Текст книги "Классический либерализм и будущее социально-экономической политики"

Препятствия, мешающие совещательной демократии предоставить обещанные от ее имени коммуникативные выгоды, вероятно, отражают проблемы, неотъемлемо присущие совещательным демократическим структурам как таковым. Приводившаяся выше аргументация не означает, что некие искусственные ограничения не дают функционировать совещательным институтам. Напротив, возражение состояло в том, что центральный для совещательной демократии регулятивный идеал может быть несовместим с целями, которых она стремится достичь. Если сравнивать с установлениями, основанными на принципе ухода, и в частности с рынками, то попытки сделать общественные институты более совещательными могут приводить к сокращению пространства, качества и сложности социальной коммуникации. Эти дефекты в равной степени релевантны в контексте моральной аргументации, выдвигаемой в пользу большей опоры на принцип демократического высказывания.

Главный моральный аргумент в пользу совещательной демократии состоит в том, что скорее она будет отражать этические нормы справедливости, чем торг и переговоры в рамках рынках или подобных рынку структур, поскольку она обеспечивает членам «исключенных» групп, в том числе беднякам и всевозможным культурным меньшинствам, то, что их взгляды будут учтены на публичной дискуссионной площадке и выслушаны с таким же уважением, как и прочие (Young, 1990, 2000). Однако, как показало вышеизложенное обсуждение, даже при «наиболее благоприятных» сценариях сочетание проблем, связанных со знанием, и отсутствия необходимых стимулов блокирует тот самый процесс коммуникативной рациональности, который хотели бы усилить сторонники совещательной демократии. На практике же примеры совещательности в «реальном мире» скорее всего будут работать еще хуже, чем можно судить на основе вышеприведенных аргументов, поскольку невозможно ожидать, чтобы все население приняло реальное участие в соответствующем процессе принятия решений ввиду логистической невозможности предоставления форума достаточно большого, чтобы удовлетворить требованию, согласно которому все, кого затрагивает решение, были бы в состоянии участвовать в его принятии.

Любая работоспособная форма совещательной демократии неизбежно будет по своему характеру представительной, а не демократией прямого участия, и поэтому не сможет отражать во всех подробностях взгляды и ценности огромного большинства населения независимо от того, являются ли входящие в него индивиды членами «включенных» или «исключенных» групп. Следовательно, непонятно, почему коммунитаристы считают, что совещательная демократия более уважительно относится к взглядам бедняков и меньшинств, чем основанные на уходе альтернативы, такие как рынки. Хотя спектр возможностей, открытых для бедных и членов исключенных групп, меньше, чем для более благополучных, все же решения, которые они могут принимать – например выявление более высокооплачиваемых возможностей занятости или источников более дешевых товаров, – в большей степени будут иметь решающее влияние на их жизнь, чем надежда на далеких представителей и периодически предоставляемый шанс проголосовать на выборах. Поскольку взгляды каждого индивида поступают в качестве исходных данных в систему цен посредством принимаемых ими регулярных и разнообразных решений о купле и продаже, рынки не ограничены рамками совещательного форума. Более того, именно потому что рынки не полагаются на решения большинства, они с гораздо большей вероятностью будут стремиться обслужить интересы меньшинств и культурные ниши. Структуры совещательной демократии по сравнению с рынками предоставляют большинству одновременно и слишком мало, и слишком много власти. Слишком мало, потому что подавляющее большинство людей имеют слишком мало возможностей, чтобы влиять на содержание политической программы действий. И слишком много, потому что, как только политическая программа действий утверждена находящимися у власти представителями, позиция большинства будет навязываться силой вопреки желаниям несогласного меньшинства.

Разумеется, можно доказывать, что неравенство в покупательной способности показывает, что классические либеральные институты не обеспечивают людям того уважения, которого они заслуживают. Вопрос о том, действительно ли равное уважение может служить подходящим критерием справедливости и что́ именно вытекает из этого понятия, будет более подробно рассмотрен в главе 5. Но для нынешних целей важно то, что из-за продемонстрированных выше препятствий институты совещательной демократии могут оказаться не в состоянии достичь цели обеспечения равного уважения. Шаг от принципа конкурентного ухода в сторону совещательной демократии является шагом от положения, в котором как бедные, так и богатые, как «включенные», так и «исключенные» индивиды могут оказывать решающее влияние на размещение ресурсов – хотя богатые при этом будут обладать более широким набором возможностей, – в направлении ситуации, в которой огромное большинство людей не оказывают никакого или почти никакого личного влияния на выбор, осуществляемый от их имени. Большее равенство между богатыми и бедными идет рука об руку с бо́льшим неравенством между людьми в целом, с одной стороны, и ограниченным числом «представителей», которые могут обладать большей властью над размещением ресурсов, чем кто-либо прежде.

Одна из линий защиты моральной аргументации в пользу совещательности от возражений, подобных приведенным выше, тесно связана с работами Янг (Young, 2000). Признавая, что прямое представительство разнообразных интересов на демократическом форуме логистически невозможно, Янг возражает на это, что если понимание того, что представляет собой надлежащее представительство, претерпит необходимые изменения, то интересы того или иного множества людей, включая членов исключенных меньшинств, могут найти соответствующее отражение. Хотя в условиях демократии представители действительно не могут говорить «как народ», они, тем не менее, могут говорить «за народ», и в частности за тех, кто подвергается различным формам эксклюзии и угнетения. Чтобы говорить «как народ», потребовалось бы, чтобы индивиды буквально «говорили за себя» или, в самом крайнем случае, имели общие интересы и мнения со своими представителями. Но чтобы говорить «за народ», требуется всего лишь, чтобы представители признавали разнообразие опыта, имеющегося в их обществе. Согласно этому взгляду, человеку не нужно быть бедняком, женщиной или геем, чтобы выступать от имени тех, кто принадлежит к соответствующим социальным группам. Представительство при этом не обязательно ограничивается избранными политиками, но может включать роли, играемые представителями различных гражданских ассоциаций, таких как организации, борющиеся за права женщин и гомосексуалистов. Таким образом, с точки зрения Янг, хотя структуры совещательной демократии несовершенны, они предлагают лучшие перспективы обеспечения того, чтобы интересы «исключенных» групп получили должное уважение, чем если бы последним была предоставлена возможность самим о себе позаботиться в рамках рынков и других несовещательных форумов.

Трудно, однако, понять, каким образом предложенное Янг «решение» может быть адекватно проблемам, о которых идет речь. Как пишет Теббл (Tebble, 2003: 205), если согласиться с утверждением сторонников «критической теории», таких как Янг, что общинные идентификации и интересы являются не более фиксированными или «предзаданными», чем аналогичные характеристики индивидов, то любая форма представительства является проблематичной с моральной точки зрения. Говорить, что некто публично выступает за интересы бедных, женщин или геев, – значит исходить из посылки, что такие группы имеют идентифицируемые общие интересы. Но если имеющиеся у людей ощущения идентичности, а также ценности и предпочтения являются пересекающимися и находятся в постоянном изменении, нельзя утверждать, что существует такого рода общая идентичность. Личность, которая имеет характеристики «гея», может по множеству других параметров отличаться от многих других, кто оказался разделяющим с нею этот конкретный аспект идентичности. Например, они могут отличаться по признакам дохода, расы, религии, регионального и культурного окружения. Что еще более важно, составляющие элементы того, что значит «быть геем», сами могут эволюционировать в разнообразных и непредсказуемых направлениях. В этом контексте демократическое представительство всегда будет отражать очень специфические представления соответствующих представителей и может иметь тенденцию приписывать однородные и стереотипные точки зрения всем членам соответствующих «общин».

Более того, предпочитать представительный вариант совещательности означает лишать оснований претензию, что демократия создает условия для социального обучения, поскольку когда политики представляют других, понимание ими взглядов своих избирателей предшествует участию в обсуждении содержания этих взглядов (Ryfe, 2005). И даже в том практически невероятном случае, если они действительно выражали взгляды разнородных избирателей до начала обсуждения, политики, которые меняют свое мнение в ходе дискуссии с другими представителями, перестают представлять общину, которая их выдвинула, – ведь это не сами избиратели вовлечены в процесс аргументирования и обучения. В той мере, в какой политики меняют свои взгляды вследствие обсуждения, это служит лишь увеличению разрыва в знании между ними и теми, кого они представляют.

Данная трудность не сильно облегчается, когда политические представители являются членами гражданских объединений, таких как организации, занимающиеся защитой прав женщин или гомосексуалистов. Есть все основания полагать, что представители таких групп обладают лишь очень ограниченным, частичным пониманием ценностей, нужд и идентичности их членов. То, что люди вообще вступают в такие организации – а большинство женщин и геев этого не делают, – скорее отражает характер самого демократического процесса. На деле те, кто достаточно мотивирован для присоединения к такого рода коллективным действиям, могут представлять собой нерепрезентативную выборку, приверженную очень специфической интерпретации того, что представляет собой женская или гомосексуальная идентичность. Напротив, многие из тех, кто имеет характеристики «гея» или «женщины», но кто при этом не связывает себя ни с какой конкретной интерпретацией этой идентичности, скорее всего будут недостаточно представлены. Голосование – довольно грубый механизм, требующий, чтобы вопросы были упакованы в упрощенном виде, чтобы их можно было решить на основе правила большинства. В силу самой природы этих процедур люди будут рассматриваться скорее как однородные, стандартизованные «общины», чем более утонченным и учитывающим разнообразие образом. Теббл (Tebble, 2003: 206) приходит к выводу: основание для сомнения в том, что совещательная демократия сможет достичь заявленной цели, т. е. обращаться с должным уважением с «находящимися в иной ситуации другими людьми», состоит «не в том, как осуществляется представительство групп, а в самом том факте, что такое представительство имеет место».

С точки зрения классического либерализма более робастная альтернатива представительству на совещательном демократическом форуме состоит в том, чтобы позволить людям говорить и, что еще важнее, действовать за себя самих посредством совершения выбора относительно вступления во взаимоотношения с конкурирующими коммерческими организациями, добровольными объединениями и политическими юрисдикциями, а также относительно прекращения таких взаимоотношений. Через этот процесс «представительства самого себя» [self-representation] люди могут выбирать те варианты, которые в наибольшей степени отражают их собственное сочетание ценностей и черт идентичности, причем отражают более чутко, чем это возможно путем периодических голосований по поводу результатов обсуждений, осуществляемых малой группой представителей. Более того, в среде, в которой преобладающим принципом является уход, по мере того, как широкое множество рассредоточенных предпринимателей и добровольных организаций конкурируют друг с другом, предлагая новые комбинации благ, услуг и идей в стремлении как обслуживать существующие ценности, так и создавать новые конфигурации идентичности, сами элементы идентичности человека могут развиваться. В этой связи важно отметить, что в таких сферах, как музыка и развлечения, рынки стали удовлетворять различные представления, например о «свойстве быть геем», задолго до того, как демократический процесс привел к большему равенству в сфере гражданских прав (Lavoie and Chamlee-Wright).

Необходимо подчеркнуть, что приведенный выше аргумент не означает, что сам принцип ухода не допускает выражения различных предрассудков и стереотипов, приводящих к эксклюзии людей. Он скорее подразумевает, что институты, основанные на уходе, такие как рынки, вероятно, предоставляют людям больше возможностей избегать таких предрассудков и бросать им вызов. Мало оснований ожидать, что государствоцентричные решения, независимо от того, подчиняются они совещательным процедурам или нет, способны каким-то образом избежать проблем, возникающих из-за предрассудков граждан и их представителей. В конце концов, именно демократически избранные правительства несут ответственность за всевозможные виды принудительной дискриминации, начиная от расистского градостроительного зонирования и заканчивая законами о занятости, составленными таким образом, чтобы ограничить возможности для женщин (Sowell, 1981). Поэтому те, кто хочет бросить вызов устоявшимся ценностям, с большей вероятностью смогут сделать это в окружении, которое делает акцент на уходе, а не на правлении большинства. Например, для такой группы, как геи, возможно, лучше жить в системе конкурентного федерализма, когда есть возможность избежать притеснений путем «ухода» в миноритарную юрисдикцию, толерантную к их склонностям, чем сталкиваться с необходимостью убедить большинство жителей страны в необходимости культурных изменений, прежде чем у них появится свобода проявлять свою ориентацию на публике.

В той мере, в какой коммунитаристские сторонники совещательной демократии давали ответ на этот классический либеральный анализ, они исходили из того, что процесс публичного обсуждения сам по себе побуждает людей к тому, чтобы проявлять большее уважение, приводящее к более инклюзивной форме принятия решений, при которой люди преодолевают ограниченность собственных взглядов и достигают лучшего понимания того положения, в котором находятся другие (Young, 2000). Однако, оставляя в стороне логистические проблемы сведения вместе соответствующих акторов, нет никаких оснований полагать, что включенность в публичный диалог приведет людей к тому, что они будут больше друг друга уважать. По-видимому, имеется по крайней мере равная вероятность того, что чем больше люди будут узнавать о ценностях, которых придерживаются другие индивиды и группы, тем большее неуважение будут вызывать у них эти ценности (Kukathas, 2003: 157; Кукатас, 2011: 270). В самой совещательно-демократической форме принятия решений нет ничего такого, что делало бы ее более пригодной для снижения вероятности притеснений меньшинств. Более того, с точки зрения классического либерализма подобные процедуры скорее будут повышать конфликтность. Распространение демократического контроля на сферы, в которых не существует ранее сформировавшегося широкого согласия по поводу ценностей, может порождать борьбу за власть, поскольку различные группы будут соперничать за получение контроля над государственным аппаратом с тем, чтобы навязать всем свою особую версию общего блага. И если соответствующие разногласия вдруг не исчезнут, то в конечном счете фактически принятые решения будут определяться силой составляющих большинство коалиций, причем коалиций, образованных малым числом представителей.

Если рассматривать вопрос с классических либеральных позиций, то альтернативным способом поощрения большей открытости и толерантности является изначальное «согласие на несогласие», а не обязательность коллективных решений. Исследования политического поведения подтверждают, что большинство людей не согласны с тезисом коммунитаристов, что существование конфликта ценностей является достаточным основанием для политизации процесса принятия решений. Напротив, люди обычно предпочитают избегать обсуждения запутанных моральных вопросов на публичных форумах. В своем обстоятельном анализе структуры политического участия Мутц (Mutz, 2006) показала, что политические обсуждения становятся более частыми по мере того, как взаимоотношения между участниками диалога становятся более доверительными. Люди склонны формировать близкие отношения с теми, кто уже разделяет многие их моральные позиции и кто чувствует себя комфортно, обсуждая с ними эти темы. Однако в менее близком и доверительном окружении, например на работе, хотя люди с большей вероятностью могут встретить тех, кто придерживается иных моральных убеждений, они, будучи движимыми светской вежливостью и стремлением минимизировать конфликты, с гораздо меньшей вероятностью будут вступать в общение на политические темы. Более того, в той мере, в какой люди все-таки обсуждают политические и моральные вопросы в таких ситуациях, это обычно происходит потому, что такие дискуссии не завершаются принятием обязательных для всех коллективных решений. По-видимому, более широкие структуры гражданского участия следуют аналогичной модели – участие в добровольных объединениях, ориентированных на неполитические по своему характеру и не вызывающие споров цели оказывается более распространенным, чем членство в группах, приверженных спорным и узкопартийным принципам (Mutz, 2006, особенно главы 2 и 4).

Наиболее тревожным для коммунитаристов результатом вышеупомянутого исследования является то, что люди, демонстрирующие широту взглядов и терпимость к другим, необходимые для функционирования совещательной демократии, – это как раз те, кто избегает активного участия в политике (Mutz, 2006: Chapter 5). Чем более толерантен человек к другим точкам зрения, тем менее вероятно, что он захочет участвовать в деятельности, которая будет иметь результатом обязательные к исполнению коллективные решения. Способ, которым большинство людей демонстрируют «уважение к другим» в своей повседневной жизни, состоит в том, чтобы либо вообще избегать политики, либо находиться в компании сходно мыслящих людей. Те, кто готов взять на себя хлопоты и временные затраты, связанные с деятельностью политического активиста, обычно рекрутируются из числа «истинно верующих», которым свойственно узкопартийное мышление и зачастую нетерпимость. Люди, которые обладают наибольшими знаниями о политике и сознательно идентифицируют себя с теми или иными конкретными принципами, демонстрируют наименьший уровень социальных контактов с теми, кто придерживается иных политических взглядов. Эти результаты впечатляющи, учитывая неустранимую тенденцию совещательной демократии к схлопыванию в представительную форму. Вторя хайековскому обсуждению вопроса о том, «почему к власти приходят худшие» (Hayek, 1944; Хайек, 2005), они наводят на мысль, что в условиях совещательной демократии ограниченное множество акторов, которым поручено осуществлять сложный морально-этический выбор, может оказаться состоящим как раз из тех людей, от которых в наименьшей степени можно ожидать проявления терпимости и уважения к разнообразию конфликтующих точек зрения.

Вопреки всем этим аргументам коммунитаристы могут все же утверждать, что совещательная демократия с этической точки зрения предпочтительнее принципа ухода, поскольку она основывается на аргументации, а не на переговорной силе. Обычно в этой связи приводится аналогия с научным спором – считается неуместным принимать решения о сравнительных достоинствах соперничающих теорий на основании готовности платить и интенсивности индивидуальных предпочтений, т. е. на основании критериев, которые являются первостепенными в ситуациях, подобных рынку. Аналогично, с точки зрения коммунитаристов, многие вопросы, связанные с направлениями использования ресурсов, должны определяться «силой лучшей аргументации», а не готовностью платить. Однако такая позиция порождает проблему: большинство таких решений связаны с вопросами, относящимися к редкости ресурсов и сложным внутренним компромиссам [trade-offs], неизбежно порождаемым конкурирующими наборами ценностей, к каковым компромиссам различные индивиды и общины могут приходить различными способами по своему выбору. Например, решения по поводу надлежащей величины расходов на транспортную инфраструктуру или здравоохранение не являются чем-то подобным формулировкам научной «истины», которые могут быть оценены как «истинные» или «ложные» на основе рациональной аргументации.

Если признать значимость разногласий и внутренних компромиссов между ценностями, то ключевая проблема состоит в том, чтобы выявить процесс, посредством которого могут создаваться, сообщаться и приспосабливаться друг к другу различные ценностные суждения и внутренние компромиссы между ценностями. Но именно в этой точке процесс демократической совещательности сталкивается с проблемами, ранее обсуждавшимися в этой главе. Знание об этических и культурных стандартах, локальных условиях спроса и предложения, доступности заменителей и всех прочих специфичных для конкретной ситуации факторах не существует в качестве согласованного целого, которое может быть изучено или собрано группой представителей. Но рассредоточенные частицы знания могут передаваться безличными сигналами, такими как рыночные цены, транслирующими в закодированной и упрощенной форме множество различных ценностных суждений, делаемых бесчисленными индивидами и группами. Люди информируют систему цен о своих личных суждениях посредством решений о присоединении к тем или иным рынкам или юрисдикциям и об уходе из них – и одновременно сами косвенным образом получают от ценовой системы информацию о суждениях, сделанных другими, далекими и незнакомыми людьми. Когда размещение ресурсов включает бесчисленные и рассредоточенные внутренние компромиссы по поводу ценностей, непрямая коммуникация, возникающая благодаря порождению рыночных цен, может оказаться единственно доступной эффективной формой коммуникации.

Необходимо подчеркнуть, что тот тип «переговоров» или «торга», который возникает на рынках и в ситуации конкуренции между юрисдикциями, существенно отличается от того, что зачастую имеет место в рамках строго мажоритарного форума. Определяющей характеристикой рынков и аналогичных им процессов является то, что в их рамках имеют место акты консенсусного обмена (т. е. происходящего по взаимному согласию). А в процессе «политических переговоров» или «политического торга» условия «обмена» не являются консенсусными, поскольку составляющие большинство коалиции имеют возможность переложить издержки на акторов, принадлежащих к меньшинству, у которых нет возможности «уйти» от этого, кроме как покинув страну. Каким бы ни был тип институтов, непонятно, каким образом можно было бы полностью избежать «переговоров» или «торга», поскольку если остаются разногласия по поводу тех или иных общественных дилемм, то в конечном счете принимаемые решения будут определяться именно относительной силой, которой обладают разные множества акторов. Однако преимущество принципа ухода состоит в том, что у тех, кто обнаруживает относительную слабость своей позиции, есть определенный набор возможностей избежать того, что им будут навязаны нежелательные решения. Даже в случае вопросов, носящих более явно выраженный моральный характер, опора на принцип ухода может быть более предпочтительной. Например, те, кто оказывается в меньшинстве в споре об абортах, могут предпочесть жить при режиме конкуренции между юрисдикциями, в рамках которого у них, по крайней мере в некоторой степени, есть свобода жить в юрисдикции той публичной власти, которая разделяет их точку зрения, а не противостоять единой системе моральных законов.