Текст книги "Великая княжна в изгнании. Рассказ о пережитом кузины Николая II"

В Рождество, придя на очередное свидание с отцом, мачеха стала свидетельницей большого переполоха. Вскоре она узнала причину. Власти обнаружили, что надзор в больнице слишком слабый, и поменяли всю администрацию. В тот день они с отцом виделись в последний раз. Что бы она ни делала, ей больше так и не удалось получить разрешение навестить его. Она была в отчаянии, но продолжала таскаться по снегу в больницу два или три раза в неделю с тяжелыми корзинами. Она ждала снаружи, на холоде, надеясь увидеть его хотя бы мельком через окно, не обращая внимания на охранников, которые пытались прогнать ее ругательствами и ударами прикладов. Время от времени наградой ей служила записка, которую выносили сестра милосердия или санитарка. Визиты врача тоже прекратились, и отцу было совсем нехорошо. Так прошло больше месяца.

Наконец 28 января в больнице ей сказали, что отца там уже нет, что его увезли в штаб-квартиру ЧК. Как ни странно, новость не особенно ее напугала. Пока его не бросили снова в тюрьму, она считала, что он в безопасности; возможно, это могло означать даже полное освобождение. В то время ее занимали лишь его здоровье и мысль о том, как доставить ему провизию, в которой он так серьезно нуждался. Но на следующий день все ее страхи вернулись с новой силой. С раннего утра она пошла к ЧК и тюрьме, где ей не удалось ничего узнать. Все больше отчаиваясь, она добивалась приема у чиновников, которые отвечали презрительно и уклончиво. Так же прошел и следующий день. Рано утром 30 января 1920 года к мачехе домой пришел знакомый. Он велел ей немедленно звонить жене Горького, к чьей помощи княгиня Палей часто прибегала в последнее время, и узнать новости у нее. Жена Горького успокоила ее, сообщив, что сам Горький скоро приедет из Москвы, куда перевели правительство; якобы он добился полного освобождения всех великих князей. Услышав это, знакомый показал княгине Палей утреннюю газету. В ней она прочла длинный список казненных накануне ночью; среди них были «бывшие великие князья» Павел Александрович, Николай Михайлович, Георгий Михайлович и Дмитрий Константинович. Мачеха упала в обморок. Когда она пришла в себя, жена Горького подтвердила это известие.

Все было кончено. После месяцев тревоги, лихорадочной деятельности, усилий, страданий, надежд наступила ужасная пустота. Отец погиб, она больше ничего не могла для него сделать, он больше не нуждался в ней, она осталась одна, бесполезная, потерянная. Она находилась в ступоре, все стало ей безразлично.

Лишь гораздо позже, уже перебравшись в Финляндию, мачеха подробно узнала, что происходило в тюремной больнице в период от Рождества до 28 января, когда ей не разрешали видеться с отцом, и особенно что происходило 28 и 29 января, когда всякая связь прервалась. Врач, который тоже был заключенным, рассказал княгине Палей, что там происходило. Мне не хватило мужества расспросить мачеху о последних часах жизни отца; я узнала о них лишь из ее книги, вышедшей на французском языке в 1923 году. Процитирую отрывок из книги княгини Палей, в основном дословно, местами с сокращениями.

Смена руководства в больнице повлияла на положение всех заключенных, особенно тяжелым стало положение моего отца. Его подвергли многим неудобствам, он больше не находился в отдельной палате.

«В полдень 28 января к больнице приехал солдат из ЧК на автомобиле, чтобы увезти моего мужа. Тюремный комиссар послал за доктором и приказал ему передать „заключенному Павлу Романову", чтобы тот готовился к отъезду. Врач вошел в палату, которую великий князь теперь, среди прочих, делил с одним полковником царской армии.

– Государь, – сказал врач, – мне велели передать вам, чтобы вы собирались и одевались; вы покидаете больницу.

– Я свободен? – радостно спросил мой муж.

– Мне приказали передать, чтобы вы собирались; вас везут в ЧК.

– Возможно, вас освободят, – сказал сосед великого князя, полковник.

Великий князь покачал головой.

– Нет, – сказал он, – это конец. Я знаю, теперь все кончено. Такое чувство у меня уже давно. Доктор, обещайте, что передадите моим жене и детям, как я их люблю. Я бы хотел перед смертью попросить прощения у всех, кому я причинил вред или боль. А теперь, – бодро продолжал он, – помогите мне собрать вещи, нам пора.

Его отвезли в ЧК. Вечером следующего дня он попросил одного грузина, которого освобождали, позвонить по телефону его жене и передать, где он находится. Из страха, а может, потому, что он не мог найти телефон, грузин не выполнил просьбы.

В десять часов вечера великого князя отвезли в Петропавловскую крепость. Других великих князей перевели туда прямо из тюрьмы. Их разместили в Трубецком бастионе, где в прежние времена содержали политических заключенных. О том, что было дальше, доктор узнал от старого охранника Петропавловской крепости. В три часа ночи к ним вошли два солдата. Великим князьям велели раздеться до пояса; их вывели во внутренний двор за собором, в котором хоронили всех Романовых со времен Петра Великого. Там они увидели длинный и глубокий ров, в котором уже лежали тринадцать тел. Солдаты выстроили великих князей в линию перед могилой и расстреляли их. За несколько секунд до выстрелов старый тюремщик услышал голос моего мужа: „Господи, прости им, ибо не ведают, что творят“».

Существуют и другие, не менее драматичные, рассказы о последних мгновениях жизни моего отца, но, поскольку их источники менее надежны, пересказывать их нет смысла.

Через неделю после трагедии петроградские друзья и родственники мачехи помогли ей бежать. Тогда она была не в состоянии самостоятельно принимать решения; друзья решили, что для нее лучше отправиться в Финляндию, где уже находятся ее дочери. Княгиня Палей перешла границу с поразительной легкостью.

Она сразу же поехала в санаторий в Раухе, где находились девочки. Ее встретили врач и женщина, на чьем попечении мои сводные сестры находились последние недели. Они не только не посмели передать девочкам страшную новость, но и не отважились сказать им о приезде матери.

«Чтобы смягчить удар, прежде чем войти к ним, я сняла черную вуаль. Я открыла дверь и заглянула внутрь. Услышав скрип двери, они подняли головы и, заметив меня, бросились ко мне с криками удивления и радости.

– Мама, мама… – и потом, через секунду: – Но где папа, почему его нет?..

Дрожа всем телом, я прислонилась к двери и ответила:

– Папа болен, очень болен.

Наталья громко разрыдалась; у Ирины побелели губы, ее глаза напоминали раскаленные угольки.

– Папа умер! – вскричала она.

– Папа умер, – медленно повторила я чуть слышно, обнимая девочек.

Долго мне не хватало мужества рассказать детям, что их отца убили; я уверяла их, что его смерть была мирной, без страданий».

Примерно через две недели княгиню прооперировали. Когда ей стало лучше, она постаралась сосредоточить мысли на детях, на сыне Володе и на маленьких дочерях. Теперь ей предстояло жить ради них. Хотя зловещие слухи о судьбе Володи доходили до ее ушей, она отказывалась им верить. По возвращении из Выборга, где ее оперировали, мачеха получила письмо от великой княгини Елизаветы Маврикиевны, вдовы великого князя Константина Константиновича, чьи сыновья Иван, Константин и Игорь погибли одновременно с Володей. Великая княгиня приложила к письму отчет из Сибири, полученный ею из британской военной миссии при армии Колчака. В отчете излагались подробности убийства. Вплоть до того дня мачеха еще как-то держалась; узнав же о гибели сына, она сломалась. Все кончено, ее жизнь кончена. Она молилась о смерти.

Постепенно к ней вернулось самообладание, ее поразительная жизненная сила преодолела подавленность, и она снова начала интересоваться жизнью. Она вынуждена была жить ради дочерей, которые нуждались в ней, но ее раны так и не исцелились; они оставались свежими, как в первый день.

Глава XII
Образ мыслей изгнанницы

Несмотря на печальные часы в обществе княгини Палей и все болезненные воспоминания, которые они навеяли, Париж в тот раз произвел на меня лучшее впечатление. Постепенно я выходила из состояния полного равнодушия, в которое погрузилась после смерти отца. Хотя, еще бессознательно, я тосковала по деятельности, а в Лондоне я никак не могла найти выхода для возвращающихся ко мне сил. В Париже я поняла: моей апатии способствовала та жизнь, какую я вела в Лондоне. Лондон как будто застыл, не в силах найти выход из положения, в каком оставила его война. Париж был другим, по сравнению с Лондоном он бурлил и кипел. Конечно, много сил тратилось впустую, и все же французы двигались в нужном направлении; они понимали, как необходимо вернуть прежнее процветание. Я не сомневалась: в такой атмосфере мне легче будет встряхнуться и воспользоваться свободой, дарованной в качестве компенсации за то, что я потеряла. В Лондоне любовь к традициям, которая так приятно поразила меня по прибытии, едва не швырнула меня почти на прежнее место, несколько двусмысленное, ставшее для меня неприемлемым. Я могла бы и дальше вести растительное существование под очень тонким слоем позолоты, пока у меня оставались деньги… Но я не хотела притворяться, предпочитая откровенность и риск из-за полностью поменявшихся обстоятельств.

Тогда мне в голову пришла мысль о переезде в Париж; однако не знаю, переехала бы я, если бы мне в нужный момент не предложили квартиру. Небольшая, всего в четыре комнаты, она была удачно расположена; она принадлежала одной приятельнице, которая жила в ней до войны, а теперь хотела избавиться от нее, но предпочитала продать ее кому-то знакомому. Я купила квартиру. Мы вернулись в Лондон, чтобы сдать наш просторный, но неудобный дом в Южном Кенсингтоне, и летом окончательно покинули Англию. Через несколько месяцев нашему примеру последовал Дмитрий, но поселился отдельно в отеле: мы решили, что так будет лучше по многим причинам. Впрочем, мы по-прежнему могли встречаться, когда хотели. Париж начинал постепенно заполняться русскими.

Княгиня Палей, проводившая с дочерьми лето в Швейцарии, тоже решила обосноваться в Париже, несмотря на то что Париж для нее, куда больше, чем для меня, полнился болезненными воспоминаниями о прошлом. Именно в Париже прошли двенадцать счастливейших лет ее жизни; в Париже они с моим отцом жили в полном взаимопонимании. Там родились ее дети, и там она достигла духовных высот, о которых не могла и мечтать. Прошло уже больше года со смерти моего отца, и она вынуждена была, несмотря на уныние, заниматься решением материальных проблем, чем она, вплоть до первого приезда во Францию весной, совершенно пренебрегала.

Дом в Булони нужно было продать, поскольку он стал слишком велик для нее и девочек; кроме того, из-за накопившихся долгов булонский дом стал для владелицы тяжким бременем. Продав его, мачеха могла надеяться на небольшой капитал, который позволил бы ей с детьми жить безбедно. Внимание, которое пришлось уделять таким прозаическим вопросам, вывело ее из оцепенения, и она в конце концов оказалась куда более деловитой, чем кто-либо из нас.

Приехав в Париж осенью 1921 года, она вначале сняла квартиру; дочерей устроили в школу, которую они посещали очень неохотно. Конечно, они понимали, что образование, полученное ими прежде, было слишком отрывочным и недостаточным. Но им было трудно, после всего пережитого, возвращаться в классы. В 1918 году, когда мы с ними расстались, они были еще малы, теперь подросли. Разница особенно ощущалась в старшей, Ирине. Она всегда отличалась серьезностью и впечатлительностью; трагедия революции, страдания и гибель отца и брата произвели на нее такое сильное впечатление, которое не могло изгнать ничто. Ирина горевала молча и сдержанно; она почти не выказывала внешних признаков горя, но нельзя было не заметить, что эта семнадцатилетняя девушка относится к жизни совсем не так, как ее сверстники. Младшая, Наташа, хотя тоже унесла с собой из России много трагических воспоминаний, оказалась более гибкой и принимала неизбежное проще.

И все же, в силу глубоких потрясений, сестрам не сразу удалось приспособиться к новой жизни. Они так глубоко ушли в себя, особенно Ирина, которая влияла на сестру, что как будто находились в состоянии внутреннего мятежа против всего мира. Они отталкивали людей и избегали даже старых знакомых. Я несколько раз пыталась вывести их из такого почти патологического состояния, но безуспешно. Однажды, почти год спустя, думая их отвлечь, я устроила в их честь неофициальный танцевальный вечер, на который пригласила молодых русских, их ровесников. Но мой поступок им нисколько не понравился; они пришли заплаканные и только после того, как мать их строго выбранила, и за весь вечер обе ни разу не улыбнулись. Я очень злилась на себя за то, что, сама того не желая, подвергла их такому испытанию. Однако спустя какое-то время они переросли свое отношение, начали радоваться жизни, как другие молодые создания их возраста; но они так и не утратили серьезного отношения к существованию, и в их глазах часто мелькала печаль, которая так и не ушла до конца. В 1923 году Ирина вышла за князя императорской крови Федора Александровича Романова, второго сына великого князя Александра Михайловича и великой княгини Ксении Александровны. Наташа, вторая сестра, в 1927 году вышла замуж за Люсьена Лелонга, видного парижского кутюрье.

На вырученные деньги княгиня Палей купила домик на улице Фезандри, недалеко от Булонского леса. Последние годы жизни она провела в окружении фотографий и немногочисленных сувениров, вывезенных из прежнего булонского дома. Раз в год, на Рождество, она собирала нас всех вместе вокруг елки для праздника в память о прошлом. Хотя первая, самая бурная фаза ее горя прошла, отметины остались. Свою внешность, о которой прежде так тщательно заботилась, она совершенно забросила. Она растолстела и по утрам бродила по дому в разношенных тапочках и старом халате; волосы висели прядями вокруг еще красивого, но обрюзгшего лица. Но ее энергия по-прежнему поражала; она неизменно и упорно отстаивала свои интересы и интересы детей, цепляясь за то немногое, что у нее еще оставалось.

Я переехала в Париж, наивно полагая, что сразу по приезде передо мною откроется новая жизнь. Но я ошибалась, здесь я тоже столкнулась с определенными трудностями приспособления. Я не знала, чего хочу на самом деле, я блуждала в потемках и не замечала даже те возможности, которые находились буквально у меня под носом. Зато наше новое жилье куда лучше соответствовало нашему нынешнему положению в жизни, чем большой дом в Лондоне.

Осенью я подыскала мужу место в банке, и почти весь день его не бывало дома. Я надолго оставалась одна. Окна спальни и гостиной в нашей квартире выходили на тихую улицу Курсель; в этих двух комнатах я и проводила все дни. В спальню я поставила раскройный стол и швейную машинку, так как по-прежнему шила платья себе и на заказ. В гостиной я сидела с вышиванием. Склонившись над пяльцами, я думала и думала. Так проходили недели и месяцы. Время шло, и я была все менее довольна собой. Вместо того чтобы развиваться, я пятилась назад; я не делала ничего ни для себя, ни для других, напрасно растрачивая драгоценные годы. Если в Лондоне моя жизнь была ограниченной, в Париже она стала еще более ограниченной.

Никто и ничто не могли вывести меня из апатии, и я ничего не могла с собой поделать; думая о будущем, я часто впадала в отчаяние. Мало-помалу, почти бессознательно, я усвоила образ мыслей и настроения изгнанницы.

Мы очень мало выходили, а встречались почти исключительно с русскими, принадлежавшими к одному с нами кругу. Я почти ни с кем не была знакома, так как прежде у меня не было возможности встречаться с представителями русского общества. До первого замужества я была слишком молода и почти не выходила в свет, а мое возвращение в Россию совпало с началом войны, во время которой я посвящала все время работе в госпиталях и находилась вдали от светской жизни. Кроме того, война всех разметала. Атмосфера, которая нас окружала, никак не была связана с народом и интересами той страны, в которой мы жили; мы существовали раздельно. Мы избегали встречаться с иностранцами не только потому, что находились теперь в разных материальных плоскостях или не могли ответить гостеприимством на гостеприимство, но потому, что их образ жизни и мышления внушали нам отвращение; мы предпочитали их презирать. В духовной области мы считали себя самодостаточными и были довольно высокомерными в своей ограниченности.

Среди тех, кто составлял наш круг общения, не было ни одной семьи, не потерявшей одного или нескольких родственников во время катастрофы; многие чудом избежали гибели. Большинство из знакомых пострадали материально больше меня, но мы никогда не говорили о потерях; в нашем кругу на них даже не намекали, и мы никогда не рассказывали друг другу страшных историй о том, как мы бежали из России. Все старались наилучшим образом воспользоваться нынешним положением, а само положение облегчалось тем, что оно было у всех более или менее одинаковым. Никто не закатывал истерик, никто не жаловался. Нам даже удавалось веселиться, пусть и несколько отстраненно.

Мы, наверное, являли собой любопытные случаи с точки зрения психологии, зато с точки зрения интеллекта никакого интереса не представляли. Все наши разговоры по-прежнему вращались вокруг одной темы – прошлого. Это прошлое напоминало покрытый пылью бриллиант, который мы подносили к свету в надежде увидеть игру солнечных лучей. Мы говорили о прошлом, мы оглядывались на него. Вместе с тем мы не искали в прошлом уроков для себя, а лишь неустанно и бесцельно бродили по старым местам, ища, кого бы обвинить в наших горестях. Хотя даже отдаленно не могли себе представить собственное будущее, мы были уверены в том, что вернемся в Россию, правда, при вполне определенных условиях. Мы как будто жили бок о бок с жизнью, но боялись с ней сталкиваться; мы лишь скользили по поверхности, мы избегали глубже проникать в причины и смысл вещей, не желая признаваться себе в собственных недостатках. Новые проблемы мира и его новые требования словно не касались нас. Мы довольно быстро приноравливались к меняющимся внешним условиям, но редко умели приспособиться к новой эпохе по существу. Мы отставали от времени, хотя лишь немногие из нас это замечали. Проблемы, которые мы обсуждали, решались без нашей помощи и невзирая на нас. Тем не менее мы по-прежнему вели жаркие споры. Мы ждали, что в России все переменится – сначала через несколько месяцев, потом через несколько лет… Мы все дальше и дальше уплывали от того, во что превращалась Россия, не будучи способными следить или понимать доскональность переживаемых ею перемен.

Прошло уже много лет; достаточно для того, чтобы нас сменило новое поколение, которое, хотя и выросло на иностранной почве, по-прежнему считает Россию своей родиной. Одни из них ничего не помнят о родине, другие сохранили яркие, пусть и беглые, воспоминания о высоком небе и широких просторах, о запахе осенней листвы в больших лесах, о звоне колоколов деревенской церкви, об ощущении и запахе дома. Война и революция для них – история, воспоминания о России не омрачены политической борьбой. Прежние противоречия родителей их не занимают, они живут в другом времени, и им предстоит решать новые проблемы эпохи. Жизнь для них – суровая реальность, они рано познали тяготы борьбы, которая ведется всерьез. Они свободны от предрассудков, полны храбрости и смело ищут собственные истины, полные собственного нового и здорового идеализма.

Ну а я? Вынуждена признаться, что мои наблюдения по-прежнему меня не удовлетворяли; я не видела ничего конструктивного даже в личной жизни. Все больше и больше я замыкалась во внутреннем мире собственных мыслей. Мне недоставало ответов на многие вопросы и, поскольку я не могла отыскать эти ответы в ведущихся вокруг меня разговорах, пришлось искать другие источники информации. Я давно догадывалась, что причины выпавшей на нашу долю катастрофы коренятся в нас самих, но как мне извлечь эти корни и все выяснить, пусть даже только для себя самой? Вопрос слишком обширен и сложен, а ждать суда истории я не могла себе позволить.

Как и в Лондоне, я делала отчаянные попытки выйти из умственного застоя, в котором я очутилась, – не из-за недостатка у меня сил, как прежде, но из-за растущего веса моего окружения. Сначала мои попытки были безуспешными, но наконец представился удобный случай, и ничто не могло помешать мне им воспользоваться.

Однажды зимой 1921 года, под вечер, когда я, как обычно, сидела в зеленом кресле, склонившись над шитьем и глубоко погрузившись в мысли, я вздрогнула, услышав звонок у входной двери. Слуга передал мне карточку; на ней было имя, которое я узнала, хотя и не была знакома с его обладателем. Гостем был русский, известный своей энергичной деятельностью в пользу Красного Креста; он руководил несколькими организациями, помогавшими беженцам. Я пригласила его войти. Он сел передо мной и, после нескольких вступительных фраз, начал стыдить меня за то, что он назвал праздностью и инерцией. Он не мог понять, как, после моих трудов на войне, я довольствуюсь сидением на месте, запертая в своей квартире. Почему я ничего не делаю для беженцев? Я ничего не могла сказать в свою защиту. Мой гость очертил задачи, которые мне, по его мнению, следовало взять на себя; они были многочисленными и настолько интересными, что немедленно подхлестнули мою фантазию. Ему без труда удалось убедить меня помогать, и я с воодушевлением приступила к делу. Тот разговор привел меня в благотворительность, которой я с большим или меньшим успехом занималась следующие несколько лет. Благодаря этой деятельности мое затворничество вскоре закончилось, передо мною открылся широкий путь. Правда, в семье произошедшую со мной перемену встретили без сочувствия.

История эмиграции – уникальная глава в истории России. В конце 1920 года было полностью разбито последнее антибольшевистское движение на юге России, возглавляемое генералом Врангелем, и Гражданская война в России закончилась. Целые воинские соединения, всего около 60 тысяч человек, эвакуировали в Галлиполи, откуда их впоследствии перевели в Балканские страны, главным образом в Сербию. Там они устраивались, по-прежнему объединенные в полки. Они вместе шли на строительство железных и автомобильных дорог, трудились на шахтах, валили лес. Генерал Врангель, который пользовался у военных огромным авторитетом, жил так же, как они, и благодаря своему личному магнетизму сплачивал бывших подчиненных. Они с женой вели спартанский образ жизни, не думали о себе, поддерживали свою маленькую армию в изгнании и заботились о ее нуждах, поддерживая дисциплину и воинский дух, пока солдаты естественным порядком не абсорбировались страной, предложившей им убежище. Добровольческая армия по большей части состояла из кадровых офицеров, которые воевали с 1914 года, и из представителей интеллигенции. Выходцы из низших классов находились в меньшинстве. Первым двум категориям было крайне тяжело привыкать к тяжелому физическому труду, они очень страдали. И все же они принимали свой жребий с огромной стойкостью и в своих несчастьях держались вместе.

Даже сейчас, через много лет, они сохраняют командный дух. Я знаю о группе бывших военных, обосновавшейся в Париже, – их примерно 80 человек. Все они служили в одном полку. Они трудятся носильщиками и швейцарами на одной из железнодорожных станций и живут в деревянном бараке неподалеку. Почти все они без труда могли бы зарабатывать на жизнь умственным трудом, и у них было немало случаев получить работу, более подходящую их способностям, однако они предпочитают по-прежнему тяжело трудиться, но не нарушать единства. Результаты их упорства достойны упоминания. Благодаря умелому управлению своими доходами им в конце концов удалось купить дом в парижском предместье, который они превратили в свой клуб и в котором открыли русский военный музей. Им уже удалось собрать важную и уникальную коллекцию экспонатов.

Гражданских, эвакуированных одновременно с армией Врангеля, высадили в Константинополе. Позже их распределили по различным лагерям в предместьях и на Принцевых островах. Надо сказать, что они стали не первой волной беженцев из России; город и его окрестности были переполнены 300 с лишним тысячами больных, одиноких и страдающих существ. Английские, французские и особенно американские организации делали все, что в их силах, чтобы позаботиться о беженцах, помочь больным, обеспечить людей едой и одеждой, спасти детей. Они добивались прекрасных результатов, однако катастрофа достигла таких размеров, что почти невозможно было удовлетворить все потребности.

В таких условиях довольно часто происходили душераздирающие трагедии. Семьи разлучались в спешке и беспорядочной эвакуации; маленьких детей отрывали от матерей, и кто-то так и не нашелся. Одни родственники, прибыв в Константинополь, узнали, что их близкие остались в России. Судьба их была неизвестной и часто ужасной. Беженцев сотнями косили «испанка», тиф, брюшной тиф и дифтерия. Особенно страдали дети. Помню, я услышала об эпидемии дифтерии, которая разразилась в лагере беженцев на одном из островов; там умерли почти все дети. В моих знакомых семьях теряли двух, трех, четырех детей.

Из Константинополя беженцы постепенно растекались по всей Европе. Одни обосновались на Балканах; группы, приезжавшие с севера, отправились в Германию, где жизнь была дешева благодаря обесцениванию марки. Считается, что после эвакуации из Сибири количество русских, которые вынуждены были покинуть родину, превосходило полтора миллиона человек. Хотя их вторжение стало бременем для европейских стран, которым и без того приходилось непросто после войны, принимающие стороны делали все, что в их власти, чтобы помочь беженцам. Особенно важной и действенной была помощь в области образования. Русские, в свою очередь, принесли в приютившие их страны свои художественные и культурные представления, свою врожденную любовь к прекрасному, которую не смогли уничтожить ни трагедии, ни их нынешнее ужасное положение.

Судьба русских изгнанников остается трагической. Сейчас у них нет места, которое они могут назвать домом; где бы они ни обосновались, их всего лишь терпят. Боятся конкуренции с их стороны; в случае безработицы они первыми теряют места, на которые с таким трудом устроились. В большинстве случаев они не в состоянии заниматься тяжелой физической работой, так как не обладают необходимыми силой и навыками. В то же время у них нет и местных дипломов, которые позволили бы им заняться интеллектуальным трудом в чужой стране. Из всех проблем в жизни изгнанников труднее всего было с образованием для детей. Те из них, кто видел лучшие дни, – а большинство из них ранее вели совершенно другую жизнь по сравнению с той, что им предстояла, – не могли примириться с мыслью, что дети их будут расти необразованными и не сумеют поэтому лучше устроить свою жизнь в будущем. Однако образование было не по карману большинству из них. Большую помощь предоставляли зарубежные благотворительные организации, и русская молодежь должна быть им очень благодарна; но лишь сравнительно небольшому их количеству удалось воспользоваться этой помощью, многие вынуждены были пробиваться самостоятельно.

И Париж в свою очередь наводнили беженцы. Большинство из вновь прибывших искали работу, и рано или поздно те, кто всерьез стремился зарабатывать на жизнь, добивались успеха. В те годы Франция не опасалась безработицы, наоборот, всюду требовались рабочие руки. Но, пока беженцы привыкали к новому месту и у них еще имелись какие-то средства, им требовалась моральная и материальная поддержка, особенно людям пожилым и больным, которые нуждались во внимании. Для помощи им создавались различные организации; в большинстве случаев их возглавляли сами русские, особенно те, кто имел желание и возможности предоставлять помощь даром.

Отложив иглу и крепдешин, я проводила долгие часы на заседаниях благотворительных комитетов, устраивала столовые, договаривалась о бесплатных представлениях, продавала билеты, просила деньги. Вокруг себя я не видела ничего, кроме нужды и горя, от которых кровь стыла в жилах. Невозможно помочь всем нуждающимся, это было за пределами человеческих сил и изобретательности. От собственной беспомощности я часто впадала в отчаяние.

Хотя работа была необходимой, она сопровождалась большими трудностями. Если не считать сознания, что я исполняю свой долг, я почти не получала от нее удовлетворения. Важную роль в отношениях беженцев по-прежнему играло сектантство; революция лишь подчеркнула классовую подозрительность и взаимное недоверие, которые перекочевали в изгнание. Многие из нас со страхом смотрели на тех, кто не принадлежал к нашему кругу; они отвечали нам подозрением. С подобным отношением я часто сталкивалась в благотворительной работе. Наивная враждебность интеллектуалов-прогрессистов по отношению к бывшим аристократам, основанная на старых предубеждениях и предвзятости, делала совместную работу почти невозможной. Так, либеральные деятели, не говоря уже о социалистах, хотя и те и другие были противниками советского режима, не сидели на одних и тех же заседаниях с великой княгиней; никто не смел даже предложить нам работать в одном и том же комитете. Хотя я могла бы быть полезной во многих отношениях, ко мне обращались главным образом в материальных целях: мою деятельность всегда ограничивали политическими соображениями. Все это усложняло мое положение и заставляло действовать с огромной долей такта.

Странную позицию по отношению ко мне часто занимали даже те, кому я стремилась помочь. Меня глубоко задело одно происшествие, пусть и незначительное, так как дело было в самом начале моей деятельности, когда я сохраняла нелепую впечатлительность. Весной 1921 года я устроила благотворительный базар в частном доме, принадлежавшем моим друзьям. Дом оказался свободен лишь в определенные даты, которые в том году совпадали с последними днями православной Страстной недели. Такие сроки сильно возмутили набожных соотечественников. На продажу выставили различные вещи, созданные руками самих беженцев; по-другому они никак не могли бы показать их широкой публике. Благотворительный базар был рассчитан на три дня. Его подготовка отняла у меня много времени и сил, тем более что мне никто не помогал. Утром в Великий четверг я пошла в храм, чтобы причаститься. Русская православная церковь всегда считалась одним из столпов царского трона; теперь же ее представители подчеркнуто демонстрировали равнодушие к нам, чтобы сохранить сочувствие публики. Священники парижского храма побоялись даже отслужить заупокойную службу по членам императорской семьи с упоминанием их регалий. Поскольку до полудня мне нужно было еще многое подготовить в доме друзей, так как базар открывался после обеда, мне важно было покинуть храм как можно скорее. Но храм оказался переполнен прихожанами, которые тоже пришли к причастию, и я боялась не успеть, если буду стоять в общей очереди. Поэтому я передала священнику просьбу пропустить меня одной из первых и объяснила причину. Он согласился, и в нужный момент послал служку, чтобы тот провел меня в толпе, мимо длинной очереди желающих причаститься. Идя за своим провожатым, я замечала направленные на меня недружелюбные взгляды. Когда же мы оказались в начале очереди, прихожане начали роптать. Их возмущенные голоса звучали совсем неуместно в такой обстановке. Хотя у меня имелись оправдания, я еще долго не могла простить себя за то, что попросила о привилегии.