Текст книги "Великая княжна в изгнании. Рассказ о пережитом кузины Николая II"

Глава IV
Два удара молнии

Вести из России совсем не обнадеживали; страну охватил террор; каждый день мы получали сообщения об арестах, пытках и казнях. Многих наших друзей, как мужчин, так и женщин, большевики бросили в тюрьмы, откуда они уже не вышли. Особенно ужасным было положение на севере. Меня постоянно преследовала мысль о том, что отцу угрожает опасность. Я часто просыпалась среди ночи и в ночной тишине воображала жуткую картину во всех подробностях… приходилось включать свет, но заснуть снова я не могла. Вскоре мне пришлось оставлять свет на всю ночь.

Я старалась не думать, старалась сосредоточиться на том, что меня окружало, на мелких повседневных событиях, но ничего не помогало. Больше всего я тосковала по брату.

Однажды в феврале 1919 года, сидя, как обычно, рядом с королем за обедом, я заметила, что у него озабоченный вид; но он ничего не говорил, а мне дисциплина не позволяла спросить, в чем дело. После обеда он попрощался с гостями и пригласил моего мужа зайти к себе в кабинет. Не зная, что происходит, я тревожилась. Когда муж вернулся, я забросала его вопросами. В конце концов он вынужден был признаться, что король показал ему телеграмму из Франции, в которой говорилось: в Париже ходят слухи, что в тюрьме погибли три двоюродных брата моего отца, которые находились в заключении вместе с ним. Конец телеграммы был составлен неразборчиво или был оторван, поэтому неясно, что с моим отцом и каковы могли быть обстоятельства смерти родственников. Почти все сведения доходили до Румынии в искаженном виде. Сенсационные репортажи часто противоречили друг другу и опровергались вскоре после их публикации.

Я страшно тревожилась и все же не желала верить в самое плохое. Однако весь тот и следующий день я не могла найти себе места. Никаких дальнейших сведений, подтверждавших или опровергавших телеграмму, еще не поступало.

Вечером второго дня мы ужинали рано; после ужина королева и ее дочери собирались на какое-то гала-представление в театре. Мы с мужем не ехали с ними, так как у нас не было ни настроения развлекаться, ни подходящей к случаю одежды. Когда ужин окончился, девочки пошли к себе в комнаты, чтобы завершить туалет. Потом они вернулись в будуар своей матери, где оставались мы. Все вместе вышли на просторную площадку второго этажа, где уже собрались фрейлины и камергеры. Королева Мария и принцессы надели вечерние накидки; мы поцеловались на прощание. Королева собиралась первой войти в лифт, когда к ней поспешно подошел дворецкий и вручил ей письмо на подносе.

– Из британской дипломатической миссии, ваше величество, – сказал он.

– Ах да, – равнодушно сказала королева и, вскрыв конверт, достала письмо. Не желая мешать ей читать, все замолчали. Едва взглянув на письмо, она воскликнула: – Мария, это телеграмма для вас, от Дмитрия! – и начала читать вслух: – «Папа и трое дядей»… – Неожиданно королева замолчала. Она не поднимала головы. В чем дело? Лицо ее едва заметно побледнело, сделалось напряженным. В полной тишине никто не шевелился. Я беспомощно смотрела на нее, озиралась вокруг. А потом я поняла…

Ноги подо мною подкосились. Я позволила уложить себя на резной деревянный сундук, стоявший у стены. Голова у меня кружилась, в ней не было ни одной мысли. Королева поспешила ко мне и обняла меня; помню тепло и мягкость ее собольего воротника, когда я положила голову ей на плечо, но больше ничего память не сохранила.

– Думаю, мы лучше оставим ее на вас, – сказала королева Путятину; я услышала ее голос как сквозь вуаль, как пациент, еще не до конца пришедший в себя после операции, слышит голос хирурга.

Потом она и остальные ушли, со щелчком закрылись двери лифта, и на площадке вдруг стало очень пусто.

Муж повел меня вниз. Руки и ноги у меня налились такой тяжестью, что я едва могла идти. Остаток ночи я провела в кресле, не двигаясь. Кажется, я даже не плакала. В голове было пусто.

На следующее утро меня пришли навестить королева Мария и ее младшая дочь Илеана. Они молча сидели рядом со мной. Я по-прежнему не могла говорить. Лишь позже ко мне вернулась способность плакать. Я горько рыдала, что мне помогло; иначе, наверное, я сошла бы с ума.

Во дворцовой церкви провели заупокойную службу по моему отцу; на ней присутствовали королевская семья, придворные и высшие сановники. После церемонии королева опустилась на колени у могилы своего маленького сына Мирчи, который умер во время войны, перед тем, как им пришлось оставить Бухарест. Стоя на коленях рядом с ней, я гадала, удастся ли нам узнать, как и где похоронили отца. По сей день место его захоронения остается тайной; вероятно, она так и не будет раскрыта.

Трагедия повлияла на всех; несмотря на враждебность Румынии ко всему русскому, я получала много выражений соболезнования как от знакомых, так и от незнакомцев, но я никого не принимала – не могла.

В те дни меня очень поддерживала Илеана, которой тогда было лет десять. Дети обычно избегают как физических, так и нравственных страданий, но она стала исключением. По собственной воле приходила ко мне в комнату и проводила со мной час или больше, стараясь отвлечь меня. Она показывала мне свои книжки с картинками, игрушки, говорила со мной о том, что ее занимало. И пока она была рядом, я старалась взять себя в руки.

По прошествии первых нескольких дней я начала преодолевать физические последствия потрясения. Подавленность и пустота, которые я ощущала вначале, постепенно проходили; в сердце осталась тупая, тяжелая боль, но в остальном я снова стала почти нормальной. Я решила: поскольку мы не у себя дома, я не имею права потакать личному горю. Поэтому я вышла к обеду и заставила себя возобновить ту жизнь, какую вела до катастрофы.

О том, почему телеграмма брата, адресованная мне, попала в руки королевы, стало известно лишь позже. Почтовое сообщение между Западной Европой и Румынией не отличалось регулярностью. Моя переписка с Дмитрием шла через британскую дипломатическую миссию, а телеграммы направлялись из Министерства иностранных дел министру и доставлялись мне через миссию. Обычно их посылали во дворец на мое имя, но в тот раз министр, прочитав сообщение, счел разумнее послать письмо королеве, сопроводив письмо запиской, которую она в спешке не заметила, вскрыв конверт.

Через неделю или две иностранная пресса, особенно французские газеты, начали печатать репортажи о петроградской трагедии. В некоторых приводились подробности, которые оказались измышлениями журналистов; позже оказалось, что они совершенно ложны, но тогда они представлялись вполне правдоподобными. Их мне не показывали, и, если бы не принц Кароль, я еще долго пребывала бы в счастливом неведении. Но однажды он поздно спустился к обеду, когда все уже сидели за столом. В руке он держал целую кипу вырезок. Он небрежно положил их рядом с моей тарелкой; пробежав глазами заголовки, я ужаснулась, представив себе содержание.

Вскоре после первого несчастья мы узнали о другом, не менее страшном. В июне предыдущего, то есть 1917, года, в тот самый день, когда мы крестили нашего малыша, мы не знали, что великая княгиня Елизавета Федоровна (тетя Элла), мой сводный брат Володя Палей и их спутники (дядя, три молодых кузена и двое слуг) погибли ужасной смертью в Алапаевске. Их сбросили в старую шахту, причем почти все они были еще живы. Столкнув пленников в шахту, палачи забросали их камнями и стреляли в них. Одни погибли сразу, другие жили еще несколько дней и умерли от ран и голода. Позже я поняла, что отец так и не узнал об ужасной смерти своего 21-летнего сына от второго брака; безусловно, это утешало – если в таком несчастье что-то может служить утешением.

Тетя Элла, у которой мы с братом жили в Москве, так и не оправилась от потрясения после трагической гибели мужа от бомбы террориста в 1905 году. В 1908 году, вскоре после моего первого брака, она основала Марфо-Мариинскую обитель милосердия и стала ее настоятельницей. Как ни парадоксально, уход в обитель дал ей общение, которого она была лишена всю прежнюю жизнь; возможно, именно это требовалось ей для развития. Из немногословной, суховатой женщины с несгибаемыми принципами она, под влиянием нового окружения и обязанностей, превратилась в глубоко понимающего и чуткого человека. В Москве ее знали и любили за самопожертвование и добрые дела. В первые революционные годы никто не докучал ей, главным образом благодаря популярности у простого народа. Даже большевики, пришедшие к власти, вначале не трогали ее; она продолжала жить той же жизнью и не покидала обители. Все шло там как обычно; тетя Элла и сестры трудились, велись службы. Мирная обстановка в Марфо-Мариинской обители, тетины спокойствие и безмятежность умиротворяли тех, кто ее знал. Росла ее популярность; все больше людей стремились увидеть ее, рассказать о своих горестях и несчастьях или просить ее совета. Двери обители были открыты для всех. Тетя Элла прекрасно понимала, чем рискует. Подобное положение не могло продолжаться долго.

Однажды в начале лета 1917 года в Марфо-Мариинской обители появился отряд большевистских солдат. Они показали ордер на арест, выданный Московским советом. Куда ее отправят – не ее дело. На ордере, как положено, стояли советские печати. Тетю предупреждали о такой возможности, но она бесстрашно встретила вооруженных людей. К тому времени ее окружили охваченные ужасом насельницы монастыря; лишь тетя Элла оставалась совершенно спокойной. Она сказала большевикам, что перед уходом хочет помолиться в монастырской церкви. Судя по ее тону, она не сомневалась, что ее желание будет исполнено. Так и случилось.

Во главе группы плачущих монахинь тетя Элла направилась в церковь; за ними следовали солдаты. На крыльце тетя развернулась к ним и пригласила их войти. Не глядя друг на друга, солдаты вошли в храм и робко сняли фуражки. Помолившись, тетя передала последние указания сестре, которая должна была занять ее место во главе обители, тихо попрощалась со всеми, и ее увели. Сопровождать ее позволили еще двум монахиням. Машину, в которой ехали три женщины, со всех сторон окружали солдаты-большевики.

Их отправили в Алапаевск в Сибири, где тетя присоединилась к своим родственникам. С ними вместе она встретила свой конец. Из двух сопровождавших тетю монахинь погибла одна, вторую послали в Москву. Последние дни перед казнью были ужасными, но мой сводный брат Володя и тетя Элла, каждый по-своему, подбадривали и поддерживали товарищей по несчастью. Тетя Элла никогда не одобряла второй брак моего отца и не интересовалась детьми от этого брака; как ни странно, в последние дни судьба свела их вместе. Володя был человеком совершенно необычным, и они с теткой перед тем, как вместе погибнуть, подружились, о чем он успел упомянуть в нескольких восторженных письмах. Естественно, мы узнали обо всем гораздо позже.

О судьбе моей мачехи и двух единокровных сестер я ничего не знала. Мы наводили справки, но безрезультатно.

Горе настолько ошеломило меня, что я уже не в силах была реагировать на новую трагедию. Две трагедии как будто слились для меня воедино. Мне казалось, что я уже испила свою чашу. Хотя официально наступил мир, для нас слово «мир» ничего не значило; нормальная жизнь, которая шла вокруг, нас словно не касалась. Нас по-прежнему сковывал ужас. Все, во что мы верили, было опровергнуто. Все, что мы оставили в России, было стерто с лица земли, исчезло, как будто никогда не существовало. А мы по-прежнему принадлежали к тому старому, исчезнувшему миру; наши связи с ним еще не могли порваться.

Моя тоска по Дмитрию стала невыносимой. Я решила: как только родители мужа с нашим маленьким сыном выберутся из России и благополучно устроятся в Бухаресте, я поеду повидаться с братом. Я воспользуюсь этим случаем, чтобы связаться со старшим сыном, и заберу свои драгоценности из Швеции, куда мне удалось их переслать перед бегством из Петрограда. Денег на то, чтобы добраться до Лондона, нам хватало. Тогда никто из нас, русских, не считал, что наше изгнание будет долгим. В крайнем случае, большевики падут через несколько месяцев, и тогда мы, конечно, вернемся в Россию – но и в промежутке надо было как-то жить. Получив свои драгоценности, я продам несколько мелких украшений, и благодаря этому мы продержимся какое-то время, пока ждем.

Мы возобновили переписку с родителями мужа; они находились в Одессе и ждали удобного случая, чтобы пересечь границу. Мы ждали их со дня на день. Тем временем я подала документы на французскую визу, но пришлось долго ждать, прежде чем я наконец получила ее. Приехав в Румынию, я не представляла, как сильна общая неприязнь к нам, Романовым. Родство с нами и особенно покровительство нам стали компрометирующими обстоятельствами. Единственным исключением было отношение к нам короля и королевы Румынии. Они ни разу не позволили мне хотя бы заподозрить, что мое присутствие в их доме навлекло на них недовольство правительства. А их щедрость не ограничивалась мною; они не боялись предлагать свое гостеприимство другим членам моей семьи. Однако лишь позже, получив возможность сравнивать, я в полной мере оценила их доброту.

Судьба Румынии во многом зависела от великих держав: Америки, Англии, Франции. Все они с воодушевлением приветствовали русскую революцию; две последних страны надеялись, что новое демократическое правительство успешно продолжит войну против Германии; и все три державы ожидали, что новый режим не будет иметь ничего общего с династией Романовых. Демократия вела битвы и одерживала победы. Европа приспосабливалась к новым условиям, а Румыния приспосабливалась к Европе. В начале апреля королева Мария должна была ехать в Париж; на ее поездку возлагали большие надежды. К тому времени мы тоже надеялись уехать; она предложила взять нас с собой, но на сей раз румынское правительство выразило бурный протест. Королева Румынии не может приехать в Париж в обществе русской великой княжны! Ей пришлось уступить. Помню, как тактично она сказала мне об этом, и тем не менее удар был тяжелым.

Тогда я впервые перенесла прямое унижение в новых условиях. В будущем унижения станут частыми. Легче было стойко выносить выпавшие на нашу долю катастрофы на родине. Во-первых, я сознавала, что мы сами во многом виноваты в том, что с нами случилось; во-вторых, нас словно подхватило ураганом, а обижаться на стихию невозможно. Но странно было встретить за границей так мало понимания, особенно со стороны тех, кто, будучи причастен к политике, знал истинное положение дел, знал, в каком хаотическом состоянии тогда находилась Россия. Мы сами с политической точки зрения никакой опасности не представляли. Мы не были сплочены, главу семьи и его прямых наследников уничтожили. Мы ничего ни от кого не требовали и почти ничего не ожидали.

С исторической точки зрения остракизм, которому нас подвергли, казался вполне естественным. Мы пережили свою эпоху и были обречены. В мире не было места для воспроизведения Византийской империи, чьи идеалы не подходили новым временам; правилам и нормам, которые мы олицетворяли, суждено было исчезнуть. И все же я еще не могла принять подобную точку зрения, ведь я принадлежала к династии, еще так недавно влиятельной; в тех устаревших правилах и нормах я выросла. У меня ушло много времени, прежде чем я научилась хладнокровно относиться к ударам, нанесенным моей гордости. Я страдала, когда меня унижали, – но полученные нами унижения казались поистине мелкими по сравнению с тем, что мы уже преодолели и что получили в другом, более широком смысле.

Нас вырвали из нашего блестящего окружения; нас прогнали со сцены, еще облаченных в наши причудливые костюмы. Нам пришлось снять их, сшить себе другую, повседневную одежду, и главное – научиться ее носить. Прежняя гордыня, вполне уместная и правильная в прошлом, в настоящем казалась нелепой. Гордиться надо было чем-то другим, а главное – выработать новое отношение к жизни, ибо без него невозможно было приспособиться к новым условиям. Лишь гораздо позже я ясно и беспристрастно поняла эту истину, постепенно привыкала к новым представлениям и старалась сжиться с ними. Конечно, в нужном направлении я начала двигаться, как только оставила Россию, хотя вначале мне часто недоставало удобной поддержки прежнего пьедестала, с которого меня сбросили.

Глава V
Парижские воспоминания

Королева уехала из Румынии без нас. Без нее дворец Котрочень казался очень тихим и пустым, всякая бурная деятельность прекратилась. Через несколько дней после ее отъезда в Бухарест прибыли родители моего мужа с нашим сыном. Бедные старики были измучены многочисленными переездами и неурядицами, но малыш был здоров. И все же встреча с ними, несмотря на всю радость, не уменьшила моего желания увидеть Дмитрия. Пока мы не устроились окончательно, решено было, что мои свекры останутся в Румынии. Сына мы снова поручили их заботам, зная о том, как они привязались к нему и как хорошо о нем заботились. Королева Мария, которая должна была отсутствовать лишь несколько недель, обещала не оставлять их.

Нашу встречу с Дмитрием задерживали многочисленные отсрочки и трудности. Нам пришлось ждать не только паспортов, но и возобновления нормального пассажирского сообщения между Румынией и Западной Европой. Кроме того, в ответ на посланный в Париж запрос о возможности получения английской визы мне сообщили, что ее мне, скорее всего, не дадут. И все же, несмотря на такой неблагоприятный ответ, я решила ехать. Выехали мы лишь в апреле. Мы с мужем поехали вдвоем, нас сопровождала лишь старая русская горничная. Алек, мой деверь, оставался с родителями в Бухаресте.

Как странно путешествовать с удобствами, не боясь погони, преследования, не тревожась, что в любую минуту в наше купе кто-нибудь вломится! Все же я пережила несколько неприятных моментов ночью, когда нас будили чиновники, которые проверяли наши визы при пересечении различных границ. С тех пор, как последний раз находилась в безопасности, я стала куда менее храброй.

В Париже мы поселились не в отеле, где было слишком дорого для нас. Мы приняли приглашение одной русской пары, наших бухарестских знакомых, у которых имелся дом в Пасси. Нашим хозяином был талантливый скульптор, дипломат в отставке и бывший богатый русский землевладелец. Кроме того, он интересовался философией и метафизикой. Его жена, очень красивая женщина, разделяла интерес мужа к оккультизму. Позже их дом превратился в центр спиритических сеансов, куда приходили многочисленные посетители, в том числе обладатели весьма громких имен. Результаты спиритических сеансов поражали воображение. О наших знакомых заговорил весь Париж; более того, какое-то время, кроме них, больше ни о чем не говорили. Потом поползли слухи, что зятья хозяина систематически обманывают и его, и посетителей с помощью весьма сложных трюков, которые выполнялись с помощью бечевки и клейкой ленты. Потусторонние явления разогревали интерес присутствующих; удовлетворить их любопытство становилось все труднее. В конце концов обманщиков разоблачили, их фокусы стали слишком сложными, и они попались. История стала поводом для небольшого скандала.

Впрочем, когда мы жили в Пасси, оккультизм еще не начал играть для наших хозяев такую важную роль, как впоследствии. Наши знакомые великолепно нас принимали, и мы оставались у них до тех пор, пока не решился вопрос с нашими английскими визами.

Тот период нашей парижской жизни отличался особой грустью. До войны я обыкновенно приезжала во Францию только для того, чтобы повидаться с отцом, и поездки были веселыми и радостными, но сейчас Париж хранил для меня лишь воспоминания о нем.

В 1902 году, после морганатического брака и ссылки, отец с женой обосновались в Париже, где они купили дом. Выбранное ими владение находилось за городскими воротами в модном пригороде под названием Булонь-сюр-Сен. Чтобы туда добраться, нужно было проехать через Булонский лес. Изначально дом, окруженный садом, был небольшим, но каждый год к нему что-то пристраивали. Отец и мачеха вели там жизнь частных людей, виделись с теми, кого хотели видеть, и делали, что хотели. После нескольких лет, проведенных в Швеции, когда я вынуждена была постоянно находиться на публике, у отца я отдыхала и наслаждалась покоем, на две или три недели избавляясь от всех формальностей; кроме того, я радовалась, что могу хотя бы на время стать частью счастливой семьи, так как они в самом деле были счастливы.

Сразу по прибытии в Париж я ощутила сильное желание поехать в Булонь-сюр-Сен. Хотя я понимала, что поездка причинит боль, мне казалось, что в некотором смысле она и умиротворит меня. Я так долго думала о чудовищных обстоятельствах, сопутствующих последним месяцам и смерти отца, что надеялась: вид старого дома, когда-то знакомое окружение и воспоминания прогонят ужасные картины, созданные моим воображением. Мне хотелось, чтобы память об отце была связана с мирной жизнью, милым домом, с вещами, которые по-прежнему хранили его отпечаток. И я поехала в Булонь.

С первого взгляда за те пять лет, что меня не было, там ничто не изменилось; снаружи дом и сад выглядели точно как раньше. Дорожки выметены, кусты подстрижены, только цветов на клумбах не было. Я позвонила. Из своей сторожки выглянул старый привратник Гюстав. Он узнал меня, как и его толстуха жена Жозефина, которая появилась в дверях, услышав звонок. Они сказали, что гости теперь бывают редко; несколько месяцев назад заезжал Дмитрий. Именно они сказали ему, что его отец в тюрьме.

– Наш бедный милый великий князь, – сказала Жозефина.

Я вошла в их сторожку; мы посидели, поплакали и поделились друг с другом своими бедами. Пожилой паре тоже хватило тревог: их единственный сын, который прошел самые тяжелые годы войны без единой царапины, сейчас находился в туберкулезном санатории. Им удалось сообщить мне известия о моей мачехе. По их словам, после смерти отца она бежала из Петрограда и сейчас находилась либо в Финляндии, либо в Швеции. Мои единокровные сестры находились с ней вместе.

Потом я вышла в сад. Весной зелень еще не успела запылиться, под моими ногами скрипел гравий. Я сразу же погрузилась в старую атмосферу; казалось, вот-вот откроется дверь на каменную террасу, и выйдет отец в старом твидовом пальто, он спустится в сад, а за ним – две маленькие девочки.

Гюстав с ключами проводил меня ко входу в дом и отпер дверь. Когда я вошла, Гюстав тактично удалился. Внутри все очень отличалось от того, к чему я привыкла, даже размер комнат – казалось, они стали меньше. Все коллекции отца и все ценные вещи за несколько месяцев до начала войны перевезли в Россию. Его ссылка была отменена в 1913 году. Вернувшись, отец начал строить дом в Царском Селе, в который переехал с семьей весной 1914 года.

Дом в Булони выглядел точно так, как пять лет назад, когда его покинули. Стеклянные витрины опустели, на стенах почти не осталось картин, а мебель накрыли чехлами. Всюду царила мертвая тишина. Из холла я прошла в столовую. Там почти ничего не изменилось, не было лишь двух красивых китайских ваз, стоявших ранее на каминной полке. Комната была маленькой, места в ней хватало только членам семьи. Когда отец и мачеха устраивали большие приемы, стол накрывали в соседней комнате. Но именно здесь мы каждый день собирались на обеды и ужины. Весеннее солнце проникало внутрь через высокие окна. Я смотрела на вытертую желтую шелковую обивку стульев, на полированный круглый стол, и мало-помалу ко мне возвращались знакомые сцены.

Вот место, на котором всегда сидел отец. Он был очень пунктуален, и, если мы не заходили за ним в кабинет ровно в половине первого, с последним ударом часов, он шел в столовую и один садился за стол. Перед обедом обычно гуляли в Булонском лесу, а потом я заходила к себе в комнату, чтобы умыться. Когда я присоединялась к отцу в столовой, он проявлял легкое раздражение, потому что не любил, когда перестоится суфле из пармезана. Рядом с отцом стоял пустой стул его жены, он всегда пустовал до середины трапезы. Мачеха никогда не успевала вовремя, и он махнул на нее рукой как на безнадежный случай. Она либо одевалась наверху, у себя в спальне, либо делала покупки в городе. После поездки за покупками она возвращалась, нагруженная аккуратно перевязанными пакетами и картонными коробками, которые сваливала на кресло у окна. Меня неизменно дразнили из-за моего любопытства – мне всегда не терпелось узнать, что в пакетах. Потом мачеха съедала несколько ломтиков холодного окорока и салат. Боясь набрать вес, она всегда мало ела за столом, но перекусывала между трапезами. Обед продолжался. Девочки, сидевшие по обе стороны от своей гувернантки, старались вести себя очень хорошо. Володя, мой сводный брат, производил много шума и задавал бесчисленные вопросы; любая попытка разговора в его присутствии была обречена на провал, уговорить его помолчать было бесполезно.

За ужином собиралось еще меньше народу, так как дети ужинали до нас. Отец любил, чтобы к ужину мы переодевались в вечерние платья. После ужина он читал нам с мачехой вслух.

Из столовой я перешла в малую библиотеку, где мы, бывало, сидели за маленьким столом и вышивали, пока отец читал.

Но больше всего воспоминаний о нем вызвал его кабинет рядом с библиотекой; там я представляла себе отца гораздо отчетливее, чем в других помещениях дома. Кабинет был узким, с тремя большими окнами по одной стене. У первого окна боком стоял его письменный стол, у второго – его любимое кресло и маленький кожаный диван. Кресло не накрыли чехлом. На спинке, в том месте, куда отец клал голову, осталась вмятина. Я живо представила, как он держит книгу своими красивыми тонкими и длинными пальцами и смотрит поверх своих очков в темной оправе, отвечая на какой-либо вопрос. Здесь мы, когда бывали одни, обычно пили чай. Если после обеда я уезжала в город, вернуться мне надлежало к половине пятого; кроме того, по пути домой я должна была заехать в «нашу» кондитерскую, где мне вручали пакет, завернутый в вощеную бумагу, с любимыми сэндвичами и булочками, заказанными утром.

Усевшись на кожаный диван, я все глубже и глубже погружалась в прошлое. Я вспоминала брата тонким семнадцатилетним юношей; он очень гордился новым смокингом, который ему сшили перед его самой первой «взрослой» поездкой в Париж; я видела отца, который перед зеркалом учит его повязывать галстук. Помню, как веселился отец, узнав о бурном начале парижской жизни Дмитрия. Брат очень радовался, что его считают взрослым, однако сохранил пристрастие к детским шуткам. Как-то, спрятавшись за кустами в саду, он с ног до головы окатил меня водой из шланга, когда я собиралась поехать в Париж.

Как-то вечером, после моего последнего отъезда из Швеции, именно в этой комнате как-то вечером я едва не упала в обморок, услышав, что в Париже объявился доктор М., шведский придворный врач, от чьего назойливого влияния я во многом и бежала. Слухи не подтвердились, но несколько дней я жила в крайне тревожном ожидании.

С 1902 по 1908 год мы с отцом почти не виделись; в то время мы были детьми и жили в России у дяди и тетки. Я начала регулярно видеться с отцом только после того, как вышла замуж. Отец боялся, что за те годы, что мы жили врозь, я отвыкла от него или меня настроили против него. Он осторожно беседовал со мной по душам, стараясь выяснить, не искоренили ли те ростки, что он насадил во мне, когда я была маленькой.

Всего отец провел в ссылке двенадцать лет, и, хотя никогда не выказывал раздражения, временами на него тяжело давили вынужденное бездействие и праздность. Хотя и обрел счастье в семейной жизни, он скучал по родине. Несмотря на то, что из России его изгнал император, его племянник, верность моего отца по отношению к нему была выше всяких похвал, он никогда не выражал горечи. Обычай, подкрепленный многолетней практикой, не допускал для членов российской императорской семьи неравные браки; отец понимал, какую цену ему придется заплатить за то, что он послушал свое сердце, и потому он смирился с последствиями.

Много лет спустя отец сохранял ту же внешнюю сдержанность и оставался лояльным, когда все остальные вокруг него вслух критиковали правителей России. После того как его попытки исправить положение провалились, он встретил конечную катастрофу и все, что она влекла за собой, хладнокровно и с достоинством… Но нет, я ведь приехала сюда для того, чтобы уйти от воспоминаний об ужасных последних месяцах!

Между кабинетом и большой гостиной находились короткий коридор и лестница, которая вела на второй этаж. Большой гостиной пользовались, только когда в доме были гости. Вечером по воскресеньям мачеха «принимала» с пяти до семи. Я встречала многих интересных людей, которые заходили к ней на неофициальные чайные приемы. Однажды, помню, я сидела рядом с Полем Бурже, романистом, и мы говорили о Леонардо да Винчи, чьей биографией я тогда особенно интересовалась. Поль Бурже предложил прислать мне несколько книг на эту тему. Он сдержал слово и на следующее утро прислал мне несколько очень красивых томов. Но он, очевидно, скоро пожалел о своем жесте, испугавшись, что мне нельзя доверить ценные книги, потому что в тот же вечер он попросил меня их вернуть, из-за чего у меня не хватило времени просмотреть их даже бегло.

Первого января, по старому русскому календарю, в доме отца устраивали большой прием. С поздравлениями приходили дипломаты, представители высшего общества, писатели, композиторы и художники. На вечерах пели выдающиеся певцы, в том числе Шаляпин.

В этой комнате я пережила величайшее в жизни унижение. Живя в Швеции, я искала выход для своей бьющей через край энергии. Среди прочего, я брала и уроки пения. Уроки продолжались всю зиму, и весной, когда я отправилась навестить отца, должно быть, я вообразила себя уже признанной певицей. Как-то вечером после небольшого званого ужина в Булони одного очень музыкального молодого русского попросили сыграть и спеть, что он и сделал к полному удовлетворению слушателей. Когда он пел, я аккомпанировала ему на фортепиано. Закончив петь, молодой человек повернулся ко мне и, видимо не зная, о чем говорить со мной, спросил, умею ли я петь. Я ответила «Да» с таким воодушевлением и готовностью, что он предложил поменяться со мной местами. С великой самоуверенностью, ни на минуту не сомневаясь в своих способностях, я выбрала песню Шумана и начала. Но, стоило мне открыть рот, я поняла, что совершила ужасную ошибку. Мне не хватало силы голоса, а толстый ковер и тяжелые шторы еще больше приглушали издаваемые мною звуки. Гости скованно сидели на стульях и слушали из вежливости. Покосившись на отца, я увидела, что он отвернулся, – ему было неловко. Не знаю, как я допела до конца. Мне хотелось провалиться сквозь землю. Остаток вечера я не смела приближаться к отцу. Ему хватило великодушия ничего не говорить мне потом, но его молчание было достаточно красноречивым. Едва ли нужно добавлять, что я не только больше никогда не пела на публике под аккомпанемент фортепиано, но в будущем старательно избегала говорить в присутствии отца о моих вокальных опытах.