Текст книги "Великая княжна в изгнании. Рассказ о пережитом кузины Николая II"

Глава X
Эмигранты императорской крови

В первые недели нашего пребывания в Лондоне практически не было других беженцев из России, кроме нас. Потом они начали прибывать, как правило, более или менее многочисленными группами. Первыми приехали вдовствующая императрица Мария Федоровна, ее дочь и внуки. Вдовствующая императрица пользовалась покровительством части британской королевской семьи, ведь она была теткой короля Георга, сестрой его матери, королевы Александры. Императрица Мария Федоровна и еще несколько представителей моей семьи оставались на юге России, пока у них была такая возможность. В Англию их доставил британский дредноут «Мальборо». В то время все ждали нового наступления большевиков на Крым; хотя моих родственников, которые еще оставались там, охранял полк русских офицеров-добровольцев, оставаться в стране им было небезопасно. Несмотря на все пережитые ими испытания, уезжали они неохотно. В Ялту посылали пароходы и грузовые суда, на которых вывозили гражданское население; императрица не позволяла капитану своего корабля поднимать якорь, пока не убедилась, что не забыли никого из ее знакомых.

Ее прибытие в Лондон было окутано тайной; принимающая сторона делала все, дабы избежать публичности. Ее высадили с военного корабля в каком-то порту, где, насколько я помню, ее встретила сестра, королева Александра. Они обе отправились в Лондон поездом. Нам сообщили о времени их прибытия лишь в последнюю минуту. По пути на платформу нас на каждом углу останавливали сотрудники полиции, которым мы обязаны были сообщить наши имена. Нам удалось попасть на перрон с большим трудом. Мы вышли на платформу, когда поезд уже подходил. Сцена, свидетелями которой мы стали, напоминала приемы прежних дней, однако как все отличалось! Не было ни блеска, ни пышности, а самому приему недоставало радушия, пусть даже формального. На переднем плане стояли король и королева с семьей; чуть позади – группа их приближенных. Мы держались в тени. Никаких толп; на вокзале было пусто и очень тихо. Поезд остановился. В первом вагоне у одного окна стояла королева Александра, у второго – императрица Мария Федоровна. Члены королевской семьи поднялись к ним. Обменялись приветствиями; затем все вышли на платформу, во главе с двумя королевами и императрицей. Затем к ним присоединились мы, и императрица, после того, как мы поцеловали ей руку, обратилась к нам с несколькими словами.

Мария Федоровна не слишком изменилась за те два с половиной года, что я ее не видела. Как всегда, она была одета в маленький черный сшитый на заказ костюм и шляпку с блестками. На шее она носили короткое боа из перьев. Она не выглядела ни испуганной, ни расстроенной; она сохраняла полнейшее спокойствие и даже сдержанно улыбалась. Сравнивала ли она свой нынешний приезд с прошлыми визитами? Заметила ли пустоту на платформе, неловкость встречающих, смешанные чувства, с которыми ее приняли? От нас не ускользнула ни одна мелочь, и наши впечатления оказались болезненными.

Королева Александра увезла сестру в свою резиденцию Мальборо-Хаус, где сестра поселилась с ней вместе по ее настоянию. Две сестры, одной за семьдесят, другой под семьдесят, сохраняли девичью преданность друг другу. Она тянулась с детства, когда они жили в Дании, во дворце их отца. Долгие годы сестры ежедневно обменивались письмами или телеграммами; обеим недоставало непосредственного общения во время войны и особенно во время революции, и королева очень беспокоилась за сестру. И вот они снова оказались вместе. Внешне обе выглядели гораздо моложе своего возраста; в светлых волосах королевы и темных императрицы почти не было седины, а их глаза не утратили яркости. Обе были невысокие, гибкие и живые. Они были на удивление активны, быстро двигались и сохраняли интерес к тому, что происходило вокруг них. Те их окружающие, которые не занимались политическими интригами, в ком еще сохранились человеческие чувства, ценили привязанность сестер друг к другу и не сомневались, что обе очень рады воссоединению. Но шли недели и месяцы, и их отношения начали меняться. Две пожилые дамы, день за днем вынужденные находиться в обществе друг друга, не могли не заметить: хотя возраст во многом пощадил их, особенно в части внешних признаков, на самом деле они все же старушки, уставшие от жизни. Их уже почти ничто не объединяло, кроме возраста. Пятьдесят с лишним лет они вели совершенно разный образ жизни с разными, иногда даже противоположными интересами, у них были разные точки зрения на многое. Хотя в прошлом они регулярно встречались, их встречи были короткими и насыщенными другими интересами; кроме того, они могли приезжать и уезжать, когда хотели. Теперь же они оказались привязаны друг к другу. Императрица тяжело переносила глухоту королевы, королеву раздражало вмешательство слуг императрицы в ее упорядоченный распорядок жизни. Пусть и тактично, они жаловались друг на друга; каждая намекала на перемены во внешности сестры. Им недоставало прежнего единства; они не могли понять, какая кошка пробежала между ними, хотя их привязанность оставалась глубокой, как всегда. Публика перешептывалась; разлад между сестрами всех очень огорчал. К счастью для них обеих, по политическим причинам было решено, что императрице лучше покинуть Англию и поселиться в Дании, у себя на родине.

И все же зиму и весну 1919/20 года они провели вместе, и мы с Дмитрием часто посещали их в Мальборо-Хаус. В их обществе не верилось, что в мире многое изменилось. Хотя к тому времени уже просочились известия об убийстве царя и его семьи, и даже официальные лица как будто в том не сомневались, мир еще не получил убедительных и окончательных доказательств трагедии. Слухи достигли ушей императрицы, но она не желала им верить. О своих сыновьях и внуках она говорила, как если бы они были живы, и ждала от них известий. Ее убежденность и вера была столь прочными, что многие считали, будто она получила утешительные сведения. Поползли слухи, один причудливее другого, распространяемые и дополняемые подробностями по мере того, как они передавались из уст в уста. Иногда говорили о каком-то офицере, который приехал из Сербии, а там встретил друга, который, в свою очередь, видел императора собственными глазами. Потом называли человека, который достоверно знал, что императорская семья спасена и спрятана группой сибирских крестьян, принадлежавших к какой-то секте, которые жили в чаще непроходимой тайги, где царская семья находится в полной безопасности. Царя и его близких якобы видели в Китае, Сиаме или Индии. Знакомые знакомых видели письма, получали телеграммы, беседовали с очевидцами и так далее. Наконец, подобные истории приелись; никто не обращал на них серьезного внимания.

Ксения, старшая дочь императрицы, которая приехала в Англию вместе с матерью, жила в маленьком доме, где теснились ее многочисленные сыновья и женская прислуга; все они приехали с ней из России. Улыбающаяся, всегда оживленная и немного смущенная, она бродила по дому, ища хоть немного уединения. С ней мы виделись очень часто; мы ездили в гости к ней, а она к нам.

Князь Юсупов, женатый на ее единственной дочери, покинул Россию одновременно с императрицей и тоже обосновался в Лондоне. Они с женой жили в апартаментах, которые он купил и обставил до войны и в которых останавливался во время прежних частых приездов в Лондон. Феликс пытался восстановить дружеские отношения с моим братом, но его усилия не увенчались успехом. Дмитрий давно знал, что Юсупов нарушил обет молчания, данный при убийстве Распутина. Он не только делился со всеми случайными собеседниками подробностями той ужасной ночи, но даже зачитывал вслух записки, которые набросал после случившегося. Подвальная комнатка в его петроградском особняке осталась точно в том же состоянии, в каком она находилась в ночь убийства. Он обычно показывал дрожащим поклонницам белую медвежью шкуру на полу, которая, по его словам, пропиталась кровью Распутина. К счастью, пятна были уже не видны, когда, не зная, куда иду, я очутилась в подвале и ужинала за тем же столом, где он пытался отравить своего гостя. Легкомысленное отношение к событию, о котором сам он никогда не говорил, вызывала у Дмитрия отвращение; он не мог простить Юсупова за болтовню. Молчание, которое он сам не нарушал, заставляло меня верить, что он так никогда и не пережил эту трагедию, в которой сам он принял участие лишь в надежде предотвратить неминуемую революцию. Дмитрий избегал Юсупова, но мы с мужем продолжали с ним видеться.

Юсупов оказался в те дни самым счастливым и финансово обеспеченным из нас, беженцев. Ему удалось вывезти из России произведения искусства и украшения на весьма значительную сумму; но он, как и мы, жил на доходы от того, что ему время от времени приходилось продавать. В то время он серьезно воображал себя значительной исторической фигурой и постоянно стремился укрепить свое положение. Он лелеял надежду, что сыграл в России важную политическую роль. Его расчеты основывались на дурной славе после убийства Распутина, которую он по ошибке принимал за всеобщую любовь. Он любой ценой стремился к тому, чтобы о нем говорили.

После приезда в Лондон он объявил себя благотворителем русских изгнанников, и в этом отношении добился успеха. В красивом старинном особняке, за который очень много платил, он устроил мастерскую, где занимались тем же, что и в моей мастерской, только в гораздо большем масштабе и в более роскошной обстановке. Однако в его мастерской работали беженцы, чей труд оплачивался. В зале, украшенном золоченой лепниной, стояли раскройные столы и швейные машинки; окна выходили на одну из самых аристократических лондонских площадей. Возглавить организацию попросили одну обладательницу громкого имени и славы. Несмотря на аристократическое происхождение, дама не обладала практическим опытом. Юсупов расшвыривал тысячи фунтов из собственного кармана – часто неразборчиво.

Один или два раза в неделю по вечерам Юсупов устраивал у себя приемы. Эти сборища были довольно неофициальными, там было весело, и приемы затягивались далеко за полночь. Гости состояли из русских, в основном представителей одного с ним круга, но попадались и чужаки, у которых было очень мало общего с его друзьями. Чужаки, на которых общество производило сильное впечатление, обычно знали свое место и старались не привлекать к себе внимания; однако иногда возникали ситуации крайне болезненные для друзей, принявших гостеприимство Юсупова. Однажды перед самым ужином Феликс, который спешил переодеться, положил в стол несколько небольших пакетов с драгоценными камнями и забыл запереть ящик. Когда прием закончился, он вспомнил о пакетах и, заглянув в ящик, обнаружил, что они пропали. История распространилась со скоростью света, и, пока не нашли злоумышленника, гостям, которые присутствовали на вечере, было не по себе. Юсупову как будто нравилось смешивать своих гостей; ему нравилось видеть смущение, с каким чужаков приветствовали его друзья, и наблюдать, как из вежливости к хозяину они пытаются преодолеть барьеры предубеждений и социальные различия. Сам он председательствовал на своих странных сборищах и умело занимал гостей. Его красивая молчаливая жена оставалась лишь зрительницей; судя по всему, она ни о чем не подозревала.

Приемы у Феликса были предназначены скорее для мужчин, чем для женщин, но, поскольку жизнь беженцев была лишена почти всех развлечений, их часто и с удовольствием посещали представители обоих полов. Когда закончился мой траур, дом Юсупова стал почти единственным местом, куда мы ходили по вечерам. Знание моим мужем английского языка в то время было еще недостаточным для того, чтобы он мог свободно общаться с англичанами – моими друзьями и друзьями Дмитрия, и он предпочитал находиться среди людей, которые говорили на его родном языке. Несмотря на молчаливое неодобрение Дмитрия и некоторое смущение с моей стороны, мы с мужем вошли в «ближний круг» Юсупова. Впоследствии мои отношения с Феликсом пережили несколько разных этапов, пока совершенно не прекратились.

Глава XI
«Враги народа»

Все эти месяцы сердцами мы по-прежнему были с Россией, и для нас не было ничего важнее, чем новости о России или вести, приходящие непосредственно оттуда. Нам не верилось, что правление большевиков затянется. Вначале наши надежды питала борьба с красными, которая в одних случаях шла под руководством и при участии союзников, а в других случаях ее вели сами русские. Для союзников внезапный крах в 1917 году русских армий и заметный рост большевистского влияния в стране означали укрепление Германии, и они сражались с красными постольку, поскольку те напрямую угрожали им самим и их интересам. Для русских же борьба с большевиками превратилась в крестовый поход. Борьба поглотила много человеческих жизней, массу сил и огромные суммы денег, и все же всякий раз, когда казалось, что победа близка, что-то неизменно шло не так. Англичане в Мурманске, Колчак в Сибири, генерал Деникин на юго-западе России и генерал Юденич в Эстонии и Финляндии поочередно уничтожали силы большевиков, свергали Советы, учреждали местные правительства. Армии Колчака рассчитывали войти в Москву в июне 1919 года; в октябре Деникин подошел на 200 миль к Москве; Юденич, также в октябре, находился в 10 милях от Петрограда. В то время войска красных нельзя было считать серьезной организованной армией, и все же в тот самый миг, когда они, казалось, вот-вот будут наголову разбиты, они сплачивались, останавливали белых и шли в контрнаступление. Называют самые разные причины упорных неудач белых. Одни говорят об отсутствии стратегического взаимодействия между русскими военачальниками, между военными и гражданскими властями, о неорганизованности и несогласованности действий; другие считают главной причиной провала предательство и ошибки союзнических государственных деятелей и военачальников из-за того, что они не понимали, что происходит в России и что ей нужно.

Борьба велась ожесточенная, безжалостная с обеих сторон; в ней принимали участие не только регулярные армии, но и все гражданское население того или иного региона. Обе стороны отличались жестокостью и мстительностью. В конечном провале Белого движения важную, если не решающую роль сыграло гражданское население. Крестьяне еще не испытали на себе в полной мере лишений нового строя; они верили, что большевики дадут им землю. Надеясь, что их желание исполнится, они не хотели больше никаких перемен. Им внушали, что за белых воюют офицеры, то есть бывшие землевладельцы, чьи имения крестьяне поделили между собой. Они не хотели, чтобы их заставили все возвращать, и боялись репрессий. Красная пропаганда не упускала случая воспользоваться создавшимся положением. Напрасно белые печатали прокламации, в которых крестьян заверяли, что им позволят оставить землю, что она принадлежит им; крестьяне им не верили. Подавляющее большинство крестьян относилось к белым враждебно и сопротивлялось им по мере сил.

Мы жили сообщениями из России и, затаив дыхание, следили за ходом борьбы с большевиками, то преисполняясь надеждой, то впадая в уныние. В России лилась кровь, коммунисты стремились стереть с лица земли целые классы населения. Америка и Европа, которая зализывала свои раны, наблюдали за происходящим, не вникая, а пожар большевизма распространялся все шире и шире, и его искры разлетались по всему миру.

В моей памяти запечатлелись несколько дат, принадлежавших к тому периоду. В октябре мы услышали, что генерал Юденич уже в Гатчине, милях в тридцати от Петрограда. Мы с Дмитрием, надеясь вскоре узнать о падении столицы, не могли усидеть на месте. Мы расхаживали по улицам, ожидая специального выпуска газет. Ждали мы напрасно: новости так и не появились. Провал генерала Юденича после того, как он подошел так близко к цели, стал для нас ужасным ударом.

В ноябре праздновали первую годовщину окончания войны. Лондон ликовал. Целый день войска парадом ходили по улицам, развевались флаги, играли военные оркестры. Мы все трое принимали участие в войне, но нам не было места на празднике победы – точнее, в том, что тогда считалось победой. Вечером в ресторанах и отелях царило шумное веселье, мы же оставались в своих комнатах, и на душе у нас было тяжело.

В январе 1920 года адмирал Колчак, который так успешно наступал в Сибири и с которым мы связывали наши надежды, потерпел военное, политическое и моральное поражение и подал в отставку. В феврале стало известно, что его предали чехи, бывшие военнопленные, интернированные в Сибирь. Они объединились в полки и присоединились к армии Колчака с целью добиться безопасности для себя. При полном равнодушии генерала Жанена, главы французской миссии, адмирал Колчак был передан большевикам и казнен. Колчак сражался дольше остальных; его действия казались самыми надежными. Когда и он в свою очередь потерпел поражение, начало казаться, что никакие действия извне России не имеют в ней шансы на успех.

В определенный период времени армии Колчака занимали Екатеринбург и Алапаевск, где убили царскую семью, тетю Эллу, Володю и их спутников. Несомненно, стремительное наступление белых ускорило развязку. Большевики боялись, что члены императорской семьи, попав во вражеский лагерь, создадут для них дополнительные трудности, тем более что Колчака поддерживали союзники. Несмотря на то что после убийства прошло много месяцев, началось следствие, которое вели настолько тщательно, насколько позволяли тогдашние обстоятельства. Несмотря на трудности, в конце концов удалось с достаточной очевидностью установить, что тогда происходило.

На протяжении почти полутора лет царь, его жена и пятеро детей содержались сначала под арестом, а затем в заключении, в строгой изоляции. Они оставались во дворце лишь в первые месяцы революции. К тому времени, как власть оказалась в руках большевиков, они находились уже в Сибири, где до прибытия представителей Советов их жизнь, пусть и в отсутствие почти всех удобств, была сносной; то есть настолько, насколько может быть сносным существование людей, лишенных всего, в первую очередь, свободы. С приходом к власти большевистских комиссаров все изменилось. Условия содержания царской семьи стали более строгими; их подвергали постоянным унижениям и оскорблениям, не говоря уже о психологической жестокости, которая практиковалась ежечасно и граничила с настоящими пытками[2]2
  См. статьи в L’lllustration, написанные П. Жильяром, швейцарским наставником царевича, а также написанную им книгу. Позднейшие подробности известны благодаря официальному следствию, которое вел судья по фамилии Соколов. Он опубликовал результаты следствия в книге, которую перевели на французский язык. (Примеч. авт.)


[Закрыть]. Последние месяцы жизни они провели в маленьком доме в Екатеринбурге, в котором им позволили занять всего две комнаты. В одной жили император, императрица и наследник, а во второй – четыре дочери. Двери комнат, выходившие в коридор, запрещалось закрывать даже ночью. В коридоре постоянно дежурили охранники, которые следили за каждым шагом узников.

Дом был окружен высоким деревянным забором, из-за которого невозможно было взглянуть на небо; в комнатах постоянно царил полумрак. Открывать окна запрещалось; узникам не позволяли ни дышать воздухом, ни делать упражнения. Скудно питаясь и подвергаясь систематическим унижениям, они давно оставили всякую надежду на счастливое окончание их страданий. Вдруг им сказали: из-за попытки их освободить их переводят в другое место.

Неизвестно, что они подумали об этой новости. Их привели в подвал. Императрица не могла стоять – неясно, из-за психического состояния или общего физического истощения. Император попросил для нее стул. Сам он стоял, держа сына на руках, так как мальчик, ослабленный из-за лишений, не мог ходить. Когда в подвал спустили всех членов семьи, их личного врача и слуг, в помещение вошли охранники, закрыли двери и расстреляли всех. Хотя последний этап мучений был кратким, не все жертвы погибли сразу.

В ходе следствия на том месте, где сжигали тела, нашли кости, остатки одежды и драгоценные камни. После тщательного изучения и идентификации было доказано, что останки принадлежат членам царской семьи и тем, кто погиб вместе с ними. Останки сложили в ящики и впоследствии переправили в Европу.

Тела погибших в Алапаевске извлекли из заброшенной угольной шахты. Их поместили в гробы и специальным поездом отправили в тыл. Усилиями родственников (Надежды Маунтбеттен, маркизы Милфорд-Хейвен, и ее брата, герцога Гессен-Дармштадтского) тела тети Эллы и погибшей вместе с ней монахини ее обители были отправлены в Иерусалим, где они сейчас покоятся. Останки других жертв, среди них Володи, поместили в церкви Русской православной миссии в Пекине. Следов еще одного члена семьи – великого князя Михаила, брата царя, – так и не нашли. Его вместе с его секретарем отправили в Сибирь примерно в то же время, что и других родственников, но держали отдельно. По слухам, большевики вывезли великого князя и его секретаря из дома, куда их поместили, и расстреляли в ближайшем лесу. Никаких следов обнаружить не удалось; великий князь Михаил и его спутник исчезли навсегда.

Зимой 1920 года в Лондон прислали ящики с вещами, принадлежавшими Володе и моим кузенам; их нашли в доме в Алапаевске, где они провели последние месяцы жизни. Володиных вещей оказалось немного: двойная кожаная рамка с фотографиями его родителей, небольшой бумажник с денежными купюрами, пожелтевшие письма из дома, несколько безделушек. Рамка и бумажник заплесневели, от них пахло землей. Мы знали, что в плену Володя, писатель и поэт, много работал, но никаких рукописей в ящиках не оказалось.

Вместе со списком предметов прислали фотографии тел, извлеченных из шахты. Когда я увидела первый снимок, уже не могла смотреть на остальные.

В начале весны 1920 года княгиня Палей, которая после бегства из Петрограда находилась сначала в Финляндии, а потом в Швеции, написала мне, что весной она приедет в Париж по имущественным делам моего отца. К тому времени она уже оправилась после операции. Мне не терпелось ее увидеть, и мы с мужем решили ехать в Париж.

Мы с княгиней Палей встретились в «Ритце», где она остановилась. Когда я подошла к двери ее номера, колени мои дрожали так сильно, что я не знала, сумею ли переступить порог. С трудом войдя, я никого не увидела в гостиной. За приоткрытой дверью спальни двигалась какая-то фигура в черном.

– Кто там? – услышала я испуганный голос.

– Это я, Мариша, – ответила я.

Тогда она вышла. Ее лицо было смертельно бледным, полупрозрачным. Она очень постарела; в черной вдовьей одежде, отделанной крепом, она как будто стала меньше ростом, усохла. Мы бросились друг другу на шею и молча зарыдали. В тот день мы говорили мало; никакие слова не могли выразить наших чувств или принести утешение.

Я приходила к ней каждый день ее пребывания в Париже. Горе совершенно изменило ее, она стала сломленным, жалким созданием. У нее не было сил ни говорить, ни думать. Куда подевались ее прежние величественная самоуверенность и уравновешенность? Страх и несчастья придавили ее; она полностью и безоговорочно отдалась своему горю.

Под ее внешней искушенностью в ней всегда ощущалось что-то дикое, первобытное, что теперь проступило явственнее.

Между приступами рыданий она страстно винила себя в том, что стала невольной причиной смерти своих близких, потому что не пыталась вытащить их из страны, когда еще было время – сразу после революции. Эта мысль мучила ее днем и ночью.

Постепенно, с трудом, по кусочкам, которые я сложила вместе уже после, она поведала мне о последних месяцах жизни отца.

Ночь 12 августа 1918 года, ровно через десять дней после того, как мы с мужем пустились в рискованный путь к свободе, в дом в Царском Селе, где тогда жил отец с семьей, вошел отряд красноармейцев. Обыскав дом и конфисковав всю еду и спиртное, какое сумели добыть, они арестовали отца. Ордер на арест был подписан Урицким, председателем ЧК. Эта организация (сокращение от слов Чрезвычайная комиссия) была создана в декабре 1917 года для «борьбы с саботажем и контрреволюцией». Деятельность таинственной ЧК вселяла ужас. То была всемогущая организация, и ее наспех вынесенные приговоры тут же приводились в исполнение. Казни проводились без суда и следствия. Впоследствии ЧК возглавила «красный террор», само слово стало синонимом страха и смерти.

Протестовать против ареста было бесполезно. Отец и мачеха поспешно оделись – мачеха считала, что в такой миг не имеет права разлучаться с ним. Их повели в местный Совет, который располагался в одном из дворцов. Там они провели бессонную ночь на скамьях в кабинете. Рано утром обоих на машине увезли в Петроград и доставили в штаб-квартиру ЧК, где отца подвергли довольно краткому допросу. Его допрашивал человек, судя по всему, не имевший никакого опыта в подобных делах. Там мачеху отделили от отца. До тех пор ей, благодаря ее силе и упорству, удавалось его защищать, но затем произошли решительные изменения к худшему, и она в полной мере осознала всю опасность их положения. Несколькими днями ранее в тюрьму посадили трех кузенов отца. Вне себя от тревоги, мачеха пыталась придумать новые способы, как ему помочь. Наконец, она решила добиваться встречи с Урицким, самим влиятельным председателем ЧК, в надежде, что ей удастся воззвать к его человечности. Урицкий согласился ее принять. Она напрасно просила его объяснить, в чем обвиняют отца; он отвечал, что Романовы – «враги народа» и им всем придется заплатить за триста лет угнетения. Урицкий сообщил, что через три или четыре месяца отца сошлют в Сибирь, но сейчас он отправится в тюрьму, к другим великим князьям. Однако ей дадут пропуск, она сможет посещать мужа и приносить ему еду.

Их первое свидание состоялось в тот же вечер на тюремном дворе, где мачеха ждала в надежде хоть мельком увидеть, как отца переводят в тюрьму. Следующие четыре месяца отца держали в одиночной камере. Мачехе и личному врачу отца позволяли навещать его в определенные дни, но при свиданиях всегда присутствовал кто-то еще. Свидания проходили в комнатке рядом с тюремной канцелярией, которая обычно была переполнена другими узниками и их посетителями. В дни, когда свидания не разрешались, мачеха носила в тюрьму тяжелые корзины с продовольствием и посудой и несла назад посуду, оставшуюся от прошлой передачи.

Она не жалела сил, пробуя все для спасения мужа; она воспользовалась всеми своими связями, часами ожидая важных тогда людей, терпеливо глотая унижения, даже оскорбления. При ее искренности и порывистости ей иногда было крайне трудно удержаться от сердитого ответа. Она надеялась: если даже невозможно будет добиться освобождения отца, по крайней мере можно будет перевести его в тюремную больницу, где условия более приемлемы. Неустанно обходя большевистских начальников, бедная женщина пыталась хоть что-то выяснить о судьбе своего сына Володи, от которого не было вестей с июля. Молчание, на которое она натыкалась повсеместно, должно было разбудить ее подозрения, но она упорно верила, что ее сын бежал.

Отец, после своей болезни во время войны, очень ослаб; он должен был находиться под постоянным наблюдением лечащего врача и соблюдать диету. Доставать еду было трудно; то немногое, что было, покупалось по грабительским ценам. Все свободное время мачеха продавала вещи, чтобы выручить хоть сколько-то денег, и доставала то, что мог есть отец. Хотя она обосновалась в Петрограде, чтобы быть ближе к отцу, часто ездила в Царское Село к своим дочерям, моим единокровным сестрам, которые там оставались. Ирина и Наталья, которым тогда было пятнадцать и тринадцать лет, жили в постоянной тревоге. Они не только волновались за отца, которого обожали, но и сами жили в окружении опасностей. В дом часто вламывались пьяные солдаты, обыски обычно устраивали по ночам. Мачеха не знала, что делать.

В сентябре убили печально известного Урицкого, председателя ЧК. Последовали страшные репрессии и массовые казни. Княгиня Палей дрожала. Отец рассказывал, что по ночам он слышит тяжелые шаги в тюремном коридоре. Открывались и закрывались двери камер. Днем, когда узников выводили на прогулку, он замечал исчезновение знакомых. Каждую ночь отец ожидал услышать шаги у собственной двери и щелчок ключа в замке, увидеть за дверью, которую внезапно распахивают, группу солдат, которые явились за ним. Он ждал, что услышит свой смертный приговор. Тревога истощала его физически. Но он сохранял выдержку и никогда не выказывал раздражения. Наоборот, видя тревогу мачехи, он старался поддержать ее дух, вселить в нее надежду. Он даже находил в себе мужество смеяться над своим ужасным окружением. Он словно не замечал неудобств, оскорблений и унижений.

Тем временем дом отца в Царском Селе, который, из-за его больших размеров, семья оставила несколько месяцев назад, конфисковали под отдел советского искусства и устроили там музей. Из личных вещей мачехе позволили взять только иконы и фотографии. Потом ее и моих единокровных сестер выгнали из дома моего кузена Бориса, в котором они с отцом поселились после того, как вынуждены были покинуть собственный дом. Княгине Палей пришлось собраться за несколько часов. Они с девочками переехали в Петроград, где устроились в двух комнатах, сохранив одну служанку.

В начале декабря отца наконец перевели в тюремную больницу. Мачеха вздохнула с облегчением. Его держали в чистой палате с белыми стенами и настоящими окнами – приятная перемена после четырех месяцев в темной камере. Единственную трудность составляло расстояние – больница находилась далеко от той части города, где жила княгиня Палей. Походы туда и обратно с тяжелыми корзинами истощали ее силы. Почти всю дорогу ей приходилось идти пешком, трамваи ходили только в центре города. Кроме того, у нее начались боли из-за опухоли в груди. Один или два раза она позволила девочкам пойти вместо себя – они так хотели помочь! – но после того, как Ирину сбила машина, которая даже не остановилась, мачеха больше не смела отпускать их одних. Однако ей позволили навещать отца чаще, проводить с ним больше времени и говорить с ним в его палате без свидетелей. Надежда ее росла; она удвоила усилия в попытке освободить его из тюремной больницы и поместить в частную лечебницу.

В то время несколько человек предлагали помочь отцу бежать. Тюремная больница охранялась не слишком строго, и отец вполне мог оттуда уйти; но он отказался от своего шанса на свободу, боясь, что, бежав сам, он станет причиной гибели своих кузенов, которые находились в тюрьме. Княгиня Палей воспользовалась предложениями о помощи для дочерей, моих единокровных сестер. Она отправила их к друзьям в санаторий в Финляндии, не сомневаясь, что там они будут в безопасности.