Текст книги "Великая княжна в изгнании. Рассказ о пережитом кузины Николая II"

Глава VIII
Драгоценности и проза жизни

Жизнь в Лондоне, где я оказалась впервые, принесла облегчение после печальных и ужасных дней в Париже. Так как я не знала, как жилось в Лондоне до войны, и не могла сравнивать, я отдыхала в атмосфере, где все дышало миром и почтением к традициям. Мало-помалу прежние знакомые, с которыми мы виделись в континентальной Европе, узнавали о моем приезде и навещали меня; но королевская семья, наши близкие родственники, хотя и знали нас весьма поверхностно, не уделяли нам особого внимания, даже наоборот, скорее избегали нас. Несомненно, на то у них имелись веские причины. Англия еще не знала, чем обернется русская революция. По общему мнению, в случае падения большевиков к власти вернулись бы те, кто возвысился после падения прежнего режима – социалисты Керенского. К ним и к их политическим воззрениям Англия относилась неоднозначно, однако снисходительно. Нам же не предлагали ни помощи, ни поддержки; к счастью и для нас, и для наших английских родственников, мы находились еще не в том положении, чтобы просить их о помощи.

Когда я приехала в Лондон, Марлингов там не было. Сэра Чарльза назначили послом в Копенгагене, и он уже отбыл к месту службы, взяв с собой семью. Однако вскоре леди Марлинг вернулась в Лондон по делам, и мы с ней познакомились. Тогда она была всецело захвачена своей благотворительной деятельностью – она помогала русским беженцам в Финляндии. Мы очень привязались друг к другу, и впоследствии несколько лет Люсия была нашим лучшим другом. Пять лет назад она погибла в автомобильной аварии; нам с Дмитрием очень ее недостает. Я не знаю более великодушного человека, чем она; только под ее крышей мы находили домашний приют.

Прибыв в Лондон, я наладила связь с княгиней Палей. После гибели отца ей удалось уехать в Финляндию, куда она заранее отправила моих единокровных сестер. Сразу после бегства из России ей пришлось перенести очень серьезную операцию по поводу рака груди. Как я услышала впоследствии, болезнь развивалась последний год довольно неожиданно, но до самого последнего времени она не страдала. После всех испытаний, выпавших на ее долю, после ареста и гибели отца, после побега она чувствовала себя беспомощной и больной; но операция как будто прошла успешно. Мы с ней начали переписываться, однако увиделись лишь год спустя.

Весной того же года в Лондон из Стокгольма приехали шведские кронпринц и кронпринцесса; они привезли подробные известия о моем старшем сыне и о моих драгоценностях. Леннарту исполнилось десять лет. Главным образом он находился на попечении своей бабушки, королевы, которая его обожала. К счастью, мне не приходилось беспокоиться о его материальном благополучии. Перед отъездом из Швеции я передала ему значительную часть моего состояния, которую перевели в Швецию из России перед самой войной. Кроме того, я оставила ему дом, который построила в Стокгольме. Я понимала, что после моего второго замужества о воссоединении с сыном какое-то время не могло быть и речи, но кронпринц обещал, что мне позволят видеться с ним, когда все успокоится и можно будет выбрать подходящее место для встречи.

Впервые после развода я снова вступила в контакт с представителями шведской королевской семьи. О кронпринцессе у меня сохранились самые приятные воспоминания. И все же, когда она дала знать о своем намерении повидать меня лично и привезти мне мои драгоценности, ее слова застали меня врасплох. Мы встретились в моей маленькой квартирке, и я была потрясена, увидев, как она изменилась после нашей последней встречи. Она очень похудела и постарела. Будучи по рождению английской принцессой, она пережила много тягот во время войны, ведь шведы не особенно сочувствовали союзникам. В таких сложных условиях кронпринцесса взяла на себя много обязанностей, возникших в связи с войной. В числе прочего она основала бюро для розысков британских узников германских лагерей и распределение между ними продовольствия. При первой встрече мы обе смущались. Кронпринцесса выказала мне много доброты во время своего пребывания в Лондоне, и нам удалось обсудить многое, о чем в прошлом даже не заикались. Тогда мы с ней виделись в последний раз. Год или два спустя она умерла после непродолжительной болезни, оставив много детей. Шведский народ горько оплакивал ее; шведы научились любить и ценить ее. Драгоценности же она привезла из Швеции в том же виде, в каком их доставили туда из России. Мы замаскировали их, чтобы спрятать от большевиков на тот случай, если наш петроградский дом будут обыскивать. Проявив изобретательность, мы спрятали драгоценности в чернильницах, пресс-папье, в свечах под фитилями. К счастью для меня, шведы, получив посылку с непонятными предметами, поверили в то, что, как им сказали, там спрятаны мои драгоценности. Я крайне изумилась, когда получила их назад. Драгоценности извлекли из тайников – некоторые с большим трудом – и поместили в банк. И вот, поняв, что деньги заканчиваются, мы решили продавать драгоценности, которые оставались нашим единственным средством.

Тогда я совершила первую крупную ошибку, что стало лишь началом целой вереницы ошибок, сделанных из-за неопытности и остатков иллюзий. Мы еще воображали, что большевистский режим вот-вот падет – либо рухнет сам по себе, либо в результате борьбы с красными. Мы не строили планы на далекое будущее, не стремились обосноваться в Лондоне более или менее постоянно, считая его лишь временным пристанищем. Деловые люди, среди них знаменитый полковник Бойл, которому удалось организовать наш отъезд из Одессы, советовали мне устроить аукцион у «Кристи» и продать мои драгоценности разом; так у меня образовался бы капитал, который позволил бы мне жить если не в роскоши, то, по крайней мере, безбедно. Но я и слышать не желала о подобных мерах и решительно возражала советчикам. Драгоценности я ценила главным образом благодаря связанным с ними воспоминаниям; подавляющая их часть перешла ко мне по наследству, и мне всегда казалось, будто мне лишь доверили их на время, до конца жизни, и мой долг передать их дальше, моим потомкам. Все эти тиары, браслеты и броши в старомодных оправах были единственной осязаемой нитью, которая связывала меня с прошлым величием, с жизнью моих дедов и прадедов. Всякий раз, вынужденная расставаться с тем или иным украшением, я вспоминала его историю, и, когда передавала его в руки покупателя, с ним уходил кусочек прошлого. Я оценила мудрость данных мне советов, когда было уже поздно и количество моих драгоценностей до такой степени сократилось, что невозможно было что-либо спасти. Вскоре парижский рынок оказался перенасыщен русскими драгоценностями. Как правило, их владельцы напрасно надеялись на их большую ценность. Парижские ювелиры точно знали, кому принадлежат самые ценные гарнитуры или коллекции камней; когда они выставлялись на продажу, ювелиры сговаривались не перебивать друг другу цену. Таким образом, самые драгоценные вещи уходили практически за бесценок. Постепенная продажа моих украшений, которая продолжалась несколько лет, остается одним из самых болезненных переживаний моей жизни в изгнании.

Я начала продавать свои драгоценности с рубинов, которые не были связаны у меня с важными воспоминаниями. Помню день, когда мы с мужем стояли перед ювелирным магазином на Бонд-стрит; с нами пошел полковник Бойл. В кармане мужа лежали рубины, завернутые в вату и папиросную бумагу. Меня смущала мысль, что придется входить в магазин и предлагать что-то на продажу; прежде такого со мной никогда не случалось. Наконец, я набралась храбрости и вошла. Бойл последовал за мной. Мы попросили пригласить владельца. Последовала сцена, которая впоследствии повторялась столько раз, что со временем стала для меня вполне привычной. Путятин извлек из кармана драгоценности, их развернули, и ювелир подверг их тщательному осмотру. Он морщился, словно осмотр был ниже его достоинства. Его пальцы, его глаза пробегали по камням, по податливым, нежным холмикам, как муравьи по цветочной клумбе. Все происходило в полном молчании. Если мы считаем, что камни обладают большой ценностью, мы, разумеется, сильно заблуждаемся. Так нам неизменно говорили повсюду. Они оказывались либо слишком большими, либо слишком маленькими, граненными там, где их не следовало подвергать огранке, и наоборот, и никогда у нас не было полного гарнитура. Времена сейчас тяжелые, никто ничего не покупает… Однажды в крупном ювелирном магазине в Париже, когда я продавала одно очень дорогое для меня украшение, в зал вышел отец владельца, дрожащий старик, о чьем существовании никто не подозревал. Несомненно, его позвали, чтобы я не сомневалась в порядочности фирмы. Сын почтительно, но решительно объяснил мне, как мало выгоды он получит от сделки; он готов купить у меня вещь, но только ради того, чтобы доставить мне удовольствие. Временами он поглядывал на отца, ища поддержки, и старик молча и серьезно одобрительно кивал, хотя было ясно, что он не понимал ничего из происходящего. Семейная сцена разыгрывалась из-за вещи, которую им очень хотелось купить. После многочисленных вздохов, заверений в почтении и жалоб на нынешние трудности они назвали мне непомерно низкую цену. Я вышла от них в отчаянии, кипя от отвращения. Ту вещь я им так и не продала, хотя прежде они получили от меня много других. В конце концов я продала украшение знакомым по очень низкой цене; к последствиям этой продажи я вынуждена буду еще вернуться позже, так как они оказались весьма важными.

Но, возвращаясь к нашему первому опыту: увидев, как нерешительно мы ведем переговоры, полковник Бойл вмешался, и дело пошло. Рубины были проданы; мы получили деньги.

Теперь мы могли строить планы на ближайшее будущее. Мы найдем место, где можно будет поселиться всем вместе, и муж поедет в Румынию за нашим сыном.

Как-то летом мы вернулись после выходных, проведенных за городом, и стали разбирать почту. Я увидела письмо от свекрови. Она регулярно писала нам раз в неделю, сообщая о мальчике, и до последнего времени его состояние неизменно было превосходным. Предыдущее письмо, правда, было не таким радостным, но в нем не было ничего тревожного. Хотя письмо было адресовано мужу, я вскрыла его сама. С самой первой фразы я поняла: что-то случилось. Меня охватил ужас. Наскоро пробежав первую страницу с длинным вступлением, я перешла ко второй странице и прочла в самом конце ее страшное известие. Наш сын умер.

Как безжалостно смерть преследовала нас! Неужели она истребит нас всех?

Нашему сыну исполнился ровно год. Он стал четвертым близким мне существом, которого я потеряла в течение нескольких месяцев. Письмо с известием о его смерти почти не содержало подробностей, и о том, как все произошло, мы узнали лишь впоследствии. Мальчик был здоровенький, регулярно набирал вес и хорошо развивался. Но летом, когда началась жара, он подхватил кишечную инфекцию. Вначале болезнь не внушала беспокойства, но внезапно, за один день, ему стало резко хуже, начались судороги, и он умер. Ничто не могло описать отчаяния его бабушки и дедушки. В силу какого-то психологического искривления характера я стеснялась новой беды и скрывала страшную новость от всех лондонских друзей, знал только Дмитрий. Я боялась новых изъявлений сочувствия и стремилась их избежать. Мне не хотелось казаться олицетворением трагедии.

Груз у меня на сердце стал тяжелее, хотя я и без того была так подавлена смертью отца, что чувствительность моя притупилась. Много лет после того я не могла даже реагировать на радость. Казалось, во мне что-то выгорело.

Глава IX
Домашние хлопоты

Прошло лето; наступила осень. Ничто меня не интересовало. Безразличная ко всему, я избегала общества; я по-прежнему носила траур и не желала думать ни о чем, кроме своих горестей. Хотя после смерти сына я не строила никаких определенных планов, осенью мы решили поселиться вместе с Дмитрием. Мы считали, что так, во-первых, удастся сократить расходы, а во-вторых, нам будет веселее. Из маленькой квартирки мы переехали в снятый мною дом не в самом престижном квартале Лондона.

Мне пришлось вести хозяйство, то есть делать то, чем прежде я никогда не занималась. Надо было обсуждать со слугами то, в чем я совершенно не разбиралась. И нанять прислугу тоже нужно было мне, и составить меню… Мне казалось, что я должна проверять, вытерта ли пыль с крышки фортепиано и натерт ли паркет. Справлялась я из рук вон плохо. Я ничего не смыслила в домашнем хозяйстве, и все подробности ужасно беспокоили и раздражали меня. Дом оказался слишком велик для нас; когда наступила зима, серая и промозглая лондонская зима, оказалось, что дом невозможно прогреть. Конечно, в нем не было центрального отопления, а открытые камины не способны были прогреть просторные помещения. Часть комнат пришлось закрыть, чтобы не переплачивать за уголь – цены на уголь меня очень тревожили. По ночам мы лежали не только на холодных, но и на сырых простынях; по утрам в спальне было так холодно, что вылезать из постели было сродни подвигу. Дни и вечера мы проводили в той комнате, которую могли протопить, то есть в кабинете Дмитрия, где мы топили не переставая. В то время мое мнение о прославленном английском комфорте было не слишком высоким. Приятным исключением в тех условиях служила горячая ванна, но даже это кратковременное удовольствие вскоре оказалось для меня испорчено. Ванная комната была оклеена обоями, и через несколько недель обои начали отклеиваться, отставать от стен. Скоро они повисли клочьями. Наша хозяйка, жившая в соседнем доме, считала нас какими-то татарами-кочевниками и зорко следила за всем, что у нас творилось. При виде ванной она пришла в ужас и велела принимать ванны при открытом окне. Я оказалась не готова к последствиям; последовав ее распоряжению, тут же подхватила тяжелый бронхит. После того, как мы съехали, хозяйка подала на меня в суд за то, что я устроила у нее в доме турецкую баню.

С прислугой я не справлялась. Со слугами-англичанами мне еще повезло, но у нас было и двое русских слуг, и иностранцы либо ссорились с местными, либо, напротив, слишком хорошо ладили. Старая горничная, которую я привезла с собой из Одессы, очень старалась помочь, но в силу возраста пользы от нее было немного. Не зная ни слова ни на одном языке, кроме родного, она постоянно всего боялась и демонстрировала крайнюю беспомощность. Более того, и сообразительностью она не блистала.

Однажды, когда мы еще жили в «Ритце», у нее разболелись зубы, и мой муж повез ее к зубному врачу на автобусе. Перед тем, как оставить ее, он записал для нее на бумажке название и адрес отеля. Однако она отказалась от записки, заявив, что без труда отыщет дорогу домой по рельсам. Так как прежде она ни разу не видела автобуса, она приняла его за трамвай и страшно перепугалась, узнав, что автобус не ходит по рельсам.

Ординарец брата, который находился в его доме какое-то время до начала войны и стал его камердинером, вдруг решил, что именно он будет управлять слугами, причем управлять в соответствии с собственными представлениями. Пока мы жили в Кенсингтоне, он считал наш дом дворцом, а себя – мажордомом. Все должно было делаться в соответствии с освященными временем старинными традициями; он не одобрял нашей, как он считал, неуместной простоты. Он не мог понять, что традиции стали роскошью, которая значительно превосходила наши теперешние возможности. И все же он по-своему был предан Дмитрию и мне, хотя его преданность была примитивной и ревнивой. Путятина он терпеть не мог и, несмотря на многочисленные суровые выговоры брата, никогда не скрывал своего отношения; он не мог простить Путятину мезальянса, каким он считал наш брак.

Какое-то время я храбро, хотя и неуклюже, противилась его попыткам управлять домом, а потом сдалась; даже если результаты его правления становились для нас дорогостоящими, мне жилось проще. Я лишь начинала осваиваться в роли экономки, и, поскольку с тех пор у меня всегда был отдельный дом, пусть и маленький, мне неизменно приходилось вести хозяйство. Все повторялось. Должна признаться: хотя за долгие годы я многому научилась, не думаю, что когда-нибудь научусь быть экономкой.

Справившись с домашними хлопотами, я могла заняться другими делами. Вначале их оказалось на удивление мало. С 1914 года я жила в атмосфере, совершенно противоположной праздности. Во время войны я тяжело работала, учась в подлинном смысле слова и многое узнавая о жизни. В годы революции наша жизнь свелась к борьбе за существование. Все это требовало крайнего напряжения сил. На целых пять лет пришлось забыть о всякой утонченности; я не слышала музыки, не видела ни одной картины, не была в картинной галерее или в театре, не следила за современной литературой. Простота моего существования была почти аскетической. Я совершенно охладела ко всему мирскому; условия и обстоятельства, к которым я вынуждена была применяться, я находила мелочными и суетными. Я не видела больше смысла в бурной деятельности; я разучилась строить планы; мой горизонт сузился настолько, что угрожал меня задушить. Слишком я была подавлена горем, слишком измучена, чтобы попытаться преодолеть новые барьеры, которые вновь воздвигались вокруг меня. Поскольку я не могла поступить иначе, я принимала их, вернее, старалась принять. Кроме того, мне казалось, что от принятия этих ограничений во многом зависит мое семейное счастье, а мне хотелось радоваться хоть чему-то, хотя бы мелочам.

Но как я могла распорядиться своим свободным временем? Изучать живопись, возобновить рисование? Нет, эти увлечения остались в другом периоде моей жизни, в периоде, который умер. Едва ли мне хватило бы смелости его оживить. Как это случается часто, в силу своего положения я очень скоро нашла себе занятие, пусть и не совсем интеллектуальное, но на время удовлетворившее мою жажду деятельности.

Хотя тогда я по-прежнему считала наше изгнание временным, тем не менее меня беспокоило наше будущее и отсутствие средств существования; меня тревожило, что никто из нас не работал. В простоте своей я воображала, что исправить положение достаточно легко; я пойду работать сама. Что касается Дмитрия и моего мужа, которые получили военную подготовку и служили в армии, для них было очень мало возможностей найти такой род занятий, который поддержал бы нас в настоящем и впоследствии позволил бы нам жить с комфортом. Для женщины все несколько проще, она может работать руками.

С детства меня учили шить, вышивать и вязать; я решила, что настала пора применить полученные навыки. В том году в Лондоне вошли в моду вручную связанные свитеры и даже платья. Вот где я увидела для себя отличную возможность! Я купила шерстяную пряжу и спицы, а вместе с ними карточку с инструкциями, как связать свитер. Первый свитер, который я связала, оказался таким большим, что никуда не годился. Я произвела новые расчеты и начала заново; на сей раз с размером я угадала лучше, но осталась недовольна качеством вязки. Поэтому второй свитер я оставила себе. Постепенно я набралась опыта и наконец сочла свою работу достаточно хорошей, чтобы предложить ее на продажу. Я поинтересовалась, где можно продать мое вязанье, и мне дали адрес, куда я явилась, сунув под мышку бумажный пакет со своим свитером. Хотя владелица магазина понятия не имела, кто я такая, цель моего прихода ее изумила. Я развязала пакет, разложила перед ней свое произведение и, пока она его осматривала, стояла, затаив дыхание. Она купила свитер за двадцать один шиллинг и заплатила мне наличными, кроме того, попросила принести ей еще. Я всегда слышала, что первые заработанные деньги волнуют так, что с этим мало что сравнится. Я радовалась, что мое произведение понравилось владелице магазина и она захотела получить другие свитеры, но деньги меня не волновали. Более того, я чувствовала себя виноватой; работа казалась мне нетрудной и недостойной такой высокой цены; мне казалось, что я обкрадываю других, которые нуждаются больше, чем я. Забыв положить деньги в сумочку, я вышла из лавки, так и сжимая их в руках.

Я продолжала вязать свитеры на продажу; связала даже несколько платьев. На свитер у меня уходило четыре-пять дней, на платье – от восьми до десяти. За платье я получала чуть больше двух фунтов. Вязала я целыми днями. Я вставала рано и работала до завтрака; брала с собой вязанье к столу и вязала между переменами блюд; я вязала в поезде и за чтением.

Я выдумывала все новые уловки, которые экономили время. Вся жизнь превратилась в «ряд лицевых, ряд изнаночных», и мои муж и брат все больше ненавидели мои спицы. Несмотря ни на что, я никогда не зарабатывала больше шести с лишним фунтов в неделю, что представлялось совершенно бесполезным; мои заработки были каплей в море. В конце концов я бросила это смехотворное занятие и обратилась к другому.

Мой гардероб, который после пребывания в Румынии состоял из случайно собранных вещей, настолько обветшал, что нуждался в серьезном внимании. Хотя мы по-прежнему жили очень скромно, я больше не могла избегать контактов с людьми, как до тех пор. Хотя я не шла на сближение первой, люди начинали постепенно проникать в мою жизнь. У Дмитрия появилось много новых друзей; старые знакомые делались настойчивее, и я вынуждена была выйти из полного уединения летних и осенних месяцев. Насколько я помню, к тому времени я уже желала восстановить отношения с прежними знакомыми, но, пока не прошло года со смерти отца, я отказывалась от приглашений на званые ужины и походов в театр. Прошел год, и у меня больше не было предлога избегать встреч. Общение, пусть даже и в неофициальной обстановке, не только доставляло радость; встречи требовали и материальных затрат. Попросту говоря, мне нужна была одежда. Но мне казалось, что я не имею права обременять наш бюджет счетами от портних. Поэтому я решила попробовать шить себе одежду самой.

Я нашла журнал, посвященный шитью дамского платья, и внимательно его изучила. Затем приобрела несколько бумажных выкроек и отрез материи. Сейчас я уже не могу сказать, с какого платья я начала и как оно выглядело в готовом виде; помню лишь, что, когда я сделала первый разрез большими портновскими ножницами, мною овладело дурное предчувствие. Ножницы и большую коробку булавок я купила вместе с материей. Так как у нас не было достаточно большого стола для раскроя, я кроила на полу; у меня не было и швейной машинки, и все швы приходилось выполнять вручную. Моей русской горничной не хватало сообразительности, и она не могла подгонять куски. Пришлось призвать в помощь мужа. Стоя перед зеркалом, я объясняла ему, что он должен сделать, но иногда ему приходилось действовать на свой страх и риск, ведь я не видела себя со спины. Я так волновалась, что даже не замечала боли от бесчисленных уколов булавками. За первой попыткой последовали другие; наконец, мне удалось скопировать черное вечернее платье модного дома Калло с юбкой из многослойного тюля, которое на время дала мне приятельница. Впервые я надела это платье, когда меня пригласили на официальный званый ужин. Войдя, я украдкой смотрела на лица других приглашенных женщин. Заметили ли они во мне что-то странное? За вид спереди я была более или менее спокойна, но как спина? На всякий случай я старалась как можно реже поворачиваться к другим гостям спиной. Но все сошло неплохо; к концу ужина я забыла, что на мне платье, сшитое мною собственноручно, тогда как остальные гостьи пришли в произведениях Уорта, Вионне или Калло.

Позже я стала довольно опытной в такого рода рукоделии; в течение ряда лет я сама шила почти все свои платья и все нижнее белье. Кроме того, я шила платья и белье также на заказ, для приятельниц. Я дошла до того, что сумела сшить нарядную домашнюю куртку для мужа; он носил ее не только из уважения к моему труду, но и потому, что в ней ему было удобно. Дмитрию я сшила роскошный халат, расшитый стайками синих птичек на черном фоне. Этот халат он носил много лет; всякий раз, видя его в нем, я бывала польщена. Куда меньше мне повезло с попыткой сшить для него пижаму. Я собиралась сшить шесть пар, но после первой пары, которая получилась удачной, что-то пошло не так: рукава и брючины оказались слишком коротки. Дмитрий, конечно, носил мои пижамы, но никогда не упускал случая привлечь мое внимание к их недостаткам.

Позже я даже научилась шить шляпы, но не зашла дальше подготовительных этапов. При изготовлении шляпок, которые носили в то время, требовалось много клеить и нанизывать на проволоку, что испытывало мое терпение и подточило мой энтузиазм.

Все эти наивные попытки заработать деньги прямо или косвенно путем экономии ничем не кончились. В редкие минуты просветления, когда меня одолевала тревога, я понимала, насколько мы беспомощны. В глубине души я постоянно думала о работе, но о такой работе, которая бы по-настоящему приносила прибыль. К тому времени пришлось продать второй ювелирный гарнитур, с бирюзой.

Тем временем Дмитрий, чтобы не оставаться праздным, занялся изучением политической экономии и социологии. За последний год он очень повзрослел и посерьезнел и потому живо впитывал знания. Его очень интересовало то, чем он занимался и что читал; в то время он много работал. Муж совершенствовался в английском.

Прежде чем окунуться в жизнь, где не было места более высоким интересам, я сделала одну последнюю попытку. В начале зимы 1919 года группа русских эмигранток в Лондоне попросила меня организовать мастерскую, в которой шили бы белье и заготавливали бинты для белых добровольческих армий, которые сражались с большевиками на юге России. Я согласилась. Нашли подходящее место, где мы могли работать, хранить и упаковывать вещи, которые изготавливали сами или получали в подарок. Мы собирались почти каждый вечер, кроили и шили одежду, скатывали бинты. Подавляющее большинство тех, с кем я работала, не принадлежали к титулованной части русского общества; одни были такими же недавними беженками, как я, другие успели обосноваться в Лондоне до или после войны. Меня они не стеснялись и в моем присутствии свободно говорили обо всем, а я поощряла их, задавая вопросы. Я пользовалась случаем, потому что мне интересны были их мысли. Я выслушивала разные точки зрения, стараясь вникнуть во все оттенки смысла; я наблюдала. Я изучала психологию моих соотечественниц, желая с их помощью объяснить прошлое и найти надежду на будущее. Однако я не могла обнаружить ничего достойного внимания, ничего нового. Все были так же ошеломлены, как и мы; как и мы, они не строили никаких планов, не собирались отбрасывать прошлое, жили иллюзиями и проедали последние деньги. Они ничем не могли мне помочь.

Однажды, правда, у меня появилась возможность поговорить с человеком, который всю жизнь находился по другую сторону баррикад; но, когда удобный случай представился, я не сумела им воспользоваться.

Чтобы объяснить происшествие, я должна вернуться в прошлое. Как-то ночью в феврале 1905 года, когда в Москве уже начались революционные беспорядки, дядя Сергей и тетя Элла, у которых мы тогда жили, взяли нас с Дмитрием в оперу на благотворительный спектакль. Тогда мы жили в давящей атмосфере страха. В тот вечер группа террористов, замышлявших убийство моего дяди, разместила нескольких своих боевиков на улице, по которой мы ехали в театр. Один из них должен был подать знак при приближении кареты, а другой – бросить бомбу. Первый, увидев в карете нас, детей, испугался, не подал знак и таким образом спас нашу жизнь. Два дня спустя дядя выехал один; в него бросили бомбу, и он был убит.

Впоследствии Савинков, тот самый человек, который пощадил нас, стал очень известен в кругах революционеров. Однако к 1917 году он, будучи идеалистом, понял, что большевики собираются захватить власть. Будучи социалистом, он переметнулся на сторону буржуазии. В конце концов ему, как представителю преследуемых классов, пришлось покинуть Россию, и он очутился в Лондоне. Вышло так, что я была шапочно знакома с человеком, который как-то встретился с ним и в его присутствии упомянул мое имя. Савинков задумчиво заметил: как странно, что дети, чью жизнь он когда-то спас, выросли и стали политическими беженцами, как и он. Он выразил желание встретиться со мной, что мне передали. Его желание было тем поразительнее, что русские, к какой бы политической партии они ни принадлежали, неизменно превращались в пылких сектантов и резко обрывали связи со сторонниками других убеждений, отличавшихся от их собственных. Особенно ярко такое отношение проявлялось к нам даже со стороны представителей буржуазных фракций, которые находились в оппозиции к некоторым идеям прежнего правительства.

Я со своей стороны обрадовалась возможности встретиться с Савинковым. Хотя он был пламенным революционером и наши взгляды на большинство вопросов были прямо противоположными, я не сомневалась, что его тогдашний поступок намекает на возможность человеческих отношений, которые позволят преодолеть пропасть между нами и найти почву для взаимопонимания. Я надеялась, что в память о прошлом он сможет говорить со мной свободнее. Мне не терпелось кое-что узнать о психологии человека, входившего в организацию, члены которой питали такую ожесточенную враждебность к нам как к династии, хотели уничтожить нас, пусть и ценою ужасного риска для себя. Мне было интересно, какие оправдания он находит тому, что творилось в России. Но перед тем, как согласиться на встречу, я решила посоветоваться с мужем. Путятин пришел в ужас при мысли о том, что я собираюсь встретиться с одним из убийц моего дяди. Он, конечно, был прав, но я смотрела на происходящее с другой точки зрения. Муж обвинил меня в праздном любопытстве. В то время мне не хватило красноречия объяснить, почему я хочу встретиться с Савинковым и поговорить с ним. Переговоры оборвались; мы так и не встретились. Позже, мучимый желанием действовать и тщеславием, Савинков по приглашению Советов вернулся в Россию. Но там он долго не прожил. Всего через несколько месяцев после того, как он уехал, пришло известие о его смерти. Большевики писали, что он покончил с собой, но преобладало мнение, что он попытался устроить заговор против режима, в чем он обладал некоторым опытом, и с ним покончили.