Текст книги "Великая княжна в изгнании. Рассказ о пережитом кузины Николая II"

Часть третья
Новый день

Глава XX
Старая Россия и новые русские

Когда я начала жизнь сначала и снова налаживала связь с внешним миром, произошел один случай, напомнивший мне прошлое, когда я очутилась в сходном положении. В самом начале войны я в одиночестве неожиданно оказалась в самом центре совершенно незнакомого окружения; мне пришлось делать то, чем я прежде никогда не занималась. Двое совершенно незнакомых людей сжалились над моими неопытностью и наивностью: отец Михаил и доктор Тишин. С того дня, как я покинула Россию, я ничего не знала ни о них, ни о других, с кем вместе работала на войне. И вдруг однажды, когда я приехала в контору, секретарша сообщила, что мне по телефону звонил доктор Тишин. Он сказал, что работал со мной в псковском госпитале, и просил о встрече. Секретарша не знала, правда это или нет; множество людей под разными предлогами добивались встречи со мной. Россия как будто оказалась на другой планете; меньше всего я ожидала получить известие из того туманного мира от доктора Тишина. Я попросила передать, чтобы он приехал, как только сможет, и ждала его с бьющимся сердцем. Наконец доктор вошел ко мне в кабинет. Если бы я не ждала его, то ни за что бы не узнала, так сильно он изменился с 1917 года, когда я видела его в последний раз.

– Неужели я так плохо выгляжу? – спросил он, заметив мое потрясение.

Боюсь, я промолчала. Хотя, судя по моим подсчетам, ему еще не было сорока лет, он выглядел настоящим стариком. Доктор потерял волосы; у него почти не осталось зубов. Он не был худым, но его полнота казалась нездоровой, лицо и глаза потускнели. В нем не осталось ни прежней энергии, ни оживленности. Казалось странным, что у этого незнакомца голос и манеры доктора Тишина. Пока я пыталась преодолеть потрясение, он начал рассказывать, что с ним случилось с лета 1917 года. После многочисленных и опасных приключений он очутился на краю бывшей Российской империи, где стал главным врачом одной провинциальной больницы; там он проработал последние несколько лет. Но его работа и условия жизни были такими тяжелыми, что у него развилась необычная форма базедовой болезни, и большевистские власти вынуждены были отпустить его за границу для консультации с зарубежными специалистами. Немецкие врачи не стали его обнадеживать. Оперировать его никто не брался. Должно быть, он понимал, что обречен. Ему хотелось остаться во Франции. Если бы он мог найти работу! В таком случае ему не пришлось бы возвращаться в Россию. Теперь он женился, и у него была маленькая дочь, которую назвали Марией; большевики позволили жене и дочери сопровождать его, что стало еще одним доказательством безнадежности его состояния, ибо в противном случае они, по их обычаю, оставили бы его жену и дочь как заложниц.

Выслушав доктора, я, в свою очередь, рассказала о себе и о том, что со мной случилось. Мне было что поведать и о последних полутора годах в России, и о годах изгнания. Должно быть, я немного увлеклась. Но во многом благодаря ему и отцу Михаилу я сумела посмотреть в лицо новой жизни – так я ему и сказала.

– Не знаю, что стало бы со мною без вас и без отца Михаила. Вы дали мне первые настоящие уроки жизни. Довольны ли вы своей ученицей? – Я огляделась по сторонам, посмотрела на бюро и на столы, заваленные документами и выкройками, на образцы вышивки, на все мелочи, которые говорили о моей новой деятельности. Но он не следил за моим взглядом.

– Ваше высочество, хотя вы о том и не подозреваете, вы, в свою очередь, научили нас многому из того, что мы не знали. С тех пор я часто думаю обо всем. Шесть лет, прожитые там, во многом перекроили меня. Вы живете за пределами России и поэтому не знаете; вы ничего не знаете… – с грустью проговорил он.

Я готовилась рассказать ему о своей работе, о новом подходе к жизни. В своем воодушевлении я собиралась разглагольствовать о своих взглядах на будущее, уверенная, что встречу в нем благодарного слушателя; но слова застряли у меня в горле, когда я поняла, что будущее его не интересует. Он хотел говорить об одном – о прошлом.

Я видела доктора Тишина лишь еще один раз. Не зная языков, он не сумел найти работу и вынужден был вернуться в Россию. Он исчез из моего мира так же внезапно, как появился; он вернулся в таинственную страну, какой была Россия, и больше я ничего о нем не слышала. Но встреча с ним пошла мне на пользу, несмотря на краткость его визитов и сопровождавшее их грустное настроение. Он напомнил мне о днях свободы, о бескорыстных усилиях, о прекрасных иллюзиях, давно сгинувших в водовороте жизни; он принес глоток свежего воздуха в нашу застойную и бесцветную беженскую атмосферу. Он к ней не принадлежал; он ничего не знал о ее мелочности и тюремной узости.

Впрочем, не совсем правильно говорить, что я больше не слышала о докторе Тишине. Вскоре после его отъезда я услышала о нем из вторых уст. Перед тем как им пришлось возвращаться, украли кое-какие ценности, которые они с женой привезли с собой, и они не могли уехать. Нехотя он попросил у меня взаймы деньги на билеты, и я с радостью пошла ему навстречу. Как только они вернулись, я получила назад свои деньги в долларах и с процентами. Все было проделано через посредника, поскольку общаться со мной напрямую из России для Тишина было опасно, он навлек бы на себя подозрения тамошних властей.

Упоминаю о мелком происшествии с займом, потому что оно еще раз подчеркнуло разницу между его складом ума и складом ума большинства беженцев. Обычно люди просили в долг, не собираясь возвращать его. Большинство наших спутников по изгнанию считали, что деньги появляются у нас, представителей бывшего правящего дома, из какого-то необъяснимого природного источника, а нам не приходится и пальцем шевельнуть. Кто-то считал, что мы обязаны раздавать наши средства, как будто их выслали из страны по нашей вине.

Хотя мои попытки независимо заработать на жизнь возбуждали некоторое любопытство, их редко воспринимали всерьез. Одни считали мою работу довольно бессмысленным времяпровождением, другие даже объясняли ее стремлением к саморекламе. Несмотря на то что беженцам самим приходилось работать, работать тяжело и в трудных условиях, они и представить себе не могли, что мы находимся в том же положении, что и они. От нас многого ждали, но, что бы мы ни делали, никто не был доволен. Поскольку мы буквально тонули в океане горя, сделать мы могли немного. Хотя многие по-прежнему проявляли непоколебимую храбрость и предпринимали отважные попытки начать жизнь заново, их нервы постепенно сдавали в условиях стресса. Нравственные принципы подрывались бедствиями, борьбой за то, чтобы удержаться на плаву, нестабильностью в настоящем и постепенной потерей веры в будущее. Те, кому удалось что-то сохранить, уже потратили или продали все, чем владели. Парижские лавки были переполнены украшениями, старинными кружевами, золотыми и эмалированными табакерками и собольими шубами. Деньги, вырученные от их продажи, тратились нерасчетливо; жизнь показывала свою низменную сторону. Тысячи офицеров работали на автомобильных заводах, сотни водили такси на парижских улицах.

Однажды я повстречала одного своего пациента времен войны. Когда мы прощались, я хотела пожать ему руку, но, прежде чем успела его остановить, он выскочил за мною на тротуар. Прохожие с изумлением наблюдали, как таксист снял фуражку и поцеловал мне руку. Бывало, останавливая проезжавшее мимо такси, я узнавала в шоферах знакомых офицеров.

Кто-то поступал на работу официантами и домашней прислугой. Париж был усеян ресторанчиками, чайными и магазинами, которые открывали беженцы, обладавшие хоть какими-то деловыми способностями; другие устраивались музыкантами, певцами, танцорами. Как обычно, основную тяжесть взваливали на себя женщины; если мужчины не могли найти работу, женщины часто содержали всю семью. Стирая пальцы и сажая зрение за шитьем, вышиванием, вязанием, они в то же время поддерживали моральный дух семьи, сплачивали близких, воспитывали детей и заботились об их образовании. Наблюдать за тем, как они год от года теряют надежды и как сужается их кругозор, было и печально, и трогательно. Их с корнем вырвали из родной почвы, и они нигде не могли обрести опору. Они мечтали об одном – о возвращении на родину, но их надежды с течением времени таяли. С каждым годом их связь с Россией делалась все более призрачной; однако они упорно видели ее такой, какая она была в прошлом. Большинство из них не желало признавать, что после их отъезда в России многое изменилось самым решительным образом.

Впрочем, новое поколение, дети, выросшие и воспитанные за границей, очень отличаются от своих родителей. Привыкшие к трудностям, они более реалистично смотрят на жизнь. Дети изгнанников в очередной раз продемонстрировали миру, как талантливы русские. Их успехи во всех образовательных учреждениях поражают воображение. Если бы не нынешняя безработица в Европе, можно было бы не беспокоиться за их будущее. При этом лишь немногие из них стремятся обосноваться за границей навсегда и принять иностранное гражданство. Большинство смотрит в сторону России, другой, новой России, которой они когда-нибудь пригодятся. Образование в России в течение последних пятнадцати лет было таким односторонним и скудным, что эти молодые люди окажутся очень полезными своей родине. Они накапливают знания и опыт, чтобы быть готовыми, когда их призовут.

Что касается политической жизни русских эмигрантов, 1924 год был отмечен двумя событиями, вызвавшими большое волнение.

В конце августа великий князь Кирилл Владимирович, двоюродный брат покойного императора, который после гибели царской семьи оказался старшим в генеалогическом порядке членом императорской фамилии, провозгласил себя императором Всероссийским. Политическая деятельность Кирилла началась двумя годами ранее, в 1922 году, когда он принял на себя бремя Блюстителя Всероссийского Императорского Престола. Однако его поддерживали не все, потому что ему не удалось составить программу, приемлемую для монархистов, которых в эмиграции было много и которые ставили интересы России выше реставрации монархии. Лишь для небольшой фракции монархистов, так называемых легитимистов, которые по-прежнему видели в традициях единственную опору в рушащемся мире, император стал символом, вокруг которого они могли сплотиться. Теперь у них появился номинальный глава, с которым они связывали свои надежды. Их движение никогда не представляло для меня интереса.

Второе событие оказалось более значимым, так как вызвало более широкую и бурную реакцию. Великий князь Николай Николаевич, во время войны популярный главнокомандующий русской армией, объединил под своим началом и нравственным водительством разрозненные остатки белой армии за границей и принял общее руководство наиболее многочисленной русской военной организацией в эмиграции – Русским общевоинским союзом. После революции великий князь Николай Николаевич, с которым по-прежнему связывали большие надежды, упрямо держался в тени, отказываясь принимать участие в любых политических комбинациях или попытках объединить эмигрантов. В 1924 году его убедили изменить свое отношение, но он по-прежнему соблюдал крайнюю осторожность. Вокруг него сплотилась большая и важная группа, так как его программа, очень простая, нравилась разумной и мыслящей части эмиграции, в том числе монархистам. Он отстаивал принцип первенства закона и порядка в будущей России, не оговаривая заранее какой-либо определенной формы правления. К его решению в целом отнеслись с облегчением, так как личность великого князя вызывала уважение и восхищение. Однако и его сторонники не добились более плодотворных результатов, чем сторонники Кирилла. Вокруг великого князя Николая Николаевича сплотились представители старшего консервативного поколения, чьи идеи нисколько не поколебала революция. Молодых и более талантливых они оттесняли. Такая свита стоила великому князю поддержки более либерально настроенных кругов эмиграции.

Я куда больше сочувствовала второй группе, которая не представляла собой партии и не имела особой политической окраски. Но лично я общалась с великим князем лишь однажды, да и то два или три года спустя, когда эмиграции грозил новый раскол, вызванный соперничеством двух наших митрополитов. Конфликт вскоре принял преувеличенные пропорции из-за стремления обеих сторон преувеличить его религиозные и политические последствия. В начале раскола некоторые друзья просили меня пойти к великому князю и воззвать к его авторитету, дабы он усмирил враждующие стороны.

Великий князь и его жена тогда жили в Шуаньи, усадьбе милях в сорока от Парижа. Там они вели крайне скромное и уединенное существование, настолько уединенное, что почти никого не принимали. За их безопасностью ревностно следили французская полиция и телохранители из числа русских офицеров. Их уединение было настолько полным, что в обычной обстановке невозможно было пройти дальше входа в парк; лишь получив приказ из дома, часовой открывал гостю ворота. И парк, и дом отличались крайней непритязательностью. Когда я вошла и меня проводили в кабинет великого князя, я заметила, что стол в столовой, с которого еще не убрали после обеда, был закрыт коричневой клеенкой, мебель была скудной и выцветшей. Великая княгиня Анастасия (дочь старого князя Николая Черногорского и сестра Елены, королевы Италии) встретила меня в кабинете одна. После весьма формальных поцелуев мы сели. В ходе разговора я поведала о своем поручении. Великая княгиня не стала меня обнадеживать. Она довольно оптимистично намекнула, что ее муж уже вмешивался в ход конфликта и добился желаемого результата. Я же знала, что его вмешательство ни к чему не привело. Потом вошел великий князь; он сел на низкий стул рядом с женой, буквально сложившись пополам.

На нем был грубый твидовый охотничий костюм и высокие военные сапоги из черной кожи. С нашей последней встречи, которая состоялась во время войны, он сильно постарел; волосы и короткая бородка стали почти белыми. Не проявляя никакого интереса к тому, что я говорила, он смотрел на меня со скучающе-снисходительным видом. Как хорошо мне было знакомо такое покровительственное отношение! Так почти все мои старшие родственники относились к нам, более молодым членам семьи. Он как будто без слов подтверждал, что от такой никудышной личности, как я, не может исходить ничего достойного внимания. Тем не менее я выполнила поручение. Помню, я просила его не ограничиваться одними лишь средствами убеждения, которые ни к чему не приводили, но приказать. В данном случае лишь прямой приказ мог привести к желаемому результату. Николай Николаевич обронил несколько поверхностных фраз, и судя по тому, что он говорил, я поняла: он уверен в успехе собственной политики и считает, будто я не понимаю, о чем говорю. Я ничего не добилась.

Случилось то, чего мы все боялись. Разногласия между митрополитами, которым позволили беспрепятственно продолжать ссору, самым катастрофическим образом подействовали на моральный дух эмигрантов. Вплоть до того времени церковь оставалась единственным учреждением, свободным от политических интриг, и была единственной духовной гаванью, доступной изгнанникам. Если прежде распри эмигрантов можно было объяснить политическими убеждениями, из-за церковного раскола все лишь усугубилось. Различия во мнениях порождали вражду; жизнь многих изгнанников погрузилась в хаос. Эмиграция разделилась на два лагеря, хотя различия между ними непринципиальны.

В то время я значительно чаще, чем мне бы хотелось, общалась с духовными лицами. Поскольку в Париже стало так много православных, старый храм уже не вмещал всех. На окраине Парижа купили участок, на котором стояла старая неиспользуемая протестантская церковь. Эту церковь предстояло преобразовать в православный храм. Я вызвалась заняться убранством храма в память о членах моей семьи, убитых в революцию. За образец мы взяли план семнадцатого века; Стелецкий, известный русский художник и авторитет по старинному церковному искусству, предложил бесплатно написать фрески и иконы. На то, чтобы завершить начатое, у нас ушло два с лишним года, и мне пришлось так трудно, что я невольно жалела, что взялась за это. Церковники неуклюже вмешивались в убранство, не считаясь с принципами художественной целостности, в которых они ничего не смыслили; художник, раздраженный постоянным вмешательством, доведенный до грани нервного срыва, снова и снова угрожал бросить работу. Меня вызывали, чтобы сгладить недоразумения, которые случались слишком часто. Тем не менее, несмотря на трудности, работа была выполнена, и сейчас маленькая церковь служит ярким образцом русского религиозного искусства. Церковь стоит на холме, окруженная деревьями; в ней царит совершенно русская атмосфера.

Глава XXI
Свадьба в семье

После разъезда с мужем у меня не возникло ощущения, будто я осталась совсем одна. У меня был брат, которого я любила всю сознательную жизнь. Наша прочная связь вызвана особыми обстоятельствами наших детства и юности, и ничто не способно ее ослабить. Но брат не позволял себе воспользоваться моим покровительством. Он сам сражался с жизнью и принимал удары, о которых не говорил мне. Он вел себя сдержанно, а я не смела его расспрашивать. О его состоянии приходилось судить по внешним признакам. Более того, в последние годы моего брака с Путятиным мы с братом виделись нечасто, в нашем доме ему было не слишком хорошо. Ему не хотелось находиться в той обстановке, в какой мы жили; вместе с тем он боялся за меня. И прежде моя преданность ему и готовность броситься на помощь не раз ставили его в неловкое положение. Он всячески избегал напряженности в наших отношениях.

Через несколько месяцев после того, как Путятин уехал в Вену, Дмитрий переехал в мою квартиру, и, хотя я могла предложить ему лишь очень маленькую и темную комнату, казалось, он вполне доволен. Я, конечно, очень радовалась тому, что брат снова со мной. Тем временем срок аренды моей квартиры истекал, и я подыскивала другое место для жилья. Так как из-за работы я должна была почти все лето проводить в Париже, мне хотелось найти что-то за пределами города, но недалеко от моей конторы на улице Монтань. Поиски места, которое соответствовало бы всем моим требованиям, заняли много времени, но наконец я нашла домик в Булонь-сюр-Сен, расположенный, как ни странно, на той же улице, где прежде жил отец, и по соседству с его домом. Мачеха продала дом католической школе, но окрестности за прошедшие годы не изменились, и, когда я переехала на новое место, мне в каком-то смысле показалось, будто я вернулась домой.

Дом представлял собой типичную французскую виллу: небольшую, белую, под черной крышей, с серыми ставнями и уродливым веерообразным навесом над парадным крыльцом. От дороги дом отделяла низкая металлическая ограда с калиткой и узкой травяной лужайкой. Две тропинки по обе стороны лужайки вели от ворот к входу. Помимо ограды, от дороги меня отделяла живая изгородь, она же закрывала мой участок от соседей с обеих сторон. Перед домом на лужайке росли несколько красивых старых деревьев. Ветви одного дерева касались окна моей спальни, и я по утрам любовалась свежей зеленью листвы. Даже зимой, когда деревья облетали, я радовалась, что передо мною нечто живое. Если мне хотели подарить цветы, я, бывало, всегда просила розовый куст, чтобы потом можно было посадить его в моем миниатюрном садике.

Хотя финансы мои к тому времени почти иссякли, я старалась сделать свой дом как можно уютнее. Впервые с 1913 года, когда я покинула Швецию, у меня появился собственный дом. В нем было три этажа. На первом слева от входа находилась столовая, обставленная мебелью красного дерева в стиле Луи-Филиппа; я купила ее за бесценок на так называемом парижском «блошином рынке». Обивка стульев и кресел была из английского ситца в цветочек на зеленом фоне; такими же были шторы. За столовой располагалась кухня. Справа от входа находилась комната, которая потом стала кабинетом, ее я ради экономии решила не обставлять. Она пустовала вплоть до того дня, когда я вынуждена была покинуть дом. На втором этаже по одну сторону от лестницы располагался мой будуар, а по другую – мои спальня и ванная. Будуар был самой большой комнатой в доме, и в нем я проводила почти все время. Стены там были в оттенках розового и серого, а мебель – из карельской березы в стиле русский ампир. Свою крошечную спальню я сделала голубой. На третьем этаже находились гостевая спальня и ванная; временно их занимал Дмитрий. На том же этаже находились комнаты прислуги.

Я очень спешила; мне не терпелось поскорее очутиться в своем доме. Парижские дизайнеры и мастера по внутренней отделке славятся своей медлительностью, но, если бы между ними устроили состязание, мои взяли бы приз за полное неуважение к времени заказчика и собственным обещаниям. Покраска четырех или пяти комнат и обивка нескольких мебельных гарнитуров заняли не один месяц. Ни договоры, ни угрозы не производили ни малейшего действия. Сначала я часто приезжала в Булонь, пока там шли работы, воображая, что личный присмотр поможет все ускорить. Всюду стояли банки с краской, но маляров я не видела; в другие визиты я вообще не находила признаков какой-либо деятельности. Придя в ярость, я посылала за дизайнером, но получала лишь новые обещания, которые, как я знала, не будут выполнены. Подходил к концу срок аренды моей парижской квартиры, а до переезда по-прежнему было далеко. К счастью для меня, одна приятельница пригласила меня на несколько недель в Рим. Когда я вернулась, хотя отделка дома еще не закончилась, я решила въезжать. Первые несколько дней из мебели у меня была только кровать, но постепенно и очень медленно обстановка начала приобретать очертания. Хотя дом был небольшим, места у меня стало больше, и вначале я там терялась. Я так долго прожила в безликом окружении, что странно было снова оказаться в уютном доме и самой выбирать вещи. Когда отделка была закончена, в комнате на верхнем этаже поселился Дмитрий.

Мы оба были очень заняты, однако мне было очень приятно сознавать, что брат живет под одной со мной крышей. По утрам мы вместе завтракали в маленькой столовой. Весной и летом мы постоянно держали распахнутыми низкие окна, выходившие в сад. Было покойно и мирно; городские шумы к нам не проникали. Мы как будто очутились в деревне. Переодевшись, мы ехали в город. Под вечер, закончив дневную работу, я возвращалась домой, надевала халат и ложилась с книгой на диване в будуаре. Дмитрий, вернувшись из города, поднимался ко мне. Устраивался в кресле напротив дивана, и мы обсуждали все, что случилось за день.

Мы жили в полной гармонии и никогда не были так близки друг к другу, как тогда.

Так прошло больше года. Мало-помалу я начала замечать, что Дмитрий все чаще подавлен, молчалив и суров. Я старалась не обращать внимания на эти особенности, но и закрывать на них глаза не могла. Он же предпочитал отмалчиваться. Обычно веселый и полный жизни, Дмитрий все больше терял интерес к окружающему. Он начал жаловаться на здоровье и ходил к врачам, которые не находили у него никаких физических недомоганий. Он стал беспокоен и меланхоличен, и я очень страдала, видя его в таком состоянии. Но лекарства и курсы лечения не помогали; необходимо было придумать что-то другое. Спустя какое-то время я начала догадываться, что Дмитрий не выдержал тяжелой обстановки последних лет. Чем больше я за ним наблюдала, тем больше убеждалась в своей правоте. Он перенапряг силы, и больше так не могло продолжаться. Я поняла: ему поможет только полная перемена, которая приведет к стабильности в его жизни. А чтобы полностью изменить жизнь, ему нужно жениться! Придя к такому выводу, я мысленно стала перебирать всех девушек, которые, по моему мнению, могли стать для брата достойными спутницами жизни. Все чаще я думала об одной девушке, об Одри Эмери, той красавице, с которой я познакомилась в Биаррице некоторое время назад и с которой очень подружилась.

Правда, мои мысли могли не понравиться брату. Я решила, что лучше не буду ничего ему советовать. Однако вскоре произошло событие, вселившее в меня надежду. Друзья пригласили нас с Дмитрием к себе на чай в Версаль; мы поехали вместе в его открытом «бьюике». Среди гостей оказалась Одри Эмери; в тот день она подстриглась и еще не привыкла к своему новому виду. Она сразу же пожалела о своем решении и весь вечер то смеялась, то ужасалась. Когда настало время ехать домой, Дмитрий подошел ко мне и довольно робко спросил, не против ли я вернуться с кем-то еще, так как он хотел бы отвезти Одри Эмери. Давно уже я не видела Дмитрия в таком хорошем настроении, как в тот вечер.

Но его приступы депрессии возвращались все чаще. Наконец, однажды вечером, когда он вернулся домой более подавленный, чем обычно, я решилась на откровенный разговор. К моему изумлению, он с готовностью откликнулся. Еще больше я удивилась, когда оказалось, что мы думаем об одном и том же. Жизнь, которую он вел, стала для него невыносимой. Он мечтал о чем-то безопасном и постоянном, о доме. Я решила, что он не стал бы беседовать со мной так откровенно, если бы уже не сделал свой выбор, и я с дрожью ожидала его решения. Но, очевидно, боги еще раз решили пойти мне навстречу. Дмитрий выбрал Одри Эмери.

В тот миг я испытала такое мощное облегчение, что не способна была выговорить ни слова, и Дмитрий, неверно истолковав мое молчание, встревоженно заглянул мне в лицо. После того как я опомнилась и поделилась с ним своей радостью, мы начали обсуждать положение. Кое о чем я не подумала заранее. Дмитрий был обескуражен. Он считал, что, поскольку ему почти нечего предложить своей избраннице, едва ли он имеет право делать ей предложение.

Я очень редко жалела о том, что у нас отняли, но в тот миг, может быть, как никогда прежде, в голове у меня с отчетливой ясностью пронеслось все, чего нам теперь недоставало. Во мне поднималась слепая ярость. За что нам такая судьба? Почему нам сломали жизнь?! А потом, сама не знаю почему, вспомнила одну сцену, и воспоминание изменило ход моих мыслей. Четвертого августа 1914 года Дмитрий уезжал на фронт. Мы пошли в церковь, в дворцовую часовню, и завтракали в бывшем кабинете дяди Сергея, где тогда расположилась я. С нами были генерал Лейминг, бывший наставник Дмитрия, и его жена. Мы не имели более преданных друзей, чем они. Мадам Лейминг сидела во главе стола и разливала кофе. Притворяясь беспечными, мы о чем-то бессвязно говорили, почти не слушая друг друга. Дмитрий сидел на большом диване, обняв за шею своего любимца – пса породы лапландский вальхунд. Я часто посматривала на него, стараясь сохранить в памяти все подробности его внешности. Может быть, я вижу его в последний раз! Иногда мы дружно умолкали, и в такие минуты мысли мои были особенно яркими и четкими. Я видела окружавшие нас комфорт и безопасность, большой дом, сверкающие автомобили в гараже, лошадей в конюшне, слуг, которые обслуживали нас, миллион мелочей, призванных сделать нашу жизнь приятной и милой. Тогда я думала о них, потому что Дмитрию предстояло все это покинуть, и потому, что они вдруг показались избыточными, ненужными. Осталось главное: он должен жить.

Пока Дмитрий говорил со мной о своем будущем, мне в голову снова пришла та же мысль. Речь идет о жизни; он должен жить, все остальное не важно.

Хотя я не слишком хорошо знала Одри, что-то подсказывало мне, что она сумеет закрыть глаза на мелочи и оценить то, что Дмитрий ей предложит, пусть даже его дары не имеют никакого отношения к материальной стороне жизни. Так я и сказала Дмитрию: хотя я понимала его угрызения совести, считала, что он должен набраться уверенности и действовать; я не сомневалась в успехе. Результат нашего разговора проявился почти немедленно, у Дмитрия заметно поднялось настроение. Он снова ожил и нацелился на победу.

После короткого периода ухаживания Дмитрий, исполнившись мальчишеского задора, был готов сделать предложение, но по-прежнему не был уверен в ответе. Никогда не забуду вечер, когда он наконец решился, хотя и боялся получить отказ. В тот вечер я оставалась дома, поужинала и собиралась ждать его возвращения. Однако он так задержался, что я решила ложиться спать. Только я легла в постель, как услышала, что к дому подъехала машина. Щелкнул замок в калитке, я услышала шаги Дмитрия. Под его ногами скрипел гравий. Затем открылась и закрылась входная дверь. Я выскочила из постели, накинула на плечи халат и, пока Дмитрий поднимался по лестнице, ждала его на пороге спальни. Сначала я увидела только его голову, потом показалось лицо. Оно светилось детским счастьем. Когда он подошел ко мне, я заметила, что он смущен, и выражение его лица было трогательнее любых слов. Мы пошли ко мне в комнату, я снова легла, а Дмитрий свернулся калачиком у меня в ногах. Он мог не говорить, я и так поняла, что его предложение приняли, но я хотела узнать подробности, и он повторял их снова и снова. Что он сказал и что она ответила, где они стояли и сидели. Расстались мы уже под утро. Оставшись одна, я никак не могла уснуть.

Одри с родителями уехали в Биарриц; вскоре после того за ними последовал Дмитрий. Именно там осенью должна была состояться их свадьба. За два месяца, оставшихся до венчания, предстояло о многом позаботиться, и у меня появилось много хлопот в дополнение к обычным делам. Несколько раз я ездила в Биарриц на выходные. Я ближе познакомилась с невестой брата, и именно тогда мы заложили основу для дружбы, которая теперь нас так объединяет.

Одри решила: чтобы лучше понимать Дмитрия и его близких, она перейдет в нашу веру, примет православие. Ее необходимо было подготовить, и я взяла на себя задачу познакомить ее с новой верой. Дело оказалось гораздо сложнее, чем я думала вначале. Наши священники не говорили по-английски, и очень немногие говорили по-французски достаточно хорошо, чтобы Одри их понимала. Наконец отыскали одного молодого семинариста из Парижа, который, как мне сказали, немного говорил по-английски. Так как времени оставалось мало, пришлось попросить его подготовить Одри; я не познакомилась с ним заранее, не поговорила с ним. Разумеется, я присутствовала на уроках, так как они проходили в моем кабинете. Первый урок запомнился мне надолго. Семинарист пришел в сопровождении русского священника. Они сели рядом напротив Одри, которая заняла место за моим столом. Оба заговорили одновременно, священник на ломаном французском, а семинарист – на не вполне понятном английском. Конечно, все мы сохраняли самый серьезный вид. По-прежнему вижу, как Одри переводит озадаченный взгляд с одного на другого, силясь понять, что они говорят. Задача оказалась непростой даже для меня; посмотрев же на нее, я поняла, что она не понимает ни слова. Иногда Одри в отчаянии смотрела на меня поверх их голов. Мне недолго удавалось сохранять серьезность; вскоре я уже давилась от приступа несдерживаемого смеха и вынуждена была выйти, прежде чем Одри что-либо заметила.