Текст книги "Классический либерализм и будущее социально-экономической политики"

Наконец, еще одной слабой стороной новых представлений о провалах рынка является пренебрежение открытиями, сделанными в рамках школ прав собственности и общественного выбора. В частности, Стиглиц оспаривает аргументацию Коуза в пользу эффективности частной собственности на том основании, что тот игнорирует транзакционные издержки, проблему «принципал-агент» и информационную асимметрию, характерные для рыночных процессов в «реальном мире». Он пишет: «Коуз ошибался, предполагая, что не существует транзакционных и информационных издержек. Однако центральный аргумент его книги состоит в том, что информационные издержки… распространены повсеместно. Предположение об отсутствии информационных издержек при анализе экономического поведения и экономической организации подобно постановке «Гамлета» без Гамлета» (Stiglitz, 1994: 174).

Но Стиглиц, судя по всему, не слишком внимательно читал Коуза и, по сути дела, полностью исказил его позицию. На самом деле Коуз (Coase, 1989: 179; Коуз, 2007: 166) писал на эту тему следующее: «Причина заблуждения экономистов была в том, что их теоретическая система не учитывала фактор, весьма существенный для того, кто намерен изучать воздействие изменений законов на размещение ресурсов. Этот неучтенный фактор и есть транзакционные издержки».

Едва ли Коуз мог бы более ясно выразить свое понимание того, что транзакционные издержки не равны нулю и положительны в любых институциональных условиях (см. также Coase 1960; Medema, 1994; Коуз, 2007: 92–149). Довод Коуза в пользу приватизации основывается на выводе из сравнительного институционального анализа, подкрепленном теорией общественного выбора, что проблемы, связанные с коллективными действиями и информационной асимметрией, как правило, гораздо более ярко выражены в государственном секторе, чем в частном. Взаимоотношения агента и принципала не приводят к неэффективности в рамках частных рынков. Например, в акционерных компаниях акционеры сталкиваются с проблемой «безбилетника», когда дело доходит до применения санкций против плохого менеджмента ввиду того факта, что выигрыш от улучшения результатов работы компании распределяется среди большого количества рассредоточенных собственников. Однако на рынке эта проблема не столь существенна, так как у отдельных собственников остается вариант продажи акций компании, показывающей плохие результаты, и покупки акций более результативных компаний и/или инвестирование своих средств в альтернативные организационные структуры, например в фирмы, управляемые собственниками, или в такие компании, где акционерные доли сконцентрированы в руках сравнительно небольшого числа институциональных инвесторов. Кроме того, у людей есть серьезные стимулы к тому, чтобы собирать больше информации о решениях, принимаемых фирмами на рынках, и таким образом уменьшать информационную асимметрию, поскольку возможность индивидуальных решений о покупке и продаже играет ключевую роль в формировании характера продукта, который они получают, а издержки ошибок, совершаемых при его покупке, непосредственно отражаются на чистой величине их богатства.

Напротив, в рамках политического процесса «уход» невозможен, и поэтому решения о добывании информации обладают характеристиками коллективного блага. Решение индивида о сборе информации, относящейся к качеству предлагаемых политических мер, не играет решающей роли в процессе формирования того, что он в итоге получит – этот итог полностью является функцией того, как проголосует преобладающее большинство. Поэтому для избирателей неосведомленность в отношении политической информации является рациональной, и этот стимул еще больше усиливается издержками, связанными с характером политического процесса, в рамках которого имеет место «покупка» не отдельных мер, а их «комплектов» [bundle purchase]. Избиратели не могут выбирать между последовательностями дискретных вариантов политических мер, каждой из которых приписана соответствующая цена (как это происходит, когда частные агенты адаптируют к требованиям заказчика комплекты продаваемых товаров и услуг), а должны избирать политиков, чтобы те их представляли по отношению ко всем вариантам политического вмешательства. Хотя продажа услуг в комплекте встречается и на некоторых частных рынках, на которых отсутствуют условия для «совершенной конкуренции», этот феномен там обычно гораздо менее ярко выражен, чем в сфере политики, основанной на представительстве. Обширность комплектов политических мер, о которых идет речь, делает для избирателей задачу выработки суждений о том, какие конкретные меры приведут к успеху или провалу, гораздо более трудной, чем задача оценки достоинств продаваемых на рынке продуктов или сравнения доходности инвестиций, с которой сталкиваются частные потребители (Tullock, 1994; Somin, 1998). Эти проблемы еще больше усиливаются тем, что в случае отношений с политиками отсутствуют подлежащие принудительному исполнению контракты и гражданско-правовые средства судебной защиты от обмана, подобные тем, что могут быть применены потребителем против производителей рыночных продуктов. Учитывая все эти соображения, трудно понять, на каком основании Стиглиц может утверждать, что нет никакой разницы в масштабе проблемы «принципал-агент» в государственном и частном секторе.

Эта глава началась с замечания, что экономические доводы в пользу классического либерализма почерпнуты из принципов робастной политической экономии и анализа на основе идеальных типов. Эти принципы требуют проверки того, как и почему те или иные институты справляются с возникающими в «реальном мире» обстоятельствами, отклоняющимися от теоретических идеалов, таких как модель равновесия в условиях совершенной конкуренции. Аргументы, выдвинутые против «старого» и «нового» вариантов теории провалов рынка, подразумевают эволюционную картину рыночного процесса. С позиций классического либерализма рыночные институты заключают в себе ценные механизмы отбора, которые позволяют людям справляться с проблемой знания и с возможностью поведения, мотивированного эгоистическими интересами. Тем не менее, завершая этот рассказ, важно представить в более явном виде основания для таких заявлений, поскольку применение эволюционных критериев в политической экономии не всегда является безоговорочно общепринятым.

Безусловно, самым важным обвинением, выдвигаемым против эволюционных аргументов, и в частности против аргументов в защиту рынков, является то, что они тяготеют к ошибке Пан-глосса. Последняя состоит в утверждении, что все, что есть, получилось в результате эволюции, а все, что получилось в результате эволюции, с необходимостью представляет собой наиболее желательное или наиболее эффективное положение дел.

Критики утверждают, что эволюционные аргументы сжимаются до чисто дескриптивного описания, которое низводит анализ политики к пассивному наблюдению. Согласно этому представлению, если силы эволюции гарантируют наиболее желательные и эффективные результаты, то на долю тех, кто бросает вызов сложившемуся положению дел, не остается никакой или почти никакой роли. Но затем критики отмечают, что процессы, основанные на конкурентном отборе, не обязательно приводят к оптимальным или эффективным результатам. Наоборот, эволюционные процессы подвержены действию случайных факторов и из-за эффекта зависимости от прошлой траектории могут оказаться «захваченными» неоптимальной траекторией. Кроме того, считать ли, что эволюция приводит к желательным результатам, или не считать, зависит от рассматриваемого критерия отбора. Выражения вроде «выживание наиболее приспособленных» тут мало чем могут помочь, если отсутствуют нормативные основания для предпочтения конкретного критерия, определяющего значение слов «наиболее приспособленный». Например, институты, в рамках которых «наиболее приспособленными» являются те, кто имеет относительные преимущества в применении насилия, могут и не считаться предпочтительными. Другой, но связанный с этим аргумент утверждает, что те, кто, подобно Хайеку, интерпретирует социальные и экономические институты в терминах эволюции, впадают в «натуралистическую ошибку», которая состоит в утверждении, что процессы, имитирующие естественную эволюцию в природе, являются «благом» именно потому, что они «естественны».

Аргументы такого рода часто выдвигаются против применения понятия эволюции в социальной теории. В частном случае экономического анализа Стиглиц осведомлен о том, что эволюционные аргументы в защиту нерегулируемых рынков представляют собой подход, альтернативный неоклассическому мейнстриму, однако он утверждает, что такие построения претендуют слишком на многое: «Как бы ни были важны эти аргументы, они не основываются на ясно сформулированной динамической теории, и нет никакого четко артикулированного нормативного базиса для широко распространенной убежденности в желательности сил эволюции – как и для часто делаемого политического вывода, что государственное вмешательство в эволюционный процесс будет бесплодным или, что еще хуже, будет представлять собой шаг назад. Что означает слово «естественный»? Откуда мы можем знать, является или не является тот или иной возмущающий фактор, который мы могли бы предложить – такой как увеличение или уменьшение роли государства, – частью «естественного» процесса эволюции?» (Stiglitz, 1994:275).

Хотя критика такого рода выдвигается довольно часто, она представляет в искаженном виде использование эволюционных принципов классическим либерализмом и их нормативное значение при выработке государственной политики. Первое, что следует здесь подчеркнуть – что претензии классического либерализма на самом деле очень скромны. Считается, что в сложной среде, где пределы человеческого познания крайне ограниченны, процессы, способствующие варьированию и конкурентному отбору, увеличивают шансы на то, что будут открыты новые решения человеческих проблем, по сравнению с институтами, сокращающими возможности «ухода» для производителей и потребителей. Этот аргумент не подразумевает, что процессы конкуренции всегда приводят к наиболее эффективным или наиболее желательным результатам. Можно соглашаться с тем, что рынки обременены теми проявлениями «неэффективности», которые заботят экономистов неоклассического направления, и при этом утверждать, что эти процессы могут быть лучше приспособлены к тому, чтобы находить способы исправления собственных дефектов, чем альтернативы, сокращающие пространство для конкурентного экспериментирования. Последнее включает не только конкуренцию в предложении различных благ и услуг, но и конкуренцию между подходами к решению проблем, связанных с отношениями «принципал-агент», асимметрией информации, отрицательным отбором и другими «провалами рынка». Рынок «терпит провалы» потому, что его участники не обладают всеведением, но предполагать, что плановики и политики способны преодолеть эти же самые ограничения без помощи аналогичного процесса открытия путем проб и ошибок, значит наделять их способностью к «божественному ви́дению».

Классический либерализм не только не подразумевает некритического одобрения статус-кво, но и обращается к эволюционным принципам как к ключевой точке обзора, с которой может быть поставлена под вопрос робастность существующих институтов и практик. Как отмечает Хайек (Hayek, 1988: 25; Хайек, 1992: 46), эволюционные процессы в мире человека не являются «естественными» и имеют не дарвиновскую форму, а имитируют ламаркизм. В то время как дарвиновский процесс исключает наследование приобретенных признаков, социально-экономическая конкуренция зависит от распространения практик, которые не являются врожденными, а могут быть усвоены от бесчисленного множества социальных акторов. Именно по этой причине в отсутствие ограничений на конкуренцию социально-экономическая эволюция происходит с гораздо более высокой скоростью, чем естественная или биологическая эволюция.

С точки зрения классического либерализма многие существующие практики должны быть оспорены именно потому, что они не возникли посредством конкурентного процесса проб и ошибок, а были навязаны методами, ограничивающими сферу децентрализованного обучения. Например, в сфере денег и финансов институт центральных банков и государственные монополии на денежную эмиссию часто навязывались по политическим причинам, в частности из-за желания правительств пополнять бюджет, не прибегая к непосредственному налогообложению. Как указывает Хайек (Hayek, 1988: 103; Хайек, 1992: 179–180), «правительства бесстыдно злоупотребляли [деньгами] чуть ли не с момента их появления, так что они стали основной причиной расстройства процессов самоорганизации». Ввиду этого ключом к повышению финансовой стабильности в рыночной системе может быть не нахождение новых методов, которыми правительства смогут регулировать денежную массу, а подчинение конструирования регуляторных механизмов процессу конкуренции, в ходе которого институты, сознательно снижающие ценность своей валюты, будут вытесняться из бизнеса теми, которые демонстрируют лучшую финансовую дисциплину.

Разумеется, идея, что общества могут функционировать на принципах свободного обмена и конкуренции, выражаемых метафорой «невидимой руки», сама по себе является вкладом в «генофонд» идей. Социальная эволюция определяется битвой конкурирующих идей и может быть остановлена и даже повернута вспять из-за человеческих ошибок. Поэтому здесь никоим образом не подразумевается, что «все сущее с необходимостью эффективно». На протяжении большей части человеческой истории господствующей посылкой было то, что социальный порядок может поддерживаться только путем применения произвольной власти. Вклад классической либеральной традиции заключался в доказательстве того, что это не так. По-видимому, рыночные практики первоначально возникли благодаря исторической случайности, но именно признание впоследствии их преимуществ привело классических либералов, таких как Смит, Юм и Хайек, к аргументации в пользу целенаправленного установления системы, которая ликвидирует препятствия к будущему росту. Тот факт, что зачастую трудно определить, какие именно институты были навязаны сверху, а не развились снизу, не уменьшает ценности такого подхода. Поиск путей к тому, чтобы подвергнуть институты конкурентному процессу проб и ошибок, может представлять собой более робастный метод, чем применение неоклассической модели, которая в своих исходных посылках исключает проблему знания и несовершенной мотивации.

Признание преимуществ процессов конкуренции не означает отрицания роли институционального проектирования. Наоборот, главной задачей является создание структуры, в рамках которой эволюционные процессы могут быть поставлены на службу ради достижения благотворного эффекта. Институты следует оценивать на основе предоставляемого ими диапазона возможностей для нахождения потенциально лучших решений проблем и на основе их способности содействовать распространению успешных адаптационных изменений. Речь идет о степени, в которой институты генерируют сигналы, идентифицирующие случаи неэффективности, и о механизме отбора, отсеивающем неудачные решения. С точки зрения классического либерализма институт рыночной экономики в условиях минимального государственного вмешательства обеспечивает ключевой аспект такой структуры. Как показали Бьюкенен и Ванберг (Buchanan and Vanberg, 2002: 126), отличительной особенностью такой среды является свобода вхождения в различные профессиональные, территориальные, поведенческие и организационные категории и ухода из них. Нормативным критерием отбора, на основе которого классический либерализм судит об «успехе» или «провале», является подсчет прибылей и убытков, являющихся результатом имеющейся у потребителей возможности «уйти» от экспериментов, которые представляются им «провальными», и оказывать покровительство тем, которые они оценивают как «успешные». Поддержка «суверенитета потребителя» вытекает из признания того, что в мире неопределенности, в котором нам не известно, «кто лучше всех знает», «уход» увеличивает шансы на то, что люди смогут уйти от любой ошибки, которая уже произошла. С классической либеральной точки зрения в мире, где «эксперты» не согласны друг с другом и где даже самым умным акторам по большей части не известны все сложные детали современной развитой экономики, мало оснований для того, чтобы предпочесть патерналистскую альтернативу[9]9
  Последняя по времени попытка обосновать «патернализм» пришла из поведенческой экономики [behavioural economics]. Согласно этой научной школе, индивидуальные агенты склонны к разнообразным видам «иррационального поведения» и «когнитивных искажений» [ «cognitive biases»], возникающих из-за «слабоволия», а также испытывают трудности при обработке информации, и все это мешает им достигать удовлетворения своих «истинных» предпочтений (см., например, Jills and Sunstein, 2006). Предполагается, что это «иррациональное» поведение может быть «скорректировано» с помощью должным образом разработанных мер государственного вмешательства на основе информации, полученной от «экспертов». Однако фундаментальная проблема с такого рода аргументами состоит в том, что они основаны на предположении, что знание о том, каковы истинные предпочтения людей и как «скорректировать» когнитивные искажения, не вызвав непреднамеренных негативных последствий, «дано в готовом виде» людям, осуществляющим соответствующую политику. Кроме того, в литературе этого направления игнорируется возможность того, что «эксперты», на которых возложена обязанность «подталкивать» людей в нужном направлении, сами не подвержены когнитивным искажениям – например, таким, как преувеличение своих собственных способностей к исправлению чужих ошибок. Критику поведенческой экономики, вдохновленную подходом Хайека, можно найти в работе Риццо и Уитмена (Rizzo and Whittman, 2008). В главе 6 этой книги содержится более детальное обсуждение этих аргументов в контексте социального государства.


[Закрыть].

Для эффективной работы рынкам нужна система прав собственности, однако условия, которые порождают эффективную систему, могут быть охарактеризованы лишь в самом общем виде. Таким образом, фокусировка на эволюционной природе рынков применима также к институциональным нормам рыночной экономики как таковой. Классический либерализм утверждает, что процесс эволюционного обучения, протекающий в рамках рынков, должен действовать на нескольких уровнях, так что люди могут входить в конкурирующие и зачастую взаимно пересекающиеся институциональные конструкции и покидать их (Buchanan and Vanberg, 2002: 126). Различные варианты конституционного устройства можно оценивать исходя из того, в какой степени они ограничивают полномочия правительств, подвергая их конкуренции со стороны альтернативных систем правил. Однако институциональная конкуренция между рынками и формирующими их правилами, вероятно, является менее эффективной, чем конкуренция внутри рынков, так как в ней отсутствует прямой эквивалент предоставляемого расчетом прибылей и убытков механизма подачи сигналов и отбора. С классической либеральной точки зрения это является одним из наиболее важных оснований для того, чтобы ограничить роль государства сравнительно небольшим числом функций, которые только оно может выполнять. В конечном счете то, как именно будут проходить границы между государственным и частным сектором, будет определяться политическими суждениями, но если эти суждения будут признавать роль конкуренции как «процесса открытия», то соответствующие «линии» будут проведены совершенно иначе, чем если лица, определяющие политику, будут исходить из того, что знание, необходимое для исправления «провалов» рынка, «дано в готовом виде» тем, кто наделен политической властью.

Прежде чем завершить эту главу, важно провести различие между классической либеральной аргументацией в пользу «минимального государства» и теми теоретическими подходами, которым действительно свойственно восприятие реальности в духе Панглосса. В частности чикагская школа политической экономии выводит заключения об эффективности из своей приверженности центральному допущению неоклассической экономической теории, а именно что агенты рационально максимизируют полезность. В соответствии с таким рассуждением, какие бы институты ни существовали в настоящее время и какие бы политические меры ни были приняты, они должны считаться эффективными, поскольку в противном случае рациональные агенты, стремящиеся к экономии, произвели бы соответствующие изменения. Предполагать, что исходы могут быть неэффективными, означало бы отказаться от представления, что люди на деле являются рациональными агентами.

Такие аргументы первоначально выдвигались против теорий «провалов рынка». Например, Демсец (Demsetz, 1969) доказывал, что если информационные и транзакционные издержки положительны, то неспособность интернализировать экстерналии может и не представлять собой «провал рынка», а отражать реальные издержки, которые не могут быть уменьшены более эффективным образом. Пока не продемонстрировано, что некая институциональная альтернатива не сталкивается с аналогичными издержками, нет оснований предполагать, что государственное вмешательство улучшит «несовершенный» рынок. Однако впоследствии этот аргумент был развернут на 180 градусов такими теоретиками, как Уитмен (Wittman, 1995), который оспорил анализ «провалов государства», предложенный вирджинской школой общественного выбора. Согласно Уитмену, описания, даваемые теорией общественного выбора, не соответствуют базовым аксиомам неоклассической теории. Если не отказаться от посылки о рациональном максимизирующем поведении, то нет оснований полагать, что существующие структуры государственной политики неэффективны. Проблемы отношений «принципал—агент» и феномен рациональной неосведомленности избирателя в той мере, в какой они снижают действенность демократической подотчетности, отражают реальные издержки, и нельзя просто исходить из допущения, что они могут быть преодолены путем перехода к альтернативной институциональной структуре. Уитмен формулирует это следующим образом (Wittman, 1995: 2): «Практически все аргументы, утверждающие, что экономические рынки эффективны, в равной степени применимы к демократическим политическим рынкам; и наоборот, экономические модели провалов политического рынка не более обоснованы, чем аналогичные аргументы, доказывающие провалы экономического рынка».

Если довести выводы Уитмена до логического завершения, то это будет означать отказ от сравнительного анализа институтов ради того, чтобы сохранить внутреннюю согласованность основ неоклассической теории. Например, трудно понять, на каком основании можно было оспаривать утверждения об эффективности советской системы до того, как коммунизм рухнул. Система продолжала свое существование на протяжении 70 лет, и отсутствие революций в этот период могло отражать то, что с учетом всех выгод и издержек советская модель была более эффективной с точки зрения достижения материального процветания и социальной справедливости, чем любая реалистичная альтернатива. Аналогичным образом упорное сохранение таких видов политики, как торговый протекционизм и различные виды регулирования цен, которые многими экономистами считаются очевидным доказательством «неэффективности», не могут считаться неэффективными, если должным образом будут учтены все издержки и выгоды, связанные с альтернативными формами перераспределения богатства.

Но на самом деле все это говорит о том, что должна быть признана ограниченность базовых посылок неоклассической теории. Аргумент в пользу классического либерализма с точки зрения робастной политической экономии утверждает, что люди не являются полностью рациональными, но рыночный процесс способствует обучению и более высокому уровню рациональности, чем режим политического контроля. Будут ли эволюционные силы создавать тенденцию к более эффективным исходам, зависит от институционального контекста, в котором они действуют[10]10
  Этот аргумент не является «институционалистским» в том смысле, который ассоциируется с «исторической школой в экономической науке». Последняя утверждает, что исходные посылки экономической теории, такие как способность людей реагировать на стимулы, значимы лишь в контексте рыночной капиталистической системы, и при этом подразумевается, что в условиях нерыночных институтов акторы не реагируют на стимулы и информацию рациональным образом. Приводимый же здесь аргумент, напротив, состоит в том, что люди чувствительны к стимулам и информации в любом институциональном контексте, однако этот контекст определяет как качество информации, так и структуру стимулов, с которыми они сталкиваются. Дальнейшее обсуждение этого различия см. в работе Бёттке (Boettke et al., 2007).


[Закрыть]. Первое и самое важное, что отличает «демократические рынки» от «классических либеральных рынков» – это то, что первые заключают в себе высокую степень принуждения. Когда отдельные избиратели не могут выйти из отношений «принципал—агент» с политиками, кроме как покинув страну, они, по существу, помимо своей воли вовлечены в целый ряд проблем, связанных с коллективными действиями, и могут оказаться запертыми в ловушку неэффективных структур.

В терминах «проблемы знания» результативность политического процесса ставится под сомнение, поскольку по сравнению с рынками у него отсутствуют механизмы подачи сигналов и отбора, которые позволяют людям обучаться более эффективным методам и практикам. Вряд ли можно говорить об эффективности, когда нет ничего подобного расчету прибылей и убытков, позволяющему участникам рынка выявлять источники неэффективности и менять свое поведение в сторону большей эффективности. Политики и государственные служащие не продают товаров и услуг непосредственно гражданам своих государств и поэтому не могут распознать экономическую ценность предоставляемых ими благ. В рамках демократического процесса голос того, кто ценит конкретное благо очень высоко, учитывается на равных с голосом того, кто ценит то же само благо гораздо меньше. Хотя договоренности об обмене голосами между группами интересов позволяют избирателям, когда дело доходит до выявления разнообразия и интенсивности индивидуальных предпочтений, более изощренным способом выражать свои ценности, здесь не существует аналога такого явления, как готовность платить, которая является действующим фактором на рынке. То, что политически эффективно в терминах привлечения на свою сторону голосов, может и не генерировать максимальную экономическую ценность (Mitchell and Simmons, 1994; Boettke et al., 2007).

Поле для обучения и открытия в политическом процессе еще более сужается из-за характера выбора, который каждый раз приходится делать. После того, как правительство выбрано, граждане не могут активно подвергать проверке альтернативные политические платформы, так как в период между выборами оппозиционные политики и группы интересов не имеют возможности предоставлять конкурирующий пакет услуг. Индивидуальные избиратели не имеют возможности постоянно менять поставщиков в рамках процесса, управляемого коалицией большинства, у политиков нет способа сравнивать результаты различных экспериментов, кроме как последовательно один за другим (Wholgemuth, 1999).

Что касается стимулов, то сравнительная нехватка конкуренции в политическом процессе может приводить к уменьшению отдачи от нахождения источников неэффективности. Когда у политиков есть возможность получать в свое распоряжение ресурсы посредством сбора налогов благодаря полномочиям по применению принуждения, а не через экономию за счет эффективности, они могут склоняться к первому, а не ко второму способу. То, что группы налогоплательщиков и потребителей не обязательно мобилизуются на борьбу с такими источниками неэффективности, не следует толковать таким образом, будто этой неэффективности не существует – точно так же, как тот факт, что революции против деспотических режимов случаются редко, не следует толковать как доказательство того, что диктатуры приводят к более высокому уровню благосостояния. В обоих случаях это может означать просто-напросто то, что проигрывающие интересы могут сталкиваться с крупномасштабными проблемами, характерными для коллективных действий. Хотя осуществление институциональных или политических изменений может быть в общих интересах «проигрывающих», на индивидуальном уровне для каждого актора стремление добиваться реформ может и не быть рациональным действием, учитывая ничтожные шансы того, что его личный вклад решающим образом повлияет на конечный исход.

Выводом для классического либерализма является то, что, хотя может оказаться невозможным подчинить предложение всех благ и услуг (например, таких как оборона территории или некоторые экологические блага) процессу рыночной конкуренции, дефекты политического процесса таковы, что везде, где только возможно, должны происходить «приватизация» и расширение сферы добровольного обмена. Разумеется, все это не означает, что людям следует мешать присоединяться на добровольной основе к чисто демократическим формам принятия решений, точно так же, как ничто не должно мешать людям добровольно отказываться от института частной собственности, делая выбор в пользу общинных способов организации, таких как кибуцы. Важно то, имеют ли диссиденты возможность последовательно придерживаться своих альтернативных моделей принятия решений, чтобы люди могли систематически сравнивать издержки и выгоды разных альтернатив. С точки зрения классического либерализма имеются серьезные основания поставить под сомнение эффективность структур коллективного выбора, если только люди не отдали предпочтение некоторой структуре такого рода в ходе немажоритарного процесса добровольного обмена.