Текст книги "Жизнь Марлен Дитрих, рассказанная ее дочерью"

– Не ужасно ли, что я так сказала? Но ведь это правда. Откуда ей знать – у нее никогда не было собственного ребенка.

Поскольку все телефонные линии были оборваны, я тоже не знала, что могло случиться с матерью при землетрясении. Лонг-Бич всего в нескольких милях от нас по побережью сровнялся с землей, но наш греческий храм устоял, если не считать того, что бассейн теперь находился в комнате для игр, а прихожая была засыпана битым стеклом.

Мать договорилась, что на эту ночь нас перевезут в отель Beverly Wilshire. Когда починили телефон, мы поговорили, и поскольку она не могла проехать через грязь и завалы, условились встретиться в отеле. В машине, по дороге туда, служанка матери все время плакала и бормотала: «В Германии у нас не бывает землетрясений! Никогда!» Конечно же вся эта драма была очень захватывающей, к тому же мне нравился Beverly Wilshire: фонтанчик в их аптеке выдавал лучшую в Голливуде газировку с черно-белым мороженым! Мы с матерью поселились в сдвоенном номере. Перед тем как лечь спать в ту ночь, мы поставили наши стаканчики с зубными щетками на ночной столик так, чтобы их края почти соприкасались. Когда (и если) начнутся новые толчки, стаканы столкнутся и начнут звякать, и этого будет достаточно, чтобы разбудить двух нервно спящих людей и предостеречь их от грозящей опасности.

Наша уловка со стаканами не раз будила нас в течение той ночи. Каждый раз мы кидались вниз по лестнице в фойе, шестью этажами ниже, сталкиваясь с другими до смерти перепуганными постояльцами в роскошных халатах. Пользоваться лифтами было слишком опасно и потому запрещено. После каждой такой тревоги мы снова залезали в свой номер спать, только для того, чтобы в скором времени проснуться и опять спасаться бегством. После пятого или шестого повторения этого номера в духе братьев Маркс я, помнится, раздвинула наши стаканы и сказала матери, что, будет землетрясение, не будет землетрясения, – ей все равно надо рано утром ехать на съемки и она должна спать. Она согласилась; к тому же, если бы катастрофа все-таки случилась, мы бы умерли вместе. Мать всегда успокаивала мысль, что те, кого она любит, умрут вместе с ней. Бедный Шевалье был бы потрясен, узнав, что он в эту категорию не входит! При этом мнения тех немногих привилегированных, кого моя мать удостаивала чести умереть вместе с ней, никто никогда не спрашивал – подразумевалось, что все мы будем счастливы окончить свой земной путь в любой момент, лишь бы только в ее компании.

К утру отель Beverly Wilshire все еще стоял, а по коммутатору объявили, что машина и шофер мисс Дитрих готовы. Пошла работа как ни в чем не бывало. Paramount выделил людей и шланги, чтобы откачать наш бассейн из дома, а отдел реквизита повесил другую хрустальную люстру. Поскольку все версальские оказались заняты в съемках, мы вместо них получили люстру в стиле Франца-Иосифа. Она выглядела очень мило. Австрийский ампир хорошо сочетался с голливудской Грецией. Но избавиться от запаха хлорки нам так и не удалось. Когда моя деревянная танцплощадка прогнила от сырости и запахла плесенью, уроки танцев были отменены, и славе Руби Килер больше ничто не угрожало.

Мамулян, выглядевший изможденным, но счастливым, пропел вожделенные слова, которые почему-то всегда трогают душу: «О’кей, ребята, готово!» Это значило, что «Песнь песней» в «коробке». Он нежно поцеловал мать в щеку и при этом покраснел – он по-прежнему оставался ее поклонником, даже после всех этих недель, полных напряжения и раздоров.

Когда фильм полностью завершен, компания всегда устраивает для себя прощальную вечеринку. Огромная семейная пирушка – все друг друга любят, все клинки на время упрятаны в ножны. «Важные шишки» одаривают друг друга и членов съемочной группы. Подарки, которые дарила мать, пользовались заслуженной славой. Двадцатидолларовые золотые монеты, разрезанные вдоль со вставленными внутрь тонкими, как бумага, часами: одна из половинок служит крышкой и открывается при нажатии на пружинку на ободке; золотые наручные часы Patek Philippe с ремешками из черной или коричневой крокодиловой кожи. Она испытывала страсть к мужским часам и всегда дарила их с выгравированными на обратной стороне личными посланиями со своей подписью снизу. На третьем месте были золотые портсигары и драгоценные запонки; затем шли бумажники из крокодиловой кожи – с золотыми уголками или без оных, золотые зажигалки и так далее вниз по шкале роскоши. Для немногочисленных женщин предназначались клипсы от Cartier: особо важным – с бриллиантами, тем, что помельче, – с рубинами, далее – с сапфирами, далее – с гравировкой по золоту, за этим следовали сумочки, шарфы и духи.

У Брайана был контракт с лондонским театром. В голливудском же его контракте оговаривалось, что он может в любой момент вернуться в Англию, не выжидая известного периода после окончания работы над фильмом, – обычно приходилось именно выжидать на случай возможных пересъемок. Прощание с ним было не слишком грустным – мы ожидали в скором времени увидеть его где-нибудь в Европе. Так что мы просто поцеловали нашего любимого англичанина на прощанье. Он оставил в цветочном магазине заказ на дюжину тубероз, которые каждый день должны были доставлять матери, и с достоинством удалился. Мать была похожа на лошадь из пословицы, которая закусывает удила, чуя, что стойло уже близко. Скоро и она сможет выбраться из Голливуда.

4 ТЕЛЕГРАММА – ПАРИЖ 38 18

МАРЛЕН ГОЛЛИВУД КАЛИФ

НЕ СОВЕТУЮ ЕХАТЬ В ГЕРМАНИЮ БЕЗ НОВОГО АМЕРИКАНСКОГО КОНТРАКТА В РУКАХ ТОГДА НИКТО НЕ ПОМЕШАЕТ ТЕБЕ ОСТАВИТЬ ГЕРМАНИЮ ТЧК ЛЮБЛЮ ЦЕЛУЮ

ПАПИ

Конечно же она была вне себя. Это означало очередную задержку. Но она понимала, что мой отец, скорее всего, прав. Эдингтон торговался с ней по поводу очередного контракта еще с самого начала «Песни песней». Теперь она наконец разрешила ему представить ей этот контракт. Когда он объявил, что за ней сохраняется право утверждать как сценарий, так и режиссера, она подписала новый контракт без дальнейших разговоров. Пункты, касавшиеся числа фильмов в год и оговаривавшие значительное увеличение ее гонорара, были для нее второстепенны. Важнейшей частью любого соглашения она всегда считала право – в особенности оговоренное в контракте право – на принятие важных решений.

Отец, обладавший нюхом ищейки и обширной информацией о том, куда надо, а куда не надо ехать, совершил краткую разведывательную поездку в национал-социалистическую Германию и, вновь обретя тихую гавань в Париже, телеграфировал оттуда:

98 ТЕЛЕГРАММА – ПАРИЖ 44 2

МАРЛЕН

САНТА-МОНИКА КАЛИФ

СИТУАЦИЯ БЕРЛИНЕ УЖАСНАЯ НИКТО НЕ СОВЕТУЕТ ТЕБЕ ЕХАТЬ ТЧК БОЛЬШИНСТВО БАРОВ И ТЕАТРОВ ЗАКРЫТЫ ТЧК КИНО НЕВОЗМОЖНО УЛИЦЫ ПУСТЫ ВСЕ ЕВРЕИ ИЗ БЕРЛИНСКОГО ПАРАМАУНТА ПЕРЕВЕДЕНЫ В ПАРИЖ ЧЕРЕЗ ВЕНУ И ПРАГУ ТЧК ЖДУ ТЕБЯ ШЕРБУРЕ ТЕЛЕГРАФИРУЙ КОГДА И СКОЛЬКО КОМНАТ И НАСКОЛЬКО ТЧК ПОЛУЧИЛ ПЯТЬ ПОСЫЛОК ФОТОГРАФИЙ ФАНТАСТИКА ВЕЛИКОЛЕПНО СКУЧАЮ ЦЕЛУЮ

ПАПИ

Мать была не слишком расстроена: коль скоро она может оставить Америку, Париж вполне сойдет. Было решено воспользоваться зарезервированными местами на «Европе», поскольку та останавливалась в Шербуре, перед тем как пришвартоваться в своем немецком порту приписки Бремерхафене. Мы составили списки вещей, отец начал поиски идеального отеля для Идеальной Женщины, которая собиралась заплатить за всю эту дорогостоящую поездку – ведь у нее в руках контракт на запись шести новых песен для компании Polydor, которая выпустила ее пластинки с «Голубым ангелом» и «Марокко».

Слух о том, что городской совет Парижа не впустит Дитрих в пределы города в мужском наряде, попал на первые полосы газет всего мира. Я так никогда и не узнала наверняка, было ли это правдой или же просто гениальной рекламной уткой. Спустя годы отель Connaught в Лондоне воспользуется подобной тактикой в борьбе со штанами Дитрих; тогда ее в этом «изгнании из люксового отеля» будет сопровождать Кэтрин Хепберн, и снова мировая пресса жадно проглотит эту наживку. Как может быть плохой уловка, работающая уже тридцать лет! Я знаю одно: историю о том, как моей матери отказали в доступе на парижские бульвары в штанах, всегда рассказывали в жанре анекдота, а не как реально имевший место оскорбительный эпизод. Думаю, если бы какой-нибудь город имел наглость по-настоящему отказать Дитрих во въезде из-за неуместного наряда, это гарантировало бы такую ярость с ее стороны, рядом с которой поблек бы Дантов ад, а отнюдь не хиханьки-хаханьки.

И все же по каким-то причинам отец разыскивал отели за пределами самого Парижа, в то время как мать приступила к длинной и изнурительной процедуре позирования для рекламных фотографий в студии – впервые без любящего и волшебного глаза фон Штернберга, глядящего из-за черной завесы фотокамеры. Несколько дней ушло на подготовку, на сборы личных нарядов и профессиональных костюмов, аксессуаров, драгоценностей, накладных волос, задников и студийных реквизитов из портретных галерей. По заказам из главного офиса доставляли не только личные вещи Дитрих: на потребу поклонникам ее снимали и в костюмах из «Песни песней», особенно в ее любимом черном бархатном платье, приспущенном с одного плеча.

Юджин Ричи хорошо запомнил свои уроки. Во время этих сеансов 1933 года он снял одни из самых прекрасных портретов Дитрих. Как обычно, она должна была принимать участие в каждой стадии процесса. Коль скоро объектом съемок была именно Дитрих, она все фотографии рассматривала как свою собственность. Она никогда не понимала «дерзости», как она говорила, фотографа, посягнувшего на обладание хотя бы одним изображением ее лица. Лицо Дитрих принадлежало Дитрих, и больше никому. В последующие годы она сходила с ума всякий раз, когда Харрел или Хорст продавали какую-нибудь фотографию Дитрих и не отдавали ей деньги, или если Милтон Грин жаловался, что она использует его работу в своих собственных проектах, когда ей заблагорассудится, ни разу не спросив у него разрешения.

После этих сеансов, как и всегда после фотосъемок, она возглавляла просмотр пробных отпечатков, решала, какие снимки заслуживают одобрения, отбрасывала те, которые, по ее мнению, не соответствовали дитриховскому стандарту. Затем наступал черед ретуширования. Она изменяла форму носа, рук, коленей, хотя в те дни ее редко снимали в полуобнаженном виде. Волосы, уголки рта, линия плеч и бюста – все это совершенствовалось с помощью ее безжалостного воскового карандаша. Как и во всех случаях, когда результат ее труда приходился ей по душе, она заказывала отпечатки лично для себя, каждый раз дюжинами, разных размеров: самые маленькие – 8×10 дюймов, самые большие – 16×20, на глянцевой и матовой бумаге таких отменных сортов, которые сегодня найти уже невозможно. Как только фотоотдел прислал тяжелые картонки, наступило «время рассылки». Специальные картонные контейнеры, серые, как кожа слона, с эмблемой студии, всегда находились под рукой, в невероятных количествах, как дома, так и в гримерной. Каждый знакомый, друг и член семьи получал образцы – новейшие доказательства ее красоты. Когда с этим было покончено, она брала пачки с фотографиями и таскала их по студии: обнаружив знакомого, она тут же усаживала его их разглядывать. На званые ужины она приходила нагруженная эталонами красоты и фотографического совершенства размером 12×20. Часто во время ужина наступала пауза, и немало жен дымилось от злости, пока мать демонстрировала свои величественные изображения. О фотографе даже не вспоминали. Ведь, в конце концов, если бы не было ее, ему бы вообще нечего было фотографировать. А она вот даже подретушировала, исправила его ошибки.

Фон Штернберг вернулся, бегло просмотрел черновую версию «Песни песней», увидел, что Дитрих в нем нуждается, и решил, что согласится ставить следующий ее фильм; он увидел на крупном плане, с каким выражением Брайан смотрел ей в глаза, зашел в наш храм на пляже, встретил «поверженную» испанку, увидел повсюду фотографии Брайана и Шевалье в рамочках и поплелся домой зализывать раны.

Уже в процессе сбора чемоданов мать решила «простить» фон Штернберга за то, что он ее покинул, начала обожать его, готовить для него, разрешила ему любить себя, писала ему теплые письма, которые лично доставлял наш сексапильный шофер, тоже не понравившийся Джо.

К тому времени, как чемоданы были уложены, фон Штернберг уже снова впал в убеждение, что всегда был и остается единственным. Когда твоя любовь настолько глубока, принимать ложь за правду становится отчаянной необходимостью.

Мать поручила фон Штернбергу найти ей дом где-нибудь повыше, подальше от моря. От соленого воздуха особые французские швейные иглы, лежавшие в ее саквояже, заржавели, и с Тихим океаном было покончено навсегда. Серые сундуки стояли в ряд в ожидании парамаунтского грузовика. На мне была новая куртка цвета морской волны с такой же шелковой тесьмой, и я аккуратно держала в руке белые хлопковые перчатки. Я наблюдала за матерью, пока та спускалась с лестницы. В ней произошли едва уловимые изменения. Она снялась в своем первом американском фильме без фон Штернберга и выжила. Мир не рухнул. Она еще не была полностью в этом уверена, но не исключала возможности, что Марлен Дитрих стала могущественной звездой сама по себе, без обязательного присутствия своего творца. Это постепенно пробивающееся осознание стало поворотным событием в жизни матери. Больше ей никогда не суждено быть столь же зависимой, столь же послушной по отношению к нему. В дальнейшем вся работа с фон Штернбергом будет движима уважением и искренней благодарностью, но уже никогда – полной профессиональной зависимостью. Она сама себе госпожа, и у нее есть деньги, чтобы это подтвердить. Мы погрузились в поезд Santa Fe Chief, и наши эмоции развевались по ветру как флаги.

Не успели мы отъехать от станции, как мать уже начала устанавливать в поезде свой порядок. Как только мы вошли в купе, все шторы были опущены и закреплены. Ведь через окна могут глазеть разные лица в надежде увидеть кинозвезду. Теперь, спрятавшись от взоров любопытных, заперев все двери, она сняла наряд, в котором уезжала, и, поскольку в нем больше не было нужды, сразу же упаковала его в специально помеченный саквояж, ожидавший рядом. Очередной набор одежды, помеченный наклейкой «По прибытии в Чикаго» и собранный неделями раньше, уже висел в одном из шкафов в нашей гостиной. Когда все было завернуто в бумагу и сложено, к полному ее удовлетворению, ставший лишним саквояж был отослан в багажный вагон, где он присоединился к своим собратьям в количестве примерно сорока штук. Поскольку «гробы» отправили вперед, мы путешествовали «налегке».

Далее она сняла ненавистный пояс с подвязками, который регулярно оставлял на ее пояснице красные рубцы, затем – дорогие шелковые чулки. Она прополоскала их и аккуратно повесила поверх полотенца сушиться. Сняв бюстгальтер и уложив его вместе с той блузкой, к которой он прилагался, надела свою любимую модель с широкими лямками. Раз уж Дитрих не должны видеть в течение следующих нескольких дней, она может позволить себе роскошь предать забвению хранителя своей телесной красоты.

Она вымыла лицо, как обычно, только водой с мылом и распрямила все завитушки на волосах. Пижама цвета морской волны и, в тон ей, мужской шелковый халат довершили перевоплощение. С лицом без грима и зализанными назад волосами она была похожа на молоденького юношу. Очень сексуального молоденького юношу, как будто из пьесы Ноэла Коуарда.

Матери больше нравилось ездить с запада на восток, а не наоборот. Голливуд оставался позади, а чудовищную жару пустынных штатов легче переносить в начале пути, чем в конце, когда уже надо готовить себя к прибытию. Меня всегда удивляло, почему она так ненавидит жару – ведь она никогда не потела. Вероятно, у нее не работали потовые железы, и с этим феноменом просто нужно было смириться. Дитрих невероятно гордилась тем, что она не нуждалась в прокладках от пота ни в одном из своих платьев или костюмов. После того как изобрели дезодоранты и антиперспиранты, она обожала всем рассказывать, что в таких вещах абсолютно не нуждается. «Не понимаю, почему людям становится так жарко. И это так противно выглядит! – и ужасно для одежды!»

Я часто думала: может быть, мать просто в один прекрасный день решила, что больше не будет потеть, и после этого оставалась сухой всю жизнь? Я бы не поклялась, что это невозможно. Как бы то ни было, когда все остальные истекали потом и блестели, Дитрих лишь дивилась такому различию между Избранными и остальным человечеством и… оставалась сухой.

В эту поездку мне впервые разрешили стать Личным Служителем матери. Привести в порядок ее письменный стол было почти то же самое, что разложить на столе инструменты для хирургической операции на открытом сердце. У каждого предмета точное место и назначение. Хрустальная пепельница – чуть правее от центра. Бокал для воды прямо рядом с ней. Поскольку в те дни в Америке нельзя было достать минеральной воды из Европы, мы возили с собой собственную воду. Наполнить бокал на три четверти, бутылку унести. На узком, покрытом красным лаком китайском подносе (реквизит, присвоенный на съемках «Шанхайского экспресса») лежали красные и синие карандаши и ручки Waterman, расположенные точно по центру, прямо на большом бюваре Hermès. Далее, подальше от центра и чуть-чуть левее, флакон с синими чернилами. Рядом с ним – два футляра, в одном – голубая писчая бумага с монограммами, в другом – конверты. Под этим – золотой филигранный портсигар и зажигалка. Немного левее – пачка бланков телеграфной компании Western Union с подрезанными по размеру листочками копирки. И в заключение – блюдце, наполненное пятидесятицентовыми монетами для чаевых. Они звенели и подпрыгивали, особенно на поворотах.

В Альбукерке наш поезд настигла первая телеграмма фон Штернберга, где он говорил своей возлюбленной богине, что без нее он погиб; к тому времени, как мы доехали до Канзас-Сити, он понял, что жизнь без нее действительно невыносима:

142 51 = ЛОС-АНДЖЕЛЕС КАЛИФ 11 523

МАРЛЕН ЗИБЕР ПОЕЗД САНТАФЕ ЧИФ ГЛАВНАЯ ГОСТИНАЯ ВАГОН 202

= ПРИБЫТИЕ КАНЗАССИТИ 9:45

ВОЗЛЮБЛЕННАЯ БОГИНЯ

ВСЕ СНОВА ТАК ОПУСТЕЛО И Я ГОРЮ СТРАСТЬЮ К ТЕБЕ И ЛЮБЛЮ ПОЖАЛУЙСТА ПРОСТИ МЕНЯ ЗА ВСЕ МОИ ГЛУПОСТИ ВСЕ МОИ МЫСЛИ ТОЛЬКО О ТЕБЕ

ДЖО

В Чилликоте, штат Иллинойс, на свое одиночество стала роптать наша Испанская Любовница, а Шевалье протелеграфировал, что ждет с нетерпением, страстно желая увидеть мою мать в Нью-Йорке. Поклонники по всей Америке беспрестанно сообщали матери о том, как много она для них значит. Поездка доставляла ей истинное наслаждение.

Пока мать на разных языках писала и шифровала свои телеграммы, я лежала, свернувшись клубочком, на постели в соседнем купе и смотрела, как бесконечная пустыня превращается в бесконечные кукурузные поля. Но как только раздавалось «Радость моя…», надо было двигаться – и быстро. Это означало, что мы по расписанию приближаемся к остановке и что у Дитрих наготове ворох телеграмм, которые нужно отнести проводнику. Тогда я пробегала по вагону и останавливалась за спиной проводника, а тот распахивал тяжелую дверь, поднимал железную площадку, под которой скрывались ступеньки и, схватив особую складную скамеечку-подножку, прыгал на платформу – все это в одном длинном движении, еще до того, как поезд полностью остановится. С помощью складной подножки я могла быстро спуститься на перрон, и через пропасть прыгать не приходилось. Я отдавала проводнику бланки. Пока он мчался в здание вокзала к телеграфистам, я ждала и дышала воздухом Канзас-Сити.

Вот он возвращается, передает мне привычный сверток с бежевыми конвертами Western Union для матери. Я взбираюсь наверх. Держась одной рукой в белой перчатке за свою скамеечку, а другой ухватившись за перила, он повторяет маневр в обратном порядке – прямо как в фильме, который пускают наоборот; на сей раз, наполовину повиснув в воздухе, он кричит: «По ваго-о-онам!» Этот цирковой номер мы повторяли на каждой станции по всей Америке, и с течением времени становились большими друзьями. Мои друзья-проводники рассказывали мне истории о настоящих семьях с настоящими детьми, о местах, которые называются «фермы». От них я впервые узнала, что мы живем в эпоху Великой депрессии, что существуют очереди за хлебом, что цвет кожи может причинить человеку большие страдания и предопределить всю его жизнь.

Мать никогда не испытывала добрых чувств к обслуживающему персоналу. Она не любила черный цвет – разве что в одежде. На ее расспросы о причинах моего долгого отсутствия я отвечала, что сидела в туристическом вагоне. В те дни в нем была платформа с перилами, вроде маленького балкона, в самом конце поезда. Это было волшебное место, и я действительно проводила там много времени. Днем можно было видеть все те места, где ты был секундами раньше; ночью вместе с тобой мчались звезды, а воздух пах жимолостью.

Я таила в себе эти дружеские связи и потому сохранила их. Спустя годы я поняла, насколько глубоко укоренился расизм в моей матери.

Это был всеобщий порок того поколения, особенно среди тех, кто рос в окружении одних только белых людей; однако с легендой о Дитрих это увязывалось слабо. Однажды, в ответ на какой-то мой намек в этом роде, она воскликнула:

– Но ведь Нэт Кинг Коул был моим другом! Я его любила! Он был великолепен в Лас-Вегасе! – Она была глубоко обижена и потрясена. – Как ты можешь говорить, что я их не люблю? У меня и служанки бывали черные! Я только тех не выношу, кто считает, будто они могут работать нянями! И вечно эти их ужасные парики. Как можно разрешать им быть нянями? У них руки всегда как будто грязные!

Разве что Лина Хорн была бы приемлема в рядах нянь; она не только мылась, но, как полагала моя мать, великолепно выглядела в белом.

По прибытии в Чикаго все пошло как обычно. Матери пришлось выдержать натиск репортеров и фотографов; между тем мой телохранитель утащил Рези, Нелли и меня в отель Blackstone. Она вошла в отель так же, как и я, через кухню и поднялась в номер по служебному лифту. Подобные тайные побеги от прессы и поклонников стали столь обычным делом, что в некоторых отелях я вообще не представляла, как выглядит фойе или даже где оно находятся, зато знала, какой в этот день будет суп и что, судя по запаху, салат из морепродуктов сегодня заказывать не следует.

Blackstone всегда означал для нас банный день. В первый раз после отъезда из Калифорнии можно было по-настоящему помыться. Даже когда мы ехали на запад, мы все равно там мылись, пусть даже проделали это не далее как вчера. Просто так было принято – приводить себя в порядок в отеле Blackstone в Чикаго. Включая волосы, разумеется. Бронируя для Дитрих номер, всегда требовалось заказать и настоящую сушилку для волос, которую обычно приносили из салона красоты. Мать сидела под огромным металлическим куполом и читала, пока горничные накрывали стол для завтрака.

Что придает завтраку, поданному в номер, особую атмосферу? Может быть, то, что его вам приносят вместе с изысканными свежими цветами в узкой серебряной вазе? Свежевыглаженная льняная скатерть, скользкая от крахмала, яркость соков в сверкающих льдом бокалах, безукоризненно поджаренные тосты на хромированных подставочках, блестящий джем с филигранными ложечками, весь фарфор из одного сервиза – что? Секрет, наверное, в том, что так приятно именно с этого начать свой день. Матери же были неведомы все радости роскоши и изысканного изобилия. Она выпивала свой кофе, непременно замечая, что скоро сможет пить «настоящий» кофе в Париже, откусывала кусочек тоста и ворчала: «подогретый Cotex». Я не могла понять, что она имеет в виду, но явно что-то неодобрительное. Мне часто хотелось, чтобы мать хоть в чем-нибудь находила удовольствие – просто так, ради самого удовольствия! Но нет, для удовольствия ей требовалась весомая причина, иначе это было бы легкомысленным, а следовательно, подозрительным. Насколько же она была немка! Годы спустя она, бывало, говорила мне с тоской: «Помнишь, как мы с тобой смеялись?» И я соглашалась, чтобы сделать ей приятно, но не могу вспомнить, чтобы мать смеялась просто от радости.

Пора, пора! Бегом, мимо пышущих паром локомотивных депо, на поезд 20th Century Limited – он вот-вот уже отойдет! Мы отмыты до блеска и даже до скрипа и готовы к Нью-Йорку. Поскольку Ambassador не так на виду, как гостиницы поновей, именно он назначен местом свиданий, о которых, как я позже узнала, мать договорилась с Шевалье. В Нью-Йорке до отплытия «Европы» у нас было всего два дня, а она обычно выступала против «утренников» – термин, которым она обозначала свидания, назначенные на более раннее время, чем обычный cinq-à-sept [6]6
  С пяти до семи (фр).


[Закрыть] – период, считавшийся в Европе подходящим для занятий любовью. Меня спросили, хочу ли я сходить в кино! Это все равно что спросить алкоголика, хочет ли он выпить! Я сразу же поняла, что меня выдворяют, и, чтобы закрепить успех, попросила разрешения пойти в новый мюзик-холл Радио-сити и побыть там до конца, чтобы увидеть все! Органный концерт Вурлитцера и все такое. Как я любила этот гимн ар-деко! Радио-сити каждый раз напоминал мне о нашем первом доме в Беверли-Хиллз, я там себя чувствовала как дома. Потом я упросила Нелли: «Ну давайте еще разок посмотрим шоу, пожалуйста!» – и мне разрешили пойти посмотреть всю программу целиком, фильм и все остальное, с начала до конца! Надеюсь, Шевалье восхитительно провел день и вечер – но уж я-то, во всяком случае, точно!

Когда я вернулась с изнемогающими глазами, но счастливая, мать сидела за письменным столом, – спокойная и в идеальном порядке – ни одного выбившегося волоска, как если бы ничего не случилось. Не понимаю, как ей всегда удавалось сохранять столь целомудренный вид.

Я вымыла руки и переменила «грязные уличные туфли», после чего она зачитала мне последнюю телеграмму от отца:

40 БРОУД-СТ ТЕЛЕГРАММА = ПАРИЖ МАРЛЕН ДИТРИХ

ОТЕЛЬ АМБАССАДОР ПАРК-АВЕ 51 СТРИТ НЬЮ ЙОРК

БЫВШАЯ ЖЕНА МОРИСА ШЕВАЛЬЕ К СОЖАЛЕНИЮ В ШАТО МАДРИД ЭТО ЕДИНСТВЕННЫЙ ЗАГОРОДНЫЙ ОТЕЛЬ ТЧК В ВОСКРЕСЕНЬЕ СМОТРЮ ЧУДНЫЙ ОТЕЛЬ ВЕРСАЛЬ НЕМНОГО ПОДАЛЬШЕ НО УДИВИТЕЛЬНО ТИХИЙ ТЧК В ГОРОДЕ НЕВОЗМОЖНО ТЧК БУДУ ЖДАТЬ ТЕБЯ ШЕРБУРЕ ТЧК КУПИ БИЛЕТЫ НА СПЕЦПОЕЗД НА КОРАБЛЕ ЛЮБЛЮ СКУЧАЮ ТВОЙ НАВЕКИ

ПАПИ

Я была уверена, что он найдет идеальный отель. Мой отец был прирожденным турагентом.

Мы попрощались с Нелли: она ехала с нами лишь в качестве парикмахерши, а теперь возвращалась в Голливуд. Из отеля Ambassador мы вышли под конвоем. Рези, мой телохранитель, я и очередной клон из нью-йоркского офиса Paramount вышли из отеля через фойе и сели в ожидавший лимузин. Что-то там сегодня на кухне, подумалось мне. Мать, которая по распорядку должна была отбыть позже, разумеется, по «подземному ходу», могла бы мне об этом рассказать.

Наша группа прибыла на пирс North German Lloyd, где над нами уже маячил пароход «Европа»; сходни торчали из его корпуса, как гарпуны из боков убитого и перевернувшегося кверху брюхом кита. Повсюду предотъездная суматоха, мечутся носильщики, чемоданы и сундуки громоздятся в сумасшедшие лабиринты, в которых теряются сотни людей, все кому-то кричат, а те кричат еще кому-то, появляются, исчезают, все кого-то ищут – друзей, возлюбленных, родных, каюты, палубу А, палубу Б, верхнюю палубу, эконома, стюардов, тетю Эмили, носильщика, которому сдали всю ручную кладь, а он исчез – «может быть, вон в том направлении?» На пирсе играл духовой оркестр, в полном спокойствии, как если бы это был обычный тихий воскресный концерт в парке. Как на церемонии вручения «Оскара» музыка подбирается под награждаемого, так и здесь – она всегда отражает национальную принадлежность судна. Не могу вспомнить, что давали под «Бремен» или в тот вечер под «Европу», но, скорее всего, это был какой-нибудь похоронный марш в тевтонском ритме. Наверное, что-нибудь из Вагнера – и очень много тубы. Слава богу, хоть у Австрии не было океанского лайнера. Мать наверняка захотела бы поехать на нем, и тогда нас затопили бы рыдающими скрипками и аккордеоном. Французы, однотипные, как всегда, играют свой государственный гимн. С французами можно быть уверенным только в одном – что они прижимисты, а уж чего хорошего у них – так это надо поискать. Англичане – вот это показушники! У них на Cunard Line был репертуар, включавший в себя «Уложи все свои проблемы в старую сумку и улыбнись, улыбнись, улыбнись!», «Долог путь до Типперери», «Правь, Британия, морями!», и гвоздь программы – пока буксиры мягко вытягивали корабль из гавани, хор распевал «Старое доброе время» на слова Роберта Бернса! Несколько слезинок среди всего этого веселья никогда не помешают. Эффект был столь сильным, что впоследствии вошло в обычай играть этот прилипчивый мотивчик при всех отплытиях, независимо от национальности корабля. На американских рейсах играли марш Сузы, и уж этого превзойти не мог никто, хотя англичане отставали ненамного. Мы никогда не путешествовали на американском корабле. Моя мать, европейка навеки, хотела поскорей отделаться от всего американского и не затягивать свое общение с посредственностью, пересекая океан «по-американски».

«У них, наверное, за ужином подают кока-колу», или «Уверена, что американские стюарды говорят “Хай!”», или «На всем фарфоре у них, наверное, американский флаг, и весь корабль в стиле нуворишей, как отель Waldorf Astoria», – вот некоторые из ее высказываний.

Без музыки не обходилось и на борту. Уже не духовой оркестр, но целенаправленные усилия «смягчить нравы дикого пассажира». Как фоновая музыка в наши дни, только в исполнении живых людей. На каждом корабле был свой Пальмовый дворик, где дамы в длинных черных юбках и мягких белых блузках играли на разнокалиберных струнных инструментах. Все они, наверное, попадали туда по распределению центрального отдела кадров, потому что все были похожи на «правильных» учительниц музыки из пансиона для благородных девиц, которым не продлили контракта после того, как застукали в беседке с учителем физкультуры за чем-то неприличным. На немецких рейсах особенно любили танго, и вот теперь дамы из ансамбля Пальмового дворика трудились над одним из любимых танго Валентино как раз в тот момент, когда меня доставили на борт – инкогнито и в безопасности от похитителей. Мой телохранитель сжал мне плечо: «До встречи, детка, счастливого пути», – и был таков.

Как обычно, наши каюты были самыми лучшими, намного выше ватерлинии, так что мы могли открывать иллюминаторы, когда хотели. Потребовались бы стометровые волны, чтобы добраться до них и замочить наши плюшевые ковры. Богатым всегда выделяют самые безопасные места, будь то на корабле, самолете или поезде. Похоже, их считают слишком драгоценным грузом, чтобы подвергать риску. Это меня смущало в детстве, смущает и теперь.