Текст книги "Советские ветераны Второй мировой войны. Народное движение в авторитарном государстве, 1941-1991"

Все подобные случаи были составной частью более серьезной внутрипартийной проблемы. В Воронежской области 80 % исключенных из партии за участие в религиозных обрядах в 1946 и 1947 годах составили ветераны войны[296]296
  РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 593. Л. 32–33.


[Закрыть]. Многим верующим, попавшим на фронт, пришлось вступить в партию. Естественно, после демобилизации эти «молодые» – не по годам, но по партийному стажу – коммунисты нередко исключались из партийных рядов из-за включенности в религиозную деятельность[297]297
  О религиозности среди фронтовиков-партийцев см.: Weiner А. Making Sense of War. P. 69, 70, 78.


[Закрыть]. Многие коммунисты, сокрушался обкомовский функционер летом 1947 года, «забыли указания нашей партии о том, что религия не является частным делом». Особенно это касалось тех, кто присоединился к большевикам в военную пору[298]298
  Доклад одного из белорусских обкомов о религиозной деятельности кандидатов в члены и членов партии, июнь 1946 // РГАСПИ, Ф. 17. Оп. 88. Д. 721. Л. 2–5. Здесь – Л. 4.


[Закрыть].

Присутствие верующих ветеранов во всех возрастных когортах не должно вызывать слишком большого недоумения. В конце концов, в ходе всесоюзной переписи 1937 года многие мужчины, которым позже предстояло идти на фронт, идентифицировали себя в качестве верующих – особенно часто это делали люди малообразованные. Даже в самой «атеистической» группе (грамотные мужчины, родившиеся после революции) четверть указала свою религиозную принадлежность (см. таблицу 3.1). Принимая во внимание подобные цифры, неудивительно, что в отчете НКВД о реакции красноармейцев на состоявшуюся в 1943 году встречу Сталина с высшими иерархами православной церкви отмечалось «общее удовлетворение» и лишь незначительное недовольство[299]299
  Peris D. God Is Now on Our Side. P. 115.


[Закрыть].

Ослабление антицерковных гонений в военные годы вряд ли могло обратить верующих солдат в атеизм. Более того, релаксация зашла настолько далеко, что на массовых мероприятиях с участием военнослужащих появилась возможность читать проповеди: «На офицерских собраниях митрополит Николай говорил о вере, религии, о смысле жизни. С каким глубоким вниманием и интересом, с каким сочувствием, слушали его офицеры, какое он на них производил впечатление, и какие интересные беседы потом завязывались!»[300]300
  Воспоминания протоиерея А. Медведского. Цит. по: Чумаченко Т. А. Церковь и государство в Советской России. С. 195, сноска 4.


[Закрыть].

Некоторым демобилизованным бойцам религия и община единоверцев предоставляли нечто большее, нежели просто помощь в адаптации или в поиске смысла бытия. Для кого-то религия становилась средоточием социальной активности или даже определяющим жизненным выбором. В то время как в самих христианских общинах преобладали женщины, их руководящие органы (помимо священства), включая церковные советы и ревизионные комиссии, в подавляющем большинстве находились в руках мужчин[301]301
  Почти 81 % церковного актива составляли мужчины. См.: Г. Карпов – М. Суслову, 12 февраля 1949 // РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 132. Д. 111. Л. 5–15. Здесь – Л. 15.


[Закрыть]. Перерегистрация этих институций, проведенная в начале 1949 года, выявила в их составе 5585 человек, удостоенных государственных наград (8,4 % общего числа). Большая часть из них приходилась на бывших рядовых и сержантов, а также обладателей гражданских наград, но при этом 107 человек оказались ветеранами, ранее имевшими офицерские звания[302]302
  Там же. Л. 11–12.


[Закрыть].

Таблица 3.1. Процентная доля мужчин в возрастных группах, идентифицирующих себя в качестве верующих, в 1937 году

Источник: Жиромская В. Б. Демографическая история России в 1930-е годы. М.: РОССПЭН, 2001. С. 198.

Кто-то из ветеранов после демобилизации принял священнический сан. Лев Поляков из Ленинграда окончил в 1939 году медицинский институт и десять лет прослужил армейским врачом. За это время он экстерном окончил Ленинградскую духовную академию, а в сентябре 1949-го стал священником Преображенского собора в Ленинграде[303]303
  Отчет Г. Карпова о приходских священниках [около 1952-го или начала 1953 года] // РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 132. Д. 295. Л. 198–209. Здесь – Л. 198.


[Закрыть]. Но самым известным ветераном, сделавшимся впоследствии религиозным деятелем, был архимандрит Кирилл из Троице-Сергиевой Лавры, родившийся в 1919 году. Кирилл, в то время еще сержант Иван Павлов (не путать со знаменитым защитником Сталинграда, его полным тезкой), пришел к Богу, найдя в Сталинграде среди мусора, под обломками разрушенного дома, Евангелие – «бальзам для души», умиротворяющий в превратностях войны. Павлов был демобилизован в 1946-м в Венгрии, откуда поехал в Москву, чтобы в кафедральном Елоховском соборе узнать, есть ли в стране духовные учебные заведения. Там ему сказали, что в Новодевичьем монастыре открылся православный Богословский институт, будущая Московская духовная семинария. Сержант, еще не снявший армейскую форму, направился прямиком туда. После определенной подготовки его приняли на учебу, причем он оказался отнюдь не единственным фронтовиком в монастыре[304]304
  Печерский А. Я шел с Евангелием и не боялся… // Русь державная. 1995. № 7–9 (19). С. 16–19; Вержба М. Сержант Павлов не уходил в монастырь // Труд-7. 2001. 9 ноября. С. 9 [Архимандрит Кирилл (Павлов) скончался 20 февраля 2017 года. – Примеч. перев].


[Закрыть].

Ветераны, обосновавшиеся в Новодевичьем монастыре, не были каким-то исключительным явлением. Демобилизованный капитан Ермолаев, член партии, поступил в духовное учебное заведение в 1946-м[305]305
  Чумаченко Т. А. Церковь и государство в Советской России. C. 73.


[Закрыть]. Как с гордостью сообщал «Журнал Московской патриархии», в 1947 году «около пятидесяти» демобилизованных фронтовиков обучались во вновь открытых в Москве православных академии и семинарии. Все они имели государственные награды, причем большинство составляли бывшие офицеры[306]306
  Шаповалова А. Ко дню Советской Армии // Журнал Московской патриархии. 1947. № 2. С. 16–19. Здесь – С. 18–19; Степанов В. (Русак). Свидетельство обвинения. Т. 2. М.: Русское книгоиздательское товарищество, 1993. С. 152–153.


[Закрыть]. К 1 января 1948 года 59 демобилизованных бойцов были зачислены в духовные учебные заведения, где составили 10 % общего количества учащихся[307]307
  Г. Карпов о составе РПЦ по состоянию на 1 января 1948 года, 6 июля 1948 // РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 132. Д. 7. Л. 2–6. Здесь – Л. 5.


[Закрыть]. Отслужившие офицеры имелись и среди новых диаконов и священников; причем они получили сан вопреки тому, что против их рукоположения выступал Совет по делам Русской православной церкви (фактически государственное надзорное учреждение)[308]308
  Г. Карпов – Л. Слепову, 20 ноября 1948 // РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 132. Д. 6. Л. 184.


[Закрыть]. Здесь можно было бы привести множество других подобных примеров[309]309
  См., например, сведения о новых священниках в 1947–1948 годах [без даты] // РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 132. Д. 6. Л. 186–194; Степанов (Русак). Свидетельство обвинения. Т. 2. С. 155–156.


[Закрыть].

В целом же в ветеранских рядах выделялись две группы «людей Божьих». К первой группе относились те, кто служил церкви еще до войны, потом воевал, а затем вернулся в ту институцию, которая теперь получила официальное признание. Некоторых демобилизовали с действительной военной службы еще до окончания сражений, если они «соглашались вернуться к церковному служению»[310]310
  Чумаченко Т. А. Церковь и государство в Советской России. С. 67.


[Закрыть]. Другие возвращались в лоно церкви уже после Победы. Интересен пример Петра Серегина, родившегося в 1895 году в Пензенской губернии в глубоко религиозной крестьянской семье. По примеру отца, певшего в церковном хоре, Петр с 1921 года служил псаломщиком в местной церкви. Через год он стал диаконом, а уже в 1925 году был поставлен настоятелем храма в соседней деревне. Затем последовали репрессии 1930-х годов: в 1931-м Серегина арестовали и отправили в Карелию на строительство Беломорско-Балтийского канала. Освободившись в 1935 году, он остался в Карелии, где занимался мирской работой; туда же перебралась и его семья. В 1941-м его призвали в армию. Серегин закончил войну в 1945 году в Будапеште, демобилизовался и вернулся к своим родным, которых хаос военных лет забросил в Петрозаводск. В 1946 году Петр возобновил церковную карьеру, прерванную террором и войной: он начал служить в Крестовоздвиженском соборе в Петрозаводске[311]311
  Кучерова (Серегина) М. П. Биография иеромонаха Петра (Серегина) (http://students.soros.karelia.ru/~kucherov/biograph.html – дата обращения: начало 2004 года).


[Закрыть].

Вторая группа состояла из таких людей, как Кирилл (Павлов): в прежнюю пору они не были не только членами церковной иерархии, но иногда даже и активными верующими. Появление этой страты стало одной из составляющих церковного возрождения, начавшегося после того, как государство в военные годы перешло от подавления религии к допущению ее функционирования под контролем властей. Василий Афонин родился в 1926 году в крестьянской семье. Он отправился на фронт шестнадцатилетним добровольцем в 1942-м, дослужился до младшего лейтенанта и даже был представлен к званию старшего лейтенанта – но так и не получил его, поскольку начальство узнало о его планах стать священнослужителем. В результате вместо повышения его понизили в должности. После демобилизации, с 1947-го по 1950-й, Афонин трудился рабочим в Ленинграде, затем получил православное образование в Ставропольской духовной семинарии и в 1954 году был рукоположен в священники[312]312
  Неопубликованное интервью Николая Митрохина с Василием Афониным, март 1997 года.


[Закрыть].

Кое-кто из ветеранов не желал ограничивать себя проблематичным, но вполне легальным выбором, делаемым в пользу официально признанных конфессиональных групп. Некоторых привлекали непризнанные или вообще незаконные религиозные объединения[313]313
  Елена Зубкова отмечает, что в отношении неправославных «сект» репрессивная политика в послевоенные годы оставалась прежней. См.: Zubkova Е. Russia After the War: Hopes, Illusions, and Disappointments, 1945–1957. Р. 215, note 1.


[Закрыть]. Так, должностные лица, надзиравшие над религиозными учреждениями, увязывали шквал просьб об открытии церквей с деятельностью так называемых «вольных» проповедников, среди которых было много ветеранов: «Значительную роль в организации верующих для подачи заявлений играет заштатное, безместное духовенство, монахи, а также бывшие церковные старосты и казначеи, которые в открытии церквей усматривают источники личного дохода. Нередко в числе таких лиц встречаются инвалиды Отечественной войны», – говорилось в официальной справке[314]314
  Г. Карпов – И. Сталину, В. Молотову, Л. Берии, К. Ворошилову, А. Жданову, А. Кузнецову, Н. Патоличеву; информация о состоянии РПЦ, 27 августа 1946 // РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 407. Л. 60–75. Здесь – Л. 65.


[Закрыть]. Например, в мае и июне 1946 года один из таких «вольных» религиозных активистов, инвалид войны, организовал в Пензенской области молебен о дожде, в котором приняли участие 150 человек[315]315
  Справка о возросшей активности религиозных сект, 2 августа 1946 // РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 122. Д. 188. Л. 2–6. Здесь – Л. 4; Справка Управления по проверке партийных органов, 19 июля 1946 // ГАРФ. Ф. 17. Оп. 88. Д. 697. Л. 8–14. Здесь – Л. 2.


[Закрыть].

В мае того же года такой же проповедник по имени Борис Самойлов организовал трехдневную религиозную церемонию, сопровождавшуюся молитвой о дожде, в одной из деревень Воронежской области. По приблизительным подсчетам, в мероприятии приняли участие 300–400 человек. Самойлов родился в 1923 году в Липецке и там же окончил начальную школу. В 1943 году он ушел добровольцем на фронт, но позже был демобилизован по состоянию здоровья и работал инструктором по военному делу. В марте 1945 года он начал «вести бродячий образ жизни», доставляя властям немало хлопот своей активностью в качестве «вольного» проповедника. 16 мая 1946 года, под вечер первого дня организованного им молебна, местное начальство попыталось разогнать несанкционированное собрание и арестовать смутьяна. Когда на место прибыли милиционеры, часть толпы разбежалась, но оставшиеся оказали сопротивление и даже избили одного из стражей порядка. С наступлением ночи процессия разошлась, но около сотни участников направились к избе Самойлова, которая служила молельным домом. Во время богослужения в своем жилище Самойлов назвал местных чиновников пьяницами и хулиганами и попросил толпу защитить его и «церковь». «Мы никуда не уйдем», – ответили люди. По-видимому, именно их решимость обеспечила спокойствие на весь следующий день. Но 18 мая ситуация вновь обострилась. К неофициальной «церкви» Самойлова подъехал автомобиль, из которого вышли шесть человек: местный прокурор и начальник местной милиции с четырьмя подчиненными. Самойлов забаррикадировался внутри, чтобы избежать ареста. Прибывшие попытались взломать дверь топором, но им помешала толпа, которая бросилась на выручку «пастыря». Сторонники проповедника вынудили представителей советской власти удалиться. Самойлов вышел из своей «церкви» и снова обратился к собравшимся. Он угрожал призвать на свою защиту людей из окрестных деревень, если только власти вновь попытаются арестовать его силой. Толпа кричала, что будет защищать своего религиозного лидера, несмотря ни на что. Самойлову определили охрану из ста человек, а ночью почти четыреста человек присоединились к нему в молитвах и песнопениях. Тогда власти решили сменить тактику, пригласив священника из соседнего Борисоглебска, который начал официальную службу в другой части села. Это дезориентировало верующих; верность Самойлову и его «церкви» сохранила лишь небольшая группа. В конце июля секретарь Воронежского обкома сообщал в ЦК, что Самойлов «после 22 мая богослужения не вел». Судя по всему, на тот момент его еще не арестовали[316]316
  Секретарь Воронежского обкома В. Тищенко – заместителю заведующего управления ЦК по проверке партийных органов В. Андрианову, 31 июля 1946 // РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 122. Д. 131. Л. 183–186.


[Закрыть].

Самойлов был не единственным неформальным религиозным лидером, выдвинувшимся из ветеранской среды. В 1946 году на комбинат «Пролетарский», находившийся в городке Пролетарск Ростовской области, вернулся бывший танкист, увенчанный многочисленными наградами. Спустя три года, как сообщают архивные документы, «он попал под влияние секты евангелистских христиан и принял в ней активное участие, возглавлял секту, являлся ее духовным проповедником»[317]317
  Корреспондент газеты «Правда» М. Бурденков о проблемах в преодолении религиозного влияния в партийной организации Ворошиловграда [без даты; около 1952] // РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 132. Д. 295. Л. 25–28. Здесь – Л. 26.


[Закрыть]. Или вот другая похожая история. В декабре 1951 года суд Ростовской области признал группу в составе четырнадцати человек виновной в «антисоветской агитации», приговорив ее членов к различным срокам заключения, составлявшим от десяти до 35 лет. В вину им вменялось то, что они якобы были членами антисоветского религиозного подполья – «сектантами-иоаннитами церковно-монархического толка», организация которых, в свою очередь, входила в более крупное «хлыстовское» движение[318]318
  Иоанниты были ветвью объединения, известного как «хлысты» («флагелланты»). Свое название они получили в честь знаменитого православного еретика Иоанна Кронштадтского (1829–1908). После Октябрьской революции иоанниты трактовали новый режим как правление Антихриста. В 1938 году группа иоаннитов была «разоблачена» и подвергнута аресту в Твери. Литературу иоаннитов можно было встретить даже в начале 1960-х годов. См.: Kolarz W. Religion in the Soviet Union. New York: St Martin’s Press. 1961. P. 363–365.


[Закрыть]. Начиная с 1945 года эти люди, согласно материалам дела, проводили тайные собрания на квартирах, агитировали против режима, фабриковали и распространяли ложь о советской действительности, нападали (вербально) на членов советского правительства и активно вербовали новых приверженцев[319]319
  ГАРФ. Ф. А-461. Оп. 1. Д. 1196. Л. 24–26.


[Закрыть]. Одним из последователей секты был ветеран Отечественной войны Григорий Путилин, родившийся в 1893 году в Ростовской губернии в крестьянской семье. Этот человек окончил лишь два класса школы, был женат, в партии не состоял, к уголовной ответственности ранее не привлекался, был награжден медалью «За боевые заслуги». До ареста 27 июня 1951 года ветеран работал охранником. На суде он заявил, что состоял в организации иоаннитов с 1920-х годов. Именно Путилина Министерство государственной безопасности (МГБ) обвинило в организации группы, что он впоследствии отрицал в своей жалобе на приговор[320]320
  ГАРФ. Ф. А-461. Оп. 1. Д. 1196. Л. 24, 30, 42–43.


[Закрыть].

Ветераны изо всех сил старались встроиться в мирную жизнь. Их успех в этом деле зависел от умения добиваться государственной помощи, поддержки со стороны родных, а также способности устанавливать контакты с другими ветеранами, единоверцами, соседями, коллегами по работе, знакомыми и друзьями. Разумеется, решающую роль в налаживании послевоенного быта играли женщины – как матери, сестры, жены или любовницы; как основная рабочая сила послевоенного общества; как центральные фигуры большинства семей. Без их вклада реинтеграция как мужчин-ветеранов, так и женщин-ветеранов в гражданскую жизнь не получилась бы[321]321
  О роли женщин в послевоенном обществе см.: Bucher G. Women, the Bureaucracy and Daily Life in Postwar Moscow, 1945–1953.


[Закрыть]. Женщины были не только «целительницами израненных душ», как это зачастую изображается в послевоенной литературе, но и добытчицами, а также помощницами ветеранов в реальной жизни[322]322
  Krylova A. «Healers of Wounded Souls»: The Crisis of Private Life in Soviet Literature, 1944–1946 // Journal of Modern History. June 2001. P. 307–331.


[Закрыть]. Самым ярким тому доказательством выступали инвалиды войны, поскольку им, как никому другому, требовалась ежедневная поддержка, которую слаборазвитая система социальной помощи предоставить не могла[323]323
  См., например, описание подобной пары в книге: Бакланов Г. Я. Жизнь, подаренная дважды. М.: Вагриус, 1999. С. 88–91.


[Закрыть]. Работающие жены вносили значительный вклад в семейный бюджет. Так, например, 35-летний безработный инвалид войны получал пенсию в размере 180 рублей, в то время как его жена зарабатывала около 300 рублей[324]324
  Отчет Н. Казакевича о результатах обследования материального и бытового положения инвалида войны В. С. Утекнова, 20 мая 1949 // ГАРФ. Ф. р-7523. Оп. 55. Д. 29. Л. 67–69. Здесь – Л. 68.


[Закрыть]. Денежный доход семьи другого фронтовика, который жил и работал в колхозе, состоял из его пенсии по инвалидности (96 рублей), социальных выплат по многодетности, получаемых его женой (100 рублей), и дохода его дочери (400 рублей)[325]325
  Консультант Шмаков – председателю Швернику, 12 апреля 1951 // ГАРФ. Ф. р-7523. Оп. 55. Д. 45. Л. 3–6. Здесь – Л. 4.


[Закрыть]. (В последнем случае стоит обратить внимание на то, что основная доля семейного бюджета (84 %) приходилась на долю женщин.) Впрочем, инвалидам войны было что предложить женщинам взамен – причем даже помимо того, что как мужчины они и так считались весьма дефицитным товаром на брачном рынке. Например, для студенток, обучавшихся в больших городах, брак с подобными людьми был особо выгоден, поскольку жены инвалидов-фронтовиков признавались «немобильными», то есть освобождались от необходимости уезжать по распределению в провинцию[326]326
  См., например, стенографический отчет заседания коллегии Министерства здравоохранения СССР о результатах распределения молодых врачей, окончивших вузы в 1947 году, от 18 ноября 1947 года // ГАРФ. Ф. р-8009. Оп. 1. Д. 621. Л. 18–76. Здесь – Л. 33, 35. Жены все еще служивших солдат также считались «немобильными»: там же – Л. 21–22. См. также: Burton C. Medical Welfare during Late Stalinism: A Study of Doctors and the Soviet Health System, 1945–1953. P. 193, 197.


[Закрыть]. А для тех женщин, кто занимался незаконной деятельностью, например, спекуляцией, связь с инвалидом войны также оказывалась неоценимо полезной, поскольку до развертывания в начале 1950-х кампании по борьбе с «тунеядцами» (неофициальный) статус инвалида войны обеспечивал им самим и их близким частичный иммунитет от судебного и/или уголовного преследования[327]327
  Пример см. в книге: Бакланов Г. Я. Жизнь, подаренная дважды. C. 88. О кампании по борьбе с «тунеядцами» см. главу 4.


[Закрыть].

Отношения между мужчинами и женщинами, таким образом, оказывались в самом фокусе реинтеграции в гражданское существование, а следовательно, послевоенные годы были отмечены обострением гендерного конфликта. «Многие отцы, – сообщал секретариат президиума Верховного Совета СССР в 1947 году, – оторванные в течение ряда лет от своих семей, не возвращаются к ним после войны и в то же время не оформляют официальных разводов со своими женами, так как в противном случае им пришлось бы сообщить семьям свой адрес и платить алименты на воспитание детей»[328]328
  Руководитель секретариата председателя президиума Верховного Совета СССР П. Савельев о жалобах женщин, которые разыскивали отцов своих детей, отказавшихся платить алименты, 3 апреля 1947 // ГАРФ. Ф. р-7523. Оп. 55. Д. 13. Л. 27–58. Здесь – Л. 29.


[Закрыть]. Неразберихой послевоенного времени многие пользовались в собственных интересах. Так, некий солдат перестал писать своей жене в 1942 году. Несмотря на все ее усилия выяснить о нем хотя бы что-нибудь, до 1945-го она не знала, жив ли ее муж или мертв. Наконец, она получила письмо, в котором говорилось: «Муж ваш жив, жил в Баку, женился, бросил жену, взял другую и сейчас находится в Польше»[329]329
  ГАРФ. Ф. р-7523. Оп. 55. Д. 13. Л. 37.


[Закрыть]. Такие случаи становились возможными из-за ограниченной дееспособности советского государства в послевоенные годы. Например, до 1947 года прокуратуре было трудно искать таких «алиментщиков», поскольку организация воинского учета в местных военкоматах оставалась из рук вон плохой[330]330
  Генеральный прокурор СССР К. Горшенин – председателю президиума Верховного Совета СССР Н. Швернику, 25 сентября 1947 // ГАРФ. Ф. р-7523. Оп. 36. Д. 333. Л. 49–59.


[Закрыть].

Нежелание выплачивать алименты было не единственной причиной, заставлявшей мужа не возвращаться к жене. Банальная возможность менять партнерш или иметь сразу несколько семей тоже играла свою роль. Подобная мужская практика распространилась, по крайней мере, с 1930-х годов, а острая нехватка мужчин в послевоенные годы («мужчин не было, мужчины погибли на войне») сделала ее обычным делом. Семейное законодательство 1944 года еще более усугубило проблему, освободив отцов от финансовой ответственности за детей, зачатых вне брака[331]331
  См.: Fitzpatrick S. Everyday Stalinism. P. 143–147; Idem. Tear Off the Masks! Ch. 12 [Фицпатрик Ш. Срывайте маски! Гл. 12]. О нехватке мужчин и о последствиях семейного законодательства 1944 года см.: Bucher G. Women, the Bureaucracy and Daily Life in Postwar Moscow, 1945–1953. Р. 15, 18, 180–181 passim; Nakachi М. N. S. Khrushchev and the 1944 Soviet Family Law: Politics, Reproduction, and Language // East European Politics and Societies. 2006. Vol. 20. № 1. 2006. Р. 40–68. Цитата в кавычках взята из книги: Гусаров В. Н. Мой папа убил Михоэлса. Франкфурт-на-Майне: Посев, 1978. С. 105.


[Закрыть]. Наконец, еще одной причиной стала предоставляемая армейской службой социальная мобильность. Один ветеран, призванный в армию в 1939 году, поднявшись во время войны по служебной лестнице, решил, что его прежняя семья больше не соответствует его новому статусу; как говорила его супруга, «очевидно, нашел себе новую, фронтовую семью». Этот человек направил своей жене письмо, в котором сообщал о собственной смерти. Она не купилась на этот трюк, нашла номер ящика его полевой почты и в ответном послании потребовала, чтобы он начал выплачивать алименты. Ее дальнейшие поиски дали неоднозначные результаты: согласно противоречивым данным, супруг, демобилизовавшись, был осужден за хулиганство в Бобруйске; жил в Харькове; обосновался в Полтаве. В 1947 году ему все еще удавалось скрываться. Аналогичный случай описывался в письме, направленном в Верховный Совет СССР Игорем и Стеллой, детьми другого «беглого» ветерана, на этот раз из Алма-Аты: «…Наш папа находился в рядах Советской Армии с 1928 года в кадровом составе. С первых дней Великой Отечественной войны он в звании капитана был направлен на фронт. В 1943 году ему уже было присвоено звание полковника артиллерии. … Оказывается, у него уже была новая семья, с которой он жил с 1942 года в Москве, а нас в это время обманывал, заявляя, что живет один. Последнее свое письмо он писал 25 марта 1947 года из Москвы, где указал, чтобы ему в Москву не писали, так как его там нет, что должен демобилизоваться и ехать к нам. Маму же Сталинский ВК [военкомат] вызывал 3 апреля и предупредил, что папа два месяца уже демобилизован и что мы переполучили за него пособие на наше содержание в сумме 800 рублей, и грозил передать дело в суд. Эти деньги мама вернуть не может, так как она до последней копейки тратит на наше воспитание. <…> До последнего дня наш папа скрывается от нас, а воспитывать нас маме невозможно. <…> Провожая папу на фронт, мы были уверены, что он завоюет нам счастливое детство, а оказывается, он завоевал себе новую счастливую жизнь с новой семьей, а нас бросил на произвол судьбы без угла и без денежного содержания…»[332]332
  Руководитель секретариата председателя президиума Верховного Совета СССР П. Савельев о жалобах женщин, которые разыскивали отцов своих детей, отказавшихся платить алименты, 8 июля 1947 // ГАРФ. Ф. р-7523. Оп. 55. Д. 13. Л. 59–74. Здесь – Л. 62.


[Закрыть]. Послевоенная дидактическая литература обращала внимание на эту проблему, проводя разъяснительную работу среди тех, кто зазнался, поездив по заграницам, и не желает возвращаться к довоенным подругам или женам: «Он повидал большой мир – Будапешт, Кенигсберг, Вену… До войны он даже не знал этих названий. Таким парням ничего не нравится дома: ни города, ни девушки, ни наши дела. Он задирает нос. Разве вы не видите, что он привык к [чему-то] другому!»[333]333
  Гаузнер Ж. В. Вот мы и дома… // Звезда. 1947. № 11. С. 11.


[Закрыть].

Что касается ветеранов-инвалидов, то они зачастую не возвращались домой по совсем другим причинам. Советская культура, пропагандировавшая атлетическое мужское тело и подвиги здоровых социалистических суперменов, осложняла и без того непростой процесс реабилитации после понесенных увечий. Хотя положительные ролевые модели инвалидов, преодолевающих свою физическую ограниченность, действительно существовали, из тех же примеров становится ясно, как трудно было сформировать подобное отношение к жизни[334]334
  Самые известные среди них представлены в художественных произведениях: в повести Бориса Полевого «Повесть о настоящем человеке» и романе Петра Павленко «Счастье» (обе книги опубликованы в 1947 году). Газеты также пропагандировали позитивные примеры для подражания. См.: Krylova А. Healers of Wounded Souls. Р. 316.


[Закрыть]. Столкнувшись с серьезными сомнениями в своей мужской состоятельности, а также со страхом перед обществом, где повседневная жизнь была тяжелой даже для физически здоровых людей, многие инвалиды-фронтовики решали, что они не должны становиться обузой для своих жен и родителей[335]335
  Dunham V. Images of the Disabled, Especially the War Wounded, in Soviet Literature. Р. 161; Krylova A. Healers of Wounded Souls. Р. 322. Среди самых известных иллюстраций подобных ситуаций – фильм Чухрая «Баллада о солдате» и роман Павленко «Счастье». См. также: Youngblood D. J. Russian War Films: On the Cinema Front, 1914–2005. Lawrence, Kan.: University Press of Kansas, 2007. Р. 79. В мемуарах также встречаются упоминания об этом явлении. См., например: Дьяков Н. Ф. Меченые: документальные записки бывшего солдата // Документы по истории движения инакомыслящих / Под ред. Н. Митрохина. М.: Информационно-экспертная группа «Панорама», 1999. С. 83; Бакланов Г. Я. Жизнь, подаренная дважды. М.: Вагриус. 1999. С. 90.


[Закрыть]. Немало было и тех, кого прежние жены бросали ради более перспективных партнеров[336]336
  Примеры см. в: Дьяков Н. Ф. Меченые. С. 43; Merridale С. Ivan’s War. Р. 241.


[Закрыть].

В некоторых случаях нежелание демобилизованного бойца возвращаться к жене мотивировалось решением остаться с женщиной, которая делила с ним тяготы фронтовой жизни. «В 1945 году он меня покинул, а с собой привез другую женщину – фронтовую»[337]337
  ГАРФ. Ф. р-7523. Оп. 55. Д. 13. Л. 69.


[Закрыть]. Иногда такие привязанности заканчивались трагически. Один высокопоставленный офицер (генерал-майор), который до войны состоял в браке и имел двоих детей, с 1944 года жил с фронтовой медсестрой, у которой тоже был от него ребенок. В мае 1946 года один из его сыновей, демобилизовавшись, решил переехать жить к отцу вместе со своей женой. Как и следовало ожидать, такая затея не увенчалась успехом. Во время одного из скандалов сын застрелил отцовскую любовницу[338]338
  Отчет о работе коллегии КПК за период с июня 1939-го по 1946 год // РГАНИ. Ф. 6. Оп. 6. Д. 3. Л. 59.


[Закрыть].

Эта крайняя ситуация иллюстрирует более масштабное явление, а именно враждебность по отношению к женщинам-фронтовичкам, которые в народе слыли «походно-полевыми женами» (ППЖ) или «фронтовыми подругами». Если такая женщина надевала форму и медали, то вполне могла услышать в свой адрес нелицеприятные выкрики типа: «Ага, вон идет фронтовая шлюха!». И если девушка-ветеранка питала надежду выйти однажды замуж, то ей не стоило ни афишировать сам факт участия в войне, ни гордиться этим и уж тем более ни демонстрировать боевые награды[339]339
  Alpern Engel B. The Womanly Face of War: Soviet Women Remember World War II // Dombrowski N. A. (Ed.). Women and War in the Twentieth Century: Enlisted with or without Consent. New York and London: Garland Publishing. 1999. Р. 146, 150–151.


[Закрыть].

Но, разумеется, виктимизация – лишь часть повествования о женщинах на войне[340]340
  См. также: Conze S., Fieseler B. Soviet Women as Comrades-in-Arms. Р. 225–227; Jahn P. (Hrsg.). Masha + Nina + Katjuscha: Frauen in der Roten Armee 1941–1945. Berlin: Deutsch-Russisches Museum Berlin-Karlshorst, 2002.


[Закрыть]. Помимо нравственных страданий, которые им приходилось претерпевать из-за распространенных стереотипов, задевающих их сексуальность, фронтовичек славили и чествовали. В конце войны и в годы демобилизации официальные средства массовой информации неустанно акцентировали роль женщин-военнослужащих в разгроме нацистской Германии. В 1945 году «Блокнот агитатора» писал: «Советские женщины бесстрашно шли в бой. Они были активными участниками [войны] и верными помощницами воинов Красной Армии на всех этапах гигантской борьбы с немцами. … Они были в первых подразделениях наших войск, начавших наступление под Москвой суровой зимой 1941 года. Они сражались на Курской дуге, шли вместе с наступающими воинами на Запад. Они форсировали Днепр и Вислу. Их можно видеть теперь на полях сражений в Восточной Пруссии, Силезии, Бранденбурге. Скромные воины, они всегда готовы к подвигу, к самопожертвованию во имя Родины»[341]341
  Советские женщины в борьбе за свободу и независимость социалистической семьи // Блокнот агитатора. 1945. № 6. С. 6–7.


[Закрыть]. В репортажах о демобилизации, публикуемых в «Красной звезде», упоминалось о героизме женщин-военврачей[342]342
  Капитан Максимов М. Полк прощается с боевыми друзьями // Красная звезда. 1945. 15 июля. С. 3.


[Закрыть], а также о торжественном приеме, оказанном «девушкам-воинам» по возвращении в Ленинград в конце июля 1945 года[343]343
  Воины противовоздушной обороны возвратились в родной Ленинград // Красная звезда. 1945. 17 июля. С. 1.


[Закрыть]. Даже в 1947 году, когда подавляющее большинство женщин уже давно демобилизовалось, пропагандистские издания не забывали о том, что «многие советские женщины» ушли в Красную Армию добровольно: 120 000 из них были награждены «за героизм и мужество, проявленные в боях с врагом», а 69 стали Героями Советского Союза[344]344
  Бурина З. Самоотверженный труд советских женщин // Блокнот агитатора Вооруженных сил. 1947. № 5. С. 30.


[Закрыть]. За рамками военных публикаций роль женщин-фронтовичек продолжала подчеркиваться до конца 1940-х годов[345]345
  См., например: Белкин Д. Альбом о комсомоле нашего университета // За сталинскую науку: Орган партбюро, ректората, комитета ВЛКСМ, профкома и месткома Горьковского госуниверситета. 9 октября 1948. С. 2.


[Закрыть], а Хрущев упомянул о них в своем «закрытом докладе» 1956 года («величайший подвиг совершили в войне наши советские женщины»)[346]346
  Khrushchev N. S. On the Cult of Personality and its Consequences // Rigby G. H. (Ed.). The Stalin Dictatorship: Khrushchev’s ‘Secret Speech’ and Other Documents. Sydney: Sydney University Press, 1968. Р. 61 [Цит. по: Доклад первого секретаря ЦК КПСС Н. С. Хрущева на XX съезде КПСС, 25 февраля 1956. Факсимиле документа см. на сайте: https://www.1000dokumente.de/index.html?l=ru. – Примеч. перев].


[Закрыть]. Кроме того, образ женщин-воительниц широко использовался в кинематографе – одном из главных ретрансляторов набиравшего силу культа войны. Это происходило на протяжении 1960–1980-х годов и даже позже[347]347
  Youngblood D. J. Russian War Films: On the Cinema Front, 1914–2005. Lawrence, Kan.: University Press of Kansas, 2007. Р. 146, 148–149, 150, 165–166, 167, 168, 179–180, 190, 224.


[Закрыть].

Неофициальный дискурс не только порочил женщин, оказавшихся на передовой. Были люди, которые искренне полагали, что идеальными спутницами жизни для ветеранов-мужчин способны стать только женщины, тоже участвовавшие в боях, поскольку лишь они могут понять, что значит оказаться «на гражданке» после многих лет войны[348]348
  См., например: Ленч Л. В пиджаке // Крокодил. 20 сентября 1945. № 30. С. 6.


[Закрыть]. Другие же, напротив, оставляли своих боевых подруг ради «гражданских» женщин в нарядных платьях, пытаясь начисто стереть войну из своей памяти. Здесь уместно сослаться на разговор, который состоялся у писательницы и исследовательницы женского фронтового опыта Светланы Алексиевич в купе поезда с двумя ветеранами-мужчинами где-то на рубеже 1970–1980-х годов[349]349
  Об этой встрече см.: Alexiyevich S. War’s Unwomanly Face. Moscow: Progress Publishers, 1988. P. 62–65. Своими изысканиями Алексиевич начала заниматься в 1978 году. Упомянутая книга была впервые опубликована в 1985 году.


[Закрыть]. Один из них в годы войны был ярым противником женщин на фронте и оставался таковым на тот момент. Его особенно беспокоили женщины-снайперы, которые, как он подозревал, пристрастились к выслеживанию и убийству мужчин, а это явно не добавляло им привлекательности в глазах потенциальных супругов. Другой ветеран, однако, был восхищен женским героизмом, проявления которого ему довелось наблюдать: он называл женщин-ветеранов «нашими подругами», «нашими сестрами», «замечательными девушками». И он сожалел о том, что, по его мнению, становилось их типичной послевоенной судьбой. «Но после войны… После грязи, после вшей, после смертей… Хотелось чего-то красивого. Яркого. Красивых женщин… Мы старались забыть войну. И девчонок своих тоже забыли…»[350]350
  Ibid. P. 64–65.


[Закрыть].

Уличной враждебности и попыткам полностью вычеркнуть из частной жизни все, что напоминало о войне, противостоял второй, более позитивный подход, оставивший заметный след в военной и послевоенной литературе, которая касалась реинтеграции ветеранов в гражданскую жизнь. В романе Петра Павленко «Счастье» главный герой сначала расстается со своей фронтовой любовью, поскольку ему невыносима мысль о том, что ей придется заботиться о нем как о калеке. В конечном счете, однако, его попытка наладить отношения с женщиной «с гражданки» терпит неудачу, и на последних страницах романа пара воссоединяется вновь[351]351
  Павленко П. Счастье. М.: Правда, 1947.


[Закрыть]. В качестве другого примера того же рода можно сослаться на одну из центральных сюжетных линий повести Виктора Некрасова «В родном городе», которая посвящена личной жизни героя в послевоенные годы. Капитан Николай Митясов возвращается домой и обнаруживает, что его жена Шура изменила ему с другим ветераном. После нескольких болезненных попыток расстаться пара, в конечном счете, опять начинает жить вместе, но герой уже не чувствует себя как дома: за годы войны между супругами пролегла непреодолимая пропасть. В конце концов, Митясов вновь оставляет жену ради сожительницы, которая способна его понять: ею оказывается Валя, фронтовичка с солдатскими манерами и минимумом женственности. В отличие от мучительного общения с женой, «с Валей было легко и просто. <…> У них был общий язык – немного грубоватый фронтовой язык»[352]352
  Некрасов В. В родном городе. С. 291–294, 371. Цитата – С. 307–308.


[Закрыть].

Оба дискурсивных полюса – женщина-ветеранка как идеальная партнерша и она же как неисправимая шлюха – представлены в повести Жанны Гаузнер 1947 года «Вот мы и дома…», в которой одной из главных героинь выступает демобилизованная фронтовая медсестра. В начале произведения некая пожилая женщина характеризует приписываемую фронтовичкам мораль в следующих словах: «На войне, говорят, девицы не очень скучно жили». Но при этом сама медсестра изображается положительным персонажем. Когда она влюбляется в другого ветерана, один из героев комментирует: «Хорошая пара, они ровесники, оба воевали. Все в порядке»[353]353
  Гаузнер Ж. В. Вот мы и дома… С. 8, 56.


[Закрыть].

Этот акцент на совместимости людей, спаянных фронтовым опытом, не был просто выдумкой романистов, оторванных от реальности. Вот как одна фронтовичка вспоминает о своей популярности «на гражданке», а также о своих послевоенных приоритетах: «Я производила впечатление на окружающих своей активностью, жизнерадостностью, спокойной уравновешенностью. Да, мы, возвратившиеся с войны победителями, не могли быть иными. Думаю, что и внешний вид мой производил хорошее впечатление: ходила я в военной форме (другого ничего не было), с красивым орденом на груди (Красной Звезды). Здоровая, веселая, вьющиеся волосы, гордо поднятая голова. Не удивительно, что заведующий районо влюбился в меня и в конце учебного года предложил выйти за него замуж. Это не входило в мои планы, и, кроме того, мне казалось, что фронтовичке не стоит выходить замуж за прожившего войну в тылу»[354]354
  Богачева И. Е. Дороги жизни: Воспоминания и размышления военной медсестры. Воронеж: Издательство Воронежского государственного университета, 2000. С. 54. Позже она вышла замуж за ветерана из своего полка. Там же. С. 57.


[Закрыть]. Упомянутый Алексиевич ветеран, вспоминая свое предсказание о том, что на некой вернувшейся с войны «даме с кинжалом» никто не женится, с удовлетворением отмечал, что, напротив, самый видный офицер стал ее мужем[355]355
  Alexiyevich S. War’s Unwomanly Face. P. 161.


[Закрыть].

Нельзя ли предположить, что некоторое неприятие, с которым бывшие фронтовички сталкивались в гражданской жизни, было обусловлено не столько отступлением от гендерных ролей, которое они допускали во время войны, сколько их особой способностью к самоутверждению, а также популярностью и востребованностью в мужской среде? По крайней мере, это могло бы отчасти объяснить ту жестокость, с какой другие женщины порой относились к фронтовичкам. Одна из собеседниц Алексиевич рассказывала: «Сели вечером пить чай, мать отвела сына на кухню и плачет: „На ком ты женился? На фронтовой… У тебя же две младшие сестры. Кто их теперь замуж возьмет?“. Представляете: привезла я пластиночку, очень любила ее. Там были такие слова: и тебе положено по праву в самых модных туфельках ходить… Это о фронтовой девушке. Я ее поставила, старшая сестра подошла и на моих глазах разбила, мол, у вас нет никаких прав. Они уничтожили все мои фронтовые фотографии…»[356]356
  Ibid. P. 244–245.


[Закрыть]. А другая ее героиня, тоже женщина-ветеран, была публично унижена своей руководительницей: «Прихожу на совещание, и начальник, тоже женщина, увидела мои колодки и при всех высказала, что ты, мол, нацепила колодки, что ты себе позволяешь. У самой был трудовой орден, она его носила, а мои военные награды ей почему-то не понравились»[357]357
  Ibid. P. 70.


[Закрыть].

Несмотря на не очень приятную атмосферу, царящую вокруг, союзы между фронтовиками и фронтовичками часто оказывались успешными. «Тогда я думал, что они просто шлюхи, – признавался ветеран, которому не довелось романтически преуспеть на передовой, – но оказалось, что эти отношения могут длиться всю оставшуюся жизнь»[358]358
  Glantz D. M. Colossus Reborn: The Red Army at War, 1941–1943. Lawrence, Kan.: University Press of Kansas, 2005. Р. 551.


[Закрыть]. Многие «хорошие и крепкие семьи» сложились на основе фронтовой любви[359]359
  Богачева И. Е. Дороги жизни. С. 46.


[Закрыть]. Бывшая снайперша, встретившая своего мужа во время войны, помнит о преимуществах совместного военного опыта: «Ему не надо объяснять, что у меня нервы»[360]360
  Alexiyevich S. War’s Unwomanly Face. P. 19.


[Закрыть]. Другие женщины-фронтовички, опрошенные Алексиевич, также были замужем за мужчинами, которых они встретили в окопах. На момент интервью, в конце 1970-х или начале 1980-х годов, они по-прежнему были вместе[361]361
  Ibid. P. 79, 89, 244.


[Закрыть].