Текст книги "Классический либерализм и будущее социально-экономической политики"

Неспособность процессов совещательной демократии создать условия для социальной координации усугубляется проблемой передачи «неявного знания», если использовать термин Майкла По́ланьи (Polanyi, 1951). Последнее включает в себя «ноу-хау на рабочем месте» и «практическое знание», производное от культурных или организационных «установившихся практик», специализацию в той или иной сфере деятельности и «опыт», связанный с тем или иным конкретным рынком. Оно также может иметь составной частью понимание человеком ценностей, приписываемых им тем или иным благам, когда различия в этих ценностях не могут быть в точности переданы языковыми средствами. Если спросить индивида, какова для него ценность различных элементов, составляющих некую корзину благ, он может оказаться не в состоянии развернуто объяснить, насколько он ценит одно благо больше, чем другое, – такое знание может быть обнаружено только в самом акте выбора (Buchanan, 1969; Бьюкенен, 2008). Соуэлл формулирует эту мысль следующим образом: «Действительная проблема заключается в том, что требуемое знание представляет собой знание субъективных структур сравнительных оценок, которые нигде и никак не артикулированы, даже самим индивидом. Я могу думать, что, столкнувшись с неизбежной угрозой банкротства, я скорее продам свой автомобиль, чем мебель, или пожертвую скорее холодильником, чем кухонной плитой, но до тех пор, пока такой момент не настал, я так и не узнаю, каковы мои собственные сравнительные оценки, не говоря уж о чьих-нибудь чужих» (Sowell, 1980: 217–218).

Неявные данные, которыми располагают рассредоточенные индивиды и группы, по определению не могут быть выражены в словах. Кроме того, эти данные не могут быть «собраны» и переданы в распоряжение публичного форума, поскольку его участники могут даже сами не иметь представления о том, что они у них есть. Поэтому совещательные процедуры, отводящие привилегированную роль языковым формам передачи знания, лишены какого бы то ни было механизма, допускающего эффективное публичное использование неявного знания. В отличие от них, институты, основанные на уходе, способны косвенным образом передавать неявное знание посредством действий людей, которые вступают в разнообразные конкурирующие системы договоренностей и выходят из них. Например, в случае рынков цены, порождаемые непреднамеренными результатами бесчисленных решений о покупке и продаже, могут транслировать содержащееся в сознании индивидов знание, которое не может быть выражено вербально. Когда люди принимают решения о покупке и продаже в качестве производителей (выбирая, какие блага производить и каким именно образом) и потребителей (выбирая между разнообразными альтернативными покупками), они передают друг другу «сообщения». Как объясняет Хорвиц (Horwitz, 1992), важнейшее значение имеет то, что покупателям и продавцам нет необходимости быть осознанно осведомленными о том, каким именно знанием они обладают и почему один из вариантов действия они ценят именно так, а не иначе. Все, что от людей требуется – действовать на основе своего знания, а вся релевантная информация введена в систему цен. Аналогично при конкуренции между юрисдикциями индивидам и корпоративным организациям нет необходимости формулировать в словах, почему они предпочитают жить и работать в одной юрисдикции, а не в другой. Все, что им следует делать – действовать, исходя из своих предпочтений в этом отношении, а их знание будет транслироваться через маржинальный переток налоговых доходов от одного органа публичной власти к другому.

К тому же способность институтов, делающих акцент на «уходе», а не на «высказывании», к трансляции неявного знания имеет большое значение для процессов, способствующих открытию и трансформации социальных ценностей. Если индивидуальные предпочтения формируются эндогенно социальной средой, то для коммунитариста из этого следует, что они должны быть подвергнуты процессу демократической критики и обсуждению всей общностью в целом. Но в рамках классического либерального понимания этот вывод неоснователен, так как процесс формирования ценностей никоим образом не ограничивается актами артикулированного убеждения. Огромное большинство благ, которых желают люди, представляют собой «приобретенные вкусы», и люди научаются желать их, глядя, как другие получают удовлетворение от этих вещей (Hayek, 1967d). Подобным же образом распространение знания на рынках, в искусстве и науке обычно происходит не через коллективное обсуждение или проведение совещаний; оно развивается, когда индивиды и группы обладают некоей приватной сферой, обеспечивающей им свободу экспериментирования с проектами, которые не сообразовываются с мнениями большинства. В этом случае господствующие представления могут постепенно, малыми приращениями меняться с течением времени через процесс подражания.

Ограничение механизмов «ухода» ради достижения «консенсусных» решений уменьшает общее количество принимаемых решений и поэтому ограничивает сферу живого опыта, на котором люди могут учиться. Конкурентные процессы позволяют одновременно проверять противоречащие друг другу идеи бесконечно разнообразных методов производства и видов продукции без необходимости получать одобрение большинства. Использование возможности ухода позволяет акторам, несогласным с мнением большинства, следовать своим собственным идеям, не посягая на возможность для большинства следовать его собственным (см., например, Wholgemuth, 1995, 1999, 2005; Friedman, 2006). Именно потому, что рынки и конкуренция между юрисдикциями предоставляют людям пространство для реализации своих замыслов, а не только для их обсуждения, люди оказываются способны имитировать соответствующие ролевые модели по мере того, как выгоды и издержки становятся видимыми для более широкого множества акторов. Следовательно, акцентирование выражаемых в явном виде рассуждений и «силы лучшей аргументации» в рамках совещательной демократии, по-видимому, не только не поощряет открытие новых ценностей, но скорее всего будет сводить на нет трансформацию установок и практик, в том числе тех, которые могут препятствовать прогрессу «исключенных» групп. Данный аргумент не утверждает, что классические либеральные институты с необходимостью будут вести к поступательному развитию в сфере ценностей, он всего лишь приводит к выводу, что процесс, допускающий децентрализованные действия со стороны меньшинства индивидов и групп, с большей вероятностью будет вести к такому развитию, чем процесс, ограничивающийся решениями большинства.

Приводившиеся до сих пор аргументы не основывались на предположении, что институты совещательной демократии терпят провал из-за проблемы неадекватных стимулов. Напротив, они применимы даже при «наиболее благоприятном» сценарии, при котором люди принимают во внимание других и все те, кого затрагивают те или иные решения, способны участвовать в их принятии способом, допускаемым «идеальной речевой ситуацией». Но как только признается, что «стимулы имеют значение», робастность совещательной демократии становится еще более сомнительной. Есть серьезные основания считать, что у людей имеется недостаточно стимулов для добывания информации о политическом процессе, и точно так же у них слишком мало стимулов к тому, чтобы подвергать свои предпочтения и ценности критическому исследованию в контексте коллективного выбора. В условиях демократии больших чисел шансы на то, что вклад отдельного гражданина будет иметь решающее влияние на конечный результат в отношении их самих и их близких, исчезающее малы. Поэтому может быть рациональным действием решение не только не становиться информированным и активным гражданином, но и оставаться «неосведомленным» о содержании публичных обсуждений. Чем больше вопросов решается путем демократических процедур, тем более ярко выраженной становится эта проблема, поскольку соответственно вырастают информационные издержки, связанные с составлением суждений по множеству разнообразных политических вопросов (Somin, 1998: 436–437; Hardin, 2000). Когда шансы оказать влияние на результаты выборов столь ничтожны, даже граждански сознательная личность может решить не тратить много времени на отслеживание политической информации. Для такого человека может быть более предпочтительным направить свою энергию на те виды деятельности, которые могут оказать решающее влияние на какой-либо конкретный результат; например, он может принять решение потратить время и деньги на благотворительность или на продвижение какого-то дела, выбранного им самим.

Эмпирические исследования, проводившиеся в Европе и США, подтверждают, что независимо от образовательного уровня и социально-классовой принадлежности избиратели склонны оставаться неосведомленными в отношении даже самой базовой политической информации. Например, в США анализ показывает, что целых 70 % избирателей не в состоянии назвать имя хотя бы одного сенатора от своего штата и подавляющее большинство не может оценить текущий фактический темп инфляции и уровень безработицы с точностью до 5 процентных пунктов (Somin, 1998; см. также Pincione and Tesson, 2006). Тот факт, что избиратели демонстрируют такую высокую степень незнания в отношении столь базовых политических сведений и так мало знают о предметах, имеющих большой публичный резонанс и регулярно освещаемых в средствах массовой информации, наводит на мысль, что они могут быть еще менее информированными по поводу воздействия более частных политических мер, которые проходят через законодательные и бюрократические органы[13]13
  Здесь не имеется в виду, что для того, чтобы демократический процесс был действенным, граждане на самом деле должны знать о политике всё. В принципе у граждан есть не больше нужды в том, чтобы знать о механике законодательной деятельности, чем у потребителей на рынке знать обо всех деталях производственных процессов, задействованных в изготовлении потребляемых ими товаров. Скорее аргумент состоит в том, что для отдельного гражданина на деле существует мало стимулов к тому, чтобы быть информированным по таким конкретным вопросам (например, по вопросу об альтернативных издержках законодательных актов), по которым такая информированность была бы в его интересах, – причем таких стимулов намного меньше, чем в случае точно таких же для лица, принимающего решения о покупке или продаже на рынке.


[Закрыть].

По-видимому, наилучшим объяснением такого незнания являются не апатия и не препятствия к участию в политике, а отсутствие стимулов к информированному участию. На это предположение можно возразить, как это делает Барбер (Barber, 1984: 234), что если людям предоставить «достаточные полномочия» для участия в обсуждении общественных дел, то они «быстро осознают потребность в знании», но такое возражение игнорирует то, что возможность участия в обсуждении вполне может сочетаться с полным отсутствием у них сколько-нибудь существенного влияния (Somin, 1998). Более того, в сравнении с ситуацией на рынке или с режимом конкурентного федерализма, где решение каждого лица вступить в тот или иной акт обмена или переместиться в ту или иную юрисдикцию играет решающую роль в формировании его личного дохода, перемещение деятельности на арену демократической совещательности скорее всего будет иметь своим результатом относительное снижение влияния большинства акторов. В условиях рынков и конкурентного федерализма, поскольку издержки неадекватной информированности падают на самого актора, у людей имеются гораздо более сильные стимулы к тому, чтобы быть информированными в своих решениях о покупке или выборе местонахождения, в то время как в условиях демократии с большим числом участников эти издержки распределяются между всеми остальными избирателями.

Даже если предположить, что людям свойственна гражданская сознательность, феномен рационального незнания с большой вероятностью будет ухудшать качество публичного обсуждения. Но если отказаться от условия, что мотивация основана на учете интересов и мнений других, эти трудности усиливаются многократно. Именно благодаря неадекватности стимулов к мониторингу поведения политических представителей гражданами особые интересы получают возможность взять политический процесс под свой контроль. Те из сторонников совещательной демократии, кто признает необходимость преодоления проблемы влияния эгоистических интересов, утверждают, что процесса публичной дискуссии будет достаточно, чтобы выявить, какие именно аргументы выдвигаются исходя из узкоэгоистических интересов, а не из общего блага (Young, 2000). Однако в условиях рациональной неосведомленности избирателей публичное обсуждение как раз этого-то и не сможет достичь. По сравнению с условиями, в которых акторы могут улучшить свое положение, «уходя» от тех поставщиков или из тех юрисдикций, которые неспособны предоставить обещанное, публичная совещательность предлагает мало стимулов к тому, чтобы люди повышали свою информированность по поводу качества решений, принимаемых от их имени.

С классической либеральной точки зрения информационный вакуум, возникающий в результате рационального незнания в публичной сфере, будет быстро заполняться представителями групп специальных интересов. Эти группы, скорее всего, будут принадлежать к одному из двух типов. С одной стороны, это могут быть группы заинтересованных производителей, каждый из членов которых будет получать значительный выигрыш от влияния на результаты публичного обсуждения и которые, будучи относительно небольшими по численности, сталкиваются с более низкими транзакционными издержками организации и в большей степени способны справиться с проблемой «безбилетника» (Olson, 1965, 1982; Tullock, 1994; Олсон, 1995, 2013). С другой стороны, это могут быть группы, основанные на некоей политической цели, для членов которых характерна сильная приверженность определенной идеологии, религии или общей социальной идентичности. Для групп второго типа проблема «безбилетника» сводится к минимуму, поскольку в этом случае политическое участие не только не является издержками, которых следует избегать, но, наоборот, выигрышем, к которому следует стремиться, – подобным же образом некоторые люди получают удовольствие от зрелищных видов спорта благодаря возможностям, которые те предоставляют для демонстрации благорасположения или враждебности к тем или иным командам (Brennan and Lomasky, 1992). И в том и в другом случае подавляющее большинство населения, включая группы интересов налогоплательщиков и потребителей, а также тех, кто не обладает сильными установками, основанными на той или иной социальной идентичности, скорее всего будет политически мобилизовано в относительно меньшей степени. При этом знание об общественных делах, получаемое этими людьми, будет находиться под непропорционально сильным воздействием информации, поступающей от групп особых интересов, – причем у большинства населения будет мало стимулов проверять качество этой информации.

Проблема рационального незнания становится еще более серьезной, если учитывать стимулы к тому, чтобы ставить под сомнение существующие ценности и господствующие подходы к пониманию окружающего мира. Издержки сохранения и выражения ложных представлений в сфере демократического участия ничтожны для индивида, поскольку шансы на то, что какой-либо его вклад в публичную дискуссию сможет повлиять на ее результаты, пренебрежимо малы. Вследствие этого существует тенденция к «рациональной иррациональности» (Caplan, 2007; Каплан, 2012; см. также Brennan and Lomasky, 1993). В процессе, из которого исключены варианты «ухода», издержки, порождаемые поддержкой иррациональной политики, распределяются между всеми членами общества, вместо того чтобы концентрироваться на тех, кто придерживается ложных представлений. Рациональное сомнение в личных убеждениях и предпочтениях в условиях демократии обладает характеристиками коллективного блага, и поэтому будет иметь место тенденция к его «недопроизводству». Напротив, в рыночной или аналогичной рыночной ситуации упорство в ложных представлениях или предрассудках связано с прямыми издержками для соответствующего актора. Так, работодатель, отказывающийся нанимать людей из-за их расы и сексуальной ориентации, или потребитель, отказывающийся покупать продукцию, произведенную «иностранным» трудом, будет вынужден платить более высокие цены по сравнению с более терпимыми участниками рынка, поскольку такая практика покупки, основанная на предрассудках, уменьшает доступное предложение наемных работников или других партнеров для обмена (см. также Becker, 1971).

Проблемы коллективного действия, связанные с демократической совещательностью, еще больше осложняются феноменом «фальсификации предпочтений». В сравнении с мизерными выгодами от участия издержки для индивида, связанные с оспариванием господствующих представлений, могут быть высоки. Те, кто хочет защищать группы или отстаивать ценности, которые не вызывают симпатии у большинства населения, могут опасаться социальных последствий публичного выражения своих убеждений (Kuran, 1995). Даже тогда, когда оспорить соответствующие убеждения готово потенциально большое число людей, если при этом велика неопределенность в отношении уровня поддержки, то с большой вероятностью проявятся серьезные проблемы, связанные с коллективными действиями как таковыми. В интересах каждого отдельного актора будет либо безмолвствовать, либо даже поддерживать статус-кво, избегая тем самым риска остракизма и надеясь «бесплатно проехаться» за счет того, что спорить будут другие. Если соответствующим образом рассуждает достаточно большое число людей, то они, чтобы обеспечить себе сохранение социального одобрения, могут вместо того, чтобы выражать свои убеждения в свободной и честной дискуссии, высказывать мнения, с которыми они в частном порядке не согласны. В случаях такого рода «привязки» [lock-in] можно представить себе теоретический сценарий, в котором определенные действия государства будут способствовать движению к альтернативному набору социальных практик. Однако это не будут действия государства, которое «прислушивается к общественности» посредством процесса демократического обсуждения. Напротив, это будут акты правительства, не принимающего во внимание четко выраженные ценности большинства – разумеется, в довольно нереалистическом предположении, что такое правительство действительно может знать, какой конкретный набор ценностей следует поддерживать и навязывать.

Эффекты культурной «привязки» описанного выше типа могут иметь место и в рамках частных рынков, и эволюция социальных ценностей может соответственно замедляться. Аналогичным образом, как ясно демонстрируют феномены «пузырей» и «депрессий» на фондовых рынках, «стихийные порядки» тоже подвержены стадному поведению и могут быть «захвачены» зависящими от предшествующей траектории процессами движения по восходящей или нисходящей спирали, способными продлевать жизнь ошибочным решениям. Хотя такие проблемы повсеместно наблюдаются в рамках рынков и других процедур, основанных на уходе, потенциал для «привязки» может в этих случаях быть не столь значительным, как в случае коллективистских демократических альтернатив, поскольку издержки на переубеждение здесь сравнительно меньше. Например, для того, чтобы обеспечить в рамках рынка поддержку некоему оригинальному предприятию или нестандартной практике, предпринимателям, будь то в коммерческом секторе или в сфере гражданских объединений, нет необходимости ни высказывать свои мнения на публичном форуме, ни добиваться поддержки большинства (Wholgemuth, 1995, 1999, 2005). В условия, когда существует «свобода входа» на рынок, все что нужно предпринимателям, это убедить достаточное количество людей, чтобы они поддержали его предприятие или инициативу, так чтобы он был в состоянии покрыть свои издержки. При более низких издержках на убеждение и при возможности осуществлять на практике множество разнообразных мнений меньшинства, издержки несогласия со статус-кво скорее всего будут ниже и соответственно уменьшатся шансы оказаться «привязанным» к доминирующей системе ценностей.

В общем и целом, хотя мнение большинства и в условиях рынков оказывает влияние на людей, у последних есть больше возможностей для оспаривания ошибочных точек зрения, поскольку: (1) им не требуется получать согласие большинства, прежде чем они вступят в те или иные взаимоотношения или выйдут из них, и (2) они могут получить личную выгоду, отступая от статус-кво. Так, наиболее успешные трейдеры на фондовом рынке – это обычно те, кто «переигрывает рынок», продавая, когда большинство других участников покупают, и покупая, когда большинство продает. Точно так же предприниматели и потребители, не разделяющие расистских или сексистских предрассудков своих собратьев, могут получить дополнительную прибыль, порывая с этими предрассудками и вступая в обмен с людьми вопреки господствующим социальным нормам. Именно благодаря большему пространству, предоставляемому основанными на уходе институтами для такого рода независимых действий, эти институты, не будучи полностью свободными от эффектов «привязки» и зависимости от траектории, тем не менее проявляют склонность к таким эффектам, вероятно, в меньшей степени, чем мажоритарная альтернатива.