Текст книги "Великая княжна в изгнании. Рассказ о пережитом кузины Николая II"

После первой гармоничной картины, какую она явила в парке, больше всего при встрече мне понравился ее теплый, низкий голос и щедрая улыбка широкого, но прекрасно очерченного рта. Я последовала за ними в библиотеку, и, пока они болтали и смеялись, куря сигареты, я разглядывала нашу гостью. Она успела снять свою мягкую фетровую шляпу, и густые, волнистые темно-каштановые пряди упали на ее высокий прямой лоб. Узкое лицо не казалось угловатым, под длинными ресницами сверкали темно-серые продолговатые глаза, в которых плясали веселые огоньки. Впрочем, привлекательность таилась не только в красивой внешности, но и в радостном дружелюбии новой знакомой, в ее joie de vivre[5]5
  Жизнерадостность (фр.).


[Закрыть]. Звали ее Одри Эмери; три или четыре года спустя ей предстоит занять важное место в моей жизни. После знакомства мы с ней время от времени встречались как в Париже, так и в Биаррице – до события, о котором я напишу позднее.

В предвоенные, более скромные времена Биарриц пользовался особой любовью у маленькой избранной группы русских, которые выбирали те места главным образом за мягкий климат и безмятежность. Обычные туристы и отпускники тогда предпочитали Ривьеру. После переворота в России те изгнанники, которые сохранили какие-то средства к существованию и которым поэтому не нужно было работать, вернулись на Ривьеру и побережье Страны Басков, где жизнь была гораздо дешевле и проще парижской. В число тех, кто обосновался в Биаррице, входили два моих родственника – князь Ольденбургский и герцог Лейхтенбергский.

Князю Ольденбургскому было под восемьдесят; его дед, немецкий принц, в начале XIX века женился на одной из дочерей императора Павла I и перешел в российское подданство, хотя и сохранил свой немецкий титул. С тех пор его потомки не покидали Россию; семья была тесно связана с династией Романовых благодаря многочисленным бракам; они полностью обрусели, а о прошлом напоминало только имя.

Старый князь отличался неуемной энергией; всю жизнь он покровительствовал науке, устраивал всевозможные общественные работы, продвигал планы народного образования и стремился усовершенствовать систему здравоохранения. Казалось, он никогда не уставал и всегда был «на ногах», утомляя своих помощников и подчиненных. Его деятельность не всегда отличалась превосходной координацией, и ленивые петербургские бюрократы, которых он постоянно теребил своими новыми планами и замыслами, высмеивали и критиковали его. Однако во время войны его организаторские способности и огромная энергия нашли признание и одобрение. Несмотря на свойственное ему добродушие, он бывал вспыльчив и резок, и те, кто не знал его близко, откровенно боялись его.

Он покинул Петроград до того, как к власти пришли большевики. Перед тем как приехать во Францию, он с женой, парализованной после инсульта, провел какое-то время в Финляндии. В конце концов князь купил виллу с участком в окрестностях Биаррица, где в окружении верных слуг и бывших помощников вел жизнь сельского помещика.

Ничто не могло помешать мне навестить дядюшку, что я и делала всякий раз, как бывала в Биаррице. Хотя его «поместье» находилось всего в нескольких милях от города, попадая к нему, я забывала о том, что я во Франции. Обстановка у старого князя напоминала русскую усадьбу в старые добрые времена, когда крайняя простота сочеталась с патриархальным достоинством. Дух его остался таким же, как прежде. Ничто не могло сломить его жизненную силу – ни возраст, ни испытания прошедших лет; он по-прежнему оставался активным и живым, и память у него была превосходная.

В маленькой черной ермолке, заложив руки за спину, он быстро шагал по дорожкам парка, и полы его старомодного сюртука хлопали на ветру. Он неустанно надзирал за посадками и прополкой, отрывисто и ворчливо раздавая приказания. Несмотря на то, что его владения уменьшились почти до нуля, фантазия у него работала по-прежнему. Он покупал африканские кустарники и цветы и пытался акклиматизировать их на французской почве. По его приказу на участке возвели коптильню, где коптили окорока и рыбу, как в России. Правда, глаза его теперь всегда были печальными. Из его жизни ушла подлинная ответственность, он больше не мог исполнять свой долг. У него больше не было обожаемого монарха, его услуги стали не нужны. В его жизни не осталось ничего, кроме воспоминаний. Но их он хранил при себе. Они не принадлежали ему одному, они принадлежали эпохе, когда доказательством лояльности служило молчание. Никто не смел вторгаться в это молчание. Он заговаривал о прошлом лишь для того, чтобы вспомнить какие-то мелкие события, например, подробности визита, который он наносил в Биарриц к Наполеону III и императрице Евгении в конце шестидесятых годов прошлого века, или посещение им бала во дворце, который теперь носит название «Отель дю Пале». Кроме того, он рассказывал о светской жизни в те времена, когда сам он был молодым офицером.

Его жена, княгиня Евгения Максимилиановна, которая прежде отличалась высокой культурой и большим умом, превратилась в безнадежного инвалида. Она даже не могла говорить. Она сидела в кресле, укрытая теплым пледом; рядом с ней в другом кресле сидела еще одна старушка, ее давняя подруга, и без конца вязала. За вязанием она громко говорила, внушая всем, будто княгиня в состоянии ее понимать. Молчание, которое иначе царило бы в комнате, было бы для нее невыносимым. Князь выдерживал эту обстановку лишь несколько секунд.

Гордый старик председательствовал за столом в столовой, где собирались оставшиеся при нем верные соратники, как будто возглавлял конференцию. Все они вместе трудились; теперь они вместе доживали свой век. Их число с каждым годом уменьшается; скоро они исчезнут совсем.

Другим моим родственником, жившим в Биаррице, был герцог Лейхтенбергский, потомок пасынка Наполеона Евгения Богарне. Дед герцога, женившийся на русской великой княжне, также обосновался в России, где его дети посвятили жизнь военной карьере. Нынешний герцог был старше меня лишь на несколько лет, и мы, естественно, часто виделись; в свое время к нам с братом перешли его гувернантка и его наставник.

Прослужив несколько лет в кавалерийском полку, Сандро вынужден был выйти в отставку по болезни. Из-за слабых легких он почти постоянно жил в По, также в Стране Басков. В революцию он женился и бежал из России. Затем приехал во Францию и несколько лет прожил в Париже, где, как и многие из нас, перенес ряд превратностей судьбы. Наконец на жалкие остатки некогда огромного состояния он купил небольшой участок в Биаррице и переехал туда на постоянное жительство. Поскольку у них с женой не было детей, они удочерили маленькую русскую девочку, осиротевшую в годы революции, а позднее основали приют для детей, чьи родители умерли или пропали без вести после катастрофы. Они вкладывают душу в свою работу, собирают пожертвования и лично занимаются всеми организационными вопросами. Обстановка в их доме довольно скромная, но очень уютная, и они находят большую радость в полезном и спокойном существовании, которое сейчас ведут.

Глава XIX
Семейный кризис

Два с лишним года прошли почти в непрерывных трудах с очень короткими перерывами на отдых. Мой запас драгоценностей почти иссяк, мастерская еще не начала приносить доход. У нас появились долги. Вместе с тем мои обязанности крайне возросли, прежде всего по отношению к тем, кто у меня работал и так или иначе зависел от меня. К тому времени я поняла, что со своими обязанностями должна справляться сама и могу рассчитывать только на себя. Настоящее было достаточно нестабильным, и я не видела иной перспективы, кроме финансовой катастрофы.

Хотя почти все свое время и силы я посвящала вышивальной мастерской, я не считала, что имею право забросить благотворительность. Эта сторона моей деятельности также занимала значительную часть времени и влекла за собой дополнительные обязательства. Я прекрасно понимала, что, слишком много взваливая на себя, я, скорее всего, наношу вред своим интересам и интересам тех самых беженцев, которым я пыталась помогать, но считала невозможным руководствоваться холодным рассудком. В силу необходимости я открыла собственное предприятие, но меня всю жизнь воспитывали в отрицании слишком эгоистичного существования. Русские, с которыми я общалась по благотворительным делам, представляли лучшую и самую стойкую часть эмиграции. Они отодвинули в сторону политические и личные интересы и всецело посвятили себя помощи ближним. Именно они, в отличие от тех, кто по-прежнему продолжал партийную борьбу, напоминали мне счастливые первые недели войны, когда все мы, независимо от политических взглядов и классовых различий, объединились с одной и той же целью. Я продолжала работать с ними даже в те годы, когда в работе больше не было блеска, потому что, бросив их, считала бы себя предательницей. Трагедия и страдания с одной стороны, вышивка, шитье и деловые интересы с другой… самые разные силы разрывали меня на части и постепенно превратили в совершенно другого человека по сравнению с тем, кем я была прежде.

Пережитое в последние несколько лет полностью разбудило меня. Я всем своим существом откликалась на все трудности новой жизни, которую, как я понимала, только начинала познавать. Я лелеяла воспоминания о прошлом и ценила его со всеми страданиями и романтикой, со всеми его недостатками и достоинствами, но я решительно и бесповоротно обрезала все связи с ним. Прошлое умерло. Мир перешел в другую эпоху, и я вместе с ним. Мне хотелось изучить и лучше понять эту новую эпоху, именно в ней лежало мое будущее.

Хотя с тех пор, как я покинула Россию, прошло почти пять лет, сердцем и разумом я по-прежнему оставалась на родине и неустанно думала о ее судьбе. Боль от личных потерь притупилась; я смогла оценивать свое положение бесстрастно, чему научилась в последние годы. Я отказывалась участвовать в каких бы то ни было партийных распрях. Я не верила, что группки политиков в изгнании, которые уже доказали полную свою некомпетентность, способны хоть как-то повлиять на судьбу России. Несмотря на все перенесенные Россией страдания, ее невозможно стереть с карты. Наш долг как русских заключался в том, чтобы отбросить личные счеты, отказаться от тщетных иллюзий и ждать того дня, когда наша страна преодолеет выпавшие ей на долю испытания. И хотя мы не можем вернуться и принять участие в ее восстановлении, мы можем быть полезны России даже издалека – при условии, что разум наш освободится от предвзятости. Мне казалось, что такая подготовка к будущему – единственно верный курс, пусть даже на это уйдет целая жизнь и мы не удостоимся никаких осязаемых наград.

Разумеется, подобные мысли приходили мне в голову не одновременно. Процесс шел медленно; когда же мысли мои созрели, я поняла, что их невозможно изменить. Но и здесь я тоже оказалась одна. Эволюция, которая подарила мне такое огромное внутреннее удовлетворение, не способствовала моему семейному счастью. Ее действие оказалось прямо противоположным.

Я очутилась перед выбором, который с течением времени делался все более трудным. Хотя я и вступила во второй брак по любви, наш союз был неравным. Более того, мы поженились в обстановке великого кризиса. Как только опасность перестала угрожать нашей жизни и нам пришлось вливаться в устоявшееся общество, стала более заметной разница в наших вкусах и темпераментах.

Жизнь в изгнании, которая последовала после пережитого нами катаклизма, – наверное, самое жестокое испытание, какое только можно вообразить. Мы не знали, что принесет завтрашний день. Подобное существование не делает скидок, в нем нет места колебаниям и нерешительности. Надо было жить изо дня в день, сжав зубы. По сравнению со своими товарищами и другими представителями его круга мой муж вел довольно легкую жизнь; его не поставили к стенке и не вынудили заниматься тяжелым физическим трудом. Его семья оставалась на моем попечении, у него не было определенных обязанностей, и он воспринимал жизнь в изгнании как своего рода долгий отпуск. Я постоянно вынуждена была видеть в своем доме людей, которым он сочувствовал и которыми окружил себя. Они жили в совершенно другой плоскости, чем я. Их интеллектуальные запросы были скудны; самым главным в жизни для них были удовольствия и отдых, в чем мой муж с готовностью к ним присоединялся. Между этой группой молодых людей, к которой естественно принадлежал Путятин, и мною было очень мало общего. Для того чтобы сохранить воодушевление, мне нельзя было вникать в их повседневную жизнь, знать их взгляды и политические пристрастия, что в наших условиях оказалось совершенно невозможным. Я оказывалась в центре разных мелких происшествий и интриг, которые отнимали слишком много сил. Хотя я пыталась выказывать свое неудовольствие таким порядком вещей и намекала на серьезные последствия, к моим словам не прислушивались. Из-за недостатка красноречия мне трудно было изложить свою точку зрения; кроме того, я терпеть не могла ссоры, поэтому наивно надеялась на чудо, которое изменит неизбежный ход событий. Временами, придавленная своими трудностями, я находилась на грани срыва, но понимала, что поддаваться нельзя – слишком многое поставлено на карту.

Наконец наступил день, когда я поняла, что больше не выдержу. Терпение мое подошло к концу, мне надоело постоянно уступать. Я непременно хотела следовать единственным курсом, который делал жизнь в изгнании сносной или достойной. После нескольких бурных и мучительных дней, разрываемая сожалениями, угрызениями совести, но на сей раз не утратив решимости, я покинула Париж в одиночку, чтобы обо всем подумать в спокойной обстановке. Сначала я поехала к Люсии Марлинг в Шотландию, а потом мы вместе с ней отправились в Гаагу, где тогда служил послом сэр Чарльз. К тому времени я была совершенно измучена работой, многочисленными обязанностями и тревогами и нуждалась в отдыхе. Даже моя мастерская, оставленная на попечение свекрови, была на время забыта.

На время освободившись от своих обязанностей, я позволила себе роскошь просто отдыхать в комфорте и удобстве. Я понимала, что рано или поздно мне придется принять важные решения, однако пока я не могла о них думать, я не могла думать ни о чем. Последние недели в Париже превратились в кошмар, слишком болезненный и унизительный для того, чтобы казаться правдой, и единственным доказательством того, что все происходило на самом деле, были длинные письма, которые приходили почти ежедневно. Всякий раз они выбивали меня из колеи. Вместе с тем я понимала: если проявлю слабость и вернусь сейчас, меня заставят возобновить прежнее существование, невзирая на все обещания, данные в письмах. Нет, мы не ссорились. Просто мы слишком по-разному относились к жизни. Для стирания различий требовалось нечто большее, чем простое примирение. Но я так устала, что не могла даже думать о продолжении наших отношений. Мне хотелось одного: уединения, места, где я могла бы пожить сама, подумать о том, что нравится мне самой, а не о том, что мне постоянно навязывают.

Гаага во всех отношениях представляла такой контраст с Парижем, что там я чувствовала себя в полнейшей безопасности. Огромное здание британской дипломатической миссии за внушительным серым каменным фасадом располагалось на тихой узкой улице. В комплексе зданий, возведенных во времена испанского владычества, имелись внутренние дворики, сводчатые погреба и огороженный парк. Говорили, что в одной комнате на втором этаже даже водится привидение; по рассказам, призрак так напугал сынишку одного из послов, что тот до конца жизни заикался. Но после того как управлять в доме стала Люсия Марлинг, в нем исчезло все угрожающее. Жены британских дипломатов обладают особым даром создавать вокруг себя английскую атмосферу, где бы они ни селились; а Люсия вдобавок имела талант наделять окружающее пространство своим характером. Она превращала любое жилище в уютный дом и центр для самых разных видов деятельности. В силу благородства своей души она предлагала гостеприимство всем одиноким созданиям, которым, как она считала, требовались поощрение или помощь; она никогда не бывала так счастлива, как когда могла быть кому-то полезной. Когда мы с братом хотели немного подшутить над ней, мы говорили, что она готова нарочно создать трудности для своих друзей, чтобы иметь удовольствие им помогать. В первые недели моего пребывания у нее она была так расстроена из-за моей подавленности, что каждый вечер перед сном заходила ко мне с приготовленным ею горячим напитком и требовала выпить его при ней.

Жизнь в Гааге была тихой по необходимости; единственными развлечениями были лишь те, что мы придумывали сами, а в середине лета их было мало. Каждое утро мы уезжали из города с детьми и проводили несколько часов в дюнах, у моря; после обеда мы совершали автомобильные экскурсии, посещали маленькие голландские городки, исторические здания, музеи и картинные галереи; вечером мы иногда принимали друзей или ходили на небольшие званые ужины. Самым приятным временем был час, который мы проводили вместе перед тем, как переодеваться к ужину. Мы сидели в комнате, которую Люсия называла своим персидским будуаром; там она собрала вещи, привезенные ею из Тегерана. Мы уютно устраивались на восточных диванах и углублялись в долгие разговоры. Жизнь в Гааге, пусть и невдалеке от всех европейских столиц, казалась безнадежно провинциальной, как в деревне. Люсия, со своей жаждой деятельности, не находила ничего, что способно было ее радовать; ей недоставало независимой и вместе с тем ответственной жизни, какую она вела в Персии, и помощи русским беженцам, которой она занималась в Дании.

В то лето королева Голландии отмечала двадцать пятую годовщину своего правления, и на несколько дней Гаага ожила: улицы украсили национальными флагами, а жители в праздничных костюмах толпились на тротуарах, чтобы приветствовать королеву и ее мужа, принца-консорта, которые торжественно проехали по городу. После все вернулось в обычное состояние, и полицейские на углах улиц снова занимались в основном тем, что регулировали движение, состоявшее в основном из велосипедистов.

Принц-консорт остается в моих воспоминаниях благодаря тому, что, сам того не желая, впервые напомнил мне о течении времени и подал знак о приближении того, что называют «средним возрастом». Он приходился мне дальним родственником и один или два раза приезжал ко мне с визитом в миссию. Во время одного из таких визитов мы заговорили о наших детях. Разница в возрасте его дочери Юлианы и моего сына составляла всего десять дней. Хотя тогда им было всего по четырнадцать лет, принц-консорт заговорил о возможности когда-нибудь сочетать их браком. Его слова меня поразили. Пройдет еще шесть – восемь лет, и, возможно, я стану свекровью! Да, я понимала, что время идет; и все же мои мысли, в частности о заранее устроенных династических союзах, претерпели значительные изменения.

К концу лета я совершенно успокоилась. Отпуск продолжался достаточно долго, и дела требовали моего скорейшего возвращения в Париж. Тем временем я приняла решение и строила планы на ближайшее будущее. Четырехмесячное отсутствие за пределами повседневного окружения позволили мне взглянуть на происходящее со стороны и оценить положение более здраво. Я поняла, что слишком далеко зашла в стремлении проявлять деликатность и щадить чувства тех, кто от меня зависел. То, что я считала деликатностью, воспринимали как слабость, а отталкивая трудности, я лишь позволила осложнениям наслаиваться друг на друга, что теперь угрожало катастрофой. Жизнь в изгнании была слишком серьезной и слишком суровой для того, чтобы соглашаться на полумеры или компромиссы. Пришлось заняться всем самой, хотя такая необходимость внушала мне глубокое отвращение. Несмотря ни на что, я по-прежнему льнула к не такому далекому прошлому, когда заключенный мною брак казался осуществлением всех моих заветных желаний. Было бы куда проще по-прежнему жить одним днем, не беспокоясь о будущем, не мечтая ни о чем высоком и не создавая себе идеал. Для того чтобы разъезд с Путятиным получился действенным, расставание необходимо было продлить. Перед возвращением в Париж я отправила его в Вену, где у нас были кое-какие деловые интересы. Нужно было разобраться с обанкротившимся голландским предприятием, которое поглотило деньги, вырученные от продажи моих последних ценных украшений. Расследованием никто не занимался, нужно было разобраться во всем. Вот случай для Путятина показать себя в довольно запутанной истории и взять на себя ответственность за сделанные им капиталовложения. Кроме того, ему нужно было на время отдалиться от своего окружения, от тех, с кем он себя отождествлял. Понимая, как нелегко ему придется, я с трудом приняла такое решение. Еще труднее было настаивать на своем позже, понимая, что он очень несчастен. Однако тогда другого выхода не было. Остальное принадлежало будущему; я ничего не предчувствовала и готова была ждать, пока сами обстоятельства не укажут направление, в котором нужно следовать.

Я нехотя покинула Гаагу, и возвращение мое в Париж нельзя было назвать радостным. Помимо вышивальной мастерской, где возобновить работу оказалось нетрудно, предстояло заняться куда более сложными вопросами. Квартира казалась пустой, а жизнь – совсем другой. Я часто виделась со свекрами, которые жили в доме на улице Монтань, где находились мои мастерские и моя контора. Насколько я понимала, они не знали об истинных причинах разногласий между мною и их сыном, а я предпочла ничего не объяснять. Они ни о чем меня не спрашивали, но вели себя достаточно красноречиво для того, чтобы я чувствовала себя несчастной. Ради свекрови, к которой я неподдельно привязалась, я часто готова была позволить Путятину вернуться.

Я с новым рвением принялась за дело. Маленький кружок, в котором я находилась пять с лишним лет, распался сам по себе, и я вышла за его пределы. Я крепче держалась за жизнь и лучше понимала ее. Собственная сентиментальность по отношению к прошлому вскоре стала для меня непонятной. Как я столько лет выносила существование, которое ничего мне не давало?! Однако до поры до времени я не предпринимала шаги к разрыву отношений, которые еще привязывали меня к Путятину. Мне не хотелось делать последний шаг, и я продолжала чего-то ждать, хотя и догадывалась, что жду напрасно.

Я ждала два года, несмотря на множество осложнений. Замужняя женщина во Франции, – пусть даже она, как я, возглавляла собственное предприятие, – не имела права подписывать контракты или даже открывать банковский счет без позволения мужа. Путятин оставался в Австрии, и мое финансовое положение все больше и больше запутывалось. Наконец, я решилась на развод. Моя привязанность к его близким оставалась неизменной, и они еще ряд лет пребывали на моем попечении. До того, как Путятин женился на американке, мы время от времени по-дружески встречались. Бракоразводный процесс проходил в два этапа, в русской православной церкви и во французском суде. Юридический процесс тянулся долго, но наконец все устроилось, и я снова стала свободна.