарины бороздили Северную Атлантику в поисках как врага, так и тех, кто придерживался нейтралитета. Выждав сколь возможно долго, Вудро Вильсон объявил, что Соединенные Штаты находятся в состоянии войны с Германией. Вскоре американские солдаты хлынули во Францию в готовности пройтись маршем под веселые мотивчики Ирвинга Берлина и Джорджа М. Коэна и спасти мир. Почему бы и нет? Поход сулил почет и славу!

Их путь отметит бесконечная череда маленьких белых крестов на холмах Шато-Тьери.

13 апреля 1917

Хоть бы кто-нибудь вскружил мне голову. Сегодня мы получили фотокарточку дяди Макса. Милый, милый дядя Макс. Теперь, когда его цеппелин сбили и он погиб, все думают, какой он был милый. Я думаю, война никогда не кончится. Вот теперь и Америка! Лучше сейчас не буду писать, подожду, пока случится что-нибудь интересное. Я жду новую любовь.

17 мая 1917

Весна, а жарко, как летом. Вчера, когда я шла с урока скрипки по Курфюрстендамм, за мной увязались два мальчика.

2 июня 1917

Вчера и сегодня я собирала пожертвования на наши подводные лодки. Завтра попытаюсь отвертеться от этого. У нас такая скучная жизнь. Мутти все время твердит, как хорошо мы живем, но она не понимает, что такое соль жизни, которой у нас нет.

Западный фронт протянулся уже на три сотни миль, от побережья Фландрии, близ Дюнкерка, до швейцарской границы, близ города Базеля. Восточный тянулся на тысячу миль – от Балтийского до Черного моря.

18 июня 1917

Я начинаю влюбляться в Маргарет Розендорф из класса Лизель – иначе у меня пусто на сердце. Насколько лучше, когда у тебя кто-то есть – тогда чувствуешь себя такой хорошенькой. Мы ездили на экскурсию в Фаульбауммерн. Там за мной ухаживал один пожилой господин по фамилии Вибет. Я ходила на фильм с Хенни Портен. Люблю ее. Наконец-то я убедила Мутти переменить Лизель прическу. До сих пор она носила косы на затылке корзиночкой, а теперь сделала пучок с таким особым бантом. Я зачесываю волосы наверх, а по особым случаям выпускаю на шею один локон. Я уже слишком стара для косы.

28 июня 1917

Я так люблю Хенни Портен. Послала ей открытку, чтобы получить и автограф, но она ведь не знает, кому их дает. Просто расписывается, запечатывает в конверт, и готово. Легко и просто. Появились новые открытки: она со своим ребенком. Бедняжка, она еще так молода. Княгиня Эдуард в санатории, лечится от истерии. Надеюсь, она поправится. Она была очень мила, когда мы познакомились у тетушки Валли. Мне купили скрипку за две тысячи марок. Звук чистый. Значит, они хотят, чтобы я занималась всерьез? Что ж, практиковаться будет ужасно приятно, я уверена! Я написала стишок про «наши храбрые подводные лодки».

Настал день, когда Эдуарду пришлось отправляться в свой пехотный полк. Он крепко обнял Йозефину. Перемена, произошедшая с ней, радовала его сердце. Она выглядела чудесно в новом летнем платье. Палевое было ей к лицу. Он не хотел вспоминать ее в черном. Он сделал все необходимые распоряжения. Если его убьют, она останется обеспеченной и ей не надо будет ни у кого ничего просить. Он поцеловал ее. Она прильнула к нему. «Не уходи – не бросай меня – пожалуйста!» – кричало ее сердце. Она знала, что не должна произносить этого вслух, не должна обременять его своей тоской.

– Я вернусь. Да, вернусь. К Рождеству. К тому времени война окончится. Ну, мне пора, пиши мне. Каждый день пиши! Я люблю тебя!

Его поезд ушел, а она еще долго одна стояла на перроне. Потом повернулась и отправилась домой.

Бад-Либенштейн

7 июля 1917

Мы в Либенштейне. Я так мечтала об этом – и что же? Утром мы идем пить воду, а все оставшееся время приходится помирать со скуки. В окружении замечательной природы здесь живут всевозможные несчастные люди. Они приехали сюда вовсе не для развлечений. Куда ни посмотри, каких только нет детей: у кого глаза совсем заплыли, у кого на веках большущие волдыри. Веселенькое место – курорт!

Вчера мы наблюдали, как луна входит в тень земли. Очень красиво.

Хенни Портен прислала мне обратно мою открытку. Большие холодные буквы – ее подпись.

Рядом с нашим отелем что-то строят, рабочие – пленные французы.

В то лето под золотистыми лучами солнца разлагались трупы. Непрерывный огонь тяжелых минометов удерживал людей в окопах, как в ловушках, – они не могли вынести погибших с поля боя. Крысы пировали, объедаясь кониной и человечиной.

17 июля 1917

Графиня Герсдорф, розовые ножки, мое сердце пылает огнем!

Я умираю от любви к ней, она прекрасна, как ангел, она – мой ангел. Я бы держала ее руку и целовала, целовала, целовала, пока не умру. Она не знает, как велика моя любовь. Она думает, что и мне, и Лизель она просто очень нравится. Но на сей раз это настоящая страсть, глубокая, глубокая любовь. Моя чудная графиня. Она так прекрасна.

Вчера я была с ней в парке. Иногда я чувствую легкое пожатие ее руки. Сегодня я даже не могла завтракать, так была взволнована, но Лизель настаивала, что мне надо поесть. Моя чудная обожаемая графиня сказала: «Пойди с ней и позавтракай». Она знает, что Мутти велит мне завтракать, я слушаюсь графиню, как собачка. Я поцеловала ее руку, на ней была мягкая серая лайковая перчатка, она сказала: «Малютка Лени, зачем же целовать эту грязную перчатку!» Она со мной на «ты» и еще зовет меня Марленхен, как я ее попросила. Она сказала: «Ты хочешь, чтобы мы были подружками, да?» Мы вместе были в Эйзенахе – божественно. Ко дню рождения своего мужа она купила серебряный медальон на длинной цепочке и приказала выгравировать на нем: «Кавалер, граф Харри фон Герсдорф». Она подарила мне цветок клевера, который сорвала сама, а потом вставила в серебряную рамочку под стекло. По дороге в Эйзенах поезд въехал в туннель, она взяла меня под руку и положила голову мне на плечо. Я тут же расцеловала ее руки от плеч до кончиков пальцев. Когда мы вынырнули из туннеля, она улыбалась. На обратном пути напротив нас сел молодой офицер. Она сказала: «Граф Визер, не так ли?» Он хотел представиться мне, но графиня сама сказала: «Граф Визер – фрейлейн фон Лош».

В следующем туннеле я снова поцеловала ее руки – она очень развеселилась. Потом поезд остановился на полчаса, и она заказала три пива. Мы пили и сплетничали про общих знакомых. Она сказала: «Марленхен, не смей напиваться». Потом они решили избавиться от меня и велели идти домой с женой викария. Я сказала: «Моя дорогая графиня, я вам больше не нужна, да?» Она сказала: «Ну что ты». Но я-то знаю.

Мы пошли на оперетту «Бедный студент». Я сидела рядом с ней. Она была в черном бархате. Как только погасили свет, я шепнула ей: «Моя дорогая графиня, вы совершенно восхитительны». Она ответила: «Тсс! Когда мы пойдем на “Летучую мышь”, я буду еще лучше». Двадцать четвертого день рождения графини. Надеюсь, мне разрешат надеть мое белое платье.

Йозефина забронировала номера в отеле на весь июль, но внезапно передумала и вернулась с дочерями в Берлин. Тетушки гадали, что могло произойти, почему она так резко изменила планы на лето, но, разумеется, они были слишком хорошо воспитаны и ни о чем ее не спросили.

Берлин

14 августа 1917

Расставание было коротким, и мне было больно. Она подарила мне аметист в серебряной оправе. Я написала для нее стихотворение. Что она о нем подумала, не знаю. Я объяснилась ей в любви и подписалась «Марлен». Если бы она не была замужем, я все сделала бы, чтобы завоевать ее сердце и опередить графа Герсдорфа. Даже сейчас я хотела бы быть им. Я тоскую по ней. Она этого не знает. Она приезжает в сентябре и, может быть, попросит меня сопровождать ее на скачки в качестве «боя». Вот кем на самом деле я была для нее в Либенштейне. Она не хочет признать, что одинаково обращается с Лизель и со мной. Это нечестно, потому что я обожаю ее, а Лизель нет. Она сказала, что Лизель позволено целовать только руку, но не плечо, плечо только мне. Но, когда графиня дарила Лизе кулон, Лиза все-таки поцеловала ее в плечо. Я напомнила графине ее слова, и она ответила: «Но что же я могла поделать?» Так что она точно относится к нам одинаково. Как терпелива любовь. Любовь страдает, ждет, надеется. Ее портрет – в моем медальоне. Иногда моя любовь похожа на детскую, хотя она серьезная, как у взрослых. Это такая любовь, какую я могла бы чувствовать к мужчине. Как же ей не стыдно не понимать меня, она думает, это простое увлечение. Я и сама называю это увлечением, но на самом деле все не так просто. Вся ситуация! Увлечение можно легко забыть, но любовь – нет.

Берлин

30 августа 1917

Она прислала открытку два дня назад, и с тех пор – ничего. Конечно, так всегда происходит между курортными знакомыми, но я все же разочарована. Была ли у меня когда-нибудь по-настоящему счастливая любовь? Когда мы расставались, она сказала: «Марленхен, не плачь!» Как же не плакать, если я знаю, что она начинает забывать меня?

Верховой, прибывший из полка, принес Йозефине весть о смерти ее мужа. В возрасте сорока лет она овдовела во второй раз.

Чрезвычайно бережно вложила она увядшую желтую розу между листами китайской шелковой бумаги, в которую было завернуто палевое платье, и закрыла коробку. Оставив ее на постели, повернулась и вышла из комнаты. Черная вуаль тронула ее щеку. Со связки на поясе она выбрала нужный ключ и заперла дверь. Она больше никогда не входила в ту комнату и не надевала палевое платье. Лизель плакала и молилась, чтобы душа Эдуарда попала на небеса. Дневник Лены проигнорировал его смерть.

17 сентября 1917

Мое сердце переполняет Хенни Портен. Вчера Ханне, Хейн и я ходили на фильм «Пленная душа» в Моцартовский театр. Не могу описать, как это было прекрасно – из-за нее, конечно. Она снимает платье, чтобы купаться голой. Показывают только ее плечи, но сбоку можно разглядеть больше. Она прелестна.

Зарядили дожди, как будто не собираясь останавливаться. Выбоины от снарядов и окопы наполнились водой. Землю на полях развезло. Измученные вконец люди, волоча тяжелое снаряжение, падали в липкую грязь и захлебывались насмерть, прежде чем их успевали спасти.