Текст книги "Великая княжна в изгнании. Рассказ о пережитом кузины Николая II"

К Рождеству Володя сочинял пьесы для своих сестренок, которые они разыгрывали. В большой гостиной воздвигали сцену с ширмами из детской. Кулисами служили одеяла и простыни. Воздвигнутая таким образом хитроумная конструкция в самый ответственный момент обычно падала на головы актерам. Несколько дней подряд Володя строго натаскивал сестер, которые в то время были совсем маленькими. Мои мысли обратились к Володе, моему талантливому младшему сводному брату, которого тоже больше не было. Я поднялась в его комнату. Здесь стоял его письменный стол в чернильных кляксах, исцарапанный перочинным ножом. К стенам были приколоты детские карандашные рисунки и карикатуры, на полках лежали его любимые книги и ноты. Я даже открыла один шкаф, где еще висели его старые костюмы, из которых он вырос…

Я долго пробыла в тихом, пустом доме и вышла оттуда с красными, заплаканными глазами, однако умиротворенная. Отец снова стоял передо мною, окруженный очарованием прежних дней. Что бы ни случилось со мной в будущем, эти воспоминания принадлежат мне, и только мне, они останутся со мной до конца жизни, иногда восхищая, иногда предостерегая.

Перед моим уходом Гюстав напомнил, что в 1914 году я оставила сундук во флигеле, где обычно жила, приезжая в Булонь, поэтому я зашла осмотреть свои прежние комнаты.

Я нашла коробку с красками и несколько принадлежавших мне книг, которые пролежали в доме с весны 1914 года. Я вспомнила время, когда, больная простудой, трудилась над миниатюрой, изображавшей дом в Булони, который я видела из окна моего флигеля. Потом я прикрепила ее к крышке коробки для сигар и подарила отцу. Смею надеяться, что мои опыты в изобразительном искусстве были не такими безнадежными, как пение; та сигарная коробка всегда стояла на столе в столовой.

Именно в ту малую гостиную ко мне пришел король Испании Альфонсо XIII, как считалось, с официальным визитом. В тот день мы виделись с ним и с королевой, с которой я была знакома прежде, на званом обеде. Этикет требовал, чтобы он нанес мне визит вечером того же дня, но после обеда я не вернулась в Булонь. Я встретила в городе кузину, которая рассказала, что Альфонсо собирался нанести мне визит, поэтому поспешила домой и увидела, как он садится в машину. Не застав меня дома, он оставил свою визитную карточку и, наверное, вздохнул с облегчением. Впрочем, поскольку я вернулась, он чувствовал себя обязанным подняться ко мне. Формальности не устояли перед нашими молодостью и задором, и с того дня мы стали друзьями.

Через несколько дней после его визита я отправилась на утреннюю прогулку в Булонский лес в сопровождении моего верного старого фокстерьера, раскормленного и умного, по кличке Мушка. Вдруг я заметила короля Альфонсо, который прогуливался по аллее Акаций с испанским послом, под охраной полицейских в форме и в штатском. Я решила устроить им сюрприз, неожиданно выскочив к ним. Спрятавшись за деревьями, я осторожно двинулась вперед. Но когда я уже собиралась их напугать, из зарослей спокойно вышел олень. Старик Мушка, который никогда в жизни не видел оленя, разразился яростным лаем; олень пустился бежать, а Мушка, забыв свою всегдашнюю уравновешенность, бросился за ним в заросли. В результате мне пришлось выйти из укрытия раньше времени. Король Альфонсо, посол, полицейские и я рассыпались под деревьями; мы свистели и звали, пока не вернулся очень взволнованный, тяжело дышавший фокстерьер.

В той же маленькой квартирке я провела несколько тревожных недель после моего отъезда из Швеции. Тогда велась активная переписка между моим отцом и королем Швеции, между моим отцом и царем, между мною и различными родственниками, которые считали своим долгом дать мне совет. Отец совещался с послом Извольским и тогдашним министром иностранных дел Сазоновым, который собирался в Россию из Лондона. Как я тогда была молода и как слепо и безоговорочно верила в будущее!

Именно здесь мне пришлось помучиться с новой французской горничной, которую я наняла после того, как русской горничной Тане пришлось на время уехать лечиться. Новая горничная оказалась личностью устрашающих пропорций, мрачная и решительная. Я послала ее к парикмахеру, чтобы тот научил ее укладывать мои волосы. После двух уроков она решила, что знает все, что ей нужно. В результате как-то вечером перед приемом она вооружилась щипцами для завивки и решительно приступила к делу. Волны, которые она соорудила, стояли дыбом у меня на голове, однако это ее не смутило.

– Такая прическа очень идет мадам. У мадам как будто корона на голове, – заметила она, самодовольно похлопывая «волны» и обозревая в зеркале результаты своего труда. Когда выяснилось, что она сожгла мне половину волос, она реагировала крайне равнодушно.

Все мои вещи и покупки она презрительно критиковала. Судя по всему, она считала меня скупой. Одобряла она лишь то, что приобретала для меня сама.

– Ну вот, – говаривала она с видом превосходства, показывая пару подвязок, – они очень, очень красивые, потому что очень, очень дорогие.

Откровенно говоря, она так меня запугала, что я предупредила ее: через месяц она может быть свободна. На следующее утро она ворвалась ко мне, уже в шляпке и пальто; ее лицо перекосилось от ярости.

– Я не останусь в этом доме больше ни секунды! – театрально воскликнула она и выбежала за дверь.

Вскоре я увидела в окно, как она садится в такси и уезжает. Перед уходом она постаралась переложить и перепрятать мои вещи так, чтобы труднее было найти; почти все утро я бродила по квартире, отыскивая их.

Девушка, которая пришла ей на смену, была австрийкой. Я привезла ее с собой в Россию, а когда объявили мобилизацию, она поспешила уехать, прихватив с собой много моих вещей, что из-за всеобщего волнения обнаружилось лишь гораздо позже.

В конце концов, опыт рождается из противоположностей; их было много в моей жизни, но все, радостное и трагическое, важное и суетное, разыгрывалось в другой плоскости. Повседневная жизнь была мне неизвестна; я не знала, как развиваются отношения между обычными людьми. Мне показалось: правильно, что теперь я должна все узнать сама, понять, чему меня научит новая жизнь.

Глава VI
Париж до и после

После паломничества в Булонь я совершила еще одно, на сей раз в православный храм на улице Дарю, который был центром русской общины еще до войны. На рождественских и пасхальных службах присутствовали сотрудники российского посольства во главе с послом; по воскресеньям в церкви собирались нарядные прихожане. Послушать красивое пение приходили иностранцы.

Каждое воскресенье мы посещали обедню, но входили через боковую дверь в ризницу, где и стояли на протяжении всей службы (в православных храмах алтарь отделен от нефа высокой алтарной преградой, в которой есть двери, предназначенные для священников). В день тезоименитства императора служили торжественный молебен; по такому случаю отец надевал парадную форму и все награды и заходил в храм через центральный вход, он стоял рядом с послом. Их окружала группа французских чиновников и иностранных дипломатов. Прихожане по такому случаю надевали свои лучшие наряды. Мы любовались ими через приоткрытую дверь.

Я вошла через центральные двери, так как не желала пользоваться отдельным входом. Конечно, я понимала, что в храме собрались в основном русские, но меня окружали незнакомые лица, лишь священнослужители были прежние. Старый священник, который много лет был духовником нашей семьи и крестил моих единокровных сестер, еле заметно кивнул, узнав меня в толпе. В то время даже представители одного с нами круга относились к нам с подозрением; хотя они были такими же изгнанниками, как мы, на людях они делали вид, будто не узнают нас. Позже отношения восстановились, но тогда все выбилось из колеи, многие сильно изменились. Даже знакомая парижская атмосфера казалась чужой и враждебной. Не зная, как ко мне отнесутся, я не давала знать о своем приезде никому из наших прежних знакомых. Кроме того, я боялась, что, подробно расспрашивая о нашем побеге, мне слишком живо напомнят о прошлом. Меньше всего мне хотелось вызывать жалость к себе.

Хотя жизнь королевы Марии в Париже протекала совсем не так, как наша, она оставалась единственной, с кем я часто виделась. Тогда она находилась в зените славы и успеха и наслаждалась ими в полном объеме. Над входом в отель «Ритц», где она остановилась, развевался румынский флаг; днем и ночью на тротуаре перед отелем дежурил отряд полицейских. Одетая в новые парижские наряды, пронизанная сознанием собственной важности, красивая, лучащаяся радостью, королева Мария очень отличалась от той, какую я знала во дворце Котрочень. Она без конца ездила на приемы, устраивала званые обеды и ужины, давала аудиенции и в целом развлекалась. Ее фотографировали, о ней писали в газетах, у нее брали интервью, ей грубо льстили, ею пользовались, о ней повсюду говорили. Парижане были довольны. После скудости военных лет это яркое, живое создание являло собой пир для их глаз. Толпа собиралась всюду, куда бы королева ни шла; люди охотно улыбались в ответ на ее лучезарные улыбки.

С помощью кусков старой парчи, индийской вышивки, разных безделушек и мелочей королева Мария преобразила свои апартаменты в отеле, они отражали ее индивидуальность. Парижские магазины, падкие на рекламу, состязались друг с другом, посылая ей самые последние и модные новинки; на ее туалетном столике стояли громадные флаконы духов, всюду можно было видеть корзины и вазы с самыми роскошными цветами.

К тому времени я успела обзавестись более или менее приличным гардеробом и могла появляться в «Ритце», но я была в трауре и носила черные платья, отделанные крепом, и шляпку с черной вуалью. Глубокий траур не позволял мне ходить на вечерние приемы.

Как-то вечером в апартаментах королевы Марии я встретила графиню Ноэль, видную французскую поэтессу. Она была невысокой и худой, с нервными, быстрыми жестами. Беседы с ней отличались занимательностью и яркостью при условии, что она вела в разговоре – то есть говорила она одна. Когда я вошла, королева Мария отдыхала в шезлонге, а графиня сидела у ее ног. Решив, что мы уже встречались, королева не стала нас знакомить. Мадам де Ноэль продолжала говорить. Вскоре разговор зашел о Жоресе, французском социалисте, убитом в начале войны, и графиня выразила сочувствие ему и социалистическим теориям. После этого она заговорила о политическом положении в России и сделала несколько крайне неприязненных замечаний о моей семье. Она заметила, что большевики по справедливости развязали террор, учитывая, что ему предшествовало. Я не могла оставаться равнодушной к подобным словам иностранки; страшные события были еще слишком свежи в моей памяти.

– Мадам, – дрожащим голосом сказала я, – думаю, вы не понимаете, что я – дочь великого князя Павла, которого вы все здесь, по вашим словам, так любили. Всего три месяца назад моего отца убили большевики.

Моя собеседница сильно смутилась; королева попыталась спасти положение, сменив тему разговора.

Подобные случаи происходили тогда очень часто. Люди, жившие в безопасности цивилизованного мира, смотрели на наше положение издалека и судили нас поверхностно, забыв о том, что мы стали действующими лицами в величайшей трагедии новой истории, что наши семьи были практически стерты с лица земли, что мы сами едва успели спасти свою жизнь. Хотя они не имели намерения специально нас задеть, их бестактность тем не менее больно ранила.

Столкнувшись с непониманием, столкнувшись с унижением, мы постепенно приучились смотреть на произошедшее с разных точек зрения, но такой подход требовал времени, усилий и терпения. В Париже перемена в нашем положении стала особенно ощутимой. В России после революции мы все превратились в представителей преследуемого класса. В Румынии ко мне относились как к родственнице королевы. Но в Париже мы считались обычными гражданами, которые жили или должны были жить, как все, и эта «обычность» стала для меня чем-то совершенно новым.

Никогда прежде я не носила с собой денег и не выписывала чеков. Мои счета всегда оплачивали другие – в Швеции главный конюший, в России управляющий конторой моего брата. Я приблизительно знала, сколько стоят драгоценности и платья, но понятия не имела, сколько должны стоить хлеб, мясо, молоко. Я не могла купить билет на метро; я боялась входить в ресторан одна; я не знала, как и что там заказывать и сколько давать чаевых. Дожив до 28 лет, в практических вопросах я была ребенком, и мне пришлось всему учиться с самого начала, как ребенку приходится учиться переходить дорогу, прежде чем он может посещать школу самостоятельно.

Когда нам наконец дали британские визы, я радовалась не только скорой встрече с Дмитрием, но и возможности уехать из Парижа. Оказалось, что в Париже пока невозможно обрести равновесие.

Глава VII
Воссоединение в Лондоне

Поездка в Лондон тринадцать лет назад, около полугода спустя после окончания войны, очень отличалась от того, что происходит сейчас. Поезд из Парижа в Булонь-сюр-Мер на берегу Ла-Манша шел медленно, старомодные неудобные вагоны были переполнены. Город Булонь-сюр-Мер, где сохранилось еще немало военных сооружений, выглядел тихим и заброшенным, словно замок Спящей красавицы времен войны. Ла-Манш мы пересекали на старом, грязном пароходе. Почти всю дорогу мы вместе с другими иностранцами стояли в длинной очереди, дожидаясь, пока нам проштампуют паспорта. Попав в каюту, где сидел чиновник, все подвергались безукоризненно вежливому, но подробному устному допросу, из-за которого чувствовали себя какими-то шпионами. Но в Англии ничто не напоминало о недавних военных действиях; перед нами открывались спокойные, мирные пейзажи, не нарушаемые ни заграждениями из колючей проволоки, ни деревянными бараками. Все казалось красивым и опрятным.

Впервые в жизни я увидела дуврские утесы. Прежде я никогда не бывала в Англии. Впрочем, дорога до Лондона почти не оставила у меня впечатлений; я не могла думать ни о чем, кроме встречи с Дмитрием, которая ждала меня впереди. Чем ближе мы подъезжали к Лондону, тем страшнее мне становилось. Наконец, поезд подошел к вокзалу Виктория. Задолго до остановки я высунулась из окна купе, оглядывая платформу. Поезд остановился. К нам знакомой походкой враскачку приближалась высокая фигура в хаки.

– Дмитрий! – закричала я.

Он развернулся на мой голос. Дмитрий! Ничего не видя вокруг, я пробежала к выходу и спрыгнула на платформу. Наши руки соприкоснулись. Мы молча смотрели друг на друга, внезапно смутившись. Потом Дмитрий осторожно снял фуражку, и мы обнялись. По-прежнему не произнося ни слова, мы смотрели друг на друга. Брат сильно изменился; он больше не был белокожим изящным юношей, которого я провожала на пустом вокзале зимней ночью в 1916 году. На его обветренном лице появились морщины, плечи стали шире. Он возмужал и как будто стал выше ростом.

Первые секунды встречи были заряжены почти невыносимым напряжением. Обстановку разрядил мой муж, который спустился ко мне на перрон и ждал, когда я их познакомлю. Дмитрий порывисто развернулся к новому зятю и тепло пожал ему руку. Как оказалось, один раз они встречались на войне, после какого-то жаркого боя, в миг, когда еще не прошло радостное возбуждение недавней опасности. В такие моменты случайным знакомым кажется, будто они стали друзьями на всю жизнь. Воспоминания о таких моментах никогда не исчезает совсем. Я успокоилась, когда Путятин и Дмитрий принялись вспоминать войну. Они сражались честно, рисковали жизнью ради правого дела. Оба с оружием в руках защищали свою родину. Страдания, которые пришлось перенести потом, трагедии и потери в годы нашей разлуки невозможно было передать никакими словами; слова были бы неуместными, даже отвратительными. Дмитрий носил траурную повязку на рукаве, на мне была креповая шляпка с вуалью; лишь они свидетельствовали о наших шрамах, которые мы показывали друг другу и миру.

С вокзала Дмитрий повез нас в «Ритц», где он поселился после приезда в Лондон. Как я узнала потом, средства у него имелись: сразу после революции он продал свой петроградский дворец. С тех пор российский рубль обесценился, и изначально крупная сумма сильно уменьшилась. Ему пришлось тратить основной капитал. И все же, при расходовании с умом, ему на какое-то время должно было хватить средств на сравнительно скромную жизнь.

В первый совместный вечер мы оба так волновались, что тщательно избегали сколько-нибудь серьезных тем и говорили о пустяках, радуясь, как дети. Заглушая боль, мы непрестанно смеялись и шутили. Если бы мы перестали притворяться веселыми даже на миг, нас раздавила бы тяжесть того, что находилось внутри нас. В первый день мы без слов приняли условия игры. Позже, когда острота первой встречи немного притупилась, нам удалось рассказать друг другу, сначала лишь урывками, а затем подробнее, обо всех наших злоключениях. Впрочем, наше отношение к новой действительности так и не изменилось: мы старались ее высмеивать. Самую важную часть нашей жизни по-прежнему составляло прошлое, наше собственное прошлое; мы напоминали людей, которых грубо разбудили от приятного сна. Мы словно ждали, когда можно будет снова заснуть и соединить разорванные нити. Вспоминая отца, мы говорили о нем как о живом человеке, с которым расстались на время; так же говорили о тете Элле и особенно об императоре и императрице, в чью смерть тогда мало кто верил. Политические и нравственные предпосылки, которые вызвали катастрофу в России, мы никогда друг с другом не обсуждали. После революции нам в основном приходилось слышать пылкие и односторонние оценки, но спорить с ними нам не хотелось, и мы ничего не хотели и не собирались к ним добавлять. Наоборот, нам обоим казалось: лучше подождать, когда песчаная буря обобщений уляжется. Тогда мы сможем яснее понять свое положение и сформулировать непредубежденные собственные мнения.

Дмитрий не только возмужал физически, он очень развился и умственно. Произошедшие с ним перемены и радовали, и огорчали меня. Мало у кого жизнь начиналась так легко и блестяще, как у него. Он владел огромным состоянием, не связанным ни с какой ответственностью; отличался необычайной красотой и обаянием. Кроме того, все знали, что он – любимец царя. Еще до того, как он окончил обучение и вступил в Конногвардейский полк, в Европе не было ни одного молодого принца, более ярко блиставшего в обществе, чем он, – как на родине, так и за границей. Казалось, его жизненный путь вымощен золотом. Все его обожали и потакали ему. Его жизнь была такой ослепительной, что отец, бывало, качал головой, тревожась о том, что готовит для него будущее. Однако, несмотря на его поразительный успех и юношеское воодушевление, которое сочеталось с поверхностной искушенностью, в глубине души он оставался просто ребенком, мальчиком, которого лишили дома, у которого выбили почву из-под ног. Мучаясь от одиночества, в глубине души он был застенчивым и немногословным, очень страдал от вульгарности и распущенности и мечтал наполнить свою жизнь чем-то большим и настоящим.

Сердце мое разрывалось от боли, когда я видела, как ему, лишенному блистательного прошлого, на каждом шагу приходилось сдерживать свое природное великодушие. Тяжело было смотреть, как жизнь безжалостно выдирает яркие перья из его крыльев, которые он только расправил для высокого полета…

Хотя в революцию его жизнь не подвергалась непосредственной опасности, постигшие его испытания казались тяжелее именно из-за того, что он не наблюдал вблизи мерзости революции. В отличие от нас, остававшихся в России, он не был свидетелем распада, разрушения всех принятых норм, предательства, трусости. Мы все видели и все прошли, ничто не могло нас удивить. Мы были готовы к материальным трудностям. А его путь только начинался. После двух с лишним лет, проведенных рядом с Марлингами, под их надежной защитой, он вынужден был все начинать сначала в одиночку. Кроме того, люди, которые окружали его, находились в том же положении, что и он, люди с расстроенной психикой. Их переживания были ему непонятны, но окружающие охотно делились с ним своими личными катастрофами. А для того чтобы прочно стоять на ногах, крайне важно в создавшемся положении не жалеть себя. Дмитрий держался особняком, молча принимал удары и подмечал нюансы и различия.

Его прежнее существование в России делилось на весьма насыщенную службу в Конногвардейском полку и светскую жизнь; во время войны, находясь в Ставке императора, он наблюдал многое из происходившего изнутри. В Персии у него появился досуг, когда он усиленно развивался: он много читал и изучал те предметы, которые выпали из его блестящего, но несколько одностороннего военного образования. Он очень внимательно следил за происходившим в недавнем прошлом. Снова встретившись, мы поняли, что наше душевное развитие шло примерно одинаково. Мы пытались решить одни и те же задачи, и каждый из нас по-своему приходил к тем же выводам. Не различалась и наша точка зрения на революцию. Мы готовы были признать свою долю ответственности за ошибки прежнего режима. Полнейшее взаимопонимание по большинству вопросов стало для нас источником великого утешения.

Хотя Дмитрий не подвергался непосредственным опасностям в революцию, он не был избавлен от порожденных ею тревог. В Персии, где он очутился вскоре после того, как на родине все начало разваливаться, он был практически отрезан от России, особенно от Петрограда, где жили мы с отцом. В прошлом году он не получал от нас никаких вестей. Скудные сведения, которые ему удавалось раздобыть, поступали от беженцев из России; они были неточными и запоздалыми. Хотя мне удалось в письме сообщить ему о свадьбе, с тех пор прошло много времени, и он не знал о нашем бегстве за границу.

Ближе к концу 1918 года сэра Чарльза Марлинга отозвали из Персии, так как его собирались назначить на новый пост, и Дмитрий, которого ничто не держало в Персии, решил вместе с Марлингами ехать в Англию. Тогда добраться до Англии можно было только через Месопотамию. Дорога оказалась долгой, жаркой, утомительной. Наконец они попали в индийский Бомбей, где сели на британское транспортное судно, на котором в Англию возвращались войска. В то время в Бомбее свирепствовал тиф; эпидемия разразилась и на борту судна. Дмитрий заразился одним из первых. Он болел тяжело, как и многие другие. На небольшом переполненном судне почти не от кого было ждать помощи. Лекарств почти не было; разумеется, не было сестер милосердия. На все судно имелся лишь один молодой врач. Дмитрию повезло больше, чем другим, потому что за ним ухаживал его русский ординарец. Леди Марлинг и ординарец по очереди, днем и ночью, дежурили у его постели. Сам Дмитрий сохранил смутные воспоминания о своей болезни. Он упорно цеплялся за жизнь, и казалось, что выкарабкается. Но потом произошел случай, после которого он не только потерял мужество, но и утратил всякое желание продолжать борьбу.

Однажды жаркой ночью, когда он задремал в своей тесной, душной каюте, ему приснился странный сон. В дальнем углу каюты в воздухе висела маленькая человеческая фигурка, которая показалась ему знакомой. Вглядевшись в полумраке, он узнал меня. Дмитрий увидел, как я маню его пальцем. Во сне он решил, что я, наверное, умерла и явилась за ним. Что-то в нем тогда надломилось; ему показалось, что он медленно уплывает. Ощущение нельзя было назвать неприятным. Он потерял сознание. Леди Марлинг, которая сидела рядом с ним, вдруг заметила, как он побледнел. Дышал он поверхностно, пульс замедлился и едва прощупывался. Она сразу же послала за врачом. Вбежав в каюту, врач мгновенно понял, что у пациента коллапс. Нельзя было терять ни секунды. Очевидно, у молодого врача не было под рукой никаких подходящих средств для реанимации – а может, он просто растерялся. Он сделал единственное, что в тот миг пришло ему в голову: схватил Дмитрия за плечи и сильно встряхнул.

– Очнись, очнись! – что было сил кричал он.

Не приходя еще в себя, Дмитрий услышал голос, который доносился откуда-то издалека. По его словам, именно тот призыв вернул его к жизни. Но процесс выздоровления затянулся и был крайне болезненным. Он утратил желание жить, и в следующие дни доктору и леди Марлинг пришлось бороться за него. Несколько раз они оставляли надежды на его выздоровление. И все же постепенно и очень медленно он начал приходить в себя. Когда Дмитрий рассказывал, что с ним было, мы сравнили даты и пришли к выводу: должно быть, его сон совпал с худшими днями моей «инфлюэнцы». Когда судно пришло в Порт-Саид, Марлинги решили сойти на берег и вместе с Дмитрием провести несколько недель в Каире, где он мог поправляться в удобной обстановке. Он по-прежнему был так слаб, что его пришлось нести на берег на носилках.

В Каире он начал быстро выздоравливать и вскоре смог передвигаться самостоятельно. В нем проснулся интерес к стране, которую он посетил впервые. В начале января 1919 года Марлинги и Дмитрий покинули Египет. Они приплыли в Марсель и на поезде поехали в Париж. Уже несколько месяцев Дмитрий ничего не знал о происходящем в России. Воспоминания о том странном сне не давали ему покоя. Едва попав в Париж, он тут же отправился в дом отца в Булони и побеседовал со старым привратником. Хотя Гюстав почти ничего не знал, то немногое, что было известно, очень встревожило брата. Гюстав сообщил, что великий князь Павел Александрович в тюрьме, княгиня Палей и девочки в Петрограде, о моей судьбе и о судьбе молодого князя Палея ничего не известно. Дмитрий был потрясен; ему казалось, будто земля уходит у него из-под ног. Он уже знал, что Россия охвачена террором; возможно, отец еще жив, но Дмитрий не надеялся увидеть его, ведь он находился в большевистской тюрьме. О моей судьбе он не смел и думать. Хотя революция лишила его многого, вплоть до того дня она оставалась просто словом, пусть и страшным, как было для меня до того дня в Пскове, когда я услышала об отречении императора. И вдруг он с ужасом осознал подлинный смысл происходящего. Брат не помнил, как вышел из сторожки Гюстава, как вернулся в отель. Он был ошеломлен; ему казалось, что всему настал конец. Страна, семья, все самое дорогое в его жизни ушло безвозвратно! Он остался совсем один, без крыши над головой.

Подробности, которые он постепенно узнавал по приезде в Англию, его не успокаивали. Вдобавок весть об убийстве царской семьи получила более или менее официальное подтверждение. Он впал в отчаяние и не знал, что бы с ним было, если бы месяц спустя ему не передали мою телеграмму из Румынии. Он избегал напрямую говорить о тех днях, и я поняла, что он выстрадал, лишь благодаря догадкам, вскользь оброненным фразам и позднейшим рассказам леди Марлинг. Потом распространилась весть о гибели нашего отца. Сначала Дмитрий прочел о ней в газетах; затем известие подтвердило Министерство иностранных дел. Не представляю, что бы он делал в то время без Марлингов. Даже родные отец и мать не могли бы проявить к нему больше сочувствия и больше заботиться о нем.

Мы с Дмитрием говорили часами, сидя в маленькой бело-красной гостиной, которая разделяла наши комнаты в отеле. В такие минуты нам удавалось забыть почти обо всем, о зловещей действительности и о том, что нас окружало. Став бездомными, мы радовались тому, что мы вместе. Однако вскоре оказалось, что жить в отеле нам с мужем не по карману. Пришлось искать жилье подешевле. Я нашла небольшую меблированную квартиру на Беркли-стрит, в которую мы переехали, но по-прежнему приходили обедать в «Ритц» и часто виделись с Дмитрием.