Текст книги "Классический либерализм и будущее социально-экономической политики"

Приводившиеся до сих пор аргументы обосновывали негативный тезис о том, что рынки подрывают доверие. Естественный вывод из этой позиции состоит в том, что для наращивания социального капитала, позволяющего достичь более робастного функционирования рынков и демократических институтов, необходимы действия со стороны государства. Одно из наиболее важных утверждений о социальном капитале, выдвинутых в этой связи, состоит в том, что он обладает той силой, которая способна «сделать демократию работающей» (Brehm and Rhan, 1997; Uslaner, 1999; Putnam, 2000). Если взять пример Патнэма, то, как утверждается, членство в гражданских объединениях, таких как спортивные клубы и другие организации, не предназначенные для получения прибыли, поощряет дух сотрудничества и желание более широко участвовать в коллективных проектах, включая демократический политический процесс. Согласно этой точке зрения, когда публика в целом склонна к сотрудничеству, транзакционные издержки осуществления публичной политики будут сравнительно ниже, а качество исходных данных политического процесса будет отражать большую информированность и активность граждан.

В свете этих идей важной составной частью коммунитаристской стратегии наращивания социального капитала являются программы институциональной реструктуризации, ориентированные на вовлечение гражданских объединений в разработку и предоставление государственных услуг. Аргументация, имеющая отправной точкой претензии совещательной демократии, приводит в данном случае к утверждению, что «участие общественности» в предоставлении услуг позволяет избежать «проблемы знания», характерной для управляемой «сверху вниз» бюрократии, поскольку гарантирует, что плановики будут получать информацию от разнообразных акторов и стейкхолдеров, обладающих лучшим доступом к знанию «на местах» – тому знанию, в котором находит отражение соответствующее сообщество (Healey, 1997). Улучшение потока информации между провайдерами услуг и гражданским обществом считается ключевой частью стратегии, основанной на выстраивании доверия, поскольку оно устраняет ощущение, что государственная политика – это то, что делает с общиной кто-то другой, и создает динамическую ситуацию, в которой добровольные организации вырабатывают меры публичной политики для себя. Утверждается, что развитие доверия само по себе будет улучшать качество государственных услуг, поскольку и граждане, и производители непосредственно кооперируются с правительством, а не пытаются противодействовать достижению официальных целей. Активное участие в политике порождает доверие, которое делает проведение политики более робастным, что, в свою очередь, порождает еще большее доверие и т. д., создавая добродетельный круг накопления социального капитала.

Второй элемент коммунитаристской политической стратегии включает стремление содействовать объединениям, которые, как считается, поддерживают надлежащие общиноцентричные нормы. Согласно этой точке зрения, существование гражданских объединений повышает доверие и, следовательно, вероятность того, что общества смогут преодолевать сценарии, в рамках которых необходимость требует поведения в стиле «безбилетника». Это значит, если продолжать в том же духе, что государства должны предоставлять финансовую и институциональную поддержку добровольным организациям и «неприбыльным» объединениям в качестве средства поддержки норм доверия, укрепляющих социальную ткань (Dowley and Silver, 2002). Родственный этому аргумент, предложенный Ходжсоном (Hodgson, 1998), приводит к заключению, что государство должно вмешиваться в экономику ради того, чтобы сохранить разнообразие структур собственности и тем самым гарантировать, чтобы чрезмерно индивидуалистические формы предприятий, такие как модель индивидуального собственника или акционерной компании, не были доминирующими в институциональном ландшафте. Эта политика могла бы включать поддержку рабочих кооперативов, публичных корпораций и агентств социального государства, и, по утверждению Ходжсона, она будет «поддерживать гораздо большую степень культурного и поведенческого разнообразия, чем система, за которую выступают рыночные индивидуалисты» (Hodgson, 1998: 65–69).

Короче говоря, подобно тому, как неоклассический анализ экономических «провалов рынка» приводит к выдвижению требований о корректирующих действиях государства, чтобы интернализировать экстерналии, так же и коммунитаристские описания подчеркивают «социальную» природу провалов рынка и потребность в культурных интервенциях государства, направленных на обеспечение того, чтобы доверие и гражданские объединения производились в количествах, которые не были бы произведены в условиях laissez-faire.

Коммунитаристская критика классического либерализма в значительной степени опирается на навеянное работами Поланьи представление, что для функционирования рынков необходимо государственное регулирование, что «экономизирующее поведение», наблюдаемое на таких рынках, является результатом махинаций государства и что для противодействия разрушительному влиянию, порождаемому «экономизирующей» реакцией на рыночные силы, требуется дополнительное вмешательство государства. Однако ни одно из этих утверждений не находит адекватного исторического подтверждения, а выводимые их них нормативные заключения в высшей степени сомнительны.

Центральную роль в описании, представленном Поланьи, играет утверждение, что прежде, чем «капитализм» был «навязан» государством в XIX веке, мир характеризовался «экономикой без прибыли», в которой практически не было рынков. Однако исторические данные в изобилии предоставляют доказательства того, что поведение, основанное на стремлении к прибыли, существовало за сотни, если не за тысячи лет до того, как либерализм XIX века якобы «создал» «экономического человека». Как отмечают Хейибу и Макклоски (Hejeebu and McClockey, 2000), обширные исторические свидетельства существования стихийного экономизирующего поведения, от чувствительного к ценам поведения индейцев майя и до имевшихся в Древней Месопотамии сложных торговых сетей, опровергают ключевые тезисы Поланьи (см. также Silver, 1983; Curtin, 1984; Chauduri, 1985; Snell, 1991). Например, что касается Британии, Постан (Postan, 1966) и Макфарлейн (MacFarlane, 1976) задокументировали развитие в условиях фрагментированной правовой структуры средневековой Англии сложно устроенных рынков сельскохозяйственной продукции и труда скорее со «свободными», чем с «регулируемыми» ценами. Следовательно, в той мере, в какой английское государство XVIII и XIX веков предпринимало целенаправленные попытки стимулировать дальнейшее развитие рыночных институтов, эти усилия имели место не в культурном вакууме, а в значительной степени были кульминацией постепенных изменений, занявших не одно столетие.

Хотя открытые рынки и могут быть навязаны административными декретами, как это в некоторой степени могло иметь место в послевоенной Японии, исторические данные свидетельствуют, что многие рыночные практики развились именно там, где государственная власть была наиболее слаба, либо вопреки попыткам государств искоренить рынки[15]15
  Фукуяма (Fukuyama, 1995; Фукуяма, 2006) оспаривает мнение, что рыночные институты были в значительной степени «навязаны» послевоенной Японии, и доказывает, что многие традиционные японские институты и прежде развивались в таком направлении, что стали благоприятствовать частной собственности и торговле.


[Закрыть]. Например, Норт (North, 1990; Норт, 1997) показал, что рынки возникли по большей части случайно, причем в тех частях Северной и Западной Европы, где власть централизованной монархии была наиболее слаба и где купцы имели возможность уйти от централизованного контроля (см. также: Rosenberg and Birdzell, 1986; Розенберг и Бирдцелл, 1995; Pipes, 1999; Пайпс, 2001). Из более поздних примеров: факты XX века подтверждают, что реагирование на ценовые сигналы и стимулы очевидным образом наблюдается даже в тех социальных системах, которые открыто привержены цели искоренения поведения, чувствительного к ценам. Например, на пике «культурной революции» в Китае по-прежнему функционировали черные рынки (Huang, 2008), и само существование подпольных рынков, которые в некоторых развивающихся странах составляют до 50 % валового внутреннего продукта (ВВП), дает основание считать безосновательным представление, будто рынки должны быть неким образом «учреждены государством» (De Soto, 1989; Де Сото, 2008; Boettke, 1994).

В соответствии с интерпретацией Поланьи любое историческое или современное свидетельство наличия государственного вмешательства считается позитивным доказательством того, что рынки не могут существовать без «видимой руки» государственной активности и что данные о такой активности свидетельствуют об абсурдности идеи экономики «свободного рынка», функционирующей посредством «невидимой руки саморегулирования». Однако доводы в пользу «laissez faire» с позиций классического либерализма никогда не основывались на представлении о том, что возможно полностью обойтись без государства или «государствоподобных» образований. Напротив, предметом интереса классического либерализма, вслед за Адамом Смитом, было то, как отличить те формы иерархической деятельности, которые препятствуют реализации потенциальной способности общества к развитию благотворных механизмов саморегулирования, от тех форм этой деятельности, которые помогают сделать эти процессы более робастными (McCloskey, 2006). К числу наиболее важных из этого второго класса относится обеспечение правовой системы, которая защищает права собственности и обеспечивает их соблюдение принудительными санкциями. Таким образом, центральным предметом заботы классического либерализма было прояснение условий, при которых потенциально хищнические государства могут быть трансформированы в агентства, обеспечивающие правила, в рамках которых может процветать коммерческая активность. В этой связи центральной темой была и остается фрагментация политической власти и роль конкуренции между юрисдикциями в ограничении потенциальных злоупотреблений со стороны государственных акторов.

Хотя рынки могут нуждаться в некоторой форме иерархического агентства, обеспечивающего рамки, в которых может разворачиваться «стихийный порядок», как указывает Каплан (Caplan, 2007; Каплан, 2012), в утверждении, что рынки «паразитируют» на деятельности государства, поскольку никогда не существовало ни одной крупномасштабной экономики без той или иной формы такой деятельности, не больше смысла, чем в утверждении, что государство паразитирует на рынках, поскольку никогда не существовало ни одного крупномасштабного государства, которое не опиралось бы на некоторые элементы рыночного обмена. Например, хорошо известно, что бывший Советский Союз зависел от небольших частновладельческих участков земли, составлявших лишь малую часть сельхозугодий, на которых производилась львиная доля сельскохозяйственной продукции (Pipes, 1999; Пайпс, 2001). Таким образом, ключевой вопрос состоит в том, чтобы распознать, сколько государственной деятельности и какого рода государственная деятельность совместима с экономическими и социальными выгодами, которые могут приносить процессы, основанные на «невидимой руке». Да, рынки нуждаются в «регулировании», но из этого не следует, что это регулирование должно быть «социал-демократическим» по своему характеру.

Точно так же классический либерализм никогда не утверждал, что все, что требуется для поддержания социальной ткани, – это узкоэгоистическое поведение. Приверженность либеральному рынку не означает предоставления привилегированного положения коммерческому этосу как таковому. Исторически коммерческий обмен имел место в условиях самых разных культурных сред, некоторые из которых в целом благоприятствовали коммерции, в то время как другие были всего лишь терпимы или откровенно враждебны к рынкам и торговле. Таким образом, вопрос заключается в том, какой следует установить баланс между «эгоистическими» нормами, характерными для коммерческого обмена, и теми нормами, которые свойственны более общинным видам взаимоотношений. Таковы вопросы, лежащие в основании современной дискуссии о социальном капитале, и на этих вопросах мы теперь сосредоточим наше внимание.

Коммунитаристская критика либеральных рынков строится на представлении, что коммерческая мораль является «слишком разреженной» для того, чтобы поддерживать стабильный гражданский порядок. Логика этой позиции предполагает, что если роль рынков расширяется, то уровень доверия снижается. Однако, если смотреть с классической либеральной точки зрения, коммунитаристы, похоже, заблуждаются по поводу типа моральных рамок, необходимого для поддержания максимально широкого общественного сотрудничества.

Чтобы выяснить относительную силу или слабость коммунитаристской позиции, важно осознать, что, хотя социальный капитал критически важен для успешного функционирования любого общества, не все формы социального капитала – и это необходимо подчеркнуть – являются одинаково пригодными в этом отношении. В частности Патнэм проводит различие между обязывающим (или исключающим [exclusive]) и связывающим (или включающим [inclusive]) социальным капиталом (Putnam, 2000: 22–23). Обязывающий социальный капитал характеризует сплоченность, существующую между членами малых групп похожих людей, такими как члены семьи, близкие друзья и коллеги, а также, возможно, члены этнических и религиозных групп, в то время как обязывающая разновидность социального капитала характеризует сети «обобщенного доверия», распространяющие информацию и связывающие партнеров, которые могут быть очень непохожими друг на друга людьми.

Коммунитаристская критика классического либерализма фокусируется на относительном сокращении обязывающего социального капитала. В эту категорию очевидным образом попадает озабоченность упадком религии, традиционных ценностей и общинной солидарности. Однако с классической либеральной точки зрения, если нужно, чтобы формировались более широкие и сложные связывающие взаимоотношения между людьми, различающимися по своим целям и ценностям, то как раз этот-то тип социального капитала и должен «знать свое место». В доры-ночном обществе солидаризм представлял собой почти исключительно внутригрупповой феномен, в то время как межгрупповые отношения характеризовались постоянными конфликтами. Как доказывал Хайек, именно то, что люди научаются подчиняться безличному этосу, не требующему широкого согласия по поводу содержательных целей, позволяет межгрупповым отношениям стать более производительными. По мере того, как связи между людьми становятся все более сосредоточенными на торговле, коммунитаристский племенной этос все в большей степени ограничивается малыми группами, такими как семья, друзья и добровольные объединения, основанными на непосредственных личных отношениях и общем наборе целей. Однако такие группы оказываются погружены в гораздо более широкий «каталлактический» порядок, не направляемый каким бы то ни было единым набором целей, но удерживаемый вместе посредством цепочек безличных отношений, таких как договор, и уважением к собственности (Hayek, 1988; Хайек 1992).

Доиндустриальная эпоха вовсе не была временем широкого сотрудничества, скорее ее можно охарактеризовать как эпоху, в которой господствовали социальные практики, свойством которых была высокая степень эксклюзии. Столь превозносимые Поланьи гильдии, церкви и корпоративистские структуры, поддерживавшиеся силовой санкцией доиндустриального государства, представляли собой форму обязывающего социального капитала, основанную на эксклюзии по отношению к тем частям населения, которые квалифицировались как не соответствующие господствующим общинным нормам. Как документально доказала Огилви в своем детальном анализе гильдейской системы доиндустриальной Германии, существование этих «солидаристских» объединений с их ограничительными практиками не только подавляло инновации и экономический рост, но и способствовало систематической эксклюзии женщин, членов этнических и религиозных меньшинств, а также других групп «изгоев». Напротив, более либеральные экономики Нидерландов и Англии, где государство не обеспечивало привилегии гильдий силовой санкцией, были гораздо более успешными в создании условий для инноваций и экономического роста и предоставляли лучшие возможности для занятости женщин и «нестандартных людей» (Ogilvie, 2003, 2004).

В этой связи у самих коммунитаристов, по-видимому, существует внутреннее несогласие по поводу того, как понимать надлежащее соотношение между «плотными» и «разреженными» моральными нормами. Например, Ходжсон (Hodgson, 1998) доказывает, что, с одной стороны, динамизм рыночной экономики и распространение коммерческого этоса расшатывают устоявшиеся нормы социальной солидарности и идентичности. Но, с другой стороны, он поддерживает типичную коммунитаристскую позицию, которая признает, что содержание предпочтений и идентичности людей не должно рассматриваться как фиксированное и неизменное. Как отмечалось в предыдущей главе, для «мультикультурных коммунитаристов», таких как Янг, среда развитой городской экономики такова, что в ней существует множество разных идентификаций, подверженных постоянным изменениям. Согласно этой точке зрения, такую текучесть следует только приветствовать, поскольку она отражает способность тех, кто прежде подвергался подавлению традиционными общинными нормами в области религии, гендерных ролей и сексуальности, бросать вызов сложившимся источникам авторитета и создавать новые основания для общинной идентификации. Представляется, таким образом, что коммунитаристам с необходимостью приходится делать выбор между упором на традиционные «плотные» представления о солидарности, которые могут приводить к эксклюзии и подавлению определенных групп населения, но при этом обладают преимуществом стабильности, и более динамичной средой, в которой имеются возможности для ухода от репрессивных социальных норм, но при этом наблюдается относительная нехватка солидарности.

В классической либеральной перспективе развитие обобщенного доверия или связывающего социального капитала требует, чтобы моральные рамки, общие для акторов, были сравнительно «разреженными». Когда люди различаются по своей религии, культурным ценностям и в других аспектах идентичности и когда основа их идентичности эволюционирует во времени, маловероятно, чтобы они пришли к согласию по поводу общего набора целей. В таких условиях применение государственной власти для навязывания общей системы целей скорее всего приведет к конфликтам, так как группы будут соперничать друг с другом в стремлении захватить контроль над государственным аппаратом чтобы навязать свои собственные представления о хорошем обществе (Kukathas, 2003; Кукатас, 2011). Попытки развить бо́льшую «солидарность» могут не только «объединить» общество, но и с равной вероятностью раздробить его. Развитие связывающего социального капитала с необходимостью предполагает разреженный набор моральных норм, таких как терпимость к другим, соблюдение договоров и уважение к частной собственности, которые могут разделяться акторами, придерживающимися в других отношениях сильно различающихся и даже конфликтующих систем морали.

«Разреженные» моральные нормы, помимо того что они минимизируют конфликты между теми, кто различается по своим культурным ценностям, необходимы для коммерции потому, что большинство людей, участвующих в обмене, либо абсолютно неизвестны друг другу, либо узнают друг о друге лишь в относительно обезличенных ситуациях, таких как взаимоотношения покупателя и продавца. Когда контакты между людьми являются «слабыми» по своей природе, становится невозможным детально оценивать моральный характер соответствующих акторов в более «плотном» смысле (например, частоту посещения ими церкви либо мечети или их сексуальные грешки), поскольку затраты на получение соответствующей информации чрезвычайно высоки. В ситуации коммерческого обмена те требования к характеру личности, которые в наибольшей степени имеют отношение к делу, сравнительно минимальны или «разрежены» и включают такие критерии, как влияние этого человека на счет прибылей и убытков или его готовность соблюдать условия контрактов.

Необходимость разработки «более разреженной» системы моральных норм, вызванной к жизни развитием коммерции, была одной из центральных тем в произведениях Адама Смита и Дэвида Юма. Согласно Юму «симпатия к людям, далеким от нас, гораздо слабее, чем к людям, которые нам близки и с которыми мы непосредственно соприкасаемся» (Hume, 1739–40/1985; Юм, 1996). Что же касается Смита, то он описывал концентрические круги симпатии, последовательно включающие близких членов семьи, друзей, более далеких родственников, знакомых и, наконец, чужих людей. Речь не идет о том, что люди действуют аморально, не проявляя той степени заботы в отношении посторонних, как в отношении семьи и друзей. Дело скорее в том, что, с точки зрения Смита, глубокие чувства симпатии, включающие любовь и дружбу (а также, если уж на то пошло, и ненависть), по необходимости ограничены теми, о ком у нас есть детальное личностное знание, в то время как чувства по отношению к тем, о чьем характере мы по большей части не осведомлены, являются более «разреженными» по своему содержанию и интенсивности. Из признания этих «основывающихся на знании» ограничений, которым подчиняется «симпатия», следует, что в разных социальных контекстах предъявляются разные требования к уровню моральности и к ожиданиям по поводу того, в чем состоит надлежащее поведение. Как доказывает Оттесон (Otteson, 2003), нормы, которые смитовский «беспристрастный наблюдатель» мог бы увидеть в отношениях между членами семьи, друзьями и коллегами, отличаются от тех, которые приняты между посторонними друг другу людьми[16]16
  В этой работе Оттесон убедительно демонстрирует, что так называемая проблема Адама Смита – а именно предполагаемое противоречие между сосредоточенностью Смита в «Теории нравственных чувств» на человеческой способности к развитию норм эмпатии и взаимного сочувствия и перемещением фокуса внимания в «Богатстве народов» на первичность «эгоистических интересов» – есть не что иное, как иллюзия. Как показывает Оттесон, Смит пытался продемонстрировать, что разные типы социальных норм и ожиданий уместны в разных социальных контекстах.


[Закрыть]. Правила нравственности, которых можно ожидать в коммерческих отношениях, часто возникающих между посторонними или, в лучшем случае, лишь знакомыми друг с другом людьми, будут, как правило, более безличными, сфокусированными на таких принципах, как выполнение договоров, и будут больше ориентированы на собственные интересы сторон, нежели на непосредственную пользу для «других». Таким образом, дело не в том, что коммерция портит наши моральные чувства, к чему нас подводят коммунитаристы, а в том, что контекст коммерческого обмена требует морали иного рода. Смит вовсе не придерживался взгляда, что коммерческий этос должен пронизывать семью и другие близкие отношения, и он явно полагал, что если бы люди вели себя в своих более близких личных взаимоотношениях так же, как они ведут себя в коммерческих взаимоотношениях, то они встретили бы неодобрение.