Текст книги "Концерт в криминальной оправе"

Заведомо ложное заключение

К весне у Григория Михайловича начинали болеть ноги. Но к середине марта в полях еще лежал снег, а сугробы, доходящие до окон его дома, были высоки и свежи, как в начале зимы. Вечерами они постепенно синели, пока не превращались в темные стены, опоясывающие дом. Когда Григорий Михайлович зажигал настольную лампу, снежные валы исчезали на мгновенье, потом возникали вновь, придвигаясь поближе, словно пытались заглянуть внутрь и подсмотреть, чем занимается хозяин.

С утра Григорий Михайлович собрался в лес. От дома до него было километра два. Не дойдя до опушки, Григорий Михайлович внезапно почувствовал необъяснимую усталость. Идти по утреннему снегу было легко, все же он присаживался и отдыхал. Сначала на бревне, одиноко торчащем из толстого штабеля, потом почти у самого леса на маленькой скамеечке.

Узкая потемневшая планка стояла в стороне от дороги и, чтобы подойти к ней, пришлось сделать несколько шагов по глубокому снегу, пробивая валенком толстую оледеневшую корку. Когда он присел, опустив ноги в податливый снег, голова сильно закружилась, стало так жарко, что он сдвинул натянутый до подбородка шарф вниз, приоткрыв шею. Наконец, розоватая дымка перед глазами стала бледнеть.

Удивившись неожиданной слабости, Григорий Михайлович встал, но не почувствовал морозной свежести. Воздух был теплый, как после летнего дождя, с нежным, едва уловимым влажноватым запахом. А ноги в коленях заболели, когда он пришел домой. Из-за боли он уже никуда не пошел. Теперь он знал, что придется потерпеть недели три, пока растает снег. Боль в ногах порой не особенно и тревожила, но она постоянно, назойливой соседкой присутствовала рядом, будто стала частью его тела. Спать она, однако, не мешала, и к вечеру Григорий Михайлович задремал на диване.

Когда он проснулся, было совсем темно. Спустив ноги, нащупав домашние туфли на холодном полу, он надел их и подошел к окну. За белыми морозными узорами ничего не было видно. Григорий Михайлович подышал на стекло. Образовалось маленькое сиреневое оконце, в котором он увидел те же темные сугробы, поверх них тонкую паутину далеких огоньков.

Свет из-под абажура освещал только нижнюю часть комнаты. В полумраке верхней половины можно было различить ряды книжных полок, тянущихся почти до потолка.

Читать сегодня не хотелось. Григорий Михайлович наугад взял одну книгу, поставил на место, потом вторую… «Раскрытие преступлений»… Не то. Поставив стремянку попрочнее, он поднялся на пару ступенек и под потолком взял том в темно-зеленом переплете. Спустился, с книгой подошел к окну.

Анатолий Федорович Кони… Нет, это были не речи знаменитого юриста, а его новеллы, небольшие сценки из богатой судебной практики. Страницы книги пожелтели. Григорий Михайлович подивился их цвету, похожему на бледный чай. Да, время летит, книги тоже постепенно стареют. Это издание он купил еще студентом. В Одессе тогда можно было найти немало редких книг, в голодное время после гражданской их просто никто не замечал. Он до сих пор помнит лавку в полуподвале на Малой Арнаутской, всегда горящую лампочку под потолком и стопки книг, сложенных как попало. Он забежал сюда, надеясь найти учебник по судебной медицине: близились экзамены, а студент выпускного семестра вспомнил о ней слишком поздно. Учебника он так и не нашел, зато приобрел толстый том Кони, которым очень дорожил.

Еще через месяц – прощай, Одесса. Она навсегда осталась в памяти такой, какой была в те последние студенческие дни – жаркой, с надвигающимися с моря звездными ночами и легким туманом по утрам, за стеной которого крадучись поднималось вверх ослепительное солнце…

Положив книгу на стол, Григорий Михайлович придвинул кресло поближе к лампе. Но не прочел и страницы. В ногах вновь появилась боль. Теперь ноги ныли не только в коленях, но и внизу, у стоп. Григорий Михайлович вытянул их и, обхватив руками колени, стал массировать их. Он словно бы выталкивал боль из ног, и ему становилось легче.

Иногда в зимние вечера он думал о прошлом. Правда, все реже и реже. Вехами в прошедшей жизни стали для него не годы, а воспоминания. В эту зиму они все больше отдалялись, зато каждый прожитый день, наполненный мелкими подробностями, крепко врезался в память. Утром все начиналось вновь. Надвигалась старость…

В Свирске разве что приезжие не знали Григория Михайловича. Он прожил тут почти всю жизнь и не жалел об этом. Когда-то единственный врач в городке, он лечил от всех болезней, даже делал несложные операции. С судебной медициной его связал случай, о котором помнят единицы.

После гражданской в лесах хозяйничали бандиты, и ему нередко приходилось выезжать с работниками ЧК на место происшествия. В одну из ночей пропал председатель горисполкома. Через три недели труп обнаружили в лесу. Председатель был убит из нагана несколькими выстрелами в спину. После этого как-то в Харькове доктор прослушал курс лекций по судебной медицине, и, когда в Свирске появились молодые врачи, по предложению прокурора стал работать экспертом. Постепенно он все больше отходил от практической медицины. Встречаясь с бывшими пациентами, по старой привычке расспрашивал их о здоровье, болезнях, потом просто раскланивался. Перед войной врачей в городе стало уже столько, что к Григорию Михайловичу за советом обращались только люди, хорошо знавшие его…

После массажа боль в ногах исчезла. За окном стояла глубокая ночь. Короткий отрывистый звонок раздался неожиданно. Григорий Михайлович, уже раздетый, осторожно спустил ноги на пол. Ступая по холодным доскам, он босиком прошел в прихожую, там надел валенки, стоявшие перед дверью. «Верно, милиция пожаловала, – подумал он. – Больше некому в такой поздний час». Так оно и оказалось.

– Извините, доктор, начальник вас просит срочно подъехать – раздалось с крыльца.

В машине было тепло. Снежинки белой пылью неслись навстречу. Город спал. Газик въехал во двор через распахнутые ворота, и Григорий Михайлович прошел сквозь дежурную комнату в кабинет начальника. Его он почти не знал, видел только раз, мельком. Новый начальник милиции появился в Свирске недавно, месяца два назад. Навстречу Григорию Михайловичу поднялся из-за стола невысокий человек в позолоченном пенсне на болезненном одутловатом лице.

– Извините за беспокойство, доктор! Время позднее, но пришлось потревожить. Ваш молодой коллега уехал, не вовремя как-то, а тут это происшествие… Кстати, и познакомимся.

Теперь Григорий Михайлович вспомнил, что доктор Орлов, работавший в Свирске уже два года, просил в случае надобности заменить его на несколько дней. Он присел на диван. Сколько раз приходилось ему бывать в этой комнате… Раньше по служебным делам он приходил в милицию почти ежедневно, и у всех были к нему вопросы. Одного интересовали повреждения у потерпевшего, другой срочно просил освидетельствовать задержанного преступника, третий спрашивал совета в связи с болезнью сына, четвертый заканчивал юридический факультет и просил проконсультировать по судебной медицине, помочь литературой. За долгие годы своей работы он всегда был тут желанным гостем. Особая атмосфера этого старого деревянного дома, всегда деловая, была приятна Григорию Михайловичу. Тут от него не было тайн, и все относились к судмедэксперту, как к близкому человеку.

Минут через десять он все знал. Машина из пригородного совхоза сбила у въезда в город человека… Травма, по-видимому, тяжелая, скорая уже выехала…

В «газике» трясло, Григорий Михайлович, вжавшись в сиденье, крепко держался за железную ручку. Вдали показался свет. «Газик» пошел в гору, свет пропал, через минуту после подъема, возник опять, более яркий. Казалось, он совсем рядом.

На дороге рядом с милицейским фургоном стоял грузовик. На носилках у машины «скорой помощи» Григорий Михайлович увидел тело, прикрытое простыней. Врач, совсем еще молодой человек, казавшийся неуклюжим в белом халате, одетом поверх пальто, развел руками:

– Приехали – уже все. – Он помолчал и быстро полез в машину.

Григорий Михайлович подошел к носилкам, откинул простыню. На зеленом брезенте лежал пожилой мужчина в грязном овчинном полушубке. Шапки на голове не было. Редкие волосы на висках и темени едва прикрывали большую лысину. Лицо было чистое, лишь из раны на лбу стекали вбок тонкие струйки крови. На верхе полушубка, груди с обеих сторон и сбоку, он заметил несколько почти квадратных темных пятен. «След от протектора», – подумал он, подошедшим сказал:

– Вероятнее всего, машина переехала тело, вот и рисунок колеса заметен. Подробности сообщу завтра, после вскрытия…

Дома Григорий Михайлович долго не мог уснуть. Он лежал с открытыми глазами, смотрел на бледный проем окна. Ворочался с боку на бок, вставал, пил холодный невкусный чай, снова ложился. Нет, это была не старческая бессонница, и не боль в ногах была тому виной. Само происшествие не так уж сильно взволновало старого врача. Работа судебного медика приучила его к событиям неожиданным, нередко загадочным, когда рано или поздно все, в конце концов, становилось на свои места. Вот и тут, обычная транспортная травма – случай для опытного врача не очень сложный.

Но это лицо человека на носилках… Низкий лоб, багровые комья щек, лысина, редкие рыжеватые волосы на висках… Правда, усов нет. У того были усы. Черная полоска над верхней губой, со светлыми концами волос. Крашеные… Неужели это он, Сличевский? Около пятнадцати лет прошло, как его посадили. Григорий Михайлович был на суде свидетелем. Значит, выпустили. Отсидел срок…

Мысли его метнулись назад, в прошлое. Весна 1941 года. Ледоход на реке. Лодка переворачивается, он в ледяной воде. Потом три километра бегом в задубевшей одежде до ближайшей деревни… Тяжелое воспаление легких, хронический бронхит, поражение суставов. Вот тебе и охота…

Недвижимый лежал Григорий Михайлович, когда началась война. Он настоял, чтобы семья эвакуировалась, оставив его в больнице, где лежало еще несколько тяжелых больных. Врачей не было, и санитарки перевозили его, неподвижного, на каталке от одной койки к другой. Он лечил людей, медленно выздоравливая сам. Только поздней осенью, когда в городе уже хозяйничали немцы, впервые за много дней Григорий Михайлович поднялся на ноги. Передвигался он на костылях, и лишь через год смог опять ходить. Он жил теперь при больнице в деревянном домике прачечной. Оставшиеся в Свирске люди, в основном старики, обращались к нему за помощью, и он лечил их, забыв о судебной медицине. Только книги напоминали ему о ней да страшные дела оккупантов…

Но однажды немцы вспомнили о нем. Старая дверь прачечной содрогнулась от тяжелых ударов, засов жалобно скрипел, а петли, казалось, вот-вот вылетят из гнезд. Открыв дверь, Григорий Михайлович увидел двух солдат, рядом с ними Сличевского. Видимо, он понравился немцам. Бывший учитель стал бургомистром. Люди сторонились его, но Сличевский был хитер, на рожон не лез. В лесах хозяйничали партизаны – всякое могло случиться.

Сличевский щурился от солнца, бившего ему в глаза. Григорий Михайлович стоял на пороге, опираясь рукой о косяк. «Зачем пришли? Неужели хотят заставить лечить своих раненых?»

– Дело есть, Григорий Михалыч, – важно начал Сличевский. – Ты ведь единственный врач в городе, к тому же еще и судебный. Вот по твоей части консультация и требуется.

Пока Григорий Михайлович одевался, Сличевский не сводил с него глаз. Потом миролюбиво сказал:

– Дело несложное… Хата сгорела, а в ней немецкий офицер. Напился, видно, вот и спалил себя. Надо только осмотреть труп. Я уж их успокоил – тут, мол, посторонней руки нет. Да и чин небольшой, особых хлопот не будет. Заплатят, конечно, хоть деньгами, хоть продуктами…

Григорий Михайлович нахмурился:

– Это вы меня порекомендовали?

– Что ж, рекомендовать, доктор, – Сличевский отвел глаза в сторону. – Немцы и без меня все знают. Может, потому и не трогают тебя, что профессия редкая, им ненужная. У них свой врач поприсутствует, а ты только собственное мнение выскажешь.

Но Григорий Михайлович понял, он врет. «Такой может продать в любую минуту, – думал он, идя вслед за немцами по безлюдным улицам. – Хочет, чтобы я при случае сказал: не так уж виноват Сличевекий, заставили его. А сам он ничего плохого не делал».

Труп лежал на белом кафельном столе. В стороне Григорий Михайлович заметил несколько носилок, прикрытых простынями.

Впервые за полтора года он надел белый халат. Его подташнивало, голова кружилась. Кроме него в комнате находились четверо: немецкий врач, совсем еще мальчишка, в халате, но без перчаток, какой-то офицер, вероятно, старший, сидевший на стуле у стены, переводчик и Сличевский.

«Следить будут за каждым движением, поэтому больше слов… Всякое может быть… Объяснения патолога завораживают, придется рассказывать о мелочах, поподробнее… Ну…». – Усилием воли он взял себя в руки.

Сняв обрывки обгоревшей одежды, Григорий Михайлович высоко поднял их и показал присутствующим. Потом начал внимательно осматривать труп. Руки и ноги немца интенсивно черного цвета, голова тоже черная, кожа растрескавшаяся… Немец действительно обгорел.

Врач, стоявший рядом с Григорием Михайловичем, почтительно склонил голову на длинной худой шее к самому уху, так и не вставшего со стула немца. Григорий Михайлович несколько раз услышал слово – «flamme» (пламя).

Руки его ощупывали голову, лицо с черными провалами глазниц, шею… На правой ее стороне он заметил красноватое пятно полуовальной формы. Ссадина? Сантиметром левее, еще одно. Две ссадины? Они никому не казались подозрительными, так как кожа во многих местах была содрана с тела, обнажая мышцы. Их просто кроме него никто не заметил. Подумаешь, два каких-то пятна…

Сейчас Григорий Михайлович все время говорил, переводчик едва успевал за ним. Немцы почти не слушали его. Видно, успокоились, устали. Вскрытие он начал не с шеи. Сейчас это была запретная область. Он еще раз осмотрел грудь, живот. Главное – не спешить. Возможно, немцы сами уйдут, поверив, что их офицер сгорел пьяный. Григорий Михайлович продолжал свое дело. «А ведь этот молокосос ничего не поймет», – внезапно подумал он со злорадством, краем глаза увидев набриолиненную голову немецкого врача. Глаза за стеклами очков полуприкрыты. Спит или делает вид?

Он разрезал мышцы шеи, от сердца отлегло. Если тут и были кровоизлияния, сейчас их нельзя заметить. Кровь свернулась от действия пламени. Это хорошо. Теперь подъязычная кость. Руки осторожно ощупали ее. Очень уж подвижна. Главное – не спешить. Он потянулся за другим инструментом, это позволило выиграть время. Потом опять дотронулся до проклятой кости. Она была похожа на ивовую ветку, у которой кожица цела, а сердцевина сломана. Секунду Григорий Михайлович держал эту кость, тут же руки его оставили шею и спустились ниже. Сердце, легкие… Причина смерти немца была ясна – удушение руками. Потом уж был поджог… А переводчик старался вовсю:

– Доктор считает, что гер офицер был крепкий солдат. Абсолютно здоровый мужчина. Но выпить любил…

Вскрывая желудок, Григорий Михайлович ощутил сильный запах спиртного. Он дал и немцу-врачу понюхать эту буроватую массу. Тот слегка приблизил голову, тут же понимающе кивнул. Все… Можно заканчивать.

Потом, когда он дрожащими, ставшими вдруг непослушными пальцами развязывал тесемки халата на спине и все не мог развязать, когда он несколько раз опускал руки, боясь, что кто-то заметит, бьющую его изнутри лихорадку и крупные капли пота на лице, к нему подошел Сличевский.

– Что, устал, доктор? – спросил он Григория Михайловича. – Давай помогу. – Он развязал тесемки халата сзади, как бы между прочим сказал:

– А немцы остались довольны. Молодой говорит – очень опытный врач. Им, конечно, так проще – сгорел пьяный, и концы в воду. Вот только не поджег ли кто? А шнапсом не хочешь побаловаться?

Григорий Михайлович отказался, но, придя в прачечную, залпом выпил целый стакан самогона.

Это была его первая встреча со Сличевским. Вторая произошла на суде, сразу после войны. Там Григорий Михайлович в подробностях рассказал об этом случае. Третья – состоится завтра.

Длина февральская ночь, но только под утро забылся он коротким тревожным сном. Когда встал, уже рассвело, идти в больницу было еще рано. Он взял с полки небольшой томик. «Уголовный кодекс РСФСР». Нашел нужную статью. Прочел лишь несколько строк, знакомых каждому судебному медику: «Заведомо ложное заключение эксперта…» Медленно положил книгу на место.

Да, в том далеком 1942 году он дал ложное заключение. Но тогда перед ним были враги. Сегодня ему предстоит исследовать труп Сличевского, определить место первоначального удара автомашины. Хорошо, если машина сбила его спереди. Тогда, выходит, Сличевский сам виноват: выбежал пьяный на дорогу. А если удар был сзади – значит, недоглядел шофер. Ночь, метель…

Григорий Михайлович вспомнил растерянное лицо шофера. Совсем еще мальчишка, лет двадцать от силы. Вспомнил, как он часто всей грудью дышал и при этом задыхался… Водитель был трезв. Пульс, правда, сильно частил, но это от волнения. Он и не оправдывался, понимал, что во многом виноват, впрочем, кто знает?… Ведь Сличевский, наверное, крепко выпил.

По-человечески Григорий Михайлович не жалел Сличевского. Его гибель не трогала старого доктора. Он видел в ночном происшествии какую-то свою логику, скорее закономерность, перст судьбы. Как говорят в народе – «дурную траву с поля вон». И, наверное, поэтому жалел паренька, который и родился-то после войны, когда Сличевский уже был осужден и находился в лагере, далеко от Свирска. Но как эксперт он обязан сказать следствию правду. Впрочем, сегодня, как и тогда, Григорий Михайлович не считал себя действующим экспертом. Тогда была война, перед ним были враги, сейчас он давно на пенсии, как бы частное лицо. Но это не успокоило его.

Время близилось к девяти. Григорий Михайлович не торопясь оделся, закутал шею теплым шарфом и минут десять отгребал от крыльца легкий ночной снег. Потом прислонил лопату к забору и медленно пошел в больницу. Он шел той же дорогой, что и тогда, в 1942-м. В те же выложенные ослепительным кафелем белые стены, с которыми была связана вся его долгая жизнь, целиком, прошедшая в поисках истины и справедливости. Он понимал, что идет туда в последний раз…

Pinus sibirika

Бывает, что о событии, западающем в душу, которое уже не вычеркнуть из памяти, узнаешь случайно, между делом. Тут, как раз такая ситуация. Начало ее надо сдвинуть к минувшему лету, дням палящего июля, когда в Москве закончилось российское совещание судмедэкспертов.

Итак, полдень, жара за тридцать, и плавящийся на солнцепеке у 16 – этажной башни общежития врачей квадратный уазик. В нем пятеро экспертов, надо ехать во Владимир, однако нет нашего начальника Юрия Лопатина. Ждем полчаса, час. Пекло, даже холодное пиво не спасает. Взоры молодых судмедэкспертов с надеждой устремляются на меня.

Потирая затекшие ноги, выползаю из машины. В вестибюле общежития приятно, даже прохладно. В раздумье прикидываю, где искать начальника, как вижу Сережу Абрамова, спускающегося вниз.

Враз после исследования останков царской семьи, ставший знаменитым, Абрамов, почесывая бороду, хитро прищуривает желтоватый глаз.

– А почему я должен Юрку сдавать? – спрашивает он, представив себя разведчиком, у которого собираются выведать государственную тайну.

Уловив его настрой стоять до конца, говорю: – Шеф машину за пивом послал, надо же ящик куда-то нести…

– С этого бы и начинал, – одобряет Абрамов. – Дело нужное. Ищи его на 11-ом этаже, там ребята в номере у Гусева дрейфуют.

На одиннадцатом захожу в номер Гусева. Так и есть, Лопатин здесь. С моим появлением реакция вполне здоровая, приглашают к застолью. Но начальник явно не доволен: – И тут нашли, – констатирует он. – Вот и руководи такими, как Марик…

– Два часа ждут-с, – укоризненно изрекаю я. – Опять же жара, ребята и водитель нервничают.

Поднимается во весь рост крупногабаритный профессор Плаксин. – Минут десять вас не спасут, – авторитетно заявляет он. – Поднимем за Владимир на посошок и отпускаем Юрия Леонидовича.

И тут хозяин номера Юра Гусев, начальник бюро из Мурманска, говорит:

– Все же придется тебе, Марк, еще на полчасика задержаться. Есть у меня один сюжетец…, хотел сам написать, но отдаю тебе. Дарю! – Гусев делает великодушный жест, опрокидывая под цвет его рыжеседеющей бороды рюмку можжевеловой. Театрально откинувшись на спинку дивана, он готов к рассказу.

«Задержусь на пару минут, – прикидываю я. – Если опять убийства, стрельба, прочий криминал – ухожу. Этих сюжетов у меня и без Гусева хватает».

– Начну с того, – бодро начал Юрий Николаевич, – что все стартовало с момента, когда в низине меж двумя сопками, километров за сто к северу от Мурманска, обнаружилось метров в пять высотой необычное дерево.

– Кедрачок, – определил мой приятель, опытный егерь Иван Барсуков. – В наших краях я кедр никогда не встречал.

Иван Иванович сорвал несколько шишек и веток голубоватой хвои, которые сунул в полиэтиленовый пакет. А как попал в Мурманск, завернул в наше бюро на огонек. И вот между рюмкой зубровки, которую Барсуков крепко уважал и моим чаем, он достал тот пакет. Высыпал на стол шишки, хвою и задал мне вопрос в лоб: – Что за дерево?

По шишкам я дерево сразу опознал, ведь сам родом с Алтая. – Похоже на кедр, – говорю Ивану. – Вот и орешки внутри шишек сохранились. Оставь, я их ученым-ботаникам из университета покажу.

Да, задал мне Иван Иванович загадку с этими кедровыми шишками, теперь она не отпускала меня. С давних времен у нас в бюро имеется Большая Советская Энциклопедия, редкая нынче вещь. И в двадцатом томе я отыскал статью о кедре. Оказалось, они бывают ливанские, гималайские, корейские да сибирские. И если три первых вида тяготеют к югу, то сибирский кедр – Pinus sibirica, что в переводе с латыни означает «сибирская кедровая сосна», произрастает в тайге да моем родном Алтае. Деревья там высокие, до сорока метров в высоту. Что касается севера и Мурманска, то в наших местах кедр не растет.

К тому времени я созвонился с профессором из университета, доктором наук Андреем Осиповичем Вышеславским, вскоре он подъехал ко мне на работу. Высокий, с густой, словно обсыпанной крупной солью шевелюрой, редким для наших мест загорелым лицом, Вышеславский весьма оживился, едва я высыпал перед ним на стол содержимое пакета.

Он взял шишку и, взглянув на нее, произнес уже знакомое мне по энциклопедии название: – Pinus sibirica. Откуда?

Коротко рассказываю об Иване Ивановиче, его охотничьем кордоне. Наконец, о сибирском кедре, выросшем почти на границе вечной мерзлоты.

– Действительно любопытно, – профессор очистил кедровый орешек. – Можно я его съем? Есть у ботаников такая удачливая примета. И, если не возражаете, заберу-ка я эти шишки и хвою. Мы на кафедре обсудим, что к чему, а там собирайтесь в экспедицию. Съездим к вашему Ивану Ивановичу, пусть на место приведет. Попытаемся узнать, как сибиряк попал в наши края.

– Поехал я туда из любопытства, – между тем продолжил Гусев. – Хотелось лицезреть тот кедрачок, заодно и повидаться с Барсуковым. Ведь вдруг, да и закатит для гостей охоту…

Собирались долго, к тому же Вышеславский постоянно интересовался погодой. В наших краях ведь как – то мороз, то метели. Наконец, в прогнозах появилось окошко: температура не выше десяти, почти безветренно и никаких циклонов с шаловливого Гольфстрима.

Поехали на военном бронетранспортере, который я выпросил у гарнизонного прокурора. Он достаточно проходим, может меж сопками освоить любую дорогу. Внутри же – автономный обогрев, удобные сиденья, радиостанция. Нас набралось пятеро, кроме водителя – сам профессор, доцент его кафедры Наталья Фролова, ваш покорный слуга да средних лет майор, прокурор-криминалист Жора Поспелов. Собирался и прокурор, но в последний момент его телефонограммой вызвали в штаб округа.

В дороге мы с Вышеславским больше молчали, зато двое других отрывались вовсю. Майор без устали сыпал армейскими анекдотами, а симпатичная блондинка Наталья Юрьевна, оказалась дамой весьма спортивной. В молодости она занималась альпинизмом, а в машине же, скинув шубку, не без кокетства демонстрировала темно-шоколадный загар, обретенный месяцем назад на пляжах Красного моря в Египте.

К вечеру, одолев больше сотни километров, мы добрались до Барсукова. Как водится на севере, гостеприимный хозяин истопил русскую баню. Напарившись и вволю порезвившись в девственно чистом снегу, мы приступили к застолью. И хоть заснули заполночь, к восьми утра все были на ногах.

В наших краях уже наступила полярная ночь. За стеклом машины полный мрак, лишь наверху, бриллиантами на черном бархате, сияли созвездия двух Медведиц. Три часа тряского пути меж сопками, и вот мы на месте.

Вылезли из машины, огляделись вокруг. В свете фар бронетранспортера видим белую равнину да редколесье тундры с карликовыми, засыпанными снегом, березками. И вдруг, словно взрыв в высоту, меж них ладный одинокий кедр, голубоватым конусом уходящий в небо.

После того как его запечатлели во всех видах на цифровую видеокамеру и фотоаппараты, приступили к делу. Профессор Вышеславский еще раньше, созвонившись, предварительно обговорил вопрос с Иваном Ивановичем о необходимости исследования корневой системы дерева. Для этого егерь запасся прочными лопатами, топорами, ломом и, что представлялось существенным в условиях мерзлого грунта, шахтерским отбойным молотком.

Расчистив лопатами вокруг деревца круг диаметром метров до пяти, кряжистый Барсуков взялся за молоток. Вверх взлетели комья мерзлой земли.

– Аккуратнее, Иван, главное не повреди корневую систему, – волновался Вышеславский. – А там, разберемся, что к чему.

Когда круг был очерчен, образовалась ямина глубиной около полуметра, Барсуков отложил молоток. Мы разобрали лопаты, у Барсукова в руках появился лом. На него Вышеславский отреагировал спокойнее. Копать начали радиально, приближаясь к центру, где среди комьев мерзлой земли высилось деревце, освещаемое светом прожектора.

И тут лом Барсукова наткнулся на что-то твердое, послышался звук, схожий со скрежетом по металлу. Вышеславский коршуном налетел на егеря, оттолкнув его, буквально голыми руками начал отгребать землю от ствола.

– Вы бы хоть рукавицы надели, Андрей Осипович, – осуждающе произнесла Фролова. – На пальцах уже и кровь показалась…

Меж тем, Барсуков извлек из-под корня предмет размером с тетрадный лист. Потерев его несколько раз, так и не разглядев, попросил принести воды. Водитель притащил ведро тепловатой жидкости, слитой из бака машины. После того как отмыли находку, она пошла по рукам.

– Вроде материя какая-то, – высказал предположение профессор, – но что это, трудно разобрать.

Взял тот предмет и я. Края неровные, разлохмаченные, похоже на свалявшиеся волокна. И тут у самого края замечаю почти правильной круглой формы бугорок, размером с рублевую монету.

– Посветите, – попросил я, кончиком ножа приподняв бугорок. Он легко отделился, луч фонаря высветил его на ладони. Похоже на окислившийся зеленоватый кружок сплющенного металла.

– Пуговица! – интуитивно предположил я. Ведь именно подобные находки мне и прежде доводилось видеть при эксгумациях да на трупах, значительное время пролежавших в земле.

– И, похоже, армейская, – зоркие глаза Барсукова более тщательно разглядели ее. – Вот и звезда в центре видна, по размерам пуговица с шинели или бушлата.

После этой находки работа закипела вовсю. И вот, что оказалось. Неглубоко, приблизительно под семидесятисантиметровым слоем вечной мерзлоты, покоились останки солдата. Достоверно обнаружились лишенные тканей кости скелета с черепом, обрывки обмундирования, проржавевшие насквозь детали автомата, типа ППШ с круглым диском. В карманах одежды нашли нечто бумажное, слипшееся в смерзшуюся однородную массу с неразличимым текстом, похожую на документы, неплохо сохранившийся алюминиевый портсигар. Все это мы уложили в пакеты, а кости скелета с черепом поместили в два бумажных мешка. Потом засыпали землю вокруг дерева, а профессор Вышеславский, действуя с осторожностью хирурга, отпилил несколько ветвящихся корешков для исследований.

– На все ушло еще пара часов, – продолжил средь наступившего молчания Юрий Николаевич. – Мы порядком промерзли и, отогревшись в бронетранспортере, не забыли помянуть и безызвестного солдата, покоящегося в вечной мерзлоте тундры.

На обратном пути, под подогретое красное сухое вино, в бронетранспортере завязался спор о том, как сибирский кедр попал в эту суровую точку земли. Тон задала женщина. «Доцент Наталья», как шутливо называл ее Вышеславский, раскрасневшаяся после приготовленного ею глинтвейна, начала со стихов Лермонтова:

 
На севере диком стоит одиноко
На голой вершине сосна.
И дремлет, качаясь, и снегом сыпучим
Одета, как в ризу она…
 

– А дальше не очень и помню, – смутилась Фролова. – Потом Михаил Юрьевич пишет об утесе и прекрасной пальме в пустыне…

– Ну, положим, здесь нет ни утеса, ни пальмы, – заметил Поспелов, уже «положивший глаз» на стройную блондинку. – А фантазии вам, Наталья Юрьевна, не занимать. Хотя криминалистика наука точная, но ваш поэтический вкус одобряю.

– Причем здесь криминалистика? – возразил выпивший сотку захваченного мной спирта, порядком потрудившийся Барсуков. – Просто кому-то из охотников, может родом из Сибири, захотелось проделать опыт – посадить в тундре дерево. Вот кедр и прижился.

– Именно над могилой? – не без иронии перебила его Наталья. – Вот теперь уже точно по Александру Сергеевичу:

 
Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не зарастет народная тропа…
 

Высказал мнение и профессор:

– А ведь, пожалуй, верно, доцент Наталья говорит, вдумайтесь в эти строки: – Я памятник себе воздвиг… Есть здесь нечто, близкое к истине. Наш безызвестный солдат возможно был родом из Сибири… И вот получает посылку из дома, в ней кедровые орешки. В бою парень погиб, его захоронили. А как тело начало спустя годы разлагаться и отходить к Богу, появилось и необходимое для орешка тепло. Он дал росток, тот, пробив слой мерзлоты, устремился к солнцу. Так юноша-солдат себе и воздвиг памятник. Приблизительный возраст дерева мы определим, думаю, что эта версия более близка к истине.

– Помнится, дискутировать с Вышеславским никто не стал. Уж очень эта необычная, возможно, и реальная версия, всем пришлась по душе.

Юрий Николаевич взял в руки рюмку и спросил: – Ну, как сюжетец для рассказа? Выпьем же за того неизвестного солдата и воздвигнутый ему самим Господом памятник.

После тоста первым встал профессор Плаксин, за ним поднялись остальные. Так, стоя, и выпили по последней. В комнате на минуту воцарилась тишина. Я обнял Юру Гусева, благодаря его за щедрый подарок, и мы с Лопатиным молча вышли из гостиничного номера на одиннадцатом этаже.