Текст книги "Великая княжна в изгнании. Рассказ о пережитом кузины Николая II"

Глава XVII
Принципы коммерции

Примерно через полтора года после открытия «Китмира» стало ясно, что занимаемое нами помещение слишком мало, и мы вынуждены были переехать в более просторное место. Мы арендовали целый дом на улице Монтань, где первый этаж был отведен под контору и выставочный зал, а два верхних этажа – под цеха и склады. К тому времени, помимо машинной вышивки, мы выполняли еще вышивку бисером и ручную вышивку. Пришлось наконец нанять для каких-то операций профессиональных работниц. Меня уже не мучили угрызения совести из-за того, что я беру на работу не моих соотечественниц; некоторые из них начали доставлять мне неприятности. Так, несколько девушек, научившись вышивать за мой счет, в свободное время, дома, украдкой копировали мои модели и продавали их на сторону. Потом те же девушки в разгар сезона неожиданно ушли от меня и открыли собственную мастерскую.

В «Китмире» работали пятьдесят с лишним вышивальщиц в цехах и полный штат дизайнеров и техников. У входа в дом прикрепили вывеску с названием «Китмир» золотыми буквами на черном фоне. У меня наконец появился просторный кабинет со столом красного дерева, камином, зеркалами и столами, на которых я раскладывала мои узоры и рассматривала книги и альбомы. У меня было несколько удобных кресел и даже синий ковер – не все идеально новое и свежее, ведь часть обстановки я выкупила у предыдущих арендаторов, но после скромности, почти нищеты прежнего места это казалось крайней роскошью. Такое же впечатление производил на меня склад, где мы хранили запас вышивок для показа покупателям. Вышивки хранились в своего рода галерее, пристроенной к дому сбоку; свет проникал внутрь через стеклянные панели в потолке, благодаря чему вышивки смотрелись особенно выигрышно. Сердце мое наполнялось гордостью всякий раз, как я смотрела на черную с золотом вывеску, через довольно величественный вход попадала во двор и переступала порог нового «Китмира».

Еще в то время, когда мы работали на улице Франциска I, другие парижские модные дома также присылали мне заказы; но вначале я им отказывала, боясь неудовольствия Шанель. Позже условия значительно изменились; мои близкие считали, что в нашем положении мы имеем право держаться более независимо. Нам советовали расширить поле деятельности, так как полная зависимость от Шанель могла быть небезопасной; если ей изменит успех или она откажет мне в своей благосклонности, мое предприятие, которое изрядно разрослось, окажется в очень невыгодном положении. Будущее доказало не только неправомерность подобных расчетов, но и способствовала тому, что мы совершили тактическую ошибку.

Вначале, когда я обсуждала с Шанель мои новые планы, она как будто соглашалась со мной в принципе. Правда, она тут же представила мне список портних, которых просила меня исключить из числа будущих клиентов. Конечно, она включила в свой список самых лучших! Я уступила ее желанию, но вскоре поняла, что мне придется обслуживать либо ее одну, либо рынок в целом. Промежуточный вариант исключался. В конце концов я решила с ней объясниться. К сожалению, моя тактика привела наше взаимовыгодное сотрудничество к концу. Ее возмущала моя, как она считала, неблагодарность; она не одобряла моих планов расширения. Шанель запретила мне впредь заходить к ней в студию, откровенно объявив, что боится, как бы я не узнала какие-то ее секреты и, сама того не желая, не передала их ее конкурентам. Поскольку мы и раньше виделись не так часто, постепенно наши отношения сошли на нет. Она уже не считала меня такой же непогрешимой, как прежде, и начала работать с другими вышивальщицами, которым отдавала больше заказов, чем мне. Более того, мы начали поставлять свои изделия в другие модные дома. Требования у всех были разные, и наша продукция стала более разнообразной и менее индивидуальной.

Новый порядок вещей не принес мне особых выгод. Работы и забот стало больше, а новых партнеров оказалось так много, что нечего было и думать налаживать со всеми личные отношения. Значительно вырос оборот, чего нельзя было сказать о прибыли; компания стала такой большой, что я уже не справлялась в одиночку. Останься я с Шанель на условиях изначального договора, я бы, несомненно, проводила время куда приятнее. Зато я не приобрела бы такого опыта, пусть и горького, который в конечном счете стал преимуществом.

Теперь к каждому сезону мы обязаны были подготовить не менее двухсот образцов. Обычно они представляли собой куски материи стандартной ширины и примерно двух ярдов в длину. Вышивки на них входили в окончательную концепцию украшения платья, для чего важно было разбираться в швейном деле. Я объясняли свои идеи дизайнерам, часто сама набрасывала эскизы, которые затем в деталях разрабатывались чертежницами. Материя и способ вышивки обычно являлись частью оригинальной концепции.

Образцы необходимо было подготовить за целый месяц до того, как портнихи начинали отшивать коллекцию к новому сезону. Их убирали в коробки и развозили по модным домам, где их осматривали владельцы, дизайнеры и закройщики. Ко мне в мастерскую не приходили никакие клиенты, кроме агентов и зарубежных покупателей. Я нанимала особых продавцов, которые размещали вышивки, показывали их клиентам и налаживали связи между покупателями и мастерской. Самые крупные модные дома я посещала лично.

На встречи с самыми известными кутюрье нужно было записываться заранее, так как попасть к мастеру модной одежды бывало так же сложно, как к государственному деятелю, даже если он хотел увидеть мою работу. Все окружающие модного кутюрье активно возражали против работы с новым предприятием, особенно с таким, как мое; их соображения диктовались личной выгодой. Большинство работников, даже самых квалифицированных, привыкли сами заключать сделки с оптовиками; они размещали свои закупки в соответствии со щедростью продавца. Они не желали принимать меня, любительницу, в свой круг и потому всячески старались вытеснить оттуда. Позже, немного во всем разобравшись, я решала щекотливую задачу с помощью небольших подарков нужным людям.

В назначенный день и час я приходила в модный дом; до меня туда приезжали мои продавцы с коробками; их отводили в уголок, где они дожидались моего прихода. Обо мне докладывали наверх; известие не сразу достигало главы учреждения или дизайнера, к которому я приходила. Всякий раз оказывалось, что он не может принять меня в то время, которое назначил сам, и мне приходилось ждать – пятнадцать минут, полчаса, иногда гораздо дольше. В ожидании я наблюдала за деятельностью, которая разворачивалась вокруг меня. Обычно меня проводили в салон; встречи проходили не в сезон, поэтому в зале мрачными группками сидели продавщицы и ничего не делали. Входил покупатель. Продавщицы немедленно преображались; они как будто надевали на лица маски, ласково улыбались, плавно и изящно жестикулировали. Иногда я ждала встречи в комнате, предназначенной для манекенщиц, и там обстановка была совершенно другой. Сама комната была голой и неприбранной, всюду валялись пудреницы, флаконы румян, баночки с кремом, грязные пуховки, засаленные полотенца. Сложные прически и густо намазанные лица девушек составляли странный контраст с их поношенным нижним бельем. Часто они отличались чрезмерной худобой, цвет лица имели землистый; обращали на себя внимание их острые локти и торчащие позвонки. Не обращая никакого внимания на моих продавцов, они сидели в одном белье или в грязных комбинациях, которые почти ничего не закрывали, и обменивались цветистыми репликами. Когда ту или иную девушку вызывали на показ, она нехотя одевалась и выходила. Возвращаясь, манекенщицы стаскивали с себя образцы и швыряли в общую кучу на пол.

Наконец, мне сообщали, что меня сейчас примут. Меня вели по коридорам, черным лестницам, цехам. Последняя задержка происходила у входа в святилище. Помощница тихо стучала в дверь и, просунув внутрь голову, шептала мое имя. Получив разрешение, меня приглашали войти с теми же предосторожностями, как будто я приходила в больницу, чтобы навестить смертельно больного пациента. Важная персона приветствовала меня и после нескольких ничего не значащих слов приказывала помощнице распорядиться, чтобы внесли коробки. На цыпочках входили мои продавцы. Бесшумно и проворно сняв крышки с коробок, они доставали образцы и, по одному поднимая их на уровень глаз важной персоны, почтительно ждали вердикта. Я, сидевшая в кресле сбоку от вершителя судеб, от которого зависело все, тоже ждала его приговора. В таких условиях мои творения представали передо мною в совершенно ином свете, казались уродливыми. Как я вообще могла подумать, что они могут кому-то понравиться? Во время всего испытания я сидела как на горячих угольях.

Образцы, получившие одобрение, записывались в журнал и оставлялись; другие бросали в кучу на пол; после показа продавцы складывали их в коробки и уносили.

Иногда, помимо владельцев заведения, в комнате присутствовал целый совет, куда входили модельеры и закройщики. Они сидели вокруг стола, на котором лежали образцы, делали замечания и обменивались впечатлениями, как будто меня в комнате не было. Настоящие инквизиторы! Я старалась не подавать виду, что их замечания меня задевают.

Попадались и деликатные клиенты; хотя я ценила их такт, именно те, другие, помогали мне надеяться, что я соответствую своему новому положению, что я выиграла место в их странном мире и из ничего создала нечто реальное.

После того как образцы показывались модным домам, большим и малым, кутюрье делали выбор, а для меня начиналась работа другого рода. Портнихи приспосабливали мои замыслы к своим или их посещало собственное вдохновение, которое необходимо было воплотить в жизнь в кратчайшие сроки. Узоры переделывались, менялись цвета и материи. Готовились новые образцы. Мои продавцы поспешно обходили клиентов, принося заказы и объяснения, как их необходимо выполнить. Иногда важные клиенты посылали за мной, чтобы посоветоваться по поводу той или иной работы или внести новые предложения. Я снова тратила время на ожидание в углу. Работа в моей мастерской начиналась рано утром и заканчивалась поздно ночью. Но наконец наступал день, когда дизайнеры определялись со своими желаниями. Их творения поступали в цеха, а после их показывали публике. На том моя часть работы заканчивалась. Когда после показов начинали поступать заказы, их посылали подрядчикам в провинции; теперь над моими вышивками корпели сотни работниц. Я могла позволить себе отдых.

Но я не могла долго оставаться вдали от «Китмира». Хотя к тому времени я поняла, как осложнила свою жизнь, открыв мастерскую, на самом деле я ни о чем не жалела. Мое тщеславие получало подпитку; мне приятно было состязаться с ветеранами мира моды, и я была полна решимости добиться успеха.

Самая большая награда пришла довольно неожиданно. В 1925 году в Париже проводили Международную выставку декоративного искусства. Подготовка началась за много месяцев до ее начала. Среди участников выставки, которые имели отдельные павильоны, была и Советская Россия. Узнав об этом, я решила, что публике нужно показать какую-то деятельность и с нашей стороны. Пусть знают, на что способны мы, беженцы, вынужденные жить на чужбине, особенно те, кто никогда прежде не работал и из которых в основном состояла моя мастерская. Ценой огромных усилий и расходов мне удалось получить стенд в главном павильоне выставки, и я заполнила большую витрину моими вышивками. Поскольку у меня была французская коммерческая лицензия, я обязана была выставляться в своем классе, поэтому меня окружали все лучшие вышивальные дома Парижа. Тем не менее, когда мы с моими дизайнерами закончили украшать витрину, я впервые осознала, что мои творения не так уж плохо выглядят.

Выставка шла много месяцев; к тому времени, как она закончилась, я совершенно забыла о моем стенде. Через какое-то время поступила просьба забрать вышивки, что мы и сделали. Через несколько недель на наш адрес пришел циркуляр из расчетного отдела выставки; главу учреждения просили приехать. Управляющий немедленно отправился туда. Я ждала неприятного сюрприза, но в тот раз ошиблась. Управляющий вернулся с потрясающим сообщением. Мы получили золотую медаль и почетный диплом выставки.

Когда доставили награды, я обрадовалась еще больше. Очевидно, руководители выставки понятия не имели, кто я такая, потому что документы были выписаны на имя «месье Китмира».

Глава XVIII
Биарриц после войны

В конце пошивочного сезона я могла покинуть Париж, но уезжала оттуда нехотя и редко брала долгий отпуск. Я боялась, что в мое отсутствие что-нибудь пойдет не так; кроме того, могла судить об успехе своих творений только по количеству повторных заказов. Если их поступало много, я имела право считать, что мои усилия в подготовке коллекции не были напрасными.

Главным образом я уезжала в отпуск ради мужа, который нуждался в перемене обстановки. И Дмитрий, и он очень уставали из-за того, что долгое время не могли покинуть большой город. Весной 1920 года, когда мы еще жили в Лондоне, сначала Дмитрий, а потом Путятин купили себе по мотоциклу с коляской. В Париже они приобрели машину «ситроен»; Путятин носился в ней по улицам и выезжал за город. Он водил машину, словно гоночную, выжимая из нее все лошадиные силы до последней. Даже более прочный и солидный автомобиль едва ли мог бы выдержать такое обращение, и через три или четыре месяца бедная машина окончательно выдыхалась; она дребезжала и скрипела, как старая кофемолка. Убедив всех, что машина больше не в состоянии служить, Путятин покупал новую машину, с которой обращался точно так же. Мне удалось кое-как привыкнуть к его вождению; но моему брату, который реже ездил с ним, делалось решительно не по себе, когда Путятин садился за руль. Мы с Дмитрием сидели сзади и испуганно вцеплялись в сиденья; нас швыряло из стороны в сторону, а водитель гнал машину вперед, не обращая внимания ни на какие препятствия.

Потом я предложила мужу отправляться на автомобильные прогулки не со мной, а с кем-то из своих русских друзей. Впрочем, какая-то тайная сила их хранила, и, хотя они обычно исчезали на несколько дней, всегда возвращались целыми и невредимыми.

Во время летнего отпуска мы, как правило, ездили в Биарриц и оставались либо там, либо в Сен-Жан-де-Люз, в нескольких милях южнее на побережье. Две-три недели мы проводили на берегу океана, иногда в обществе моей мачехи, княгини Палей, и двух моих единокровных сестер, иногда с друзьями. Но я уже достигла того возраста, когда курортная жизнь меня не прельщала; я не могла наслаждаться бесцельным, бессмысленным отдыхом. Хотя редкие недели, которые я проводила на том или ином курорте, почти не отражались на моей работе, все же во время отдыха я общалась с задерганными и взволнованными представителями рода человеческого послевоенного периода; можно сказать, что отпуска обогащали мой опыт.

Большинство отдыхающих год за годом собирались на нескольких модных курортах Атлантического побережья. Приезжие из всех частей света составляли своего рода обширный клан; даже те, кто попадал туда впервые, немедленно вписывались в тамошнее общество. Членов «клана» связывали одинаковые основные интересы – развлечения и азартные игры. Однако клан разбивался на группы, в которые объединялись в соответствии с личными вкусами и склонностями; они разнились от сезона к сезону. Разгорались жаркие ссоры, плелись интриги, завязывались дружбы, начинались романы – и все на протяжении нескольких недель, чтобы после забыться. Все актеры, которые так серьезно играли свои роли в пьесе, разъезжались по четырем частям света. Вернувшись через год, они все начинали сначала с тем же воодушевлением, но с другими партнерами или другими соперниками, как распоряжался случай.

Красивые пейзажи Страны Басков представляли собой лишь фон. Их почти никто не замечал. Для большинства пейзаж напоминал знакомую раму – хотя такую, без которой картина была бы неполной. Сама картина была вполне заурядной. Обладатели случайно полученных состояний, у которых вначале не было ничего общего, случайно собирались вместе и вели искусственное существование, у которого не было ни настоящего, ни будущего. Этот мирок был слишком мал, чтобы за ним можно было просто наблюдать со стороны. Сразу по прибытии каждый гость оказывался в центре.

Хотя в Биаррице часто собирались люди самые необычные, на курорте даже в самых заурядных субъектах проявлялось нечто особенное.

Одной из моих парижских приятельниц была англичанка, с которой я проводила много времени и с которой у нас было много общего. Однажды она пригласила меня прокатиться в Биарриц и провести с ней две недели в отеле. За день до поездки она сообщила: произошло нечто важное, и она вынуждена задержаться в Париже. Она попросила меня ехать на ее машине, с ее горничной в Биарриц, она же приедет через несколько дней. Я предлагала подождать ее, но она так настаивала, что я вынуждена была согласиться. Я ехала в одиночестве, но с удобством, а моя приятельница присоединилась ко мне раньше, чем я ожидала. Она сняла самые просторные апартаменты в отеле и превратила их в свой замок. Передвинули мебель, на диваны и кресла, заваленные подушками, постелили ковры из шкур. Арендовали рояль. Все лампы поставили под столы, «чтобы сделать освещение мягче», а сами столы загромоздили вазами, заполненными по преимуществу белыми цветами. Весь день в самых разных курильницах дымились благовония. Обстановка напоминала роман Элинор Глин. Каждое утро мы выходили, чтобы купить еще духов и благовоний; все поверхности были ими уставлены. Кроме того, мы регулярно меняли в вазах свежесрезанные цветы. Воздерживаясь от лишних вопросов, я помогала во всех приготовлениях и ждала. Мне не терпелось узнать, что будет.

Но ничего не происходило. Если не считать походов за покупками, мы с приятельницей почти не виделись; даже ела она часто одна в своей комнате. Лишь один раз, вечером, к нам пришла женщина с испуганным лицом и пела нам. Время от времени заглядывали наши знакомые из Биаррица; потом они, улыбаясь, намекали, что мы живем как-то странно. Я по-прежнему ждала.

И вот однажды ночью началась гроза. В тот вечер я спускалась к ужину, а когда вернулась под проливным дождем, то обнаружила, что моя хозяйка заперлась в шкафу. Горничная, которая караулила за дверью, объяснила, что ее хозяйка не выносит гроз. Я кричала из-за двери, что гроза прошла, и хозяйка вышла из своего укрытия, но по-прежнему пребывала в огромном волнении.

На следующее утро я вышла рано, первым делом осведомившись о настроении моей приятельницы. Предыдущая ночь сильно подействовала на нее, но я не придала большого значения ее состоянию и спокойно ушла. После обеда, когда я вернулась в отель и поднялась к нам, меня ждал сюрприз. Апартаменты были пусты. Из комнат все убрали; мебель из отеля, включая лампы, вернули на свои места; в коридоре и вестибюле стояли сундуки. Только забытый рояль остался стоять посреди гостиной. Моя хозяйка исчезла. Однако через несколько минут мне передали от нее записку. В ней она кратко сообщала: поскольку начался сезон гроз – о чем ей напомнили накануне, – она больше не может оставаться в Биаррице ни одного часа и немедленно уезжает в Париж.

По счету она заплатила. Поскольку я намеревалась пробыть в Биаррице еще около недели, переселилась из больших апартаментов в номер поскромнее, где моя жизнь снова вошла в нормальную колею.

Даже у собак в Биаррице как будто выработался кодекс поведения, который отличал их от сородичей в других местах. Помню короткошерстного, коротконогого черно-белого метиса с хвостом, загнутым крючком, которого все называли Панчо. Он был ничей и вел полностью независимое существование. В час коктейлей он сидел в самом модном баре; он всегда знал, в каком доме устраивают званый ужин. Панчо оказывался там точно в нужный час. Иногда он временно поселялся на какой-нибудь вилле, где кухня была лучше, чем в других частных домах. Ближе к вечеру он выходил на поле для гольфа, но считал, что туда удобнее ездить, чем бежать на его коротких лапах. Он тщательно выбирал средства передвижения. Иногда запрыгивал в пролетку, если нанявший ее человек ему подходил. Иногда он выбирал автомобиль, но водитель должен был быть человеком, которого он считал близким себе по духу. Казалось, он точно знал, в какую сторону его повезут, и никогда не ошибался. Когда в гольф-клубе заканчивалось время чая, он возвращался тем же способом. Его знал весь Биарриц; многие хотели с ним подружиться, но он держался крайне независимо. Защитники ему не требовались, а то, что ему было нужно, он брал себе сам.

В последний раз я видела Панчо сравнительно недавно, и он находился в положении, которое должно было быть для него крайне унизительным. В мою последнюю поездку в Париж я выходила из «Ритца» после позднего званого ужина. Вандомская площадь была совершенно пуста, если не считать женщины с собакой на поводке; она гуляла по тротуару туда-сюда перед отелем. Несмотря на темноту, характерный изогнутый крючком хвост собаки показался мне знакомым.

– Панчо! – окликнула пса моя спутница, часто бывавшая в Биаррице.

Женщина с собакой услышала ее и подошла к нам. Панчо постарел, но выглядел холеным, и хвост его был причесан. На нем была шлейка, подходившая по цвету к поводку. Подойдя к нам, он поджал хвост, а когда моя спутница с ним заговорила, пес отвернулся.

– Как Панчо очутился в Париже? – спросила я.

Моя подруга рассмеялась.

– Разве вы не знаете? Такие-то – помните их? – некоторое время назад взяли Панчо к себе домой. Это их служанка. Сначала он несколько раз сбегал, но они каждый раз его возвращали. Они посадили его на привязь. И тогда Панчо, вероятно, смирился. Иногда он еще убегает, но возвращается по своей воле. Он сильно состарился и, наверное, думает, что надежнее иметь крышу над головой. Бедный Панчо!

Да, бедный Панчо, думала я, похлопывая старого пса по голове.

Обитатели Биаррица, если не считать случайных кружков, разделялась на две большие группы: в более многочисленную входили те, кто приезжали только на лето; во вторую группу входили постоянные обитатели – владельцы вилл, которые проводили на них большую часть года. Некоторые из них обосновались в Биаррице много лет назад; они возмущались, что их вытесняют новички, чье количество возросло после войны. Принадлежавшие к первой группе ни в коем случае не собирались обосновываться в Биаррице, даже если приобретали там недвижимость. Они приезжали туда в первую очередь ради полезных знакомств; достигнув цели, перемещались в другие места. Биарриц в послевоенные дни был раем для честолюбцев, и там за очень короткий срок были сделаны несколько успешных карьер. Там свободно общались друг с другом испанские гранды, английские аристократы, титулованные французы, американские миллионеры, южноамериканцы без определенных занятий, люди всех национальностей и любого общественного положения.

Примерно в тридцати милях от Биаррица, по другую сторону испанской границы, в городке Сан-Себастьян в своем летнем дворце в сезон жила испанская королевская семья. Испанское общество следовало за двором и селилось вокруг него. Время от времени король и королева приезжали в Биарриц, но многие представители колонии Сан-Себастьяна проводили дни и особенно ночи в своих автомобилях, с безумной скоростью гоняя туда-сюда между Сан-Себастьяном и Биаррицем и превращая дороги в угрозу для остального человечества. Король и королева посещали Биарриц в основном днем и всегда неофициально.

Проходя под вечер по одной из узких, крутых улочек, окаймленных магазинами, я заглядывала в витрину одной знаменитой чайной и часто видела, как королева Испании пьет чай за столом в окружении группы дам. Хотя почти все лавки, включая кондитерские, представляли собой филиалы лучших парижских заведений, их здешние помещения были так малы и заставлены, что роскошные товары казались нелепо неуместными. В чайной хватало места лишь для одного-двух столиков, помимо того, что занимала королева и ее спутницы. Иногда я входила и присоединялась к ним; мы немного беседовали за чашкой чая или шоколада.

У королевы Эны были голубые глаза, светлые волосы и здоровый цвет лица; ее можно назвать самой человечной представительницей своего рода, несмотря на долгие годы, проведенные при самом суровом европейском дворе. Ей удалось добиться идеального равновесия между естественностью и простотой, с одной стороны, и обязанностями, налагаемыми ее положением, с другой. Существование испанских монархов в стране, где в любой миг могут вспыхнуть беспорядки, было нелегким. Им никогда не позволяли чувствовать себя в безопасности. Поэтому королева не питала слишком много иллюзий относительно стабильности их положения.

Мои деловые начинания забавляли и интересовали ее; в один из ее приездов в Париж она нанесла мне визит. Я показала ей все, что можно было посмотреть. Когда осмотр был закончен и мы остались одни в моем кабинете, она повернулась ко мне и с задумчивой улыбкой заметила:

– В конце концов, Мария, кто знает? Пройдет несколько лет, и я, возможно, окажусь в вашем положении.

Теперь, восемь лет спустя, она тоже живет в изгнании.

Король и королева обычно приезжали в Биарриц ради поло. Иногда сам король принимал участие в игре, иногда оба были зрителями. После игры часто устраивали чай; приглашения утром рассылали из Сен-Себастьяна по телефону. Если в тот день играл Альфонсо, к чаю подавали жареную курицу или ломти ростбифа.

Иногда нас приглашали в Сан-Себастьян. Из-за того, что нам, русским, приходилось получать визы, которые выписывали, как правило, очень долго, королева присылала за нами свою машину, которая должна была отвезти нас в Сан-Себастьян и привезти обратно. Так мы избегали осложнений на границе. Королевская семья останавливалась во дворце под названием «Мирамар», который принадлежал вдовствующей королеве Кристине. По прибытии нас встречали несколько камергеров и фрейлин и провожали в комнату, где нас ждали хозяева. С молодыми монархами мы подружились еще в 1919 году в Лондоне, в первый год нашего изгнания.

Между нашей первой встречей в Париже в 1912 году и встречей в Лондоне пролегло много событий. Королева Эна потеряла на войне брата; тогда она, по-моему, впервые оказалась на родине после его гибели. Я находилась в глубоком трауре по отцу. Когда королева приехала в Лондон, я пошла нанести ей визит в отеле и застала ее одну. Короля не было. В тот вечер после ужина в нашем кенсингтонском доме зазвонил телефон.

– Алло, Мария, это вы? – спросил незнакомый голос с иностранным акцентом и характерным раскатистым «р».

– Да, кто говорит?

– Это я, Альфонсо; жаль, что я пр-ропустил вас сегодня, я хочу с вами повидаться. Когда можно приехать – сейчас? – Было одиннадцать вечера.

– Альфонсо, мы будем очень рады вас видеть. Пожалуйста, приезжайте! – ответила я.

– Хочу сказать, как я вам всем сочувствую. Я не похож на многих других, которые поворачиваются к вам спиной, когда что-нибудь происходит, – от волнения он говорил все громче, почти кричал. – Я их презираю! Можно ли что-нибудь сделать для вас? Что я могу сделать? Сейчас я еду к вам, и мы все обсудим. A tout a I’heure[4]4
  До скорого свидания (фр.).


[Закрыть]. – И он хлопнул трубку на рычаги.

Через полчаса он сидел в нашей мрачной лондонской гостиной, жестикулировал, смеялся, полный жизни и сочувствия. Воспоминание о том телефонном разговоре и вечере, который он провел у нас, возвращалось ко мне всякий раз, как я его видела.

Но, отправляясь во дворец «Мирамар»», мы прежде всего наносили визит его матери. Кроме того, испанский двор всегда отличался строгостью своего почти средневекового этикета.

После того как я присела и поцеловала ей руку, королева Кристина, миловидная и живая маленькая старушка с умным узким лицом и седыми волосами, поцеловала меня в щеку. Она держалась очень просто и сердечно и вместе с тем не позволяла забыть, что она – королева старой школы, которая никогда не выходила за пределы дворцовых стен. Строгие правила, которыми она была окружена, казались для нее такими же естественными, как воздух, которым она дышала. Дворец возвели на месте просторной виллы; обстановка, как и во многих других резиденциях, относилась к концу викторианского периода.

За обедом собиралось свыше двадцати человек, хотя, кроме нас, других гостей не было; все остальные были членами королевской семьи. Трапеза, пусть и короткая, была официальным событием; за столом говорили мало и сдержанно. После обеда королева Кристина недолго беседовала с присутствующими и уходила к себе, предоставив нам и своим детям развлекаться. Мы либо ходили на моторном катере вдоль побережья, либо играли в теннис в парке. Когда прием заканчивался, подавали машину, которая везла нас в Биарриц.

Хотя король и королева Испании не играли активной роли в жизни Биаррица, они придавали ей блеск издалека. Благотворительные балы, игры в поло и прочие светские мероприятия были пышнее и посещались охотнее благодаря надежде их встретить.

Когда сезон заканчивался, Биарриц менялся почти за один день и, лишаясь блеска, становился провинциальным и очаровательным. Самым приятным временем был апрель, когда океан и небо выглядели так, словно их только что подвергли основательной весенней уборке. Помню, как-то на Пасху я приехала туда выздоравливать после гриппа. Бары и рестораны были закрыты; улицы пустынны. Не слышно было гудения клаксонов, не видно выхлопных газов. Впервые за все годы, что я ездила в Биарриц, я могла подышать чистым морским воздухом.

Той же весной я познакомилась с особой, которой суждено было занять важное место в моем окружении. Благодаря ей начался новый этап моей жизни. После того, как я прожила несколько дней в отеле, одна моя приятельница пригласила меня к себе на виллу. В разговорах она часто упоминала одну молодую американку, чьи родственники более или менее постоянно жили в Биаррице. Девушка, о которой шла речь, должна была скоро приехать; моя хозяйка очень хотела, чтобы мы с нею познакомились.

Однажды утром в открытые ворота парка въехала высокая, стройная всадница на серой кобыле; на ней был твидовый костюм для верховой езды. Остановив лошадь на лужайке перед домом, всадница окликнула мою приятельницу. Ее встретили с радостью и пригласили войти. Девушка спешилась и бросила поводья конюху, который следовал за ней. Ее внешний вид настолько поразил меня, что через несколько мгновений я присоединилась к хозяйке и гостье в вестибюле. Я поняла, что передо мною не кто иная, как та американка, о которой я столько слышала.