Текст книги "Великая княжна в изгнании. Рассказ о пережитом кузины Николая II"

Пять лет назад городок редко посещали туристы; даже в сердце Африки невозможно было чувствовать себя в большем удалении от мира и его удобств, чем в Кальви. Ирина оказалась права. Там почти нечего было есть, не было нормального водопровода, а санитарные условия были ужасающими; тем не менее мы прекрасно провели там время.

Я не собиралась оставаться на Кальви дольше двух недель, но мои планы внезапно расстроило одно происшествие. Много лет я страдала от болей в левой ноге; однажды, быстро шагая по единственной ровной тропинке, которая идет параллельно городским стенам, я почувствовала, как в моей левой лодыжке что-то хрустнуло. Нога подвернулась, и я упала ничком. Боль была мучительной. Врача в Кальви не оказалось. Решив, что у меня сильное растяжение и не в силах сделать хоть шаг, я проводила время либо в постели, либо на матрасе на полу гостиной. О том, чтобы уехать одной, не могло быть и речи. Пришлось ждать, пока хозяева соберутся домой и возьмут меня с собой. В те дни, когда была прикована к постели, я написала рассказ о Карпе, стараясь по возможности сохранить его язык и выражения. Работа доставляла мне огромное удовольствие; слова лились почти сами собой, и мне почти не приходилось ничего исправлять. Вечерами я читала остальным то, что я написала за день; слушатели смеялись так, что дрожали окна домика.

Вернувшись в Париж, я показала ногу нескольким врачам, но они не сумели поставить мне диагноз. К тому времени боль почти прошла, но хромота осталась. Лишь полтора года спустя, в Америке, я узнала, что порвала ахиллово сухожилие. Если бы меня прооперировали вовремя, я смогла бы ходить нормально; теперь же, судя по всему, мне предстоит до конца жизни оставаться с сильным увечьем.

Все новые впечатления, как милые и занятные, так и болезненные, пошли мне на пользу; они отвлекали меня от мыслей о моем материальном положении, которое с каждым месяцем становилось все более угрожающим. Теперь я расплачивалась за неопытность и безрассудство первых лет изгнания, и спасти меня от окончательной катастрофы могло лишь везение. Не знаю, сколько бессонных ночей я провела, ворочаясь в постели и думая о том, что со мной случится.

Моя мастерская давно уже переросла меня. Я больше не могла вникать в подробности сама и вынуждена была рассчитывать на других. Мне не везло с выбором управляющих: они оказывались либо слишком неумелыми, либо, наоборот, слишком проницательными. Любители, хотя и честные, были еще менее опытными, чем я; профессионалы же, опираясь на свои знания, плели интриги и занимались махинациями, о которых я не имела ни малейшего понятия, но за которые в конце концов мне пришлось отвечать. Поскольку я вела оптовое дело, оказалось, что я зажата между двумя категориями опытных профессионалов: с одной стороны – клиентов, с другой – подрядчиков и посредников, у которых закупала материалы. Все пользовались моей неопытностью. Клиенты неизменно не доверяли мне или притворялись, будто находили в моих изделиях брак, чтобы сбить цены; они бесстыдно торговались со мной и всегда одерживали надо мной верх. Оптовики же продавали мне свои товары по наивысшим ценам. Я была единственной любительницей в области вышивки в Париже, и быстрый рост моей мастерской вызывал зависть конкурентов, преимущественно старых компаний, которые давно утвердились на своем поприще. Еще трудней мне приходилось из-за того, что я была женщиной, к тому же разведенной.

Главное же, наверное, заключалось в том, что мне никогда не хватало капитала для развития компании, и после ее расширения я вынуждена была вкладывать в нее каждый заработанный сантим. Я все глубже залезала в долги, однако не желала признавать поражения. В то время я познакомилась с одной русской женщиной, которая, как казалось, очень заинтересовалась моими делами и предложила взять ее компаньоном. Располагая солидным капиталом, она была в состоянии внести крупную сумму. Мне пришлось согласиться. Очень скоро после того, как деньги были внесены, моя компаньонка начала выказывать недовольство. Так как ожидать прибыли было еще рано, я подозревала, что у ее раздражения есть иная причина. Я оказалась права; она рассчитывала, что может за деньги купить мою дружбу. Поняв, что ее расчеты не оправдались, она разозлилась на меня. Найдя какой-то предлог, она подала на меня в суд. Чтобы выплатить ей хотя бы часть суммы, пришлось продать последнюю ценную вещь, которая у меня оставалась, – мамино жемчужное ожерелье, которым я очень дорожила. «Китмир» находился при последнем издыхании.

Навалились и другие неприятности. Вдруг, за один сезон, вышивка вышла из моды. Я отчаянно и упрямо шла против течения, хотя куда разумнее было бы сразу же капитулировать. Какое-то время компания еще держалась на плаву, а потом мне пришлось признать свое поражение. «Китмир» в конце концов вошел в состав старой и почтенной вышивальной парижской компании. В знак признания прежних заслуг мастерской позволили сохранить название, и, хотя она больше не была независимой, сохранила многих клиентов, для которых по-прежнему остается «Китмиром».

Глава XXIV
В Америку с гитарой

Зимой 1928 года должен был появиться на свет новый член нашей семьи. Дмитрий и Одри сняли дом в Лондоне; они собирались оставаться в Англии до рождения ребенка. В конце осени я поехала их навестить, но из-за работы вынуждена была вернуться в Париж. Мы ждали по обе стороны Ла-Манша. Когда подошел срок, я не смела покидать дом, боясь упустить обещанный телефонный звонок из Лондона. Наконец, мне начали звонить друзья Одри – один за другим. Они сообщали, как идут дела. Дмитрий так нервничал, что боялся звонить мне сам. Ближе к вечеру все немного успокоились. Потом мне позвонили среди ночи.

– С вами хочет поговорить Дмитрий, – произнес веселый мужской голос. Последовала пауза, пока он передавал трубку.

– У нас мальчик, – сказал Дмитрий, – все хорошо.

Он ответил на мои вопросы дрожащим голосом и вернул трубку друзьям. Окончив разговор, я долго не могла уснуть. У Дмитрия родился сын! Мой племянник появился на свет в изгнании; о России он будет знать только с наших слов.

Мальчика собирались назвать Павлом, или Полом, в честь деда; крещение должно было состояться в Лондоне через две или три недели. Мое присутствие было необходимо, так как брат с женой попросили меня стать крестной для маленького племянника. В тот день, когда я должна была переправляться через Ла-Манш, разыгрался такой шторм, что я чуть не повернула назад, но семейные связи пересилили, и я села на паром, несмотря на разгул стихии.

Меня встретил Дмитрий, мы поехали к ним домой. Насколько позволяла моя хромота, я сразу поспешила наверх, в комнату Одри, так как, едва войдя, услышала ее приветственные возгласы. Она еще не вставала, но показалась мне олицетворением радости в шелках и кружевах; ее густые каштановые кудри разметались по розовой крепдешиновой подушке. На кровати рядом с ней стояла колыбель, в которой лежал очень маленький мужчина.

Крещение должно было состояться через день или два; я поняла, как счастлив Дмитрий, по тому, с каким удовольствием он во всех подробностях рассказывал о событии. Он лично украсил дом цветами. Иногда он поднимался к Одри, где находилась я, составляя ей компанию, и требовал, чтобы я спустилась и восхитилась его работой.

– Ну скажи, разве ты не считаешь, что это очень мило? – снова и снова спрашивал он, бурля воодушевлением и водя меня по комнатам, заполненным цветами.

– По-моему, все очень красиво, ты в самом деле все прекрасно сделал. – Но мои слова не казались ему достаточно превосходными.

– Нет, в самом деле, разве тебе не кажется, что именно таким все и должно быть в этом случае? Признай, что владею искусством аранжировки; во всяком случае, мне самому так кажется.

Я смеялась и хвалила его. Все в самом деле выглядело очаровательно; довольно унылый лондонский дом наполнился яркими красками и радостным предвкушением. Священник и прислужники приехали загодя. В углу гостиной поставили большую серебряную купель и наполнили ее теплой водой (в соответствии с ритуалами православной церкви крещение проходит путем погружения в воду). Рядом с купелью поставили стол, на котором разложили все необходимое. Зажгли высокие восковые свечи. Собрался хор, священник надел облачение. Все было готово.

Небольшая группа приглашенных друзей ждала на площадке. Няня снесла вниз ребенка, завернутого в одеяльца, и передала мне. Все перешли в гостиную. Крестные родители, князь Владимир Голицын и я, заняли места рядом у купели, в руки нам дали свечи. На протяжении почти всей церемонии мне пришлось держать и запеленатого крестника, и свечу. Только во время собственно крещения младенца взял крестный отец, и мои руки отдохнули.

Стоя у купели, я жалела, что не могу увидеть Дмитрия хоть краем глаза. В ранней юности мы с ним часто крестили крестьянских младенцев в селе Ильинское; если мы сами не были крестными, то заменяли на церемонии наших дядю и тетю. Младенцев обычно крестили в коридоре крошечного родильного дома, построенного дядей для крестьянок окрестных деревень. Священник, вечно спешивший в другое место, вел службу быстро, кое-как бормоча слова молитв. В коридоре было душно и пахло сосной; снаружи воздух дрожал от жары, а нас переполняло радостное волнение. Мы с Дмитрием старались не смотреть друг на друга, боясь расхохотаться, но иногда наши взгляды встречались, и мы не выдерживали. Помню, как стою у купели, грубые одеяла царапают мне голые руки, а меня сотрясает в приступе молчаливого, безудержного смеха.

Я была уверена: если бы Дмитрий меня увидел, он тоже вспомнил бы те сцены в больничке в Ильинском. Но Дмитрия в комнате не было, так как по православному обычаю родители не могут присутствовать на крещении своих детей; может быть, это и к лучшему.

Самый мучительный момент церемонии наступил, когда священник, распеленав младенца, взял опытными руками извивающееся тельце, накрыл ладонью ротик, носик и уши моего племянника и трижды окунул его в купель с головой. У меня за спиной послышались сдавленные возгласы. Ребенка, вопящего от возмущения и удивления, – к голове прилипли темные волосики, с него текла вода – закутали в одеяло; возмущенная няня насухо вытерла его у меня на руках. Думаю, ей не слишком понравился православный обряд. Когда ребенка вытерли, на него надели распашонку, подгузник, а сверху – кружевную, расшитую крестильную рубашку. К тому времени его личико стало багровым от крика.

После окончания церемонии встревоженная няня унесла Павлика в крестильной рубашке, одеяле и всем остальном наверх, а гости выпили шампанского за его здоровье. Через несколько дней Одри настолько окрепла, что уже могла поехать за город, и все мы, в том числе Павлик на руках у няни, покинули Лондон в большом лимузине.

В Лондоне, когда Одри еще лежала в постели, и особенно во время нашего пребывания за городом, мы с ней подолгу бывали вместе. Одри буквально светилась, наполняя теплом и светом все вокруг; все близкие включались в волшебный круг ее счастья. Я сидела у нее в ногах и слушала бесконечный рассказ о том, что она пережила; ее рассказы мне не надоедали.

Она радовалась тому, что стала частью природного процесса созидания; она сравнивала себя с весенней землей, которая выпускает к солнцу нежные зеленые побеги. Для нее это и была настоящая жизнь, что-то первобытное, чего не смогла коснуться цивилизация, и она наслаждалась этой простой реальностью. Когда я выходила от нее, мне казалось, что я покидаю зачарованный мир. Хотя с тех пор рамки ее мира значительно расширились и претерпели изменения, я по-прежнему отношусь к ней так же, как тогда. Одри принадлежит к числу тех редких созданий, которые придают окружающей жизни более яркий оттенок.

Дмитрий был счастлив, наконец-то у него появился свой дом. Осознавая важность нового распорядка своей жизни, он уверенно закладывал основы будущего, и я им восхищалась.

Пока я жила у близких, поглощенная их интересами, я могла не думать о себе; но, стоило мне вернуться в Париж, меня снова одолевали тяжелые мысли. «Китмир» умирал медленной смертью у меня на глазах, и я ничего не могла с этим поделать, только наблюдать за его судорогами. Меня окружали трудности и осложнения.

Иногда мне казалось, будто я попала в ловушку, будто судьба запланировала мое уничтожение, давя меня под тяжестью именно тех подробностей существования, которые были для меня наименее важными. В такой обстановке я по-прежнему страдала от невозможности духовного развития. Все силы отнимала борьба за существование, почти не оставляя места ни для чего другого. Мечты о личном счастье я давно оставила и не ждала от жизни никаких подарков; мои мысли были постоянно сосредоточены не на личном будущем, но на будущем моей родины, в которое я когда-нибудь надеялась внести свой вклад, чем-то помочь. Но шли годы, силы мои постепенно таяли; я боялась, что растрачу всю свою энергию напрасно.

В голове роились идеи; замыслы следовали один за другим, но все их приходилось со вздохом откладывать. Наконец, мне предложили план, который казался лучше остальных.

Париж «сошел с ума от духов». Все магазины, большие и маленькие, особенно те, которые были связаны с шитьем и продажей дамских платьев, запускали собственные линии духов, кремов для лица и аксессуаров для макияжа. Я вполне могла бы последовать их примеру! Но, так как парижский рынок был насыщен, начинать дело лучше в Лондоне. Для начала требовалось очень мало денег, а в случае успеха я могла надеяться основать компанию. Со временем можно будет продавать мои духи в Америке; возможно, у меня появится предлог и удобный случай поехать туда лично.

Весной 1928 года я поехала в Лондон, где завязала знакомства в сфере распространения. Благодаря новому замыслу ко мне вернулись силы; я вновь исполнилась уверенностью в себе. Я много времени проводила в конторе парфюмерной фабрики, рассматривая бесконечные ряды стеклянных флаконов. Из каждого по очереди осторожно капали по капле мне на перчатку, на запястье, на меховой воротник, на верхнюю губу. Вскоре я превратилась в живой прибор для дегустации духов; позже я уже не могла отличить один запах от другого. Но такое занятие очень меня привлекало. Духи чем-то напоминали музыку: и там и там существовала определенная изначальная гармония, которую можно было украшать и обогащать бесконечными вариациями. Несмотря на трудность выбора, я все же остановилась на двух разных ароматах, которым дала название. Выбрали также форму флаконов, этикеток и упаковки. Когда образцы были готовы, я взяла их с собой в Лондон; фирма, к которой я обращалась ранее, выразила свое одобрение; ее представители были настроены весьма оптимистично. Перспективы казались такими радужными, что я решила провести часть лета в Лондоне, чтобы находиться ближе к событиям. В каком-то смысле я с радостью на время покинула Париж, пусть даже пришлось уехать из домика в Булони. Париж был сценой проигранной битвы. Незадолго до того мне пришлось расстаться со старым дворецким Карпом, который много лет был центром моего дома, и Булонь еще была полна грустных воспоминаний. В Лондоне я сняла две комнатки в большой квартире, которая располагалась в старомодном многоквартирном доме. Там предоставляли гостиничное обслуживание, поэтому места для моей горничной не было, но тогда что-то лучше было мне не по карману, а о «Ритце» не могло быть и речи. Мои окна выходили на грязную стену соседнего дома и крышу с закопченными трубами. Чтобы причесаться, приходилось садиться на кровать, занимавшую почти все пространство комнаты; я не могла ни развесить свою одежду, ни как-то украсить комнату, сделав ее светлее.

Выпуск духов, который начинался так многообещающе, начал буксовать, что сбивало меня с толку. Неожиданно возникали трудности, которые приходилось разрешать, и вскоре я поняла, что за короткий срок мало что удастся сделать.

Не думаю, что когда-нибудь я чувствовала себя более одинокой, чем в той лондонской квартирке. В Париже я жила одна, но находилась в благоприятной атмосфере, в обстановке, созданной мною самой. В Лондоне у меня не было ничего своего; более того, мне показалось, что я снова вот-вот лишусь тех немногочисленных удобств, которые приобрела годами тяжелой работы. Меня не покидало чувство, что я неудачница. Все, к чему я прикасалась, в конце концов обращалось в пыль. За что бы я ни бралась, ничего не получалось. Не имея подходящих орудий, я не могла в одиночку сражаться против всего нового мира.

Я сохранила в памяти одно небольшое происшествие, характерное для того периода. Два или три раза за лето я на несколько дней ездила в Париж, всегда одна. Однажды я вернулась в Лондон в воскресенье вечером, поздним поездом. Я с большим трудом нашла носильщика на вокзале. Таксист довез меня до дома, поставил мои чемоданы у порога и уехал. Было уже поздно, и я не ожидала, что кто-то из слуг не спит. Я открыла дверь своим ключом, внесла чемоданы в холл, а затем по одному перетащила их наверх, к себе в комнаты. В квартире, когда я вошла, было темно и сыро, как в могиле.

Хотя меня одолевали мрачные мысли, мне никого не хотелось видеть; я избегала друзей и знакомых, предпочитая день за днем проводить в полном уединении. Писать я даже не думала. В самом деле тогда я переживала самые черные часы моей жизни.

Постепенно из хаоса мыслей возникло и сформировалось нечто новое. Я уже не сомневалась в том, что потерпела неудачу, тягостную неудачу. То, к чему я стремилась, выходило далеко за пределы моего ограниченного опыта. Почему не взглянуть правде в глаза? Почему не добраться до причины моих трудностей и не начать снова с самого начала? Так как в Европе я испробовала все возможное и не добилась успеха, надо ехать в другое место. Я давно думала об Америке, там я могла бы учиться. Я буду не единственной представительницей моего класса, которая в Америке начинает жизнь заново; так поступали многие до меня и поступают сейчас.

Чем больше я думала, тем правильнее мне казался мой замысел. Я должна поехать в Америку. Правда, у меня имелось одно серьезное препятствие: отсутствие денег. Как и когда мне ехать, я не знала; но я должна была ехать и не могла думать ни о чем другом.

В августе или сентябре, во время очередной поездки в Париж, я случайно встретила одну из моих американских приятельниц. За чаем она вскользь предложила мне осенью приехать в Америку и навестить ее. В обычной обстановке я не воспользовалась бы ее предложением из одной лишь деликатности, но в том случае отбросила угрызения совести и согласилась. Вскоре она прислала мне официальное приглашение. Мне дали то, что я больше всего хотела. Все обдумав, я решила, что поеду в Америку в октябре или ноябре на два-три месяца. Возьму с собой рукопись и образчики духов. Хотя на плечи мне по-прежнему давил груз забот, у меня появился луч новой надежды.

Уехать из Европы оказалось труднее, чем мне представлялось; вмешалось несколько серьезных дел, из-за которых пришлось по меньшей мере дважды откладывать день отъезда.

В 1918 году советская власть конфисковала дом моего отца в Царском Селе; в нем устроили музей. Сразу после конфискации оттуда растащили все, не имевшее прямой исторической ценности, например, столовое серебро, фарфор, меха и личные вещи. Некоторые из них даже попали в Америку и появились в каталоге одной из нью-йоркских галерей. Коллекции же антикварной мебели, картин, серебра, стекла и фарфора ряд лет оставались нетронутыми. В начале 1928 года мачеху предупредили, что Советы продали коллекции группе французских и английских торговцев произведениями искусства; ей сказали, как и когда их будут перевозить; назвали даже количество ящиков, в которых упаковали коллекции. Вооружившись полученными сведениями, она поехала в Англию, нашла корабль, нашла ящики и наложила на них судебный запрет. Затем она подала в суд на тех, кто покупал коллекции. Вопрос представлял для мачехи не только личный интерес. Хотя было известно, что Советы продавали за границу отдельные предметы как из частных, так и из государственных коллекций, в первый раз коллекции продали целиком. Княгиня Палей надеялась создать прецедент, по которому подобные сделки стали бы невозможными. Как и многое, что она делала прежде, она действовала отважно, не жалея сил и денег, которых у нее было не так много. Процесс должен был начаться осенью, и, поскольку я обещала стать свидетельницей с ее стороны, я не могла уехать, пока все не закончится. После нескольких отсрочек процесс наконец начался в ноябре, но присутствовать на нем мне не довелось. Когда я отправилась к ней, на побережье Англии и Франции разразился такой шторм, что суда несколько дней не ходили по Ла-Маншу, в те самые дни, когда мое присутствие требовалось в Лондоне.

Вопреки всем нашим надеждам, процесс княгиня Палей проиграла; она подала апелляцию и снова проиграла. Она была страшно разочарована и понесла тяжелый финансовый ущерб. Впоследствии Советы наводнили зарубежные рынки историческими и иными сокровищами – как отдельными предметами, так и целыми коллекциями, которые конфисковали у владельцев под тем предлогом, что они составляют государственное историческое наследие.

Той же осенью до Парижа начали доходить тревожные вести о состоянии здоровья вдовствующей императрицы Марии Федоровны, матери Николая II, которая последние несколько лет жила в Дании. Ей было уже за восемьдесят; до тех пор она держалась замечательно. Крепкое здоровье внезапно изменило ей, и на протяжении последних недель она несколько раз находилась на грани смерти. На случай ее кончины мне необходимо было находиться в Европе, чтобы успеть на похороны. В какое-то время ей стало лучше настолько, что я назначила день своего отъезда, но улучшение оказалось недолгим. 13 октября она скончалась; через два дня я поехала в Данию.

Когда я прибыла в Копенгаген, гроб с останками императрицы уже перевезли с ее маленькой виллы в Видов-ре, где она умерла, в русскую православную церковь в городе. Чтобы все, кто хотел, успели приехать, императрицу хоронили почти через неделю после смерти, а до того в церкви дважды в день проводили службы. В день моего прибытия я побывала и на утрене, и на вечерне.

Гроб императрицы, такой маленький, что, казалось, предназначен для ребенка, стоял на небольшом возвышении. Он был накрыт российским флагом и штандартом бывшего императорского военно-морского флота. Не было ни почетного караула, ни корон, ни гербов, указывавших на титулы и звания; все приготовления отличались крайней простотой. Церковь, однако, была так заполнена цветами, как будто ее украшали к свадьбе. Помоста, на котором стоял гроб, не было видно из-под цветов; их было так много, что они лежали на полу и образовали огромное разноцветное пятно. Венки висели на стенах, на подоконниках лежали букеты.

В церкви собрались многие придворные покойной императрицы. Кто-то входил в ее свиту, с кем-то она занималась благотворительностью и общественной работой. Теперь они, печальные люди с усталыми, серыми лицами, съехались со всей Европы на похороны своей императрицы, последней коронованной главы династии Романовых.

Похороны прошли на следующий день после моего приезда. Рано утром того дня из Биаррица приехал Дмитрий. Церемония началась с отпевания, на котором присутствовали только русские; позже приехали датская королевская семья, король Норвегии, кронпринц Швеции, герцог Йоркский – последние двое представляли своих монархов – и ряд делегаций. Русская православная церковь снова стала местом блестящего собрания, ее заполнили люди в парадной форме. Мужчины надели русские ордена и медали, княгини – алую ленту ордена Святой Екатерины, жалованного им царем. За десять лет изгнания мы в первый (и последний) раз присутствовали на церемонии, которая живо напомнила нам прошлое. Больше наши награды и ордена надевать не придется.

Похороны монархов в России проходили пышно; церемония требовала присутствия почетного караула, состоящего из придворных и военных высших чинов, офицеров и солдат, которые день и ночь стояли в карауле у гроба все время, что тело находилось в церкви, а также во время похорон. В почетный караул императрицы вставали также придворные дамы и фрейлины. Во время церемонии у гроба императрицы Марии Федоровны выстроился датский почетный караул. За ними выстроились, пусть и не в форме, русские офицеры, они настояли на том, что отдадут своей государыне последний долг. Они встали парами за датчанами, по обе стороны от гроба. Среди них находились и две последние фрейлины императрицы. Последними стояли два казака, телохранители покойной императрицы, которые последовали за ней в изгнание.

Перед смертью императрица выразила желание, чтобы ее похоронили в Дании лишь на время. Она хотела покоиться в России, рядом со своим мужем, и взяла с дочерей слово: как только позволят обстоятельства, ее останки перевезут. До тех пор ее гроб поместили в саркофаге королевской усыпальницы в соборе Роскилле, милях в двадцати от Копенгагена, где, начиная с X века, хоронили датских королей[6]6
  В 2006 г. гроб с останками императрицы был перевезен в Санкт-Петербург и захоронен в соборе Святых Петра и Павла Петропавловской крепости рядом с могилой ее мужа Александра III.


[Закрыть].

Вечером после похорон король и королева Дании дали ужин в честь гостей королевской крови, которые по такому случаю собрались в Копенгагене. В знак почтения не было музыки, а все дамы были в черном. Все гости, и дамы, и мужчины, – при орденах. Такого сбора я не видела пятнадцать лет. Кто-то из собравшихся совсем не знал других, кто-то не встречался с довоенных лет. В прошлые годы мы вели примерно одинаковый образ жизни, у нас были схожие интересы; в настоящем они сильно разнились. Для представителей Скандинавских стран почти ничего не изменилось, но для немцев и особенно для нас, русских, изменилось все, и очень сильно. За исключением вежливых фраз, которые произносят люди, давно не видевшие друг друга, нам, казалось, почти не о чем говорить. Я ловила на себе любопытные взгляды. Все знали о моих деловых начинаниях и считали их успешными; вместе с тем многие не одобряли моих статей, которые начали выходить в шведском журнале. Неожиданно для себя я очень оробела, хотя все эти люди принадлежали к совершенно другому периоду моей жизни; не напрасно у нас с ними было общее воспитание. Я прекрасно понимала, почему мои поступки кажутся окружающим странными, хотя они логически вытекали из обстоятельств, вынуждавших меня сделать тот или иной шаг. Впрочем, в глаза все улыбались и стали расспрашивать обо мне Дмитрия только после того, как я ушла.

Я уехала с болью в сердце и со странными смешанными чувствами. Как будто у меня больше не было определенного места в мире, помимо того, что я могла создать себе сама. Я отдалилась от своей родни, однако не могла принадлежать ни к какому классу общества, кроме того, в котором родилась. Поэтому я чувствовала себя очень одинокой и в то же время получила дополнительный импульс к поискам собственного пути.

На обратном пути я провела целый день в Берлине. Чтобы занять время, я поехала в Потсдам, любимую резиденцию германских императоров, и посетила дворцы – некоторые из них я никогда прежде не видела. Потсдам выглядел совершенно пустынным, там почти не было посетителей. Я побеседовала с гидами, которые охотно мне отвечали. В ходе разговора часто упоминали кайзера и его жену, но избегали пошлых комментариев. О них говорили как о ком-то, давно ушедшем в историю. Небо в тот день было затянуто облаками; иногда моросил дождь. Между дождями я гуляла по тихому парку; ноги мои утопали в сырых желтых листьях.

Когда я вернулась в Париж, мне показалось, будто я совершила паломничество в прошлое. Теперь мне предстояло увидеть Новый Свет со всем, что, как я надеялась, он будет для меня означать. Мой отъезд был назначен на восьмое декабря. Я довольно усердно готовилась к поездке и понимала, что придется многим пожертвовать, но в те дни мною владели бесшабашность и страсть к приключениям. Будущее позаботится о себе само! В последний момент мне сообщили, что компания, через которую я распространяла свои духи в Англии, нашла предлог не платить причитающееся мне вознаграждение. По сей день они мне так и не заплатили, и мы по-прежнему ведем тяжбы.

В зимний день мы с моей горничной-француженкой Мари-Луизой покинули Париж. Нас провожали несколько моих друзей. Когда мы добрались до Гавра и поднялись на корабль, уже стемнело. В каюте я нашла телеграммы и цветы от тех, с кем расставалась. Корабль отчалил ночью; рано утром мы зашли в Плимут. Чувствуя себя одинокой и напуганной, я не спала всю ночь и в Плимуте выглянула в иллюминатор на унылое штормовое небо и на злые волны, которые совсем не придали мне храбрости.

В первые два или три дня пути штормило, и я, из-за своей хромоты, не отваживалась выходить из каюты. Я так боялась океана, что забыла даже о морской болезни. Я знала, что по прибытии в карантин меня ждет испытание, которого боятся все европейцы в свою первую поездку в Америку, – то есть встреча с прессой. Много дней я готовила ответы на всевозможные вопросы. Но, когда страшный миг настал и в мою каюту вошли восемь или десять репортеров, оказалось, что они довольно безобидны и симпатичны. Они лишь сделали несколько снимков.

Пока пароход швартовался, я встревоженно разглядывала длинный причал под навесом. День был туманный, и из всего Нью-Йорка я увидела только причал. Меня встретила пригласившая приятельница и отвезла к себе. На следующий день мы уехали на калифорнийское ранчо, где отметили Рождество. Поэтому Нью-Йорк я увидела лишь по возвращении.

Лишь мельком увидев Чикаго, в поезде я всю дорогу не отходила от окна. Я любовалась видами и никак не могла наглядеться. Американские просторы разбередили мои чувства. Я дышала полной грудью, упиваясь свободой, и думала о своей родине. Вот какими были мои первые впечатления от Америки.

В Калифорнии мы провели три недели. Окна выходили на бескрайний Тихий океан и зеленые холмы. Я словно попала на другую планету. Хотя жить на ранчо было приятно, я не находила себе места. В конце января мы вернулись в Нью-Йорк. Собравшись наконец с мыслями, я поняла: несмотря на друзей, мне не удастся проникнуть в нужные мне круги. Стоило мне заговорить о делах, мои собеседники лишь вежливо улыбались. Они не догадывались, а я не говорила, насколько шатко мое положение. В Америке в каком-то смысле оказалось даже труднее, чем в Европе. Я была в гостях, меня развлекали – но не более того.

Оставалась моя рукопись, о которой я вначале помалкивала. Когда я все же призналась друзьям, что пишу мемуары, они посоветовали, прежде чем кому-то ее показывать, перевести с французского на английский. Один человек готов был выполнить перевод за шестьсот долларов, но шестиста долларов у меня не было. Казалось, рушится моя последняя надежда. Кроме того, мне так и не удалось никому показать привезенные с собой образцы духов. Я понимала, что скоро придется возвращаться в Европу и заниматься делами, которые в мое отсутствие еще больше запутались. Я снова потерпела поражение! Ожидания, которые я связывала с Америкой, не оправдались…