Текст книги "Великая княжна в изгнании. Рассказ о пережитом кузины Николая II"

Приближался день свадьбы. Венчание назначили на 21 ноября, а гражданская церемония должна была состояться в Париже, перед отъездом в Биарриц. Брак зарегистрировали в мэрии Булонь-сюр-Сен, к которой мы были приписаны. Одри, ее родственники, княгиня Палей, мои сводные сестры, свидетели (среди них посол Геррик) и несколько гостей собрались у меня дома и оттуда проследовали в маленькую мэрию, где, наверное, никогда не видели такого многолюдного сборища. По приглашению служителя мы сели на скамьи в главном зале и стали ждать мэра. Когда объявили о его приходе, все мы, как полагается, встали. Вошел низкорослый, коренастый человек; он был смущен и, ни на кого не глядя, торопливо прошел на свое место. Под сюртуком своего скромного коричневого костюма он носил эмблему своей должности – сине-бело-красный пояс. Началась церемония. Мэр, не привыкший к иностранным именам и титулам, ни одного из них не произнес правильно.

В тот же вечер мы уехали в Биарриц. Мы с Дмитрием остановились в отеле. На следующий день приехавший из Парижа митрополит крестил Одри в православную веру. Крестными стали наш кузен, герцог Лейхтенбергский, и я. Церемония была долгой и утомительной, и мне было жаль Одри, которая ни слова не понимала.

Утром в день свадьбы я встала с чувством, которое трудно описать. До тех пор из-за обилия дел мне некогда было подумать о себе, но в тот день все изменилось. В полдень мы пошли к обедне, на которой пел знаменитый хор парижского Русского кафедрального собора. Некоторые наши друзья из Биаррица и многие гости, приехавшие на свадьбу из Парижа, специально пришли в церковь, чтобы послушать музыку. Церковь в то утро выглядела празднично. Ее уже украсили к венчанию, которое должно было состояться ближе к вечеру. Сияло яркое осеннее солнце; его лучи проникали в витражные окна и расплескивались яркими разноцветными пятнами по полу и стенам. Едва войдя в храм, я почувствовала нечто особенное; воздух вибрировал от эмоций. Голоса священников дышали ими, и хор в своем пении словно изливал душу. По ходу службы ощущение стало более явственным. На несколько секунд мы перестали быть просто беженцами. Атмосфера подействовала даже на тех, кто зашел просто из любопытства; несмотря ни на что, они были растроганы. Когда, при Вознесении Святых Даров, мы преклонили колени, иностранцы последовали нашему примеру; у многих в глазах стояли слезы.

Во время обеда, пока гости оставались в отеле, я пошла в дом к матери Одри. Одри просила меня помочь ей надеть фату из старинных кружев, эту фату надевали на свадьбу моя мать и я. Кружево принадлежало к немногим реликвиям, которые я вывезла из России. Перед побегом я зашила фату и еще несколько кусков кружева в подушку, на которой спала в дороге. И Одри, и я так растрогались, что едва могли говорить; в горле у меня стоял ком. Я понимала, что чувствует Одри в тот миг, но не могла признаться ей в том, боясь совершенно сорваться.

Когда я вернулась в отель, уже пора было переодеваться. Дмитрий находился у себя в номере; все утро мы с ним избегали оставаться наедине, мы даже почти не разговаривали. Перед венчанием я, по русскому обычаю, должна была его благословить, так как заменяла ему родителей. Мы оба боялись этой минуты. Но она настала, как бы мы ни старались ее отодвинуть. Приготовившись, я вошла в гостиную, которая разделяла наши апартаменты, и стала ждать. В окно я видела, как волны бьются о скалы; солнце уже село. В тот миг огромный океан показался мне безжалостным и равнодушным, как сама судьба, и бесконечно одиноким. Вошел Дмитрий в черном костюме, с белым цветком в петлице. Мы застенчиво улыбнулись друг другу. Я сходила к себе в комнату за иконой. Дмитрий встал передо мной на колени, и я перекрестила иконой его наклоненную голову. Потом он встал, и мы обнялись. Какое-то время я в отчаянии прижималась к нему. Ком в горле стал таким большим, что душил меня.

В дверь постучали, пора было отправляться в церковь. Я надела шляпку перед зеркалом, даже не глядя на себя, и кое-как застегнула пальто. Мы вышли из отеля и пересекли небольшую площадь, на другой стороне которой находилась церковь. Перед входом уже собралась толпа приглашенных; при нашем приближении они расступились. На ступенях нас ждали друзья Дмитрия, почти все его старые товарищи, офицеры его полка. Войдя в переполненную церковь, я ловила на себе взгляды; все следили за выражением моего лица. Дмитрий остановился на пороге, ожидая начала псалма. Но хористы долго не могли начать от волнения. Они запели лишь спустя какое-то время, и голоса у них дрожали. Только один раз осмелилась я посмотреть на брата, когда он стоял в дверях с бледным и серьезным лицом. Неожиданно ком у меня в горле растворился, и по лицу потекли слезы.

Гул подсказал, что приехала невеста. В храм ее вел отчим. Вот она оказалась рядом с Дмитрием. Они вместе медленно пошли по проходу. Началась церемония венчания. Паству охватили те же чувства, что и на утренней службе. Все в церкви, казалось, понимали, какие воспоминания охватили нас, русских.

После службы в доме моей новой невестки состоялся прием. Потом я вернулась в отель и, поужинав с другими гостями, села на парижский поезд. Новобрачные поужинали с матерью Одри и сели на тот же поезд на следующей станции после Биаррица. Как только поезд тронулся, они послали за мной, и мы выпили шампанского из толстых железнодорожных стаканов.

На следующее утро я проводила новобрачных на вокзал, на медовый месяц они отправились в Англию. Мы позавтракали в душном вокзальном ресторане, а потом гуляли по перрону, пока им не пришла пора садиться в вагон. Я ушла лишь после того, как их поезд скрылся из виду.

Глава XXII
Загородная идиллия

Еще долго после женитьбы брата я чувствовала себя совершенно потерянной, как будто у меня отобрали какую-то важную часть меня самой. Это было не совсем одиночество, ведь к долгим разлукам с Дмитрием я уже привыкла; но образовавшуюся пустоту мне никак не удавалось заполнить. Подсознательно я относилась к нему в некотором смысле как к своему сиамскому близнецу, как к части себя. Я не ревновала к его жене, но пришлось долго внушать себе, что теперь я нахожусь вне их жизни, что я почти ничем не могу с ними поделиться.

До свадьбы я много раз думала о том, как теперь должна к ним относиться. Я решила предоставить молодоженов самим себе и держаться в стороне. Меньше всего мне хотелось, чтобы Одри, которая была намного моложе меня, думала обо мне как о свекрови. Я искренне считала, что держу слово, данное самой себе, но теперь уже в том не уверена. Хотя я старалась держаться от них подальше, они наверняка чувствовали, как мой беспокойный дух нависает над ними, даже когда меня нет рядом. Когда мы были вместе, нам бывало тягостно и неловко.

Мне предстояло найти занятие, которое заполнило бы пустоту, образовавшуюся после того, как брат женился. Разъехавшись с Путятиным, я почти два года прожила довольно беспорядочно; такой была естественная реакция на предшествующий период. Наши знакомые в то трудное время казались мне представителями обреченного класса; хотя их действия и поведение были выше всяких похвал, они никак не вдохновляли меня, не способствовали поднятию жизненной силы. Жизнь в Швеции и особенно годы войны приучили меня к постоянной смене лиц; среди знакомых я выбирала тех, кто был мне интересен. В ближний круг Путятина входили довольно однотипные люди. Там почти не было новых лиц; к иностранцам относились с подозрением, и мои знакомства не поощряли. Хотя благотворительная работа стала для меня источником нового ценного опыта, деятельность моя была довольно ограниченной. Так как я все больше проникалась проблемами России, я должна была выслушивать разные точки зрения и обмениваться мнениями и идеями с людьми, которые в этом разбирались. После расставания с мужем я решила учиться. Однако это легче было сказать, чем сделать. Я не была знакома с влиятельными людьми, для встреч с ними приходилось рассчитывать на удачу. Единственное, что было мне доступно, – более широкий круг общения и надежда на лучшее.

Однако, как только расширила круг знакомств, я отклонилась от первоначального замысла. Меня так долго сковывали всевозможные ограничения, что вскоре меня закружило в водовороте, который почти ничего мне не дал. Через два года, в течение которых я редко обедала или ужинала дома, я перезнакомилась с представителями всего космополитического мира, тяготевшего к Парижу и французским летним курортам. Но сдержанность моя сохранялась, и, хотя я развлекалась, в основном оставляла за собой роль зрительницы. Неприязнь к фамильярности удерживала меня от более многочисленных знакомств. Те немногие друзья, которыми я обзавелась в тот период, очень помогли расширить мои знания о мире и приобрести некоторую толику самоуверенности, которой мне прежде недоставало, но немногочисленные новые друзья не оправдывали довольно пустого существования, которое вскоре начало меня тяготить.

Освободиться от бесполезного времяпрепровождения мне помог дом, в котором мне было спокойно и хорошо. По вечерам я все чаще оставалась дома с книгой, что было куда приятнее, чем поиски развлечений. Отправляясь утром на работу, я с нетерпением ждала, когда вернусь домой и останусь одна. Этот новый этап совпал с женитьбой брата. Пустоту, оставленную его отъездом, можно было заполнить только новыми, жизненно важными интересами. Если новым знакомствам не суждено было оказать на меня существенное влияние для переустройства моей жизни, надо попробовать узнать нечто важное из книг, пусть даже книги не совсем идеальное средство.

Перемена образа жизни принесла мне большое внутреннее удовлетворение, даже счастье. Дом стал для меня своего рода крепостью, где я жила своей жизнью, которую выбрала, и куда не могло проникнуть ничто, что не находилось бы в гармонии с состоянием моей души. Вечером, когда я возвращалась из конторы и за мной, щелкнув, затворялась калитка палисадника, мне казалось, будто от меня отвалились все заботы мира. Я поднималась к себе, сбрасывала «городскую» одежду, надевала неглиже или пижаму и возвращалась в сад. Дома по обе стороны улицы были окружены деревьями; я сидела на крыльце и смотрела сквозь ветви на заходящее солнце и жадно вдыхала сладкий аромат сырой земли и травы от недавно политой лужайки. Иногда в такие минуты ко мне приходило подлинное вдохновение, и я очень жалела о том, что не писатель и не могу достойно выразить словами мысли, которые приходят мне в голову. Я пыталась их поймать, перевести в слова, но все бесполезно. Оставалось довольствоваться мечтами. Одна из них состояла в том, чтобы когда-нибудь написать книгу, книгу, в которой я могла бы излить душу. Но, конечно, о таком невозможно было и думать; я даже не могла передать свои мысли словами. Полет моей фантазии внезапно прерывался шарканьем на крылечке у меня за спиной и объявлением, что ужин готов. Потом следовал безмятежный вечер, но время летело так быстро, что, не успевала я опомниться, как наступало два часа ночи. Ничто меня не беспокоило. В такие часы мне казалось, что между мною и миром нет иной связи, кроме двух тонких телефонных проводов, прикрепленных к подоконнику моей спальни, перекинутых через ближайшее дерево, протянутых по саду и запутавшихся в переплетении столбов на улице. Да и звонил телефон крайне редко.

Тишина и покой вокруг меня казались особенно полными по выходным. В такие дни я не выезжала в город, только в церковь время от времени, и часы пролетали незаметно, принося с собой лишь довольство.

Поскольку в домашнем хозяйстве я была так же беспомощна и так же не интересовалась им, как и в первые лондонские дни моего изгнания, я поручала все дела старому русскому дворецкому, который прослужил у меня несколько лет. Он был «типичным представителем» и управлял моим маленьким хозяйством учтиво и проворно. Ему замечательно подходило его имя – Карп. Он всегда напоминал мне старого карпа, своего тезку, жившего в пруду перед Марли, беседкой, построенной Петром Великим в петергофском парке. Некоторые карпы имели крошечные золотые колечки на плавнике; считалось, что они жили еще при Петре. Если бы мой старый Карп носил серьгу, сходство между ним и рыбами было бы полным.

Карп не был недавним беженцем, как мы; он жил за границей уже много лет и когда-то служил в парижском особняке одного из моих дядей. Судьба заносила его почти в каждую страну и каждый город на карте, он пережил бесчисленные приключения, но по-прежнему сохранял все характерные черты русского крестьянина, в чем и заключалось его главное обаяние.

Держался он безукоризненно, манеры имел приятные и чарующие, но сразу становилось ясно, что понять его до конца невозможно; свои подлинные мысли он держал при себе. Его познания человеческой натуры были безграничными, он обладал своеобразным чувством юмора. Трудно было думать о нем как о старике; он принадлежал к типу ныне исчезнувших русских слуг и, казалось, живет вечно.

Его обрюзгшее лицо всегда было гладко выбрито, на кончике носа он носил очки в металлической оправе, за которыми сверкали добрые и проницательные глаза.

Ничто не могло прервать поток его речи; даже если у меня за столом сидели гости, он не мог удержаться, чтобы время от времени не отпустить замечание. Все, что он говорил, было так занимательно, а смесь французского и русского, на какой он общался с иностранцами, была такой забавной, что я никогда не пыталась его остановить. Когда мы с Дмитрием сидели за столом одни, он неустанно развлекал нас забавными историями из своей жизни, а опыт у него был поистине неисчерпаемым. В конце мы буквально лопались от смеха.

Я никогда не видела человека, который бы так любил животных, как Карп. Переехав в Булонь, я привезла с собой шотландского терьера и белую персидскую кошку. Вскоре к ним добавились огромный датский дог и подаренный мне шофером щенок-дворняжка – даритель уверял, будто это овчарка. Но Карпу и этого оказалось мало. Он упросил меня взять пару серых персидских котят, предложенных мне подругой, которые впоследствии произвели обширное потомство. Под предлогом свежих яиц к завтраку он купил несколько цыплят, но пробовать яйца мне доводилось редко, потому что скоро стало очевидно, что Карп собрался разводить кур лишь с целью размножения. Скоро по всему саду бродили огромные выводки. Потом появились кролики и, наконец, целая стая красивых белых голубей. Однажды Карп принес под мышкой ручного фазана; птица не только ела у него с руки, но и горделиво расхаживала по комнатам. На кухне и в кладовой висели клетки с канарейками и другими певчими птицами. Меня постепенно вытесняли из собственного дома.

Карп ходил среди своих животных, словно Адам в райском саду. Совершенно счастливый, он вычерчивал и строил для своих многочисленных подопечных странные конструкции из проволоки, кусков бечевки и обломков ящиков. Он поддерживал среди них полнейший мир, но датский дог, хотя и обладал самым послушным характером, доставлял Карпу много беспокойства из-за своих размеров и игривости. По какой-то причине Карп решил, что у дога слабое здоровье и он не может спать в конуре на улице. Пса пришлось пустить в прихожую, но он сразу решил, что диван удобнее каменного пола. Он поднимался наверх, ухитрялся открывать мою дверь, и, когда я возвращалась ночью домой, частенько заставала его на своей кровати, где он располагался с удобствами. Вскоре мне это надоело, и я велела Карпу изгнать дога из моей спальни.

На следующий вечер, вернувшись домой, я застала дога в прихожей; он беспокойно расхаживал туда-сюда. При помощи многочисленных узлов Карп привязал к подножию лестницы металлический каминный экран из моего будуара. К верхушке экрана он приделал палку с веревкой, напоминавшие удочку. На конце веревки была большая губка, издававшая сильный и довольно неприятный запах. Он объяснил, что окунул губку в мазь, которой лечил экзему у дога; запах своего лекарства пес очень не любил.

Конечно, сложная конструкция не давала догу подниматься наверх, но и мне она доставляла массу хлопот. Прежде чем подняться наверх, мне приходилось долго развязывать узлы.

В целом Карп уделял гораздо больше времени и внимания заботам о животных, чем своим прямым обязанностям; в результате дом и сад пришли в страшное запустение. В конце концов я избавилась почти от всего зоопарка, оставив только собак и белую кошку. Я нанесла Карпу смертельную обиду.

Хотя Карп служил мне охотно и постоянно уверял в своей вечной и верной преданности, я понимала, что любил он не меня, а дом и сад, где мог потакать своим любимым буколическим занятиям. На самом деле я была куда больше привязана к нему, чем он ко мне. Все, однако, было бы еще неплохо, если бы не его подруга жизни, которая влияла на него самым плачевным образом. Не зная об их отношениях, я по совету Карпа взяла ее на работу кухаркой. Когда все выяснилось, было уже поздно. Случались странные вещи: счета постоянно росли, начали пропадать вещи, а выговоры не производили ни малейшего действия. И все же я решилась расстаться с Карпом лишь через несколько лет, а расставшись, ужасно по нему скучала.

Еще одним важным человеком в моем доме была Мари-Луиза, моя горничная. Умная, проворная и честолюбивая девушка очень поддерживала меня. Она была искренне предана мне и оставалась со мной даже в те времена, когда я не всегда была в состоянии платить ей жалованье. Однажды она доказала свою привязанность самым решающим образом, и я узнала о том, что она сделала, лишь несколько лет спустя, когда она вышла замуж и оставила меня.

В числе моих протеже была одна русская девушка, которой пришлось бежать из России в одиночку, бросив родителей. Она попала в Париж совсем юной и вынуждена была сразу зарабатывать себе на жизнь. Я жалела ее и старалась делать все, что в моих силах, чтобы помочь ей хоть чем-то. Она очень привязалась ко мне, но иногда ее привязанность была чрезмерно назойливой. Впрочем, привязанность не мешала ей всячески эксплуатировать меня и мое влияние. Один или два раза, узнав о ее неблаговидных поступках, я подолгу отказывалась видеться с ней, но она проявляла упорство и нахальство; в конце она всегда возвращалась, выдумывая тот или иной предлог для своего поведения. Любопытная по отношению ко всему, что меня касалось, особенно по отношению к моим личным делам, она прекрасно знала о моих финансовых трудностях. Однажды в мое отсутствие она явилась к Мари-Луизе и попросила у нее взаймы десять тысяч франков. Она сказала, что деньги нужны ей для того, чтобы помочь мне, и она вернет их через две недели, когда ей самой заплатят за партию сшитого ею белья. Мари-Луиза поверила ей и поспешила в банк, продала какие-то ценные бумаги и передала ей деньги. Сумма составляла большую часть многолетних сбережений. Не приходится и говорить, что я тех денег так и не увидела. Долгое время Мари-Луиза, уверенная в том, что деньги попали ко мне, довольствовалась обещаниями скорого возврата и даже не думала о том, чтобы обсудить дело со мной. Но прошло почти два года, а деньги так и не вернулись. Наконец она пришла ко мне, и правда выплыла на свет. Мы передали дело адвокату, но хитрая обманщица была уже далеко.

Глава XXIII
Развитие эмигранта

Как только я обосновалась в своей булонской «загородной усадьбе» и перестала искать новые знакомства, люди сами потянулись ко мне. В шедшем тогда процессе моего развития большую роль играли книги и разговоры. Чем больше я узнавала и слышала, тем интереснее мне становилось. Но, чем дальше я заходила, тем больше убеждалась в скудости моих познаний. Мне многому предстояло научиться, и я не желала впадать в уныние. Наконец в моей жизни снова появилась определенная цель.

Благодаря новым интересам я научилась отчетливее формулировать собственные мысли; с течением времени, благодаря одиночеству и сосредоточенности, на меня нахлынул такой прилив идей, что я буквально вынуждена была дать им какой-то выход, и перо и бумага казались наилучшим выходом. Однако эти приступы были еще прерывистыми и обычно давали очень мало результатов. Мой разум еще не мог придумать форму, в какой изливались бы мысли, и фантазия блуждала произвольно. Прежде мне и в голову не приходило, что писательство – это труд. Я считала литературу чем-то сродни религии, а писательство – своего рода даром, подарком небес, которым награждаются немногие избранные. Считая себя простой смертной обладательницей довольно ограниченных способностей, я не смела подниматься в сферы, населенные только небожителями.

Незадолго до того меня попросили регулярно писать статьи для одного шведского журнала. Мне и в голову не приходило, что я могу писать статьи сама. Я поручила задачу еще одной моей русской протеже, пожилой даме, обладавшей эрудицией и способностями, которых, как мне казалось, я была лишена. Перед тем как отсылать статьи, я вычитывала их и довольствовалась тем, что вставляла несколько фраз здесь и там или меняла одно-два слова. Вознаграждение, весьма приличное на французские деньги, я делила между автором и несколькими другими людьми, нуждавшимися в помощи.

Зимой 1927 года, после женитьбы брата, я познакомилась с группой французов, интересовавшихся литературой и политикой. Мы встречались в непринужденной обстановке; к моему огромному изумлению, новые друзья выказывали большой интерес к тому, что пережила я. Они часами слушали рассказы о моем детстве и юности, интересовались подробностями времен войны и революции. Они вызывали меня на разговоры, а я рада была поделиться с такими внимательными слушателями. Вскоре я взглянула на свою жизнь под новым углом; все ее события показались мне звеньями одной цепи, с перерывами в последовательности событий. Конечно, я не считала, будто моя жизнь имеет какое-либо политическое или историческое значение, ведь сыгранная мною роль была несущественной, и все же жаль было не записать подробности событий, пережитых мною лично.

Мое воображение жадно ухватилось за такую возможность. Наконец у меня появилась тема, причем такая, которая мне очень нравилась! Поощряемая теми же друзьями, я села за письменный стол; теперь я уже не могла не писать, ничто не могло меня остановить. На поверхность всплывали давно забытые картины из прошлого, подробные картины, раскрашенные яркими красками. Ко мне возвращались звуки и запахи, я прикасалась кончиками пальцев к знакомым предметам. Я снова переживала прежние эмоции, и они так же действовали на меня, как встарь. Иногда я вслух смеялась, а иногда по лицу моему текли слезы, оставляя большие пятна на странице.

Я писала медленно и обдуманно, чрезвычайно наслаждаясь; такая форма радости до тех пор была мне неведома. Летели часы. Я писала по-французски, а законченные куски читала друзьям вслух. Но я писала для себя, не думая ни о публике, ни о публикации. Моя работа продвигалась медленно, по прихоти вдохновения; я сохраняла детское благоговение перед такими минутами и никогда не форсировала события. Казалось святотатством пытаться писать, когда я не нахожусь под влиянием особенных чар. И, поскольку я не могла управлять своими настроениями, иногда я целыми неделями не записывала ни одного слова. Но я не спешила.

Издатели шведского журнала, куда я отсылала статьи, снова и снова предлагали мне написать для них воспоминания, но я упорно отказывалась даже подумать над их предложением. Как-то раз в Париж приехал один из издателей и обратился ко мне лично. Его настойчивость объяснялась тем, что он услышал о моих попытках написать мемуары. Он сразу предложил заплатить за уже написанные главы; сумма, которую он мне посулил, тогда считалась довольно крупной. В тот период мне очень нужна была именно такая сумма, и я согласилась. Он немедленно положил чек в банк, и я передала издателю мои сочинения, едва ли нечто большее, чем грубые черновики.

На том дело не закончилось. Поскольку у меня не было других источников дохода, пришлось подписать контракт, по которому я обязана была посылать в издательство мемуары частями, в виде регулярных статей, за которые мне будут соответственно платить. Но все дело мне не нравилось; мне казалось, что я торгую тем, что не имею права продавать. Кроме того, сразу стало ясно, что публикация моих воспоминаний вызовет бурю критики и я наживу себе много врагов. Я не ошибалась: с того времени, когда я подписала контракт, до того момента, когда мемуары вышли в Америке в виде книги, мои сочинения подвергли самой резкой критике, причем в основном те, кто их даже не читал, ведь ранее воспоминания выходили только в переводе на шведский.

Я продолжала писать не спеша, так как выслала редакторам много материалов авансом. Но, окончив первую часть, посвященную детству и юности, о чем мне было приятнее всего писать, я продолжала с трудом. Вдохновение посещало меня нечасто, и я еще не научилась дисциплинировать свой мозг, готовя его к такой конкретной работе.

В начале лета того же года Юсупов, имевший виллу недалеко от моего булонского дома, снова попытался завлечь меня в свой кружок. Феликс и его жена переехали из Лондона в Париж примерно в то же время, что и мы, в 1920 году, но, хотя время от времени мы встречались, наши отношения так и не возобновились по-настоящему.

Юсупов по-прежнему проявлял такую же чрезмерную щедрость к своим менее удачливым соотечественникам, как и в Лондоне в начальный период нашего изгнания. Он по-прежнему держал открытый дом, в котором жили, столовались и развлекались его многочисленные друзья и знакомые. Но даже значительное состояние, которое ему удалось вывезти из России, не могло вечно выдерживать неумеренных трат, и его капиталы стремительно истощались. Феликс любил богатство и понимал его ценность главным образом как силу, которая давала ему власть над человеческими душами. Он был соткан из противоречий. Он ничего не тратил на себя, у его жены почти не было новых платьев, а их автомобиль был довоенный, с высокими колесами, старый «панар». Однако их дом был по-прежнему полон бесчисленных и бесполезных слуг. Помимо того, что он раздавал деньги направо и налево отдельным людям, он основал одну или две организации в помощь беженцам, связанных с художественным творчеством. Он предпочитал работать независимо, терпеть не мог правил и распорядка и никогда не искал общественной поддержки. Идя на поводу своих замыслов и желаний, он не хотел входить в состав комитетов и не прислушивался к советам. Но, несмотря на его стремление доминировать, он не был хорошим организатором; иногда он работал с лихорадочной энергией, однако его усилия по большей части ни к чему не приводили.

Он был крайне одарен с художественной точки зрения, особенно в области дизайна интерьеров. Там он демонстрировал чрезвычайный вкус, фантазию и оригинальность. Во всех его жилищах можно было любоваться идеальной планировкой, цветовой гаммой, равновесием архитектурных деталей и обстановки. Но во многом другом он никогда не доводил дело до конца, отвлекаясь в поисках новых идей, как только они приходили ему в голову. Он предпочитал небольшие размеры и заставленные комнаты с низкими потолками. Гараж, примыкающий к его булонской вилле, он преобразил в очаровательный маленький театр, стены которого расписал фресками Яковлев, русский художник, который впоследствии получил широкую славу во Франции.

Именно театр подсказал ему предлог для обращения ко мне. Он придумал поставить несколько любительских спектаклей на русском языке и хотел, чтобы я вошла в состав его труппы. Я с радостью согласилась. К тому времени мне очень недоставало человеческого общения. Кроме того, любительские постановки обладают каким-то странным очарованием; поскольку я никогда в них не участвовала, я не сумела устоять.

Помощницей режиссера согласилась стать известная актриса, ветеран русской сцены и моя близкая подруга. В труппу набрали симпатичных людей, и предприятие обещало стать весьма занятным. Мы встречались и обсуждали пьесы. Ни у кого из нас не было опыта игры на сцене, поэтому мы не могли начать с чего-то серьезного. Выбрали несколько юмористических скетчей и сразу же распределили роли. Мне дали роль легкомысленной блондинки из рассказа Чехова. Роль не слишком мне подходила, я должна была тараторить не естественным для меня высоким голосом. Мы учили роли и репетировали несколько недель.

В день премьеры актеры находились в состоянии лихорадочного возбуждения. Зрители, в основном друзья и родственники актеров, ждали начала почти в таком же истерическом состоянии, что и мы. Как ни странно, мы вдруг превратились в школьников, которые собираются удивить радостных родителей своей рождественской пантомимой. Помощницу режиссера буквально трясло; помню, что, когда мне настало время выходить на сцену, она последовала за мной в кулисы, крестя меня в воздухе на уровне головы. Колени у меня дрожали, язык, казалось, сделан из фланели, но своих строчек я не забыла. Однако это почти все, что можно сказать о моих актерских талантах. Еще долго после представления моя приятельница, та самая русская актриса, регулярно приходила ко мне домой дважды в неделю; я решила, что читка пьес вслух и уроки дикции не повредят моему русскому, который пребывал в запущенном состоянии из-за недостатка практики.

Благодаря репетициям я очень часто бывала на вилле Юсупова. Как-то Ирина, жена Феликса, показала мне снимок нелепого, полуобветшалого строения, которое она назвала «нашим домом на Корсике». Хотя я привыкла к неожиданным причудам Феликса, я ей не поверила.

– Дом на Корсике? Эта лачуга принадлежит вам?!

– Конечно, – рассмеялась она. – Вот погоди, увидишь Корсику и особенно Кальви, где мы купили дом; если тебе нечего делать в сентябре, поезжай с нами – но будь готова столкнуться со всеми мыслимыми неудобствами.

В то время мне очень нужно было полностью переменить обстановку, и я приняла приглашение.

Ирина, ее младший брат Василий и я уехали из Парижа в превосходном настроении в конце августа; Феликс должен был присоединиться к нам позже. Мы отправились в Ниццу, а оттуда сели на пароходик, который доставил нас на Корсику. Обещанные неудобства начались с того мига, как мы сели на пароход, и продолжались, пока мы не вернулись в материковую Францию. Из корсиканского порта, где нас высадили, до Кальви вела длинная и пыльная дорога, которую мы проделали в старом «форде». Но дорога того стоила. За поворотом вдруг показался Кальви, который в розовом утреннем свете напоминал сказочный замок.

Кальви стоит на большой скале, нависающей над глубоким заливом. Городок окружен мощной стеной, возведенной в Средние века и отреставрированной французами; стена придает ему вид маленькой крепости. Дома, в основном старые и в разных стадиях обветшалости, теснятся на крутых склонах и неровных каменных террасах. Некоторые из них, в которых во времена генуэзского владычества жили богатые купцы и чиновники, еще сохранили дворцовое достоинство. Кальви гордится собой; считается, что именно здесь родился Колумб, хотя легенда не подтверждена никакими доказательствами. Везде чувствуется атмосфера старины и удаленности; подверженный всем средиземноморским штормам, городок не сохранил в своих стенах ни одного дерева или куста, что придает ему странно суровый вид.